Первая просека — страница 2 из 6

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весь конец октября и начало ноября стояла промозглая погода. Над Амуром и сопками ползли свинцовые тучи, из них то и дело сыпалась холодная изморось. Строительная площадка превратилась в сплошную торфянистую топь, вымешанную тысячами ног и колес. Сотни людей в эту пору не выходили на работу; они сидели без обуви — обещанные сапоги так и не попали на стройку.

Но вот, проснувшись утром седьмого ноября, все увидели: кругом белым-бело! За ночь навалило снега почти до колен. Свежий, пушистый, он напитал воздух сладким бодрящим запахом, сделал все вокруг празднично-нарядным и торжественным.

Не успели собраться колонны демонстрантов, чтобы идти на митинг, как снова повалил снег. Стало удивительно тихо, снежинки падали медленно, будто с неба спускались тучи легких мотыльков; было слышно, как они шуршат. Когда же колонны пришли на Песчаную сопку к наскоро сколоченной простенькой трибуне, снег падал стеной. Звуки духового оркестра и голоса ораторов глохли в снежной кутерьме.

А за полдень подул ветер — все сильнее да сильнее, и началась пурга: казалось, весь снег поднялся в воздух и закружился в шальном хороводе.

Так пришла и окончательно водворилась на Амуре зима.

Вскоре после Октябрьских праздников собралось расширенное заседание парткома Дальпромстроя. Кроме членов бюро, на заседание были приглашены руководители отделов, секретари партячеек, начальники участков, партийные и беспартийные, в том числе Саблин, Ставорский, Липский. Заседание проводилось в просторном кабинете Коваля, в недавно перестроенном кулацком доме.

Фалдеев появился в сопровождении Кривоногова и Панкратова — все они были одеты в белые солдатские полушубки, — когда в приемной начальника строительства уже толпилось довольно много людей. Едва заметными кивками отвечая на приветствия, тройка с решительным видом прошла сквозь клубы табачного дыма в кабинет, не постучавшись в дверь. Вскоре туда же прошел Бутин, на ходу пожимая руки.

— Ну и будет же сегодня драка, братцы! — послышался насмешливый голос из угла, когда дверь в кабинет захлопнулась.

— С чего это ты взял, Савенков?

— А не видишь, Фалдеев-то темнее тучи!

— Он всегда такой, — неодобрительно промолвил низкорослый толстяк с бритой шишкастой головой и черной повязкой на глазу — начальник отдела кадров Шаповалов. — Власть не могут поделить…

Все, кто знал подоплеку отношений секретаря парткома и начальника строительства, не могли не чувствовать, что действительно гроза надвигается.

Войдя в кабинет начальника строительства, Фалдеев не подошел к столу Коваля, а лишь коротко бросил «здрасьте» и стал снимать полушубок. Только повесив его на крючок поодаль от кожаного пальто Коваля и зачесав назад жиденькие черные волосы, отчего они заблестели, сказал:

— Народ собрался. Начнем?

Коваль вышел из-за стола.

— Что ж, я готов.

На его место бесцеремонно водворился Фалдеев, и тотчас же Кривоногов услужливо положил перед ним папку с бумагами. Был он гладко выбрит, за добрую сажень распространял тонкий запах духов.

— Я попрошу, Андрей Кондратьевич, чтобы здесь не курили, — проговорил Коваль, усаживаясь в углу возле столика, на котором стоял графин с водой.

— Да, курение нужно воспретить, — согласился Фалдеев и, не отрываясь от бумаг, бросил Кривоногову: — Зови людей, Никитич.

Кабинет наполнился шарканьем ног, гулом, синими клубами табачного дыма, привалившими из приемной.

— Товарищи, категорическое требование: здесь не курить, — строго сказал Фалдеев, постучав карандашом по столу.

Все расселись, но человек десять осталось без мест.

— Лариса Григорьевна, прошу вас, распорядитесь, чтобы доставили десяток стульев, — подчеркнуто мягко сказал Коваль Уланской, теребя бородку.

Фалдеев поднялся и выжидающе молчал, пока вносили с грохотом и расставляли стулья. Но вот все стихло. Фалдеев выдержал паузу и медленно заговорил жиденьким баском:

— Товарищи, мы сегодня собрались, чтобы подвести итоги большой полосы нашей деятельности, начавшейся со дня высадки на этом пустынном амурском берегу и до того, как ушли последние пароходы. Полоса эта ознаменовалась крупными событиями как в мировом масштабе, так и на фронте соцстроительства в нашей стране, знаменательном тем, что мы досрочно — за четыре года — завершаем первую пятилетку и скоро вступим во вторую пятилетку, пятилетку завершения построения бесклассового социалистического общества, прокладывая путь к светлому будущему для всего человечества земного шара…

Любил Фалдеев говорить речи. Забываясь, утрачивая чувство меры, говорил и говорил… Все, кто сидел в кабинете, знали эту слабость секретаря парткома и подмигивали друг другу: «Ну, теперь держись! Развезет часа на полтора».

Все знали, что, пока он не охарактеризует давно известное международное и внутреннее положение на «данном этапе», он не остановится, и терпеливо ждали этой минуты, думая каждый о чем-нибудь своем.

Ну вот Фалдеев произнес здравицу в честь мировой революции, и все оживились: сейчас начнется главное.

— Я думаю, мы примем следующий порядок нашей работы, — уже по-иному, просто сказал он. — Первое слово предоставим товарищу Ковалю для доклада об итогах проделанной за лето работы, затем выступят с короткими содокладами начальники отделов, после чего мы обменяемся мнениями. Я думаю, возражений не будет?

Коваль заговорил из своего угла, разложив бумаги на столе и отодвинув графин в сторону. Он старался казаться спокойным, но руки выдавали его: они то суетливо двигали с места на место графин и бумаги, то зажимали бороду в кулак. В отличие от Фалдеева Коваль был лаконичен и последователен в мыслях, сыпал цифрами.

— Вот основные итоги работы за лето, — картавя, докладывал он. — Выкорчевана тайга на площади в триста гектаров, прорыто более двадцати километров осушительных канав, в том числе трехкилометровый генеральный канал, по которому спущена в Амур основная масса болотной воды. Проложено свыше двадцати километров дорог-лежневок. Все это позволило нам успешно развернуть работы по строительству жилья, соцбыта и подсобных предприятий. По последним уточненным данным, нами построено тридцать восемь жилых бараков каркасно-засыпного типа с жилищной площадью на три тысячи восемьсот человек, двести шалашей, возведено два десятка рубленых домов для инженерно-технических работников. По линии соцбыта, как вы знаете, мы испытываем острый недостаток в больницах и амбулаториях, в столовых и различных мастерских, потому что построили для этих учреждений чрезвычайно мало домов.

Наконец, в канун праздника, как вы знаете, закончено строительство помещения для звукового кино «Ударник».

За этот же период построен лесозавод на две пилорамы, ремонтно-механические мастерские, временная электростанция, ведется строительство двух кирпичных заводов, второго лесозавода на четыре пилорамы, печь для обжига извести. На правом берегу, на утесе, создан каменный карьер, в котором ведется добыча бутового камня для будущего промстроительства.

— Таков в общих чертах итог работы Дальпромстроя, — говорил Коваль. — Готовясь к докладу, — продолжал он, доставая из папки большой лист бумаги и разворачивая его перед собой, — я поручил своим подчиненным дать мне исчерпывающий материал по транспорту. И вот передо мной следующая картина. — Он поднес лист к глазам. — Требуются ежедневно триста семьдесят две санные подводы. Имеется сто шестьдесят девять. С конским поголовьем, как вы знаете, положение катастрофическое. Из-за плохого ухода мы лишились половины лошадей. Конюшни не утеплены, фуража, особенно сена, заготовлено недостаточно. Здесь я должен открыто сказать, что, несмотря на мои усилия в течение лета построить теплые конюшни и заготовить сено, партком в погоне за цифровыми показателями на корчевке тайги отменял мои приказы. В результате этот участок был оголен и транспорт оказался в катастрофическом положении.

— Так, так, товарищ Коваль, вали с больной головы на здоровую, — заметил Фалдеев, не поднимая глаз. — Это как раз твой стиль работы: если где прохлопал, виноват партком.

Коваль повернулся всем корпусом к секретарю парткома.

— А я скажу, что ваш стиль работы, товарищ Фалдеев, именно ваш личный стиль, и состоит в том, чтобы вмешиваться в функции хозяйственного руководства, доводить дело до срыва, а потом обвинять хозяйственников. Вы забываете, товарищ секретарь, о принципе единоначалия…

— Я попрошу вас поосторожнее быть в выражениях. — Фалдеев грозно посмотрел на докладчика. — «Доводить дело до срыва» — значит, умышленно? Я попрошу членов парткома обратить внимание на эти слова. — Фалдеев обвел глазами зал, ища сочувствия. — А насчет принципа единоначалия следует вам помнить: помимо единоначальника, есть партия — руководящая и направляющая сила нашего государства, она вправе и в силах заставить любого «единоначальника» делать то, что в интересах государства и народа.

— Хорошо! — уже не сдерживая себя, крикнул Коваль. — Я вам сейчас прочитаю, что говорил Владимир Ильич Ленин о единоначалии. — Он быстро сунул руку во внутренний карман, достал листок бумаги и нервно развернул его. Видимо, цитата была заготовлена специально для этого заседания. — Вот послушайте, товарищи, что сказал наш дорогой Ильич: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением воле одного лица, советского руководителя, во время труда». — Коваль победным взглядом обвел лица сидящих в кабинете.

— Имею замечание о порядке ведения заседания, — спокойно проговорил Бутин, вставая. — У нас не хватает дисциплины и выдержки, товарищи. Я думаю, что мы должны потребовать от товарищей Фалдеева и Коваля соблюдать должный порядок.

— Правильно!

— Верно!

— Конечно, ни к чему! — загудел кабинет.

Фалдеев покраснел, но, взяв себя в руки, сказал коротко, оглядываясь на докладчика:

— Продолжайте.

— Я в затруднительном положении, товарищи, — устало говорил Коваль. — Судя по всему, я не должен делать ни одного критического замечания в адрес парткома без риска вызвать инцидент, подобный только что происшедшему. Ну что ж, буду критиковать только своих подчиненных.

— Надо соблюдать меру и такт, — заметил Фалдеев, — будь то речь о парткоме или о подчиненных.

Но Коваль словно не слышал этой реплики.

— Перехожу к вопросам материально-технического обеспечения строительства и рабочего снабжения.

Теперь все слушали его с особым вниманием. Члены парткома уже знали, что с первого ноября решением правительства нормы снабжения продовольствием и промышленными товарами для Дальпромстроя были повышены. Учитывалось особое положение стройки, необжитость района, суровый климат, оторванность от центров. Однако так называемый «северный завоз» продовольствия и промышленных товаров на зимний период закончился до первого ноября, а, стало быть, это решение правительства о дополнительных фондах не было фактически реализовано. Решением парткома нормы должны быть увеличены немедленно, а недостающие продукты предполагалось доставить из Хабаровска на автомашинах по Амуру, как только будет пробита ледяная дорога. Коваль с этим не согласился, апеллировал в крайком партии и пока не вводил повышенных норм.

— Дело в том, — доказывал он, — что продовольствия завезено ровно на семь месяцев в пределах ранее существовавших норм. Если же пересчитать его на новые, повышенные нормы, то окажется, что наших запасов хватит только на пять месяцев, то есть по конец марта. Завезти же двухмесячный запас продовольствия автомашинами за четыреста километров дело нелегкое. Мы можем оказаться в чрезвычайно затруднительном положении. Я считаю, что расходовать фонды в соответствии с повышенными нормами следует только в том случае, если мы уже будем иметь на складах гарантированный запас хотя бы основных продуктов — муки, сахара, круп и жиров на всю зиму, иначе мы поставим под угрозу голода весь контингент строительства. Поэтому я вновь поднимаю вопрос об отмене решения парткома относительно немедленного увеличения норм, пока мы не получим дополнительных фондов.

Вопрос о дисциплине вызвал новую, еще более резкую перепалку между Ковалем и Фалдеевым. Прогулы на некоторых участках составляли пятнадцать — двадцать процентов. Еще не было случая, когда бы Дальпромстрой выполнил месячный план работ.

— Я говорил раньше и подчеркиваю снова, — продолжал Коваль, — что в этом повинно только партийное руководство. У нас не было бы дезертиров, прогульщиков, проходимцев, если бы партийные ячейки взяли бы на учет каждого человека и знали его настроение, вели с ним воспитательную работу. Если комсомольские ячейки умеют создавать в своей среде нетерпимую обстановку для прогульщиков и симулянтов, то беспартийные рабочие вообще предоставлены самим себе, и создаются все условия для разлагательной работы со стороны классового врага. Иначе говоря, партком, как видно из всего, не выполняет своей главной роли — политико-воспитательной работы среди строителей.

