Баулин зевнул и ответил:
— Это не моя печаль. — Он даже не обернулся. — Это твоя печаль… Грамотный! На кой хрен она, твоя грамота, — если коня соблюсти не можешь.
Очкарик без сил опустился на сено.
Смуглолицый, с раскосыми глазами, весь в коже и ремнях, Городовиков пропускал мимо себя четвертую дивизию.
Бодря усталых лошадей, поэскадронно ехали конармейцы. На скуластом лице начдива возникло изумление.
— А ну, останови их! — крикнул он ординарцу. — Эскадронного ко мне!
Эскадрон остановился, и его командир въехал в ворота. Он был молод, и редкая пепельная борода закручивалась на подбородке.
— Это что? — спросил начдив, указав на головной взвод.
На спинах бойцов красовались громадные буквы: О, П, Р, С…
— Это я приказал, — стушевался командир.
— Зачем?
— Ликвидация неграмотности.
— Почему в строю?
— На дневках все недосуг. А на походе всех неграмотных вперед — и учи! Все одно голова свободна во всех отношениях… — Он вдруг нахмурился. — Одно плохо…
— Что? — насторожился Городовиков.
— Насмешка выходит. Бойцы разные названия придумывают на тех, у кого какая буква висит. Гэ и жэ никто вешать не соглашается. А к концу азбуки совсем плохо будет…
— А ты построже, — сказал начдив. — На каждую букву много разных слов. Вот, к примеру, на жэ… — Он вдруг замолчал и надолго задумался.
— Вот видите… — сказал эскадронный.
— Дурак! — строго оборвал его начдив. — Жизнь!
Тот повернул коня к поджидавшему его эскадрону.
В конторке суконной фабрики сидел багровый от волнения хозяин.
— Мы на фронте голы, босы бьемся за Советскую власть, — кричал ему снабженец, — а ты здесь сидишь толстым задом на одеже, а она преет!
— Склады опечатаны городскими властями…
— Это мы еще посмотрим, что за такие власти!
— Это оскорбление…
— Нет, — сказал снабженец, — оскорбление все впереди. — Он повернулся и вышел.
На дворе его ждала возмущенная толпа оборванных красноармейцев.
— Да что говорить! — крикнули из толпы. — Взводный, давай команду!
— Ломай! — кивнул снабженец.
Приклады застучали по замкам.
Хозяин выскочил во двор и увидел, что командир дивизиона, блиставший офицерской выправкой Андрей Добров, в огромных шпорах, увлеченно налаживает прицел трофейной пушки.
— Я вижу, — кинулся к нему хозяин, — вы бывший офицер, интеллигентный человек, прикажите им прекратить грабеж.
— Это не грабеж, — ответил Добров, не отвлекаясь от дела. — Это реквизиция.
— За поставки для армии мы получаем деньги, понимаете? Здесь, на складах, ценнейшее обмундирование. Мы решили подождать, пока все это кончится…
— Не дождетесь, — ответил артиллерист Добров, — это не кончится.
В этот момент во двор въехал добравшийся наконец до места назначения повозочный Семен Грищук. Он остановил шатающуюся лошаденку около пушки и спросил Доброва:
— Куда консерву девать?
— Какую «консерву»?
Грищук отвернул рогожку — в бричке россыпью лежали снаряды. Жеребенок настороженно обнюхал их и фыркнул.
— У вас нет распоряжения, — канючил хозяин.
— Сейчас будет, — ответил Добров и попросил повозочного — Дай-ка один.
Грищук осторожно подал ему снаряд. Добров вложил его в ствол, замок смачно щелкнул. Добров закрутил ручками наводки. Ствол пушки повернулся и уперся в спины красноармейцев, дружно наседавших на неподдающиеся двери. Хозяин изумленно смотрел на него.
— А ну, — крикнул Добров, — разойдись!
Толпа раздалась и отступила.
Грянул выстрел. Дубовые двери разлетелись в щепки и пыль.
В проем хлынула толпа.
Хозяин схватился за голову.
— О це ключ! Любу дверь отопрет! — В сопровождении двух красноармейцев появился начальник особого отдела Бурденко. — Это ты — бывший суконный фабрикант? — спросил он багрового толстяка.
— Я, — ответил тот.
— Пошли, — сказал начальник особого отдела, — я из тебя сейчас шелкового сделаю.
— Хотел бы я видеть, — багровея еще больше, закричал фабрикант, — что вы будете делать, когда нас разграбите…
— Пожалуй, не получится… Пожалуй, не увидишь, — задумчиво ответил начальник особого отдела, и красноармейцы повели фабриканта со двора.
Грищук все еще топтался рядом.
— Послухай, — спросил он вновь склонившегося к прицелу Доброва. — Ты часом не видел… Семка Грищук, хромой он и без двух ребер… Сынок он мне.
— Нет, — ответил Добров. — Не видел и не слышал.
Из пыльного проема дверей бойцы выносили кипы обмундирования царской армии. Галифе, френчи, гимнастерки, шинели. Их тут же примеряли.
— Вот чертов боров. — ворчал Сурков, прыгая на одной ноге и натягивая галифе, — какую обмундировку хотел сгноить!
Широко шагая, командарм шел через анфиладу комнат разоренной усадьбы. Следом за ним, едва поспевая, шли командир взвода квартирьеров и начальник штаба Зотов.
— Эта для гостей… Эта тоже…
В комнате, приспособленной под канцелярию штаба, при появлении начальства вытянулся взводный разведки.
