дѣли подъ первыми лучами еще невиднаго солнца. И изъ-за лѣсовъ, торжественный и чистый, прилетѣлъ первый звукъ колокола…
Иванъ Степановичъ тихонько умылся, одѣлся, сунулъ ноги въ мягкіе, резиновые ботинки — по случаю росы, — и, накинувъ старое, выцвѣтшее, широкое лѣтнее пальто, тихонько, чтобы никого не безпокоить, вышелъ безъ шапки на крыльцо. Легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ совсѣмъ бѣлыми, пушистыми волосами старика, обласкалъ морщинистое лицо съ усталыми голубыми глазами, запутался въ бѣлой бородѣ и пріятной свѣжестью наполнилъ старую грудь. Раньше, въ прожитой, отлетѣвшей жизни, сколько было напряженныхъ поисковъ за ея жгучими, ѣдкими наслажденіями, а теперь вотъ ничего не зналъ старикъ выше этого наслажденія просто дышать свѣжимъ и чистымъ утреннимъ воздухомъ… Старый Рэксъ, тяжелый санбернаръ, увидавъ хозяина, громко зѣвнулъ, неторопливо всталъ, потянулся и, стуча ногтями по лосчатому полу терраски, подошелъ кѣ старику и мокрымъ, холоднымъ носомъ ткнулъ его въ руку, требуя ласки.
— Ну, что, старикъ? Выспался? — ласково потрепалъ его по массивной, умной головѣ Иванъ Степановичъ. — Ну, пойдемъ наводить порядки…
И, какъ всегда, въ сопровожденіи Рэкса онъ спустился, не торопясь, во дворъ и мелкими старческими шагами пошелъ росистой луговиной къ службамъ. Завидѣвъ старика, куры, утки, индѣйки, выпущенныя уже вставшей, но еще невидимой Марьей Семеновной, домоправительницей, на волю, со всѣхъ ногъ бросились къ нему, ожидая обычнаго угощенія. И онъ остановился посреди двора и, погрузивъ руку въ глубокій карманъ пальто, бросилъ птицѣ заготовленныя еще съ вечера крошки и кусочки. И всѣ эти Пеструшки, Хохлатки, Цыганки, Косолапки жадно ловили кормъ, и лѣзли одна черезъ другую, и дрались, и, схвативъ корочку покрупнѣе, во всѣ лопатки неслись прочь, преслѣдуемыя менѣе счастливыми товарками. Тутъ же между ними вертѣлся давній знакомый Ивана Степановича, старый воробей Васька, пестрый, крикливый и жадный: онъ всегда старался утянуть что покрупнѣе и часто на лету едва справлялся со своей добычей. Изъ пріотворенной двери темной кладовки со снисходительной улыбкой на кругломъ, полномъ, съ двумя подбородками лицѣ, смотрѣла домоправительница, Марья Семеновна, пожилая, степенная женщина, въ темномъ платкѣ и съ тяжелой связкой ключей въ рукахъ.
— Съ добрымъ утромъ, Иванъ Степановичъ… — сказала она. — И что вы все балуете ихъ? Вѣдь я ужъ ихъ кормила…
— Съ добрымъ утромъ, Марья Семеновна… — отвѣчалъ старикъ. — Ну, такъ что же, что кормили? Пусть полакомятся…
— Да вѣдь не хорошо закармливать птицу… Нестись не будетъ…
— Ну, не будутъ… Будутъ!.. А если на одно яйцо и будетъ меньше, такъ какая же въ этомъ бѣда? Ну, ты… — строго обратился онъ къ старой палевой индюшкѣ. — Ты что клюешься? Я тебѣ дамъ молодежь обижать!.. Ну, больше ничего нѣтъ, все, не взыщите. А то и Марья Семеновна вонъ бранить насъ будетъ… Идемъ, старина, дальше…
Рэксъ тяжело качнулся и пошелъ за Иваномъ Степановичемъ. Марья Семеновна, звеня ключами, озабоченно переходила изъ одной кладовки въ другую, а оттуда на погребъ, изъ погреба въ теплый, пахучій коровникъ, гдѣ уже слышно было аппетитное цырканье молока въ подойникѣ: то доила двухъ чудесныхъ, блѣдно-рыжихъ симменталокъ ловкая, оборотистая Дуняша, ея помощница. Иванъ Степановичъ всегда удивлялся той массѣ какихъ-то невидимыхъ дѣлъ, которыя Марья Семеновна озабоченно продѣлывала въ теченіе дня, но она не позволяла легкаго отношенія къ этимъ своимъ никогда не кончающимся мистеріямъ.
