— А пирожками вы окончательно избалуете меня, Марья Семеновна! — принимаясь за кофе, сказалъ Иванъ Степановичъ. — И не надо бы ѣсть, а не вытерпишь: вѣдь, ишь, какъ зарумянились!
— Почему не надо? — возразила Марья Семеновна. — На то и пирожки, чтобы кушать…
— Отяжелѣешь, работать меньше будешь…
— Вотъ важность какая! Ежели не бѣда, что у курицы однимъ яйцомъ меньше будетъ, то нѣтъ бѣды и въ томъ, что на свѣтѣ будетъ одной книжкой меньше…
Иванъ Степановичъ задребезжалъ старческимъ смѣхомъ.
— Вотъ это такъ золотыя слова, Марья Семеновна! Непремѣнно запишу… Это вотъ вѣрно!.. И теперь я съ вашими пирожками стѣсняться ужъ не буду…
— Ну, и кушайте на здоровье… — сказала она, довольная, что Иванъ Степановичъ развеселился, что подносъ ея выглядитъ такъ аппетитно, что все вокругъ ея стараніями такъ чисто, солнечно, въ порядкѣ и, захвативъ «Русскія Вѣдомости», она вышла, а черезъ двѣ-три минуты съ крыльца раздался ея ласковый голосъ:
— Гдѣ ты, Рэксъ? Иди завтракать… А-а, все не выспался, старый… А ночью что дѣлалъ? Ну, ну, знаю, что хорошая собака… Ну, пойдемъ…
Иванъ Степановичъ уже кончалъ завтракъ, когда въ дверь постучали.
— Иди, иди… — отозвался Иванъ Степановичъ, зная по стуку, что это Сережа, сынъ.
Дверь отворилась и въ комнату вошелъ Сергѣй Ивановичъ, невысокій, худощавый, черноволосый и черноглазый человѣкъ лѣтъ двадцати восьми въ потертой формѣ лѣсничаго и въ высокихъ сапогахъ. Въ лицѣ его стояло какъ будто выраженіе подавленной грусти…
Едва кончивъ лѣсной институтъ въ Германіи, онъ полюбилъ эту хорошенькую, нарядную Таню и женился на ней. Его влекло къ наукѣ, онъ готовился остаться при Академіи, а Таню влекла шумная, сверкающая жизнь бездѣлья и наслажденія. Онъ уступилъ ей, взялъ мѣсто въ Петербургѣ, но вскорѣ Таня закружилась въ вихряхъ ненасытной жизни и унеслась, оставивъ послѣ себя молодого мужа съ разбитымъ сердцемъ и маленькаго сына Ваню. Сергѣю Ивановичу все опротивѣло и онъ принялъ мѣсто лѣсничаго въ одномъ изъ глухихъ лѣсныхъ уѣздовъ, чего всегда шутя желалъ ему его отецъ-охотникъ. И вскорѣ Таня погибла безобразной и жестокой смертью: ее застрѣлилъ послѣ кутежа пьяный офицеръ-гвардеецъ. Да и не только горе, причиненное Таней, влекло его въ лѣса, но и общая усталость: много усталыхъ, разочарованныхъ въ заманкахъ жизни людей скрылось тогда, послѣ бури 1905 г., по разнымъ трущобамъ…
Сперва хозяйство его взяла было въ свои руки постарѣвшая и уставшая отъ жизни мать, Софья Михайловна, но такъ какъ ей было это трудно и часто ѣздила она гостить къ замужнимъ дочерямъ и заграницу лѣчиться, то съ общаго безмолвнаго согласія бразды правленія были переданы Марьѣ Семеновнѣ, которая вырастила Сергѣя Ивановича и считала себя какъ бы членомъ семьи. Иванъ Степановичъ скоро совсѣмъ переселился къ сыну и наслаждался покоемъ и одиночествомъ въ своихъ милыхъ, лѣсныхъ пустыняхъ.
— Ну, что? Здоровъ? — ласково проговорилъ отецъ, подставляя щеку для поцѣлуя.
— Спасибо. А ты какъ?! Письмо отъ мамы есть…
— А-а… Ну, какъ тамъ у нихъ?
— У Шуры все слава Богу, а Капа все бунтуетъ…
— Плохо, плохо… — покачалъ головой Иванъ Степановичъ, которому хотѣлось, чтобы не только у дочерей, но и во всемъ мірѣ все шло хорошо. — Я всегда этого боялся. У нея всегда была слишкомъ сильна не только Wille zum Leben, но и Wille zur Macht… А мужъ?