— У парткома свои задачи — партийное руководство строительством и контроль за хозяйственной деятельностью, — заметил Фалдеев солидно. — А секретарь парткома пока не является вашим заместителем по политической части.

— Для руководства стройкой послан сюда я, — с убийственным спокойствием ответил Коваль, — а ваша функция — помогать мне, но не мешать в работе и не подменять меня.

— Имейте в виду, Коваль, я поставлю вас на место! — Фалдеев в бешенстве стукнул кулаком по столу. — Я старый подпольщик, боец партийной гвардии, я не позволю вам так относиться к партии. Видите ли, партия для него всего только помощник, посыльный на побегушках. Кто же тогда вы, черт возьми? Повелитель над партией?!

— Я такой же представитель партии здесь, как и вы, — угрожающе повысил голос Коваль. — А отличает меня от вас то, что я наделен большими полномочиями в хозяйственных делах, чем вы. А стучать кулаком по столу вы можете сколько угодно, это же только вас компрометирует, — злорадно усмехнулся он.

Тень пробежала по лицам присутствовавших, люди зашумели, и чем дальше, тем пуще:

— Это безобразие!

— Нам неинтересны эти словесные дуэли!

— Надо прекратить заседание и собрать партийную конференцию.

— Прошу к порядку! Прекратить шум! — кричал раскрасневшийся Фалдеев, но голос его тонул в шуме.

И только когда встал Бутин и поднял руку, в кабинете постепенно утихло.

— Товарищ Фалдеев и товарищ Коваль, — начал он. — Где ваша партийная дисциплина?! Вы хоть бы посчитались с тем, что половина сидящих здесь — беспартийные. Разве же можно так компрометировать партию, которую вы оба здесь представляете и которая…

— Ну, хватит нравоучений, товарищ Бутин! — оборвал его Фалдеев, зло сверкнув глазами. — Тут не ученики пятого класса, и каждый отлично должен отдавать себе отчет в том, что говорит… Коваль, продолжайте!

Но Коваль уже сел спиной к Фалдееву и молча собирал в папку бумаги, разбросанные по столику.

— Я не имею ничего больше добавить, — пробормотал он, не поворачивая головы.

Члены парткома ожидали, что Коваль демонстративно покинет кабинет, но он не ушел. Налив полный стакан воды, Коваль с жадностью выпил ее и, откинув голову на спинку стула, теребя бородку, стал смотреть в потолок.

— Объявляю перерыв, — хрипло сказал Фалдеев.

Все хлынули к выходу и долго толпились у дверей, пока не протиснулись в приемную, наполнив ее гулом и клубами табачного дыма.

— Иосиф Давидович все-таки прав: партком не должен вмешиваться в его функции, особенно отменять распоряжения, — с видом знатока говорил Липский флегматичному инженеру-механику Майганакову. — Ведь он назначен сюда правительством.

— Оба они правы и не правы, — махнул рукой Майганаков, занятый огромной самокруткой, которая никак не разгоралась. — Поменьше бы щепетильности да больше настоящей заботы о деле. Вот она и будет — правильная линия.

— Но престиж! С этим не считаться нельзя, Филипп Романович. А Фалдеев, ей-богу же, тупица и невежда, — прошептал Липский на ухо Майганакову.

К Саблину, одиноко стоявшему возле окна, подошел Бутин.

— Что-то у вас грустный вид, Викентий Иванович, — широко улыбаясь, сказал он и пожал руку старого инженера.

— Нет-нет, это я залюбовался Амуром. Посмотрите, какой он стал черный от холода.

— Да-а. Шуга, наверное, еще не скоро остановится, видите, как мало ее!

День был пасмурный, хотя снег не шел. По широкому простору реки двигалась полоса ломаного и выбеленного снегом льда.

Там, где фарватер приближался к берегу, льдины дыбились, налезали одна на другую, вздымая целые горы и валы торосов.

— Не люблю я таких заседаний, — заметил Саблин. — Как все чисто, привольно и ясно в природе и как… — Он умолк, подбирая подходящее слово.

— …и как грязно, тесно и мутно среди людей! — с хитрой улыбкой подсказал Бутин.

— Да, именно так! — усмехнулся инженер.

— И все-таки я с вами не согласен, Викентий Иванович, хотя подсказал вам эти слова, — возразил Бутин. — Борьба во всем и везде. Вон видите, как ломают и сокрушают друг друга льдины? А ну-ка, окажись между ними — в порошок сотрут, будь то человек, животное или благоухающая роза. А повстречайся с медведем вон в той, по суровому красивой тайге, что он вам скажет?

— В философии я почти вполне материалист и диалектик, Иван Сергеевич, — с вежливой улыбкой заметил Саблин. — И тем не менее я не могу одобрительно относиться к таким абсурдным перепалкам. Это у вас всегда так?

— К сожалению, часто! — вздохнул Бутин. — Вы следите по газетам, сколько дебатов ведется вокруг принципа единоначалия? Страна сейчас находится на очень крутом повороте. Началось огромное строительство, оно требует хозяйственного и партийного руководства. Как правильно сочетать то и другое? Многие наши руководители еще не понимают этого. А тут правые и «левые» уклонисты в меру сил своих затуманивают этот вопрос. Правые требуют ввести полное единоначалие в хозяйственных делах в лице одного только руководителя и совсем устранить партию, предоставив ей заниматься политическим образованием трудящихся и пропагандой. «Левые», наоборот, настаивают: надо полностью отказаться от единоначалия, а дело руководства хозяйством советуют передать в руки самих масс. То и другое неправильно, потому что без твердого хозяйственного руководства с его строгим планированием и производственно-техническим аппаратом нельзя обойтись, как вы сами хорошо это знаете. Но, поскольку мы, в сущности, продолжаем социалистическую революцию на хозяйственном, идеологическом и культурном фронтах, и революцию масс с самого начала возглавила и продолжает направлять партия, то, стало быть, отстранять ее от руководства на любом участке революционного фронта нельзя — у нас еще слишком много классовых врагов, готовых в любую минуту примазаться к руководству с целью сорвать наше строительство. В этой объективной обстановке, сами видите, Викентий Иванович, нельзя обойтись и без хозяйственного и без партийного руководства. Другой вопрос — как это претворить в жизнь.

— Товарищи, заходите, — объявила Уланская.

Заседание парткома закончилось в сумерках — зимний день короток. Многие вопросы так и остались нерешенными: неясно было, где и как будут добыты гравий и песок, где взять лошадей, вводить или не вводить повышенные нормы. То и дело вспыхивали споры между секретарем парткома и начальником строительства, и это оставило тяжелое впечатление.

Но не все уходили с заседания мрачно настроенными. Одними из последних ушли Ставорский и Лариса Уланская. Дорога была пустынна, в морозном воздухе далеко слышался скрип снега. Тем не менее Ставорский говорил вполголоса.

— Конный парк — вот куда нужно направить все усилия, это самое слабое место, — говорил он, прижимая к себе руку Уланской. — А ты старайся пустить слух, что по вине парткома и управления не вводятся повышенные нормы… Мне нравится драка между Фалдеевым и Ковалем, — усмехнулся он, — как будто ее специально кто-то из наших направляет.

— А теперь слушай меня, Харитон, — прошептала Уланская. — Есть подозрение, что у нас в конторе допущена растрата огромной суммы денег.

— Ты в ней не замешана? — насторожился Ставорский.

— Немножечко. — В голосе Уланской послышалась тревога.

— Ну и что теперь?

— Бухгалтеры стараются спрятать все концы в воду и предлагают мне пять тысяч, чтобы я молчала.

— Не бери. Но дай им слово, что ты не выдашь. Мы поможем им выкрутиться, а потом заставим работать на себя.

— Ты, как всегда, чертовски умен, Харитоша. — Уланская потрепала его по щеке. — А я было совсем растерялась.

— Вместе поужинаем.

— У тебя спирт?

— Конечно же, не шампанское…

Они умолкли: из дверей избы, где помещалась школа, с шумом высыпала гурьба молодежи — кончились занятия в техникуме.

— Здравствуйте, Харитон Иванович! — услышал Ставорский рядом с собой.

— Здравствуйте. Кто это? — Ставорский пригнул голову, вглядываясь в лицо парня. — О, да это ты, Жернаков? Здравствуй. Тебя, братец, не узнать! Что, учишься в техникуме?

— Да, вот уж две недели занимаюсь. — Голос Жернакова бодрый, веселый. — Строителем хочу стать.

— Что ж, похвально!

И они разошлись.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зима наложила какой-то особый отпечаток на жизнь строительной площадки, хорошо знакомый обитателям отдаленных северных мест: непривычно тихо стало повсюду, словно все кругом задремало. Это настроение зимней таежной глухоты овладевало и людьми. Прекратились штурмы и авралы, люди большую часть времени сидели под крышей. На страницах построечной газеты все чаще стали появляться заметки рабкоров о картежных играх. Газета требовала книг, шахмат, музыкальных инструментов, лыж, коньков. Но все это имелось на стройке в мизерных количествах. Уйма народу толпилась по вечерам у клуба «Ударник», где демонстрировались звуковые кинокартины — новинка в то время, но зрительный зал не мог вместить больше пятисот человек.

Бригада Брендина жила коммуной, занимая в бараке на втором участке целую секцию, оборудовала свою кухню и столовую, потому что в столовых кормили скверно и люди подолгу толкались в очереди. Устроили и свой красный уголок с шахматами, самодельными шашками. В постройкоме Брендин выпросил гармошку — он был виртуозный гармонист, и по вечерам то грустная, то залихватская музыка доносилась из секции «коммунаров», как называли бригаду Брендина. Была у них и своя библиотека. Все до единого учились по вечерам — в кружках ликбеза, политграмоты, на курсах плотников, статистиков; несколько человек готовились стать электромонтерами.

Вечерний строительный техникум помещался в семистенной крестьянской избе. Вместо парт в классах стояли длинные, грубо сколоченные столы и скамейки. Так как дров не хватало, комсомольцы сидели в полушубках.

Для Захара учеба в техникуме была наслаждением. Может быть, потому, что рядом с ним сидела Любаша.

Первый урок была геометрия. В геометрии Захар был сильнее Любаши, и девушка то и дело украдкой от преподавателя спрашивала его. В разгар урока сидевший у окна Каргополов вдруг сказал на весь класс:

— Зарево какое! Должно, пожар?

Все разом поглядели на окна. Замерзшие стекла действительно порозовели и с каждой секундой становились все светлее.

— Наверняка горит что-то…

— Нужно выйти посмотреть!

— Всем продолжать занятия, — строго сказала чопорная Ия Александровна. — Аниканов, сходите на улицу и посмотрите, что там такое.

Но тотчас же все услышали, как за окнами промчались сани и кто-то закричал:

— Лопаты, лопаты прихватите!

— Что же мы сидим?! — воскликнул Каргополов. — Пожар!

Не успела Ия Александровна опомниться, как ее класс опустел.

Горело под Песчаной сопкой, в нижнем конце Пермского. Огромное пламя взметнулось там раз, другой, потом заплясало, раздвигая все шире и выше купол зарева над сопкой и амурским берегом.

— Контора горит!

Не сговариваясь, студенты гурьбой бросились к месту пожара, обгоняя друг друга.

Пламя уже охватило крышу, его языки пробивались наружу через выбитые окна второго этажа. Огонь ревел, словно ураган, стоял оглушительный треск, вокруг в снегу валялись и шипели обуглившиеся бревна, оконные рамы, сломанные стулья. Со всех сторон в разбитые окна на крышу летели комья снега, кто-то багром старался вырвать оконный переплет. Пожарник, сидя на коньке крылечка, поливал из брандспойта еще не тронутую огнем стену, тянулся к крыше, стараясь через ее край попасть струей в горящий чердак.

— Сейф, сейф спасайте! — в отчаянии кричал коротыш бухгалтер. — Там крупная сумма, только что получили… Зарплата!..

Захар и Каргополов кинулись выламывать рамы.

— Давай вдвоем! — кричал Захар, прыгнув на завалинку и ударом локтя выбивая нижние стекла. — Тащи на себя!

Они дернули несколько раз, но рама не поддавалась.

— Отойди-ка! — крикнул Каргополов.

Он схватил чурбан и с силой саданул по центру рамы. Переплет с треском провалился внутрь. Захар поотломал остатки рамы и уже встал на подоконник, чтобы прыгнуть в помещение, как вдруг внутри дома с грохотом рухнул потолок. Взвихрилось и забушевало пламя, клуб горячего дыма ударил Захару в лицо. Он прыгнул с подоконника на снег и, охнув, запрыгал на одной ноге.

— Скорее, скорее оторвите доску! — простонал он.

Только тогда Каргополов заметил, что вместе с левой ногой Захар поднял конец доски.

— Что случилось?

— Гвоздь, наверное.

Каргополов нагнулся, попробовал было оторвать доску от подошвы валенка, но она так крепко прилипла, что он ничего не мог поделать.