— Вы пишете и пишите себѣ, а въ бабьи дѣла не суйтесь… — резонно говорила она. — Вѣдь, сливочки топленыя къ кофею вы любите? И булочки чтобы тепленькія были? И чтобы окрошка была похолоднѣе? Ну, такъ и надо все это обдумать и заготовить… Вы думаете, что такъ все готовое вамъ съ неба валится?..
Изъ дверей конюшни послышалось тихое, ласковое ржаніе: то Буланчикъ привѣтствовалъ стараго хозяина. Иванъ Степановичъ подошелъ, приласкалъ умненькую буланую головку и поднесъ своему любимцу на ладони кусокъ сахару и тотъ бархатными губами осторожно взялъ его и, кланяясь, сочно захрустѣлъ своимъ любимымъ лакомствомъ и умнымъ, темнымъ глазкомъ покашивалъ все на хозяина. Буланчикъ былъ разумыая, но чрезвычайно самолюбивая лошадка. Въ дѣлѣ былъ онъ чрезвычайно старателенъ безъ всякаго понуканія, но любилъ, чтобы его стараніе видѣли и замѣчали. И не только кнута, даже грубаго окрика онъ не выносилъ…
— Съ добрымъ утромъ, Иванъ Степановичъ!.. — послышался ласковый голосъ. — Какъ почивали?
— А, Гаврила, здравствуй… Все слава Богу?
— Все какъ нельзя лучше, Иванъ Степановичъ… — отвѣчалъ Гаврила, невысокій, складный въ своемъ сѣромъ казакинѣ съ зелеными выпушками лѣсникъ съ рыжеватой бородкой вкругъ блѣднаго лица и глазами тихими и какъ будто немножко тоскливыми, какъ лѣсныя озера.
Онъ былъ большимъ пріятелемъ Ивана Степановича, котораго онъ уважалъ за знаніе лѣса и за любовь къ нему, за толкъ въ оружіи, въ собакахъ и въ охотничьемъ дѣлѣ. Иногда онъ пробовалъ для разгулки читать книги Ивана Степановича, но не понималъ въ нихъ ничего и не понималъ, для чего это нужно описывать разныхъ людей и все, что они тамъ выдумываютъ и дѣлаютъ — и живые-то они до смерти надоѣдаютъ!.. Оттого и ушелъ онъ отъ нихъ въ лѣса… Изъ сарая между тѣмъ слышалось нетерпѣливое царапанье и жалобный визгъ.
— Васъ зачуяли… — улыбнулся лѣсникъ. — Прикажете выпустить?
— Выпусти, выпусти…
Щелкнула задвижка и пестрымъ клубкомъ, нетерпѣливо визжа и перескакивая для скорости одинъ черезъ другого, на солнечный дворъ вылетѣли любимцы Ивана Степановича: рослый и гибкій, весь точно резиновый, красный ирландецъ сына «Гленкаръ», его собственный желтопѣгій, крупный пойнтеръ «Иракъ III» и молодые наслѣдники его славы «Стопъ II» и «Леди II». Они визжали, лаяли, прыгали, чтобы лизнуть Ивана Степановича непремѣнно въ губы, носились, какъ бѣшеные, по двору, валялись въ росистой травѣ, съ удовольствіемъ чихали, опять съ радостнымъ восторгомъ лаяли На Ивана Степановича и лизали его руки горячими, шершавыми языками. Кракъ, зная, что Иванъ Степановичъ принадлежитъ, собственно, ему, ревниво косился на другихъ, съ достоинствомъ рычалъ, старался стать между Иваномъ Степановичемъ и осаждающими и всячески оттиралъ ихъ. Тогда они начинали теребить массивнаго Рэкса, который терпѣливо сносилъ это тяжелое испытаніе, — только лицо его дѣлалось особенно серьозно и печально…
— А теперь и покормить можно… — сказалъ Иванъ Степановичъ.
— Слушаюсь…
Старикъ, въ сопровожденіи Рэкса, заглянулъ и къ гончимъ, которыя содержались сзади сарая, въ загонѣ, въ которомъ раньше жилъ молодой лось. Восемь багряно-черныхъ костромичей съ волчьими загривками, махая крутыми гонами, лизали руки хозяина сквозь частоколъ и, просясь на волю умильно визжали.