— Мужъ преуспѣваетъ. Возможно, что войдетъ отъ своей партіи въ Думу… — усмѣхнулся чему-то Сергѣй Ивановичъ. — А Лиза пріѣхала изъ Парижа и работаетъ при московскихъ клиникахъ. Скоро хочетъ побывать у насъ. Тысячи поклоновъ и поцѣлуевъ тебѣ…
— А-а, спасибо… Очень радъ… Она молодецъ у насъ…
— А что ты думаешь дѣлать сегодня? Я хотѣлъ прокатить тебя въ мои хвойные питомники. Утро чудесное…
— Нѣтъ, спасибо, милый… Я хочу сегодня немножко поработать. А, можетъ быть, мы лучше сдѣлаемъ такъ: сегодня каждый займется своимъ дѣломъ, а завтра поѣдемъ пораньше къ обѣднѣ въ монастырь, а по пути заглянемъ и на питомники…
— Прекрасно… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, какъ-то сразу оживая. — Кстати, я для «Вѣстника Лѣсоводства» статью свою пока кончу — ужасно она у меня залежалась…
— Ну, вотъ видишь, какъ все хорошо выходить…
— Ну, такъ будь пока здоровъ, папа…
— Будь здоровъ, милый… Не забудь прислать мнѣ Ваню поздороваться…
— Не безпокойся: онъ и самъ не забудетъ. Ты карандашъ ему, что ли, какой-то необыкновенный обѣщалъ? Цѣлое утро только о немъ и разсказываетъ…
— А да, да… Какъ же, дамъ…
Сергѣй Ивановичъ, немного повеселѣвшій, ушелъ къ себѣ, а Иванъ Степановичъ перешелъ къ своему рабочему столу. Новаго теперь онъ уже ничего не писалъ, но усидчиво готовилъ послѣднее, посмертное изданіе своихъ избранныхъ сочиненій и все исправлялъ и дополнялъ свои обширные мемуары. Въ собраніи сочиненій онъ не столько исправлялъ разныя несовершенства, сколько выбрасывалъ все злое, все раздражающее, все недоведенное до точки: пусть послѣ него останется не сорокъ томовъ непремѣнно, а хотя бы только четыре, но чтобы это было самое лучшее, что имъ за всю жизнь было создано… Но не успѣлъ Иванъ Степановичъ найти нужную ему папку, какъ дверь отворилась и въ комнату вбѣжалъ черноголовый, румяный Ваня, мальчикъ лѣтъ пяти, очень похожій на отца.
— Здравствуй, дѣдушка… А я пришелъ за карандашемъ…
— Вотъ тебѣ разъ! — воскликнулъ дѣдъ. — Я думалъ, что ты пришелъ поздороваться съ дѣдушкой, а оказывается, тебѣ нуженъ не дѣдушка, а карандашъ… Вотъ такъ внучекъ!
— Нѣтъ, и дѣдушка, но и карандашъ… — рѣшительно поправилъ мальчикъ.
— Навѣрно не только карандашъ, но и дѣдушка?
— Навѣрно…
— Тогда другое дѣло…
Иванъ Степановичъ порылся въ правомъ ящикѣ стола и досталъ толстый, граненый, сине-красный карандашъ.
— Вотъ видишь, съ этого конца онъ, какъ я и говорилъ тебѣ, синій, а съ этого — красный… Видишь?
Глаза ребенка загорѣлись восхищеніемъ: такого чуда онъ еще не видѣлъ! А старикъ молча, ласково смотрѣлъ на ребенка: болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ такъ же пораженъ былъ чудомъ сине-краснаго карандаша Сережа, а шестьдесятъ лѣтъ назадъ это было однимъ изъ первыхъ чудесъ огромнаго міра для него самого!
— А очинить его можно? — спрашивалъ Ваня, все еще не довѣряя своему счастью.
— Можно. Но только у меня руки, братъ, не очень слушаются, такъ ты ужъ Марью Семеновну попроси — она тебѣ все наладитъ.
Дверь пріотворилась.
— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…
Она хотя и пошутила на счетъ куринаго яйца и книги, тѣмъ не менѣе къ труду Ивана Степановича она относилась уважительно: какъ и Гаврила, она не понимала, зачѣмъ этотъ трудъ нуженъ, и эта-то вотъ таинственность цѣлей этого труда и внушала ей особое почтеніе. Только одному Ванѣ, дай то по настоятельному требованію самого дѣда, разрѣшалось тревожить его за утренней работой…
Мальчикъ разсѣянно, наспѣхъ — некогда было, — поцѣловалъ дѣда и побѣжалъ чинить скорѣе карандашъ. А Марья Семеновна въ открытую дверь сказала:
— А изъ Берлина пишутъ, Вильгельмъ захворалъ что-то… Совсѣмъ еще молодой, а поди вотъ… Не легкое дѣло, должно быть, царствовать-то…
— Ему и пятидесяти, должно быть, нѣтъ… — сказалъ Иванъ Степановичъ. — Что это за года? Совсѣмъ молодой человѣкъ…
Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого дѣлать не умѣла и только съ годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывалъ дверь «невѣжливо».
Иванъ Степановичъ все моршилъ лобъ и потиралъ лысину, стараясь вспомнить что-то нужное для работы. И, наконецъ, вспомнилъ и улыбнулся. Онъ отыскалъ въ своихъ мемуарахъ нужную главу — «Послѣдніе годы литературной и общественной дѣятельности», — и своимъ мелкимъ, четкимъ почеркомъ вставилъ въ одномъ мѣстѣ на поляхъ «золотыя слова» Марьи Семеновны о томъ, что нѣтъ для людей никакой бѣды въ томъ, если писатели будутъ писать и поменьше.
И долго, съ задумчивой улыбкой старикъ сидѣлъ надъ своими мемуарами, а въ открытое окно широко лился солнечный свѣтъ, и сладкій запахъ цвѣтовъ изъ палисадника, и щебетанье ласточекъ, и восторженный визгъ стрижей, и тихій шумъ вершинъ лѣсной пустыни…
V. — ЦВѢТЫ НА МОГИЛАХЪ
Въ полдень всѣ трое, дѣдъ, сынъ и внукъ, сѣли въ прохладной и полутемной столовой съ лосиными рогами и чучелами глухарей на стѣнахъ обѣдать. Блюда подавала миловидная, расторопная, веселая, съ ямочками на румяныхъ щекахъ, — эти смѣющіяся ямочки, казалось, составляли не только ея прелесть, но и самую сущность, — Дуняша, а Марья Семеновна внимательно смотрѣла и въ кухнѣ, и въ столовой, чтобы все было такъ, какъ слѣдуетъ. И душистая окрошка со льдомъ, и телятина съ молодымъ салатомъ, и вареники въ сметанѣ, — все было замѣчательно. И говорили, не торопясь, о предстоящихъ охотахъ, о близкихъ, о жизни лѣса, словомъ, о томъ, что пріятно. Дѣдушка не прочь былъ сразу же пойти вздремнуть часокъ, но сперва нужно было посмотрѣть новыя произведенія внука, которыми тотъ, видимо, гордился: синихъ «дядей», которые таращили красные глаза и широко разставляли руки съ неимовѣрнымъ количествомъ пальцевъ, красныхъ лошадокъ, похожихъ на дома, и синіе дома, похожіе на лошадокъ. И когда дѣдушка разъ спуталъ домикъ съ лошадкой, Ваня поднялъ на него свои блестящіе, удивленные глаза: Господи, и до чего могутъ быть безтолковы иногда эти старики!.. Но Марья Семеновна пришла въ помощь дѣду, отманила Ваню въ кухню смотрѣть котятъ и Иванъ Степановичъ поторопился скрыться въ свою комнату. Онъ никогда не рѣшался нарушать среди дня напряженной торжественности кровати и поэтому легъ подремать на диванъ…
Въ три часа Марья Семеновна начала ходить по корридору и усиленно гремѣть и кашлять — Иванъ Степановичъ увѣрялъ всегда, что онъ самъ просыпается къ чаю въ свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это такъ и было. Послѣ сна онъ всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышавъ плесканье, тотчасъ же пошла за чаемъ и вскорѣ появилась съ подносомъ, на которомъ ароматно дымился янтарный чай, лежали всякіе крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которымъ Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, всѣ цѣлехоньки, точно сейчасъ съ вѣтки!.. А прозрачность сиропа? А духъ?! И подносъ свой она поставила теперь не на круглый столъ у дивана, а на рабочій столъ: чай Иванъ Степановичъ кушалъ, не торопясь, уже за работой…