— Ребята, скорее сюда! — крикнул он. — Садись, Захар, на снег, — приказал он Жернакову.

К ним подбежала Любаша.

— Что такое?

— Держите ему ногу, — скомандовал Каргополов.

Когда, поняв, в чем дело, Любаша ухватилась за ногу Захара, Каргополов с силой дернул доску и оторвал ее от подошвы.

— Гвоздище!.. — выдохнул он.

— Нужно скорее в поликлинику!

— До нее далеко, к нам ведите! — закричала Любаша. — Я тут рядом живу.

Каргополов и Любаша подхватили Захара под руки и почти бегом направились к дому Рудневых. В избе никого не было. Каргополов приказал Захару сесть на пол и одним махом снял с него валенок. Вся портянка на стопе подплыла кровью, прилипла к ноге.

— Давай же скорее йод! — Каргополов выхватил из рук девушки пузырек, открыл пробку, сказал: — Потерпи! — И стал лить йод поверх стопы, где темнела ранка, оставленная гвоздем. Потом приказал Захару лечь животом на пол и поднять левую ногу кверху, согнув в коленке.

Мыча от боли, Захар беспрекословно подчинялся Каргополову. На подошве ранка оказалась больше, из нее густо сочилась кровь.

— Ватки или чистую тряпочку! — командовал Каргополов, словно заправский хирург. — Потерпи еще немного, тут рана побольше.

Смочив тряпочку йодом, он прижал ее к ранке и так держал несколько минут, тяжело дыша, не обращая внимания на стоны Захара.

— Теперь нужно чем-нибудь перевязать, — сказал наконец он. — Дайте, Любаша, что-нибудь чистое.

Но Любаша уже открыла сундук и оторвала кусок бязи, недавно купленной для простынь; Каргополов туго обмотал им стопу Захара.

— Теперь садись вот сюда, — показал он на скамейку, — а ногу положи на стул. Так и сиди, пока я не приведу врача.

С этими словами Каргополов нахлобучил шапку поглубже и выскочил из избы.

— Очень больно, Захар? — Любаша ласково заглянула ему в лицо.

— Сейчас не очень. — Он посмотрел снизу вверх в ее глаза, болезненно улыбнулся. — Потому, что ты возле меня… — И сам смутился своих слов, уши его покраснели.

— Ты все шутишь…

— Шучу? Мне сейчас совсем не до шуток.

— И зачем тебе нужно было лезть в окно?

— Кто-то же должен был полезть. А потом бы и другие полезли за мной.

— Вот теперь занятия в техникуме пропустишь.

— Ну нет, все равно буду ходить!

— Каждый вечер туда и обратно три километра? Да тебе никто не разрешит. Я первая не разрешу тебе, — с шутливой строгостью сказала Любаша, притопнув ногой. — Вон кровь-то уже просочилась.

— Тогда поселюсь у вас, — шутливым тоном сказал Захар.

— А ведь верно, поселяйся у нас! — ухватилась Любаша за эту мысль. — Правда, у нас все еще живут Пригницын и Рогульник. Но папаша давно уже прогоняет их, а они такие настырные: не уходят — и все! Папаша силком бы вытурил их, но наш старый жилец, Ставорский, просил повременить, говорит, что скоро переселит их. А тебя папаша уважает. Говорит, что из тебя толк выйдет…

— И останется бестолочь, — усмехнулся Захар.

Любаша робко поворошила его спутанные волосы, но, смутясь, покраснела и сказала тихо:

— А волосы у тебя жесткие. Наверное, сердитый ты…

— Пригницын больше не сватается к тебе?

— Пристает, но уже не так настырно, — потупив взор, ответила Любаша. — Осенью, когда он совсем не давал мне проходу, я пожаловалась отцу. Колька даже грозился, что убьет меня. «Но все равно, — говорит, — выучусь, стану начальником и женюсь на тебе».

— Он, что же, учится?

— Ходит в кружок ликбеза. А правда, Захар, поживи у нас, пока нога пройдет, я уговорю папашу. Вон же Аниканов живет у Кузнецовых! А захочешь, и на всю зиму останешься.

— Ты думаешь, мне не хочется пожить у вас? — Захар серьезно посмотрел на девушку. — Но я стесняюсь твоих родителей, да и вообще неудобно — все ребята там, в бараке, а я тут буду отщепенцем. А потом еще неизвестно, что скажет отец… Аниканов мне не пример. Он всю жизнь ищет, где потеплее да полегче. Я его раскусил. Это, знаешь, такой человек: когда все наступают и побеждают, он выскакивает вперед и кричит: «Давай, давай, ребята!»; но если какая заминка, опасность, он прячется за спины других: «Вперед, вперед, ребята!» — а сам глядит, не пора ли бежать назад. Летом он заделался таким активистом, что куда тебе! А пришла осень, начались дожди, холода, слякоть, он сразу в кусты — устроился на склад.

Во дворе послышался лай, и на пороге появились Каргополов и стройная девушка с санитарной сумкой через плечо.

— Насилу нашел медицину! — возбужденно говорил Каргополов. — Оказывается, на пожаре была. И как это мы не поймали ее там!

Девушка решительно сбросила полушубок, открыла сумку, достала бинты, йод, пинцет. Любаша не спускала с нее завистливо-ревнивого взгляда.

— Ну, что у вас тут? — спросила сестра. — Дайте-ка, стул, — приказала она Любаше.

Бесцеремонно и не очень осторожно она развязала бязевую тряпицу, уже напитавшуюся кровью.

— Сквозной прокол стопы. Гвоздь ржавый был? Не видели?

Она сделала два тампона, густо смочила их йодом, приложила к ранам у подошвы и поверх стопы.

— Придержите, — приказала она Захару. — Та-ак. — И начала ловко и туго обматывать стопу бинтом.

Закончив эту операцию, достала из сумки пакетик с порошками.

— Если начнется жар, принимайте порошки через каждые два часа и вызовите врача на дом. Понятно? Вы здесь живете?

— Нет, на втором участке, в четвертом бараке.

— Ходить вам пока нельзя, — строго сказала сестра. — Переночуйте пока здесь. — Она изучающе посмотрела на Любашу, спросила: — Это ваш знакомый! Вы с родителями живете?

Любаша ответила с независимым, даже несколько вызывающим видом.

— Так вот, передайте родителям, что я просила оставить товарища у вас до завтра. Возможно, мы заберем его в больницу.

— Хорошо, я передам, — ответила Любаша.

— Ну, так что, останешься здесь, Захар? — первым нарушил молчание Каргополов, когда ушла медсестра.

— Да вот не знаю, может, еще выпрет хозяин… Ты подожди, Иван, а то трудно будет мне одному идти.

— Ой, ну что ты такое говоришь — «выпрет!», — вступилась Любаша. — На моей кровати ляжешь, а я на печку полезу. Вот!

Друзья рассмеялись.

Вошла разгоряченная Фекла, а за нею появился и Никандр.

— Никак у нас гости? — спросила Фекла, сбрасывая шубейку и вглядываясь в парней. — Вроде бы знакомые… Да это, кажись, Захарушка?

— Здравствуйте, — улыбнулся Захар. — Вот опять несчастье привело к вам.

— Вот я и гляжу, что ты, товаришок, появляешься в моей избе, когда хворь забирает тебя, — загудел Никандр басом. — А в другое время аль пути нет? — Он взглянул на забинтованную ногу Захара. — Повредил?

— Гвоздем проколол, — поспешно вступилась Любаша. — Ох, страшно, прямо насквозь ступню, вот здесь! Папаша, — обратилась она к отцу, — была тут сестра из поликлиники, велела оставить Захара у нас. Ему совсем нельзя двигаться.

— А что мне приказ твоей сестры? — Никандр достал кисет, закурил. — Я и без ее приказу могу решить это дело. Чай, знакомец наш… Оставайся, паря, хоть и тесновато у меня. Никак не отделаюсь от двух шибалков. Вот бог послал на нашу голову! И когда они только уберутся? — Никандр сердито сплюнул. — Может, ты бы, что ли, поговорил с ними, паря? Ну совсем не резон мне их держать в своей избе. Звероватые и вроде бы опасные люди.

Никандр вздохнул, присел рядом с Захаром.

— Как же это ты ее? — кивнул он на ногу.

Выслушав, он пожурил Захара за неосторожность и сказал:

— Была контора — и нет конторы. До нижнего венца выгорела. Добра-то, поди, сколько сгинуло!

— Так ничего и не вытащили? — спросил Захар.

— Бумажек вязанку насобирали, — спокойно ответил Никандр. — И все говорят, денег пропасть погорело! Вроде получили севодни зарплату, дескать, завтра платить.

— О причине пожара ничего не известно? — спросил Каргополов.

— Сторож сказывает, что внутре загорелось, а там, дескать, бак с керосином был. Ну, взорвался он и все позабрызгал.

— Без керосина нешто так запылало бы все разом? — вступилась Фекла.

В сенях гулко загремело, и на пороге появились Пригницын с Рогульником.

— Га, а у нас гости! — по-хозяйски воскликнул Пригницын, ввалившись в комнату. — Да это Жернаков? Здоров, друг! — Он запанибрата протянул руку, сняв с нее огромную рукавицу. — Что такое, поранился? Давненько мы не видались с тобой, друг Жернаков.

Он тараторил, никого не слушал, потом, сказав: «Я сейчас!», — ушел в чистую половину избы, где уже скрылся молчаливый и угрюмый Рогульник.

— Тьфу, будь ты неладен! — с ожесточением выругался Никандр. — Вот нечистая сила, не то шалопай, не то бандит. Будто завоеватель какой!.. Ну что ж, мать, собирай-ка нам ужин. А ты, товаришок, — обратился он к Каргополову, — может, тоже поужинаешь с нами за компанию? Вас-то не шибко сытно кормют.

— Ну что ж, раз уж за компанию, так за компанию, — ответил Каргополов, не заставляя себя уговаривать.

После ужина он поблагодарил Никандра и Феклу и, одевшись, сказал:

— Я завтра заберу Захара. Санки найду и увезу в барак.

— Ничего, места не пролежит, — гудел Никандр. — А когда захочет, я и сам могу оттартать его.

Когда в избе все улеглись, Никандр зашептал на ухо Фекле:

— Слышь, мать, а они-то вроде того… Любка-то наша и этот Захар.

— И-их, Никандрушка, — радостно отвечала Фекла. — Я приметила их переглядки еще с того разу, когда он у нас лежал. Парень-то шибко славный.

— Да-а, видать, головастый и дельный. Молод только.

— Ничего, повзрослеет. Ты его не гони от нас, Никандрушка. Видать, он Любаше больно по сердцу пришелся.

— А на кой мне его гнать? Энтих вот бандюг выкурить бы как. А Захар, что ж, пущай живет себе на здоровье…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пожар конторы был настоящей катастрофой для управленческого механизма Дальпромстроя. Сгорели дотла все проекты, сметы, материальные и денежные документы. Кроме того, по словам кассира, в сейфе, сваренном из пятимиллиметрового листового железа, хранилось четыреста восемьдесят тысяч рублей, подготовленных для выдачи зарплаты. Когда извлекли сейф, он был покороблен огнем, а внутри его оказался ворох пепла.

Утром на экстренном заседании парткома Фалдеев обвинил начальника строительства.

— Вы все, товарищи, помните, — говорил он, — как ми обсуждали вопрос о том, что товарищ Коваль прикрывает расхитителей соцсобственности в отделе снабжения. К сожалению, мы больше не возвращались к этому вопросу. Однако до меня доходили слухи, что хищения и бесхозяйствование в отделе снабжения продолжаются.

Напрасно Коваль пытался протестовать, опровергать, называть вздорными утверждения секретаря парткома — Фалдеев и не думал менять свою позицию. Напротив, он требовал снять Коваля с поста начальника стройки. И хотя причину пожара еще не выяснили, а конкретным виновником считался сторож, чувствовалось, что весь состав парткома, кроме Бутина, на стороне Фалдеева. Тщетно доказывал Бутин, что партком не правомочен решить вопрос о снятии с работы начальника строительства. Чувство перестраховки оказалось сильнее логики — и партком принял решение: освободить Коваля от занимаемой должности.

Поздним вечером по пути домой Коваль зашел на квартиру начальника почты. Тот уже лег в постель и был порядком удивлен столь поздним визитом самого Коваля.

— Мне срочно нужно в Хабаровск, — сказал тот, нервно расстегивая воротник кожаного пальто, подбитого мехом. — Когда будет почта?

— Должна быть с часу на час, — скрипучим голосом ответил старичок. — Успеете собраться, товарищ начальник?

— А вы задержите, — приказал Коваль.

Час спустя двое саней, запряженных цугом, под переливчатый звон ботал лихо слетели со взгорка на лед Амура и помчались по узкой колее, пробитой среди торосов. На задних санях, утонув по самую макушку в огромном тулупе, сидел начальник строительства.