— Как дела, Новиков? — спросил командарм.
— Какие дела… — недовольно махнул рукой тот и указал на стол.
На столе, заваленном бумагами, положив под голову седло и отвернувшись к стене, лежал человек в сапогах со шпорами и при шапке.
— Кто это? — спросил командарм.
— Комполка Гончаров, — ответил Новиков.
— Ты что же это, Кондрат Степаныч, людям работать мешаешь? Ты ж ранен, так и лежи в лазарете.
— В лазарет мне ни к чему, — не повернув головы, пробурчал Гончаров. — Я помирать не собираюсь. Я твой приказ соблюдаю.
— Какой приказ?
— А вот, — поднялся Гончаров, — послухай, коль сам писал: «Комполка Гончарова Кондрата в связи с ранением полагать больным при штабе». Вот я и полагаюсь! — И опять завалился на стол. — Скрипи пером, Филипп, — сказал он Новикову. — Ты мне не мешаешь.
— В пехоту, что ли, тебя списать? — раздумчиво произнес командарм.
— Зачем в пехоту? — Гончарова как ветром сдуло со стола. — Мы и так с понятием. — Он схватил седло. — Разрешите завтра в бой. Мне эта рана — комариный укус.
— Сказано, лечись… — строго сказал командарм.
— Есть, — вытянулся Гончаров, отдал честь и вышел…
… В парадном зале с зашторенными окнами они увидели человека, одиноко сидевшего в кресле. При их появлении человек поднялся.
Это был тот самый старый генерал, желавший увидеть Буденного. В сумерках зала он внимательно вглядывался в лицо командарма — и вдруг:
— Полк, смир-р-на! Старший унтер-офицер Буденный, на середину полка галопом марш!
— Ваше превосходительство! — изумленно проговорил вытянувшийся от растерянности командарм. — Бригадный генерал Копачев, Денис Васильевич…
Но генерал словно не слышал его.
— За подстрекательство солдат к бунту и избиение вахмистра Хесманова полевым судом приговаривается к расстрелу…
— Да ведь он зверь… — вытянувшись, обрадованно проговорил Буденный.
— Но, — уже улыбаясь, закончил генерал, — учитывая честную и беспорочную службу, командование дивизии решило ограничиться лишением георгиевского креста четвертой степени…
— Так, вы же меня вновь представили, под Эрзерумом, — смеясь, напомнил Буденный.
— Помню, помню… — растроганно проговорил генерал, и они обнялись. — Под Керманшахом прорвали оборону турок… — Генерал вдруг отстранился от Буденного. — А в иностранной прессе пишут, что Буденный — генерал. Сподвижник самого Скобелева!
— Врут! — радостно ответил Буденный. — Обидно им, что бьет их унтер-офицер… Вот что, Денис Васильевич, — предложил Буденный, — иди к нам, будем вместе бить ваших генералов!
— Ну уж нет, голубчик, — отступил генерал. — От этого увольте. В этом деле я вам не помощник! — Он вынул саблю и протянул ее нахмурившемуся Буденному. — Прими, — сказал он, — я сдаюсь. А если что не так, то и руби меня с богом по-солдатски!
Буденный принял саблю и, пробуя, согнул голубоватый клинок.
— Ладно, — усмехнувшись, жестко сказал он. — Тогда как-нибудь сами обойдемся…
… Во дворе к командарму подошел человек с бабьим лицом. Он тронул его за рукав и почтительно сказал:
— Господин начальник, я баньку истопил!
— Какой я тебе господин? Какую баньку?
— Помыться, с дороги… — испугался тог.
— А что, — согласился командарм, — самое время. — И он провел рукой по пропыленному лицу. — Пошли посмотрим.
Они прошли через двор, заполненный снующими вестовыми, озабоченными ординарцами, хлопотливыми квартирьерами, и вошли во флигель.
Лакей приоткрыл тяжелую дверь, пустил из нее плотный клуб пара и тут же захлопнул.
— И парилочка как надо…
— Годится, — довольно сказал Буденный.
И тогда лакей вновь тронул его за рукав и заглянул в глаза.
— Вот господа говорят, — сказал он, — «все кончено, все кончено». А я человек средний, лакейского званья, безвредный и при любой власти нужный. Так я считаю, ничего не кончено. Все только начинается. Генералы на Руси всегда были и будут… Вот вы по усам так самый генерал и есть…
— А ну, сгинь! — оборвал его Буденный. — Сгинь и на глаза мне боле не попадайся!
И человек с бабьим лицом сгинул.
Командарм вышел во двор.
На противоположной стороне улицы, у палисадника, бойцы резервного эскадрона разглядывали троих неизвестных. Поверх играющих на солнце, расшитых желтыми шнурами по алому сукну доломанов, поверх белых ментиков и синих рейтуз этих троих были надеты длинные щегольские кавалерийские шинели, из-под которых выглядывали хромовые сапоги с блестящими шпорами. Над их головами колыхались султаны киверов, алели шлыки и золотом отливали кисти. Сверкала начищенная до блеска медная чешуя подбородных ремней.
— Это кто же такие? — поразился Буденный.
— Разрешите доложить, — сказал начштаба Зотов. — Прибыли красные офицеры. Три человека.
— Интересно, — удивился Буденный. — Зови! К кому направляешь? — спросил Буденный, пока офицеры переходили улицу.
— Да вот, — отмахнулся начштаба, — не желают их…