— Ну, ну… — говорилъ онъ, лаская ихъ. — Посидите, посидите, теперь ужъ недолго… Потерпите… У-у, шельмы…
Высокій, сильный, франтоватый Петро, недавно только освободившійся отъ военной службы, второй лѣсникъ Ужвинской стражи, вошелъ въ загонъ съ овсянкой и широко улыбнулся Ивану Степановичу.
— А, Петро, здравствуй… — улыбнулся старикъ. — Постой: что это я хотѣлъ сказать тебѣ? Да, да, да… Вчера намъ изъ Москвы какой-то толстый прейскурантъ прислали, такъ зайди за нимъ, возьми…
— Вотъ благодарю покорно, Иванъ Степановичъ… — широко осклабился Петро. — Вотъ дай вамъ Богъ здоровьица…
У Петро въ жизни были двѣ страсти: охота звѣровая — ради которой онъ въ лѣсникахъ тутъ, на сѣверѣ остался, — и прейскуранты, которые онъ собиралъ всюду, гдѣ только могъ. Онъ проводилъ надъ ними безконечные часы, съ трудомъ — онъ былъ малограмотенъ — читая и перечитывая ихъ, обсуждая цѣны, разсматривая всѣ эти грамофоны, оружіе, будильники, дамское бѣлье, столярные инструменты, антикварныя изданія, письменныя принадлежности, мебель, велосипеды, галстухи, огородныя сѣмена и пр. Его скромное жалованье лѣсника не давало ему возможности купить что-нибудь, но это обстоятельство ни въ малѣйшей степени не мѣшало его блаженству среди всѣхъ этихъ богатствъ, о которыхъ говорилось въ прейскурантахъ. А если въ руки ему долго не попадалось новыхъ прейскурантовъ, онъ начиналъ скучать и, выбравѣ удобную минуту, — больше всего послѣ хорошей охоты, — онъ начиналъ подмазываться къ Ивану Степановичу.
— Иванъ Степановичъ, сдѣлайте милость, выпишите мнѣ вотъ этотъ прискуринтикъ… — и онъ указывалъ на какое-нибудь объявленіе въ газетѣ, которую онъ бралъ у Марьи Семеновны на курево. — Ужъ очень любопытно…
Иванъ Степановичъ писалъ куда слѣдуетъ открытку и скоро почта приносила желанный прейскурантъ — на автомобили, на церковныя облаченія, на лѣсопильные станки — и Петро долго, внимательно и любовно сидѣлъ надъ своимъ новымъ пріобрѣтеніемъ…
Поговоривъ немножко съ Петро, старикъ съ Рэксомъ пошли въ садъ. Легаши тоже увязались было за нимъ, но должны были вернуться на повелительный свистокъ Гаврилы, въ рукахъ котораго они проходили превосходную школу. Рэксъ на свистокъ не обратилъ никакого вниманія: онъ зналъ, что къ нему это относиться не можетъ. Бѣгать, скакать, ластиться, — думалъ онъ грустно о легашахъ, — опять скакать, что за нелѣпая жизнь! А тѣ увивались уже около Гаврилы: онъ подвязывалъ грубый холщевой передникъ — значитъ, сейчасъ овсянка…
Иванъ Степановичъ, все наслаждаясь свѣжимъ, ароматнымъ утромъ, ходилъ между рядами малины, обходилъ яблони, гдѣ въ междурядьяхъ пышно стояли здоровые, хорошо одѣтые кусты крыжовника и всякой смородины: черной, бѣлой, красной, золотистой… Иногда онъ тихонько обламывалъ сухую вѣтку, тамъ снималъ гусеницу, завернувшуюся въ листокъ, тамъ любовался обильнымъ плодоношеніемъ какой-нибудь яблони. И, когда изъ-за лѣсовъ, точно купаясь въ солнечномъ блескѣ, снова долетѣли до него звуки стараго монастырскаго колокола, онъ остановился, оглядѣлъ прекрасный вольный міръ вокругъ себя, эту, всегда его сердцу милую, лѣсную пустыню к большая свѣтлая любовь затеплилась вдругъ въ старомъ сердцѣ и къ этимъ, обвѣшаннымъ еще мелкими яблоками, яблонькамъ, и къ золотымъ лютикамъ, и къ этой парочкѣ нарядныхъ мотыльковъ, къ этимъ зябликамъ, пѣночкамъ, ласточкамъ, малиновкамъ, къ этимъ кучевымъ, въ крутыхъ завиткахъ, облакамъ, которыя великолѣпно громоздились въ лазури надъ синью лѣсной пустыни, ко всему и ко всѣмъ…