…Глуха и безмолвна декабрьская ночь на Амуре. Кругом — сумеречный простор торосов. Вверху — алмазная россыпь холодных звезд. Справа и слева чернеют полосы тайги, и нигде ни единого огонька — белое безмолвие. Мороз давит все сильнее и сильнее; ухает, стонет лед на Амуре.

Под мерный топот копыт, скрип полозьев и однообразный перезвон ботал Коваль перебирает в мыслях свое прошлое.

Кому случалось ехать зимней дорогой, когда надолго остаешься наедине со своими сокровенными мыслями, тот хорошо знает, как ясно и сосредоточенно думается в такую пору. Тогда вдруг начинаешь понимать все, что осталось позади, и видеть каждую деталь, казалось, давно забытую и малозначащую; тогда по-новому оцениваешь все, что делал и говорил, чем восторгался и что огорчало.

В дороге Коваль по-новому перетасовал в уме все, что произошло в его жизни с тех пор, как он был вызван в наркомат и получил назначение на Дальний Восток. Теперь он понял, что его все-таки пугало это задание: в невиданно короткие сроки вдали от промышленных центров, на краю земли, в таежной глуши построить завод, по масштабам и уровню техники не уступающий первоклассным зарубежным заводам. Почему же он не отказался? Сейчас ему ясно: помешало честолюбие. Честолюбивая мысль, что доверяют эту небывалую стройку не кому-нибудь, а именно ему, что Центральный Комитет уделяет первостепенное значение его стройке, подхлестывало Коваля и поддерживало в нем организаторское вдохновение. Был ли он честен перед собой, перед ЦК? Да, он был честен и перед собой, и перед партией, если не считать, что все время скрывал обуревавшую его не только в первую минуту, но и впоследствии трусость, иногда даже панику. Но ведь это бывало в нем и тогда, в семнадцатом году, когда он ушел из партии эсеров и вступил в партию большевиков, а потом был комиссаром на фронте гражданской войны; тем не менее Коваль меньше всего искал оправдания себе. Напротив, он выискивал ошибки, которые допустил на протяжении этого небывало трудного периода своей жизни.

В сущности, что произошло за минувшее лето? На пустое место, очень неудобное для жилья, переселился большой отряд разношерстных людей, чтобы построить завод и город. Огромное переселение людей. Переселение… Вот она, его первая ошибка: он не дал себе труда изучить материалы, касающиеся истории переселений, особенно переселений русских крестьян в Сибирь и на Дальний Восток. А ведь переселение, которое он возглавил, куда более сложное, чем те, что были прежде. Это переселение не во имя поисков личной выгоды и обогащения, как бывало раньше, а во имя насущных интересов социализма; и потому он, Коваль, был занят больше будущим, чем настоящим. Вот почему он растерялся в первые дни, когда вдруг недостало ложек, мисок, чанов для закваски хлеба, постелей, палаток для жилья, когда обнаружилось, что не хватает топоров, пил, точил, подпильников, лопат, кайл, совсем нет багров… Ответственные люди? Да, в первое время он слишком положился на них, а потом ударился в другую крайность — вовсе перестал полагаться на других и сам встревал во все мелочи, упуская главное.

Но люди! Люди-то были — комсомольцы, молодежь! Их невиданная стойкость не удивляла его — в гражданскую войну он сам водил в атаку комсомольский батальон и видел, как эти люди могут умирать и побеждать. Но одно дело атака — вспышка, мгновенный взрыв всей энергии, всей стойкости, заложенной в человеке. Здесь же бесконечная атака, длительный штурм (недаром и слова родились — «штурм тайги»), который должен продолжаться до тех пор, пока не будет построен завод. Ковалю все время казалось, что он, начальник стройки, слишком мало делает для этих людей — все лето они недоедали, нередко ходили босыми, оборванными, работали от зари до зари. Они молоды, им девятнадцать-двадцать лет, а хоть какое-нибудь развлечение он предложил им? И это была вторая его ошибка, которую Коваль теперь ясно понял: он мало делал для этих юношей, жертвующих своей молодостью во имя Родины.

О своих отношениях с Фалдеевым Коваль почти не думал — ему не хотелось касаться даже мысленно того кошмара, которым был для него пожар конторы и последнее заседание парткома. Фалдеева он считал карьеристом, грубияном и тупицей и был уверен, что вмешательство крайкома партии исправит ошибки, допущенные парткомом, и все станет на свое место…

Почтовые станки, где обычно менялись лошади, отстояли один от другого на двадцать — тридцать километров. Не успевал Коваль сбросить тулуп в грязном, пропахшем конской сбруей помещении и присесть к раскаленной докрасна железной печке, как являлся новый ямщик.

— Которые тут пассажиры? — кричал он. — Айда в сани, кони запряжены!

Лишь где-то за Троицким из-за поломки саней удалось побыть в тепле. Завернувшись в тулуп, Коваль лег на общие нары, занимающие половину избы. Сквозь дрему невольно прислушивался к голосам ямщиков, доносившимся из-за стены. Но вот он насторожился, услышав слова «Пермская стройка» — в приамурских селах так называли Дальпромстрой.

— Вот тебе крест святой, не брешу, Иван! — гудел простуженный бас. — От верного человека слыхал. Так и сказал: «Сжег, — говорит, — контору, а сам убег в Москву».

— Должно, вредитель какой, — вступился женский голос. — Такие-то они теперь, начальники…

— Так он, что ж, пешком али ерапланом?

— Говорят, будто гольду нанял, он его на собаках и оттартал до Хабаровска. А там дело понятное: на железную дорогу — и был таковский!

— И-и, господи, господи, что делается! — вздыхала женщина. — Завез уйму людей на край света, бросил, а сам убег. И один молодняк, говорят… Так с неделю назад приходят на станок двое. «Пусти, — говорят, — хозяюшка, переночевать». Санки тянут, а на них пожитки. Правда, одежда на них справная — на обоих добрые полушубки, почти новые катанки. Разделись, сердешные, а лица-то у обоих черные, глаза впали — видать, наголодались. Один помоложе, годов так восемнадцать, другой постарше, как наш Гошка. Тот, что помоложе, гляжу, отвернул воротничок рубашки и вшей бьет… «Откуда же, — спрашиваю, — идете, ребятушки?» — «Из Пермского, — сказывают. — Срок договора, мол, окончился, вот теперь пробираемся до дому».

— Брешут! — отозвался простуженный бас. — Просто тикают. Я уж их сколько встречал! Увидют, что навстречу едешь, сейчас — раз, в сторону, и обходят тебя — боятся.

— Хорошо хоть не грабют, не убивают, — натуженно просипел старческий голос. — А то вон, бывало, с беглым каторжником не моги повстречаться — убьет, а нет — одежду последнюю сымет.

С тяжелым чувством слушал Коваль этот разговор.

На третий день пути, под вечер, с увала показался Хабаровск. Накаленный морозом, плавал низко над городом бурый туман, а выше его разметалась костром огромная заря.

В крайкоме уже знали обо всем, что произошло в Дальпромстрое. Секретарь крайкома встретил Коваля так, словно тот приехал докладывать о крупных успехах.

— Садись, садись, дорогой. — Он подвел Коваля к глубокому креслу. — Все знаю, знаю, знаю! — как бы отгораживаясь от нехороших вестей, поднял обе ладони.

Потом неторопливо прошелся по кабинету, шагнул за стол, но не сел, а уперся в него кулаками, как бы готовясь произнести речь.

— Вот что, — заговорил секретарь, — ты не дал указания Лапину, когда сдавал полномочия, чтобы он немедленно организовал инвентаризацию?

— Я сам отдал приказ об инвентаризации еще до заседания парткома, — держа бородку в кулаке, ответил Коваль.

— А не отменят его?

— Надо быть глупцом или вредителем, чтобы отменить.

— Да-а… Что-то я не понял по телефону у Фалдеева, — рассеянно проговорил секретарь, опускаясь в кресло. — Если сразу не произвести учета всех ценностей, могут быть крупные хищения…

— Я это отлично понимал с самого начала, Аркадий Петрович, поэтому и отдал приказ.

— Ну вот что, — секретарь крайкома выразительно посмотрел на часы, — у меня с тобой будет долгий разговор, а сейчас пока пойди в орготдел и познакомься с товарищем Платовым, скажи, что от меня пришел. Он готовит вопрос на бюро о ваших делах. Ко мне, — он снова посмотрел на часы, — ровно в шесть вечера, будем долго разговаривать. Вот так. — Он хлопнул обеими ладонями по стеклу.

— Откуда этот Платов?

— ЦК прислал, на укрепление аппарата крайкома. Человек очень хороший, работящий… Так до вечера!

Коваль прошел к Платову.

— От Аркадия Петровича, — сухо сказал он.

— Вот как! — Платов медленно поднялся со стула. Черные глаза его под сурово сдвинутыми бровями потеплели, а потом заулыбались — скупо, стеснительно. Был он высок, немного сутул, но красив той мужественной красотой, которая присуща волевым людям. Он подал широкую сухую ладонь. — Платов, Федор Андреевич. — В его голосе Ковалю послышалась душевная теплота.

— Вы, может быть, заняты?

— Нет-нет, я как раз занимаюсь вашим делом. — Платов неторопливо сел. — Вам Аркадий Петрович говорил о намерении крайкома относительно… — Он запнулся.

— Да, я знаю, будете слушать на бюро. Я очень рад!

— Ну, положим, радоваться станем, когда построим завод, а пока рано. Не так ли?

— Видите ли, Федор Андреевич, у меня достаточно оснований радоваться уже одному тому, что крайком поставит на обсуждение вопрос о строительстве. Какое бы решение ни было вынесено, оно оздоровит обстановку.

— К этому мы и стремимся, — задумчиво сказал Платов. — Во всяком случае, ошибки не должны повторяться. Скажите, сейчас очень трудное положение на строительстве? Вопросов у меня миллион, но я их оставлю до приезда Фалдеева.

— Обманывать вас мне нет нужды, Федор Андреевич. Положение чрезвычайно тяжелое. — Коваль по привычке зажал в кулак свою бородку, печально глядя в окно мимо собеседника. — Мы еще не знаем всех последствий пожара, а они, по всей вероятности, еще не раз скажутся. Что касается вопросов общего положения на стройке, то коротко оно таково: стройка только наполовину обеспечена рабочей силой. Еще не было ни одного месяца, когда бы мы справлялись с программой.

Ни перед кем, ни в одном докладе не сгущал так черных красок Коваль, как сейчас. И это было сделано не с каким-то злым умыслом, нет! Просто за время, истекшее после пожара, Коваль по-новому оценил положение на строительстве и увидел, что недостатков гораздо больше, чем прежде он находил. Сказывалась неуравновешенность в характере Коваля. Сейчас он был в состоянии «отлива», выглядел скучным и вялым.

Коваль рассказал обо всем: и о заболоченности строительной площадки, и о плохом питании, и о том, что всю осень строители просидели без обуви, так как сапоги оказались в Николаевске — не на ту баржу их погрузили; и о непрекращающихся случаях дезертирства; и о казенном, чиновничьем отношении многих инженерно-технических работников к своим обязанностям; и об отчаянно трудном положении с транспортом. В завершение рассказал о пожаре.

— Ну, а хоть что-нибудь положительное есть там или нет? — спросил Платов.

— Положительное? — Коваль задумался, теребя бородку, потом улыбнулся. — Да-а, оказывается, я вам только и говорил, что о плохом. Положительное — комсомольский костяк стройки. Будь бы у меня поэтический дар, я бы слагал поэмы об этих людях. Мы с вами делали революцию и спасали ее завоевания в гражданскую войну. Сейчас они делают то же самое, с такой же отвагой.

…Через двое суток в крайкоме появился Фалдеев.

В тот же вечер состоялось внеочередное заседание бюро Далькрайкома. Партком Дальстроя был распущен. Фалдеев, Кривоногов и Панкратов сняты с работы. Ковалю и Бутину, оставленным на своих постах, бюро объявило выговор. Секретарем парткома Дальпромстроя был рекомендован Платов Федор Андреевич.

Перед концом заседания секретарь крайкома объявил:

— Минуточку, товарищи. Только что получено постановление Президиума ВЦИК СССР: ходатайство комсомольцев — строителей Дальпромстроя — о переименовании поселка Пермского в город Комсомольск удовлетворено. Отныне бывший поселок Пермский будет именоваться: город Комсомольск-на-Амуре.

В просторном кабинете, взметнувшись под высокий потолок, грохнули аплодисменты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Откровенно скажу тебе, Федор Андреевич, я еще никого не отпускал с таким сожалением из аппарата, как тебя. — Секретарь ласково посмотрел в худощавое, с обострившимися скулами лицо Платова. — Год будет очень трудным, положение у нас сейчас везде тяжелое — и с хлебозаготовками, и с мясом, и с углем, но особенно трудно на стройках — бегут рабочие, потому что с жильем туго, кормим и одеваем скверно. Ты отлично понимаешь, почему так получается, — шагаем так, что штаны трещат, берем самый крутой подъем на пути к вершине. Ее надо взять во что бы то ни стало! Покатимся вниз — нас растерзает империалистическая свора.

— Не покатимся. — У Платова на щеках выступили бугры желваков. — Бывали кручи потруднее…

— Вот именно. Поэтому мы и пошли на штурм — сил у нас достаточно в конце концов… Под ногами фундамент, созданный за первую пятилетку, несмотря на оглушительный вой кликуш из лагеря правых и «левых» загибщиков.

Платов слушал рассеянно — у него уйма дел, связанных с подготовкой к отъезду, но прервать секретаря не решался.

— Но спешим не только мы, спешит и наш классовый враг, — мерно тек его задумчивый голос. — Он делает все, чтобы воспользоваться моментом, когда все наши силы напряжены до предела, и оторвать от нас народ, противопоставить партию народу. Вот послушай, что сказано в листовке «Группы народной самозащиты», или «Приморских лесных стрелков». Листовку мне принесли перед твоим приходом, ее нашли в Комсомольске. Вот что в ней пишут:

«Без провокаторов! Научиться молчать!

Мы, «Приморские лесные стрелки», везде и нигде. Наша задача — всячески расстраивать и разрушать всякую работу коммунистов. Вредить везде в чем и как только можно. Все делать как можно незаметней, без доказательств, чтобы самим быть до поры до времени в стороне.

Потом связи пошире наладить да с красноармейцами надежными сговориться. Так-то постепенно и подготовиться для общего выступления.

А выступать нужно сразу, по крайней мере всей Сибирью или от Забайкалья до океана.

А на это и в России откликнутся.

Пока же требуйте везде всякого довольствия, как было до революции, и выплаты заработка золотом, а не червонцами, прекращения вывоза за границу нашего сырья и снабжения нашими деньгами международных проходимцев.

А пока, до общего выступления, будем наказывать угнетателей русского народа, не щадя себя и не трогая никого, даже попавшего по дурости в коммунисты, если он ничем не вредит народу.

Мы не сложим оружия, пока не добьемся независимости Дальневосточного края, на что имеем право по Конституции СССР.

Мы хотим сами управлять своим краем, без коммунистов».

И так далее… Видишь, куда они замахиваются!

— Шпаргалка японских самураев.

— Вот именно. Но выдается за русское национальное движение. Повторяю — трудная предстоит зима. Но еще труднее будет строителям Комсомольска. Девять десятых тамошних бед — результат недоработки парткома, — слишком поздно увидели мы все это. Партийная организация оказалась не во главе, а в хвосте. Нужно вывести в авангард партийную организацию. В этом, и только в этом ключ к успеху.

— Аркадий Петрович, простите, — Платов посмотрел на часы, — я не успею собраться. У меня вопрос: когда выедет в Комсомольск комиссия крайкома?

— Дня через три. Ты сразу с семьей?

— Конечно.

— Это правильно, спокойнее будет работаться. Как жена — не возражала?

— Она давно привыкла к кочевью. Еще с гражданской войны.

— И последний вопрос — о ваших взаимоотношениях с начальником строительства. Необходимо строго соблюдать принцип единоначалия, как он изложен в сентябрьском постановлении Пленума ЦК от двадцать девятого года. Я специально велел перепечатать его для тебя. На, проштудируй на досуге. — Секретарь крайкома подал Платову папку с бумагами. — Коваль, конечно, не идеальный начальник, он несколько трусоват, слабохарактерен, но человек он большого ума и хорошо знает дело. Постарайся наладить с ним отношения. Не бойся и подружиться, если выйдет у вас дружба. — Секретарь крайкома вышел из-за стола и потряс широкую сухую ладонь Платова. — Ну что ж, кланяйся жене — молодец она у тебя!

Домой Платов вернулся, когда Коваль уже сидел в его кабинете. На пороге Платова встретила дочка Аленушка.

— Ой, папочка, а у нас дедушка вот с такой бородой, — доверительно сообщила она отцу, приложив ладошки к подбородку. — Он сказал, что повезет меня на санках далеко-далеко! — И она запрыгала в восторге.

— Подожди, вот намерзнешься в дороге, по-другому запрыгаешь! — пригрозил сестренке двенадцатилетний Сергей, человек достаточно опытный.

— Как на твоем фронте, Аннушка? — снимая пальто, спрашивал Платов жену.

— Голова кругом идет, набирается всего столько, что вагон нужен!

— Только три чемодана и постель. Сани почтовые ведь…

— Ну хоть четыре, Федюша?

Анна Архиповна прошла вместе с Платовым — старым подпольщиком, затем дивизионным комиссаром и, наконец, партийным работником — нелегкий путь. С мужественной самоотверженностью она переносила все тяготы жизни и, может быть, именно поэтому презирала мещанский дух и не утратила своей привлекательности.

За обедом в центре внимания был новый гость. Боясь быть навязчивой, Анна Архиповна все же потихоньку выведывала у Коваля самое для нее важное: можно ли достать в Комсомольске кровати для ребят и хоть самый простой обеденный стол, держат ли там коров, чтобы покупать молоко, как с топливом, и прочее. Сергей оказался менее тактичным. Захватив инициативу, он атаковал гостя своими вопросами: есть ли каток, ловится ли там рыба, заходят ли на стройку медведи, можно ли в реке купаться? Только вмешательство матери прервало эту бесконечную цепь вопросов.

Коваль соскучился по семейному теплу, и лицо его делалось блаженным, когда он разговаривал с ребятами, особенно с Аленушкой. Щадя Анну Архиповну, он не делал попыток вести за столом деловые разговоры и только отвечал, если Платов задавал вопросы. Но в течение всего вечера Коваль очень внимательно — и это не ускользнуло от наблюдательной Анны Архиповны — изучал Платова. Когда же, закончив обед, мужчины ушли в кабинет хозяина, Коваль сказал откровенно:

— Я очень рад, Федор Андреевич, что именно вы замените Фалдеева. Думаю, что мы с вами сработаемся.

Ночью погода испортилась: подул северо-восточный ветер, нагнал тучи, а к утру запуржило. Тем не менее Платов с семьей и Ковалем еще до рассвета выехали на двух почтовых санях. Прав был Сережа, осаживая Аленушку, — катание оказалось совсем не таким, каким представлялось ей дома. Закутанная в одеяло и тулуп, Аленушка ничего не видела и не слышала. Скоро ей надоело все это и на первом же станке, где происходила смена лошадей, Аленушка потребовала, чтобы ее везли обратно домой. Сережа, важно усевшись возле раскаленной печки и с видимым удовольствием грея красные ручонки, поддразнивал ее:

— Ну что, кисейная барышня, набила оскомину санками?

Все, кто окружал печку, и Коваль, и Платов, и ямщики, рассмеялись.

Только уборщица, которая подкладывала в печь дрова, горестно вздохнула:

— Господи, за что же это детей мучают, за какие родительские грехи?

Никто из взрослых не ответил ей. Тогда Сережа решил, что пришла его пора серьезно высказаться.

— Социализм в белых перчатках не строят, — солидно проговорил он, подражая отцу.

— Боже мой, — всплеснула руками уборщица, — какой маленький, а какой ученый! Видно, городской, наши-то и слова такого не слыхали.

Погода стала проясняться, ветер стих. Снег нестерпимо заблестел под косыми лучами декабрьского солнца. Платов и Коваль сели в одни сани, отослав Сережу к матери с Аленушкой. Новый секретарь парткома с жадностью слушал Коваля. В одном месте, где дорога подошла вплотную к подножию сопки, Коваль пристально посмотрел на голую каменную осыпь, попросил ямщика остановить лошадей. Сбросив тулуп, он пробрался по глубокому снегу к подножию осыпи и вскоре вернулся с красным камнем в руке.

— Туф! Федор Андреевич, ведь это же известковый туф! — Коваль с удивлением царапал ногтем камень. — Это же великолепный строительный материал…

Платов рассматривал легкий, пористый камень. А когда Коваль спрятал его в свой портфель, разговор перешел на местные строительные материалы.

— Это ошибка, — говорил Коваль, — что мы своевременно не начали поиски в окрестностях Пермского. Летом было как-то недосуг, да и знатоков не хватало… И вот теперь получилось, что карьер бутового камня — за Амуром, а песок нужно возить за сорок километров, а гравий вообще не знаем, где брать.

Платов слушал Коваля, посматривая на ломаный контур прибрежных сопок.

— А скажите, — спросил он, когда Коваль умолк, — ваши комсомольцы любят ходить в тайгу? Ну, например, на охоту, по ягоды, по грибы?

— Я чувствую, как важен ваш вопрос, Федор Андреевич, но только теперь об этом подумал и должен сознаться — ничего не знаю.

— А об этом, мне кажется, стоит думать, — продолжал Платов. — Пусть изучают на досуге все, что окружает стройку. В литературе нет ничего о природе этого района. Тем интереснее заглянуть в этот мир. Пока ученые смогут начать глубокие исследования, комсомольцы должны разыскать все, что лежит на поверхности.

Лошади легко несли сани, от их заиндевелых мохнатых крупов валил густой пар, полозья жалобно поскрипывали, скользя под раскат то вправо, то влево.

Только на третьи сутки впереди показалась стройка. Сани взбирались на пригорок, и вот она, набережная Пермского, — шеренга изб, толпы прохожих.

— Вот мы и дома, Аленка, — весело сказал Платов, заглядывая в сани.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кому не встречались люди, которые любят опасность, а риск для них чуть ли не потребность? У Аниканова был другой склад характера — в меру сил и возможностей он старался избегать малейшей опасности и тем более не любил рисковать. Но случилось так, что жизнь сама поставила ему задачу, которую нельзя было решать без риска.

Однажды, входя в избу, где помещался построечный комитет комсомола, он столкнулся на пороге с заворгом Брухатским.

— Не могу, товарищ Аниканов, опаздываю на заседание, — выпалил тот, на ходу натягивая полушубок.

Уже на крыльце в спешке Брухатский выхватил из кармана рукавицы и выронил какое-то письмо. Аниканов на письмо не обратил внимания, а может быть, только сделал вид, что не обратил, — во всяком случае, когда потом разбиралось конфликтное дело, он объяснил так:

— Я увидел письмо, когда Брухатский уже скрылся. Поднял конверт, вижу — на нем нет никаких надписей. Чтобы узнать, нужно это кому или кто выбросил, я достал из конверта листки и стал читать. И вот там обнаружил все это…

В конверте оказалось два письма Брухатского — родителям в Москву и другу в Одессу.

Прочитав письма, Аниканов долго стоял на крылечке в раздумье — вернуть их Брухатскому или отнести секретарю комитета? Дело в том, что в письме к родителям Брухатский писал:

«Мама, прошу вас как-нибудь позаботиться о моем освобождении. Замучили военные занятия и работа скверная — в болоте, в горах, везде воды полно, кругом заливы, реки и море, около которого приходится ходить в строю, с винтовкой и возиться с пулеметом. У меня голова кружится, не могу даже писать. Можно ожидать несчастного случая каждую минуту: зверей полно, змеи на каждом шагу и другие неприятности…» и т. д.

В письме же к другу Брухатский писал совсем иное:

«Устроился я тут очень выгодно, работа легкая, канцелярская, получаю не меньше любого инженера, так что на шамовку вполне хватает, да еще откладываю каждый месяц по три сотне, а то и больше. С нетерпением жду весны, когда придут пароходы. Думаю отпроситься в отпуск, а там они меня только и видали! Дело в том, что тут мало девочек, нет кино и других культурных развлечений. Сам подумай, на кой черт пропадать мне в молодые годы в этом медвежьем углу?»

Аниканов был уверен, что, если передать письмо секретарю, Брухатский завтра же вылетит из комитета. Потаенный голос шептал: «А что, если вернуть письма Брухатскому и взять с него выкуп?» Пусть, например, добьется, чтобы его, Аниканова, зачислили в аппарат комитета и поручили какой-нибудь, хотя бы не очень ответственный участок? Но тут же вмешивался другой голос — голос благоразумия: долго ли он сможет держать в своих руках судьбу заворга? В конце концов Брухатскому надоест опасность, и в одно прекрасное время он может жестоко расправиться с ним, Аникановым! Нет, пожалуй, выгоднее передать письмо секретарю комитета. Правда, у Андрея пока что не было особых причин сетовать на свое житье-бытье. Еще в октябре, когда пошли холодные дожди и началась слякоть, он сумел с помощью того же Брухатского устроиться в отделе снабжения: его назначили заведующим складом спецодежды. А вскоре по настоянию Кланьки он переселился в Пермское, сняв койку в просторной избе Кузнецовых.

Аниканов получал итээровский паек, который сдавал в котел кузнецовской семьи, спал в чистой, теплой комнате на пуховой Кланькиной подушке, а сама Кланька не знала, как ему угодить. Наконец, он учился в вечернем техникуме, а не очень обременительная работа не мешала ему заниматься днем.

И все же, если говорить о сокровенных мечтах Аниканова, он не удовлетворялся всеми этими благами, он жаждал быть там, где жизнь бьет ключом, где можно блеснуть своим ораторским искусством, быть на глазах у влиятельных людей. Поэтому он использовал каждый удобный повод, чтобы заглянуть в комитет комсомола.

И вдруг такой случай! Андрей постоял на крыльце, обдумывая рискованный шаг, и в конце концов решил действовать. Он вернулся к себе в конторку, подбросил дров в железную печку и принялся строчить статью. Она называлась так: «Двурушникам брухатским не место в комсомоле! Выше пролетарскую бдительность!»

Аниканову еще не доводилось выступать в газете. Все же, испортив много бумаги, он написал статью. Письма Брухатского он не привел целиком, а взял из них самые яркие выдержки, сопроводив их соответствующими комментариями. После долгих раздумий Андрей поставил свою подпись.

В редакции, прочитав статью Аниканова, литсотрудник газеты, курчавый широконосый паренек, пришел в восторг:

— Здорово! Давно газета не поднимала такого громкого дела! Пойдем к редактору. Нужно убедить его поставить в номер…

Редактор сидел в тесной комнатушке, заваленной грудами бумаг, прокуренной до желтизны. Он как огня боялся смелых критических выступлений.

— Да-а… — вороша волосы пятерней, неопределенно произнес редактор, прочитав статью. — А нуте-ка, товарищ Аниканов, дайте его письма. А нуте-ка, Миша, сличим почерк. Принеси что-нибудь из заметок или ответов на письма Брухатского.

Курчавый принес несколько листков, исписанных Брухатским.

— Да-а… — протянул редактор. — Похоже, что почерк его. Ну что ж, будем советоваться с парткомом…

— А чего советоваться, Осип Корнеевич?

— Ну как «чего»? Все-таки руководящий товарищ…

— Он же двурушник и проходимец! — горячился курчавый.

Целую неделю ждал Аниканов, опубликуют ли его статью. И все это время его не покидало сомнение: а не дал ли он маху? Пожурят Брухатского, влепят выговор, а на работе оставят. И не будет тогда от него житья!

Каждый вечер забегал Андрей в редакцию, но в четверг не успел зайти, поэтому побежал утром в пятницу. По пути встретил знакомого парня.

— Читал?! — Парень достал из кармана полушубка свежую газету. — Ловко ты его!

Аниканов нетерпеливо развернул лист, и лицо его осветилось счастливой улыбкой: статья была на первой странице. Заголовок, набранный крупным шрифтом, бросался в глаза: «Выше пролетарскую бдительность! Двурушникам брухатским не место в комсомоле!»

Андрея вызвали на экстренное заседание комитета. В кабинете секретаря было уже полно народу. В углу сидел Брухатский, облокотившись руками на колени и понуря голову. Заседание открыл Иван Сидоренко, только что избранный секретарем комитета. Он вслух прочитал аникановскую статью в газете, а затем попросил Андрея рассказать, при каких обстоятельствах письма попали к нему.

Кажется, еще никогда Аниканов не блистал так красноречием, как в тот раз. Волновался ли он? Нет, он был ровен и спокоен. Ему не были знакомы робость и растерянность, которые овладевают иными ораторами. Да и то сказать: все эти дни он работал над своим выступлением и выучил его наизусть. Ему дали меньше времени, чем он предполагал, и тем не менее, когда Аниканов, как казалось ему, скомкав конец, сел на свой стул, до его слуха донесся шепот:

— Толковый парень…

Брухатского сняли с работы и исключили из комсомола. Но это была лишь первая часть победы Андрея. Главное ожидало его впереди. Во время перерыва в заседании его подозвал к себе Иван Сидоренко.

— Слушай, Андрей, мы тут посоветовались и кое-что надумали. Как ты смотришь, если я предложу твою кандидатуру на должность заворга? — Сидоренко весело посмотрел в лицо Аниканова. — Ведь ты же член пленума?

Аниканов опустил глаза.

— Я рядовой Ленинского комсомола, и его воля для меня приказ.

— Да это понятно. Сам-то ты, в душе как?

— Буду работать с удовольствием.

Предложение Сидоренко встретило почти единодушную поддержку членов бюро: Аниканов был утвержден заворгом. Сбылось то, о чем он так страстно мечтал. Лишь одно беспокоило Андрея: он стал бояться ходить в потемках, ожидая мести Брухатского. Страх преследовал Аниканова по пятам. Но вскоре миновала и эта неприятность: Брухатский сбежал со стройки.

Но радость Аниканова оказалась недолговременной. Вскоре к нему зашел Ставорский. У Андрея екнуло сердце, когда на пороге его комнатушки появился ответственный исполнитель отдела снабжения.

— Я к тебе, товарищ Аниканов, — сказал Ставорский, окидывая глазами помещение.

За время работы на складе Аниканов довольно близко познакомился с ответственным исполнителем, лебезил перед ним, но почему-то побаивался этого человека. Сейчас можно было бы и посуше отнестись к нему, но чутье подсказало Андрею, что Ставорский зашел не зря.

— Что такое, Харитон Иванович? Садитесь, пожалуйста.

Ставорский неторопливо расстегнул воротник полушубка, сбил на затылок мерлушковую папаху.

— Дела, дружище, неважные там у тебя, по складу, — медленно заговорил он, вперя нагловатый взгляд в побледневшее лицо Аниканова. — Только что закончили выверку документов. — Он достал из кармана ватных брюк скатанную в трубку пачку бумаг. — Двадцать восемь комплектов брезентовой спецодежды не хватает, шестнадцать дождевиков и одиннадцать пар резиновых сапог. Ну, я не говорю уже о брезентовых рукавицах, это мелочь, но и тех не хватает около полутора десятков пар. Одним словом, тебе хотят повесить на шею ни много ни мало пять тысяч рублей.

— Не может быть, это ошибка! — Глаза Аниканова округлились, вокруг посиневшего носа проступила мертвенная бледность. — Я ничего не брал, кроме двух пар резиновых сапог и одного плаща. Но вы ведь сами тогда утвердили акт на их списание, Харитон Иванович. — Аниканов с мольбой смотрел на Ставорского. Дрожащими руками он принял протянутые ему бумаги, долго копался в них, лихорадочно бегая глазами по длинным колонкам густых цифр. — Как же это получилось? — приглушенно бормотал он. — Ведь я же ничего себе лишнего не брал и выдавал все только под расписку! А может, украли ночью?

— Очень возможно, — ответил Ставорский безразлично, — но тут вина не отдела снабжения. Тебе были выданы номерные замки, ключами распоряжался ты один…

— Харитон Иванович, так как же быть? — В голосе Аниканова послышалось отчаяние. — Что же сделать, чтобы точно выверить? Может, ошибка где вкралась?

— Все выверено раз пять…

Взявшись руками за голову, Аниканов долго сидел в оцепенении, с остановившимся взглядом. Потом прошептал так тихо, что сам едва услышал свои слова:

— Харитон Иванович, а нельзя ли это дело?..

Ставорский в ответ молча, но многозначительно кивнул головой в сторону двери, аккуратно скрутил бумаги в трубку и сунул в карман. Аниканов понял намек, быстро надел полушубок и вышел вслед за Ставорским.

— Ты думаешь, мне не жаль тебя гробить? — сказал вполголоса Ставорский, когда они очутились на крылечке. — Я же понимаю, что тебе неоткуда взять такую сумму. Придется помочь тебе, без меня ты не выкрутишься. Короче говоря, вот что: где хочешь достань сегодня литр спирту и, как только стемнеет, приходи ко мне на квартиру.

— А я же учусь по вечерам, Харитон Иванович…

— Придется пропустить разок.

— Неудобно, я же работник комитета…

— Так тебе что удобнее — сидеть пять лет или один раз наплевать на свой авторитет?

— Конечно, конечно! Хорошо, Харитон Иванович. Как найти вашу квартиру?

Ставорский объяснил. Помолчав, добавил:

— Я буду не один, понятно?

— Понятно, понятно, Харитон Иванович.

…Проснувшись на следующее утро, Аниканов не сразу сообразил, где находится. Голова будто обручами стянута, во рту до того пересохло, что невозможно шевельнуть языком. Он огляделся.

Окна небольшой комнатушки высинил рассвет, мороз разрисовал стекло узорами. Рядом, раскидав по подушке спутанные волосы, спит полуголая женщина. У противоположной стены — еще одна койка, на ней другая женщина. Аниканов сразу узнал по волнистым черным волосам красавицу Уланскую. Кто же рядом с ним? Да это Клавдия Сергеевна, бухгалтер отдела снабжения!

До боли в висках напрягая память, Андрей старался размотать нить событий, приведших его сюда. Все помнил: и разговор со Ставорским об этих проклятых плащах и сапогах, и Кланькино напутствие не напиться, — она добыла ему какими-то путями бутылку спирта, — и компанию, в которой были Ставорский, Липский, Уланская, Клавдия Сергеевна; но как он очутился в этой комнате в одной кровати с Клавдией Сергеевной, Андрей так и не мог вспомнить. Почему он не ушел сразу? Мучительное чувство позора жгло ему душу, весь белый свет казался немилым. А что, если в комитете узнают обо всем?

Аниканов решил уйти незамеченным. Но стоило ему пошевелиться, как Клавдия Сергеевна открыла глаза.

— Андрюшенька, ты уходишь?

— Надо идти…

— Полежи еще.

— Некогда, на работу опоздаю.

— Ну какой ты нехороший, — капризно заныла Клавдия Сергеевна. — Я тебе приказываю, Андрюшенька…

— Некогда, некогда, Клавдия Сергеевна.

— А ты забыл вчерашнюю клятву?

— Какую? — Аниканов насторожился.

— Что вечно будешь моим рабом, — кокетливо прошептала Клавдия Сергеевна.

— Не помню, — пробормотал Аниканов, хмуря брови.

— При всех поклялся, при свидетелях, и даже расписку выдал!

Проснулась Уланская, спустила голые ноги на пол, застланный медвежьей шкурой.

— Не ушел еще, Аниканов? — Она устало зевнула. — Можешь не торопиться, в коридоре все равно все знают, что ты у нас ночевал, — сказала она деловито и добавила: — Никогда бы не подумала, Аниканов, что ты такой шкодливый. Первый раз встретил женщину и сразу… Что, у вас все такие там, в комсомольском вашем комитете?

Круглое лицо Аниканова вспыхнуло кумачом. Низко опустив голову, он резкими движениями обматывал ноги портянками, долго всовывал их в валенки.

— Почему же ты не отвечаешь? — допытывалась Уланская. — Умеешь шкодить, так и умей ответ держать!

— Ну не терзайте его, Ларочка, — с иронией в голосе умоляла Клавдия Сергеевна. — Мальчик же обещал, что будет выполнять нашу волю.

— Да, ты не забыл, Аниканов, свое обещание? — снова спросила Уланская.

— Какое? — У Аниканова округлились глаза.

— Интересный молодой человек! — холодно усмехнулась Уланская. — Его, можно сказать, из кутузки вытащили, а он, видите ли, не помнит.

— Честное слово не помню, Лариса Григорьевна.

— Ну, так я напомню. По первому моему требованию вы сделаете все, что будет нужно для меня и Клавдии Сергеевны, — переходя на официальный тон, сказала Уланская.

— Не помню, не помню, — твердил Аниканов, мучительно потирая лоб.

— Зато я хорошо все помню и в любой день могу подробно расписать в парткоме ваши проделки!

Аниканов умоляюще посмотрел на нее.

— Не говорите, Лариса Григорьевна. Раз обещал, значит сделаю, когда потребуете…

— Вы очаровательный молодой человек! — Уланская торжествующе рассмеялась. — Первое требование за Клавдией Сергеевной, чьим рабом вы являетесь. Говори, Клавдия.

— Мой раб Андрюшенька сегодня вечером придет ко мне и будет меня развлекать.

— Не могу, Клавдия Сергеевна, я по вечерам учусь в техникуме.

— Следующее слово за Ларочкой, — кокетливо сказала Клавдия Сергеевна.

— Если твой раб не придет к тебе сегодня, я завтра иду в партком, — загробным голосом произнесла Уланская.

— Хорошо, я приду, но только после занятий.

— Сие я позволяю рабу, — дурачилась Клавдия Сергеевна.

Аниканов шагал к дому Кузнецовых весь разбитый, подавленный, не замечая тихого морозного утра, певучего скрипа снега, солнечных лучей, брызнувших из-за правобережных сопок. С ужасом он думал о том, что ждет его впереди: объяснение с Кланькой, обязательные посещения Клавдии Сергеевны, постоянная угроза разоблачения, которая будет теперь преследовать его неотступно. Бессильная злоба, горечь, страх — все смешалось в душе, отравленной похмельем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Еще по осени, когда из-за бездорожья было особенно плохо с подвозкой теса и плотники простаивали, Захар зашел в соседний барак и застал ребят за странным занятием: рассевшись вокруг чурбака, они смотрели на Степана Ладыгина, который занес топор над щепкой, лежащей на, чурбаке. Удар! — и хохот гулко раскатился по длинному бараку.

— Наперекосяк! Обе линии!

— Снимай картуз, Степан, — приказал щупленький Иванка.

Ладыгин покорно снял картуз, зажмурился. Три звонких щелчка по лбу нарушили воцарившуюся на миг тишину.

— Теперь давайте-ко мне, охота попробовать ишшо. — Иванка придвинулся на коленках к чурбаку, взял свой легкий, красивый топор.

— Сколь сантиметров? — спросил Алексей Самородов с видом распорядителя.

— Охота один попробовать.

Алексей взял щепу, провел карандашом черту по линейке — складному метру, а рядом, через сантиметр, — вторую, параллельную первой. Иванка удобно стал на колени, долго примерял в руке топор, то приподнимая, то снижая его. Наконец с силой тяпнул.

Все ахнули:

— Точно посредине!

— От черт, даже ни одной линии не задел!

Захара увлекла эта игра, и он попросил начертить ему полоску шириной в два сантиметра. Кто-то подсунул ему тяжелый топор с неудобной рукояткой. Захар сильно волновался. Удар! Все загоготали: щепа разлетелась в куски, перерубленная наискосок.

— Давай, друг, свой чугунок, — скомандовал Иванка.

От трех крепких щелчков на лбу Захара расползлось красное пятно. Минут пять он сидел, потирая лоб и наблюдая за игрой со стороны, но потом опять взыграло ретивое.

— Не бери этот, — остановил его Алексей Самородов, когда Захар хотел взять протянутый ему топор. — Они над тобой смеются. Выбери полегче, вот возьми Иванкин.

Алексей подал Захару легкий, как игрушка, топор с тонким лезвием, с удобным, как раз по ладони, хорошо отшлифованным топорищем. Захар прицеливался недолго и нанес почти точный удар, лишь слегка задев одну линию.

— Только по другому месту бейте, — попросил он, снимая буденовку, — а то шишка будет.

Получив три крепких щелчка от Иванки-звеньевого, он попросил дать ему еще одну щепку. Захар входил в азарт. И добился своего: на этот раз удар был точным.

Когда Захар вернулся к себе, Каргополов озабоченно спросил:

— Слушай, Захар, у тебя какая-то подозрительная краснота на лбу. Стукнулся обо что?

Выслушав рассказ Захара, он долго хохотал, потом заметил:

— Недурно придумано, ей-богу, недурно! Надо устроить состязание бригад — кто больше заработает не щелчков, а очков.

Замысел Каргополова тогда не осуществился, о нем как-то забыли, но с той поры Захар не переставал думать о топоре Иванки-звеньевого. Топор, которым работал Захар, по сравнению с Иванкиным был и неуклюж и тяжел.

У каждого человека есть предметы, к которым он питает особую любовь. В кавшколе у Захара таким предметом был клинок — легкий, певучий, стремительный. В часы досуга Захар любил ходить с ним в зимний манеж и тренироваться у станка с лозой, разрабатывая кисть руки, точность и силу удара.

Теперь место клинка в душе Захара занял топор Иванки-звеньевого. Он часто подолгу наблюдал, как ловко Иванка тешет плинтус.

— Че, Жерноков, не видывал, как роботаю? — спросил его Иванка.

— Слушай, давай меняться топорами? — предложил Захар. — Сколько хочешь, столько и дам в придачу.

— А для че?

— Нравится мне твой топор!

Иванка перестал тесать, непонимающе уставился на Жернакова.

— Это пошто? Дай-ко посмотрю твой. — Он повертел в руках тяжелый, неуклюжий топор Захара. — Нет, не буду меняться, не годится он мне.

— Ну, тогда продай! — не отставал Захар. — Сколько спросишь, столько и заплачу. А то все равно украду, — улыбнулся он открыто.

— Я те украду! — погрозил Иванка. — Пустое не говори, иди роботай.

— Нет, я серьезно, Иван, продай, а?

— Да че ты, ровно робенок? Он, чай, стальной, из дому привез. Говорю — не продам, и иди с богом.

— Ну, тогда сделай мне такой, как у тебя.

— А заплатишь?

— Сколько спросишь, столько и заплачу.

— Топорище могу сделать, а топор достовай сам.

С той поры Захар не мог спокойно пройти мимо любого топора. Ему хотелось найти именно такой, как у Иванки, — тонкий, с широким лезвием. Сначала Каргополов посмеивался над этой страстью Захара, но потом понял, что друг его серьезно «заболел». Кончилось тем, что они однажды отправились на берег Амура, где находились склады отдела снабжения, и там выбрали топор по душе Захара. Но как его взять? Решили прибегнуть к помощи Аниканова — он тогда еще работал заведующим складом. Выслушав их, Андрей искренне удивился:

— Да на черта он тебе нужен, Захар! Ты что, век будешь плотником?

И хоть осталась непонятной Аниканову страсть Захара, он все-таки помог земляку получить этот топор. А вскоре Иванка сделал ему крепкое березовое топорище — точно по образцу своего (болванки для топорищ всегда висели над печкой в секции, где жили братья Самородовы). Не постеснялся Иванка и насчет платы — четвертную содрал за работу. Но, по совести сказать, работа стоила того: топорище вышло красивым, с хорошим изгибом, отшлифованное до блеска и легкое.

Захар прямо-таки наслаждался, работая новым топором. Он ухаживал за ним, как когда-то за клинком, по вечерам тщательно вытирал, сушил, каждое утро подтачивал, правил.

В дни вынужденного безделья Захар наведывался в бригаду Самородова. И нередко возвращался с красным лбом, но довольный: непобежденными остались только братья Самородовы — Алексей и Иванка.

С тех пор, что бы Захар ни тесал, всякий раз старался делать так, словно эта доска или плаха должна была оцениваться комиссией. Он не переставал тесать и тогда, когда все отдыхали, — что-нибудь выстругивал своим острым, как бритва, топором. Даже разработал себе систему утренней зарядки: проснувшись, брал в правую руку топор, вертел им и так и этак, делал короткие взмахи, останавливал топор в воздухе. Постепенно он стал замечать, как все свободнее владеет топором, как послушнее становится он в руках. Однажды Захар показал Каргополову сделанную им ножку стула и попросил определить, чем обработана она — топором или рубанком?

— Топором? — Каргополов вопросительно посмотрел на Захара, щуря в улыбке мелкие зубы.

— А как ты думаешь?

— Обработана, как рубанком, но знаю, что делал топором. Я же вижу по твоей физиономии. Молодец, Захар! Завидую твоему упорству. С таким трудолюбием многое можно сделать.

Он еще долго вертел в руках ножку, разглядывая ее острые грани и удивляясь тщательности работы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Давят, до хруста жмут жестокие январские морозы с неподвижными облачками тумана у самой земли, по впадинам, по торосам Амура, с матово посеребренной тайгой на сопках, с мглистым лютым сиянием вокруг солнца, со злым скрипом снега под ногами. Ударь топором по доске — звенит доска, будто сталь; гвоздь не лезет в дерево, гнется; начни сверлить буравом плаху — бурав не идет, а древесина с треском раскалывается. Индевеет все: ресницы, воротник, шапка, доски, топор. В воздухе летает, сверкая, иней.

Возле строящихся бараков — костры. Дым от них не подымается выше цоколя, пласты его образуют навес над строительной площадкой. У костров, приплясывая и хлопая рукавицами, греются по очереди молодые плотники.

— Ну, здравствуйте, хлопцы! — Из подъехавшей кошевы вылезает Платов, с ним Ваня Сидоренко.

— Здравствуйте, — вразнобой отвечают притихшие было плотники.

— Видать, новое начальство, — шепчутся они.

— Замерзли? — Платов широко, приветливо улыбается, внимательно разглядывает лица.

— У костров-то ничего!

— Замерзнешь, когда по кубометру в день привозят пиломатериала…

— Это правда, — соглашается Платов. С лица его исчезла улыбка, оно стало жестким. — Плохо работает лесозавод.

Утром Платову позвонили, что завод простоял ночную смену. Прихватив с собой Сидоренко, секретарь парткома поехал туда. Завод уже работал. С ожесточением жахали пилы, разваливая мерзлые бревна на доски. Директор завода, инженер Майганаков, встретил приехавших у входа в цех.

— В чем дело, почему простояли ночь? — Глаза Платова потемнели, стали недобрыми.

— Пойдемте в контору, расскажу подробно. — Майганаков хмуро поглядел на секретаря парткома.

— А вы без конторки объясните.

— Ну что ж, пожалуйста. Кстати, хорошо, что тут товарищ Сидоренко. Это его комсомольцы сорвали ночную смену.

— Как?

— А так: отказались работать — и все!

— Да вы можете, черт возьми, по порядку объяснить? — не выдержав, закричал Платов.

— Вы не кричите, товарищ секретарь, мне самому все время приходится выезжать на крике, осточертело… Одним словом, есть у меня тут один «незаменимый» бригадир Махинин. Вчера вечером перед заступлением на смену он заявил, что, если я не дам по два талона каждому на ужин, бригада работать не будет. А какое я имею право это делать? Я начал его отчитывать, а он привел ко мне всю бригаду, да еще стал грозить. Начали митинговать. Кричали, пока я не выгнал их из конторки, а они — мимо цеха и до дому! Я за ними вслед. Прихожу, а они уж в карты режутся… Либо подкулачник, либо самый настоящий кулак этот Махинин. Прошу забрать всю бригаду отсюда и прислать хороших ребят.

— Сегодня же вызови бригаду на комитет, — сказал Платов Сидоренко. — Впрочем, ты не знаешь, где они живут?

— Я знаю где, — сказал Майганаков. — Недалеко тут, в шалаше.

— Тогда поедемте к ним сейчас же.

Кошева остановилась возле шалаша, по конек занесенного снегом. Лишь дым над железной трубой да тропинка к двери, пробитая в глубоком снегу, указывали на то, что шалаш обитаем.

Внутри смрад: дым от табака и от железной прогорелой печки, гирлянды портянок на веревке, десяток топчанов со скомканными одеялами, грязными подушками. За столом, заваленным окурками, человек шесть нечесаных, вихрастых парней. На столе карты, деньги.

— Вот, пожалуйста, чем топят! — с негодованием указал Майганаков на изрубленные оконные переплеты, отесанные высохшие жерди. — Разбирают шалаши и жгут, товарищ Платов!

— А если дров не подвозят, тогда как? — Невысокий рыхлый парень враждебно посмотрел на Майганакова. — Или прикажете замерзать?

— Чем сидеть вот так за картами, Махинин, — заметил Сидоренко, — так лучше бы сходили в лес, до него двести метров, и принесли бы вшестером на целую неделю дров.

— Вы Махинин? — Платов пристально вгляделся в лицо толстого парня.

— Да, я, — ответил тот вызывающе, но с беспокойством, сгребая карты в кучу.

— Та-ак… — Платов отвернул угол матраса на крайнем топчане, присел. — Я секретарь парткома, — сообщил он. — Объясните нам с товарищем Сидоренко, почему вы не вышли в ночную смену, почему сорвали работу лесозавода на целую ночь? — У Платова задергалось веко, он прикрыл его ладонью, потер щеку.

— Ночную смену не мы сорвали, а вот товарищ директор. — Осмелев, Махинин нагло посмотрел на Майганакова. — А что, скажите, неправильно требовала бригада дополнительных талонов? По закону полагается добавка к питанию тем, кто работает ночью. Вот, прочтите, пожалуйста. — С победоносным видом он вытащил из кармана растрепанную книжку, протянул через стол Платову. Но Платов продолжал задумчиво смотреть на Махинина. Тот бросил книжку на угол стола. — Тут дураков нет, мы тоже грамотные!

— Вы давно в комсомоле, Махинин?

— А какая вам разница? Ну, к примеру, три года. Исключить хотите? Можете исключать, не очень-то много я получил от вашего комсомола. Завезли на край света, а теперь хотите еще голодом заморить…

— Какая организация вас посылала сюда? — спросил Платов с подчеркнутым спокойствием, хотя оно стоило ему больших усилий.

— Как какая организация?

— Ну, откуда вы приехали?

— Из-под Истры, Московской области.

— Все ясно. — Платов встал, посмотрел на часы. — Сегодня после обеда, часа в три, ведите всю бригаду в партком, — приказал он. — Решим вопрос о вашей дальнейшей работе.

Садясь в кошеву, Платов расстегнул ворот, как будто его душило. Помолчав, спросил Сидоренко:

— А есть тут поблизости хорошая бригада?

— Есть, бригада Брендина, на строительстве бараков. — Сидоренко подозрительно покосился на Платова. — Но я бы не советовал набирать из нее людей, она возглавляет соревнование на всем втором участке.

— Да я не для этого. Хочется просто поговорить с хорошими ребятами, душу отвести…

— Вы застегните ворот, Федор Андреевич, — посоветовал Сидоренко. — Простудитесь…

Они подъехали к недостроенным баракам. Сидоренко искоса поглядел на секретаря парткома, но Платов уже успокоился, на лице его появилась улыбка.

— Ну, кто тут у вас бригадир?

— Сейчас позовем! Он пол настилает.

Вскоре через оконный проем выпрыгнул на снег Брендин, с достоинством представился Платову, дружески пожал руку Ване Сидоренко.

— Зовите всю бригаду, поговорим у костра, — распорядился Сидоренко.

Кто-то заботливо подставил чурбак. Платов поблагодарил и уселся, широко расставив ноги в огромных валенках.

Разговор поначалу не клеился — ребята держались настороженно, отвечали кратко, каждый старался угадать, зачем к ним приехал новый секретарь парткома. По вопросам гостя трудно было понять его намерения: он интересовался прошлыми специальностями ребят, их образованием, заработком, питанием, спрашивал, что пишут из дому, скучают ли ребята по родным местам, как проводят вечера, как организуют отдых, что читают, ходят ли на охоту? Слушая ответы, задумчиво смотрел на огонь, иногда улыбался про себя, по-отцовски тепло, мудро. Это располагало к нему, настраивало на откровенный разговор.

Вскоре Платову стали наперебой рассказывать о том, как создалась бригадная коммуна, как организовали собственную «кухню», отказавшись от столовой, как общими силами навели чистоту в бараке, создали свою библиотеку. Потом пошли претензии: почему не подвозят воду и дрова к бараку? Почему второй месяц не выдается зарплата? Почему техники плохо организуют труд — бригада не знает сегодня, что будет делать завтра. Почему не ведется учет работы, почему постоянно не хватает строительных материалов? Из-за этого приходится простаивать по полдня, а то и по целому дню! Что касается охоты, то какая может быть охота, когда нет ружей и лыж и достать их неоткуда. А зверя много. Недавно два сохатых вышли прямо к крайним шалашам, одного все-таки убили. По Силинке, говорят, водится много рябчиков, белки, выдры…

Больше часа провел Платов с молодежью. Прощаясь, сказал:

— Ну, спасибо, хлопцы, хороший разговор был. Я слышал о вашей бригаде как об одной из лучших на стройке. Вот мне и хотелось посмотреть на вас, узнать, чем же вы лучше других. Теперь вижу чем: комсомольцы вы настоящие и дружные. Отсюда и успехи у вас. Желаю вам и впредь не сгибаться, какие бы трудности ни встретились.

— Не согнемся, товарищ Платов!

— Спасибо, что побывали у нас.

— Тесу бы нам побольше!..

Платов и Сидоренко уселись в кошеву, и лошадка лениво затрусила.

— Заедем-ка в больницу. Появились больные цингой, — вздохнул Платов. Помолчав, сказал: — После партийной конференции нужно собрать комсомольскую.

— У нас так и запланировано, Федор Андреевич.

— Надо, чтобы Коваль выступил и рассказал комсомольцам всю правду о трудностях, которые мы испытываем и которые нас ждут впереди… Где бы достать ружей? — подумал он вслух. — Необходимо приучить молодежь к тайге, чтобы они полюбили и не боялись ее. Ведь это же такая прелесть — дремучий лес! Нам нужны свои следопыты. Пусть добывают себе дичь, кедровые орехи — скоро, по-видимому, станет очень голодно. Мне один из местных жителей сказал, что здесь, в тайге, клюква зимует под снегом и бывает самой вкусной после того, как ее побьет морозом. Пусть собирают ее, а попутно примечают, где есть бутовый камень, гравий, песок.

Речь Платова текла мерно, будто он думал вслух, успокоенный, глубоко сосредоточенный на своих сокровенных мыслях.

Больница, куда они потом отправились, помещалась в крайнем бараке. Гостей встретил главврач Панов. С подчеркнутым вниманием выслушав секретаря парткома, он коротко сказал:

— Хорошо, пойдемте в палаты.

Облаченный в белый халат, Платов осторожно ступал по скрипучим половицам.

— Цинготники лежат вот здесь, — пояснил главврач, останавливаясь у рассохшейся двери с широкими щелями. — Двое в очень тяжелом состоянии.

В длинном помещении двумя рядами тесно стояли кровати вперемежку с топчанами. Все они были заняты. Больные притихли. В углу кто-то слабо простонал. Платов шагнул туда и испуганно остановился, разглядывая лицо молодого паренька: глазницы его были окружены черными с прозеленью огромными кругами, белки глаз пунцово краснели.

— Как самочувствие, Свиридов? — спросил врач, подходя к изголовью.

— Плохо… Иван Осипович… дышать нечем… — слабо ответил тот.

Врач нагнулся, осторожно прикоснулся к подбородку.

— Покажи десны.

У Платова дрогнуло сердце, когда больной с усилием обнажил десны — они напоминали комочки спекшейся крови, волдырями наплывали на мелкие пожелтевшие зубы. Потом врач откинул одеяло с ног больного. Припухшие в щиколотках и коленных суставах ноги были покрыты мельчайшей красной сыпью.

— Сколько раз пил сегодня пихтовый отвар? — спросил врач.

— Два раза — сколько давали…

— Будешь пить четыре раза. И увеличу норму брусники. Не робей, Свиридов, все равно выходим, кризис миновал.

— Спасите меня, доктор, — простонал паренек, — у меня там одна мать, в Харькове…

— Спасем, только не падай духом. Это вредно при цинге.

Примерно в таком же состоянии был и еще один больной — горбоносый паренек, тот самый, что был в бригаде «рыбаков-любителей», встреченных Захаром у Кривой протоки, когда возвращался он из побега. Остальные обитатели палаты не вызывали особых опасений — у большинства только слегка потемнели и кровоточили десны и едва заметно посинели впадины глазниц.

Платов целый час провел в больнице и был удручен ее состоянием: больные жаловались на однообразное питание, которого еще и не хватало, на жесткие топчаны, застеленные матрасами со стружками вместо сена. Но особую тревогу вызывала цинга. Восемь человек умерло за зиму, а количество заболеваний, по словам врача, стало увеличиваться, и ничем нельзя было остановить ее дальнейшего распространения.

Платов попросил главврача составить список продуктов, необходимых больным.

— А скажите, доктор, — спросил он, — существуют какие-нибудь меры, чтобы уберечься от цинги?

— Нужно больше двигаться, находиться на свежем воздухе, — врач пожал плечами, — ну и ввести обязательное употребление перед едой отвара пихтовой хвои. Между прочим, по моим наблюдениям, — добавил он, — имеет значение и бодрое состояние. У всех заболевших я наблюдаю хандру, и чем она больше овладевает человеком, тем сильнее проявляется у него болезнь…

— Я прошу вас, доктор, дайте указание всем столовым, в порядке саннадзора, чтобы пихтовый отвар везде имелся в изобилии. И еще: нужно, чтобы персонал больницы провел в каждом бараке беседы о мерах предохранения от цинги, а вы сами выступите со статьей в газете. Сделайте это безотлагательно! Надо спасать молодежь от гибели. Вы коммунист, доктор?

— Да.

— Считайте это поручением партии.

— Хорошо, товарищ секретарь, все будет сделано.

…Платов появился в парткоме лишь во второй половине дня. В приемной он увидел знакомые лица — это были парни из бригады Махинина.

— Прошу заходить! — Платов распахнул дверь в свой кабинет.

Он пригласил всех раздеться и, только когда уселся за свой стол, заметил, что среди вошедших нет самого бригадира.

— А почему нет Махинина? Он что, побоялся прийти?

Сероглазый паренек с открытым лицом ответил за всех:

— Сбежал он, товарищ секретарь!

— Как сбежал, куда?

— А кто ж его знает! Когда уходили на обед, оставался в шалаше, говорил: «Идите, догоню!» А потом не догнал и в столовую не пришел. А когда мы вернулись в шалаш, то видим, дверь открыта настежь, в шалаше, как на улице, — холод. Думаем: что такое? Посмотрели, а на его топчане один голый матрас — ни подушки, ни одеяла нет. И чемодана тоже нет — словом, ничего из его вещей и нет. Ну тогда поняли: сбежал наш бригадир!

— Из ваших пожитков ничего не унес?

— Украл. Вот у него, — курносый показал на смуглолицего парня с монгольским разрезом глаз, — в матрасе были спрятаны деньги. Махинин украл все триста рублей, а у меня — куртку из байки, теплую.

С минуту Платов изучал разнохарактерные лица ребят; некоторые не выдерживали его внимательного взгляда, отворачивались, но сероглазый парень открыто и добродушно смотрел ему в лицо.

— Ну и как же теперь думаете жить без бригадира? — спросил наконец Платов. — Побежите вслед за ним?

— Можно сказать, товарищ секретарь? — заговорил снова сероглазый. — Махинин не наш человек, мы теперь убедились в этом. После того как вы ушли, мы его разжаловали из бригадиров и немного… — Он смутился.

— Что, побили? — спросил Платов с улыбкой.

— Не то чтобы побили, а так, несколько оплеух поднесли.

— Чего же вы раньше смотрели? Вчера вечером?

— Да сбил он нас с толку, заслугами все похвалялся, говорит, сам был секретарем ячейки и все порядки хорошо знает. А сегодня мы пойдем в ночную смену, товарищ секретарь. Бригадиром ребята выбрали меня.

— Как твоя фамилия?

— Чижов.

— Тогда у меня, хлопцы, к вам нет больше вопросов! Буду надеяться, товарищ Чижов, что в вашей бригаде ничего подобного больше не случится.

— Не будет этого! — ответили комсомольцы.

Улыбка осветила лицо Платова.

Их разговор прервал Ставорский. Подтянутый, собранный, Ставорский щелкнул каблуками и только не взял под козырек. Пригласив его сесть, Платов внимательно окинул его взглядом, нахмурил лоб.

— Мы с вами нигде не встречались? — спросил он.

— По-моему, нет. — Ставорский учтиво улыбнулся, скулы его зарумянились.

— В тридцать третьей кубанской кавалерийской дивизии не служили?

— Нет, служил у Котовского.

— У Котовского я не бывал… Я пригласил вас, товарищ Ставорский, чтобы выяснить, чем располагает отдел снабжения. Меня интересуют ватные матрасы, теплые одеяла, простыни, койки с сетками.

— Почти ничего нет. Но для вас, Федор Андреевич, я могу подобрать. Все это было своевременно завезено, но передано в коммунально-бытовой отдел и роздано в пользование управленческим работникам.

— Вы меня не так поняли. Нужно не мне, а в больницу, — холодно сказал Платов.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Комиссия крайкома закончила работу. Председатель комиссии — щупленький, интеллигентного вида человек с чрезвычайно строгим, землистого цвета лицом, с седеющим хохолком, зачесанным набок, — два часа без передышки докладывал о результатах обследования. Доклад его произвел удручающее впечатление. Запасов продовольствия оказалось меньше, чем предполагалось, их едва ли хватит на три месяца, тогда как до открытия навигации оставалось четыре месяца; на складах не было зимней одежды и обуви; недоставало железа, проволоки, болтов, гвоздей, кирпича, а также инструмента, и никто толком не мог сказать, куда все это девалось; наполовину сократилось конское поголовье; в пожаре погибли денежные документы на пять миллионов рублей, и теперь из-за отсутствия отчетности об израсходовании этой суммы банк прекратил финансирование стройки, рабочие вот уже второй месяц не получают зарплаты. Срывалась и заготовка леса. Летом стройке потребуется не меньше ста тысяч кубометров древесины, но зимний план заготовок сорван.

Слушая докладчика, Платов не сводил с него взгляда, словно ожидая чего-нибудь утешительного. Но председатель комиссии так и не сказал ничего успокаивающего. Наоборот, подчеркивая каждое слово, он заявил в заключение:

— Стройка находится в чрезвычайно тяжелом положении. Если в самом срочном порядке не будут приняты экстраординарные меры, то дело может кончиться тем, что вы останетесь без людей — они попросту разбегутся, ища спасения от голода и цинги.

Он сел, вытер платком выпуклый лоб, энергичным движением поправил седеющий хохолок.

— А как вы думаете, Исидор Евграфович, — Платов задумчиво повертел в пальцах карандаш, — сможет край помочь нам автотранспортом? Я имею в виду заброску продовольствия.

— Я думаю, что этой помощи не потребуется. В Хабаровск со дня на день должны прибыть тридцать грузовых автомашин в адрес Дальпромстроя. Вот и нужно их использовать как следует.

— Все равно этого недостаточно! — возразил Коваль, нервно теребя бородку. — Давайте будем реально смотреть на вещи. Если считать, что машины придут к концу января, в условиях бездорожья мы сможем проделать в лучшем случае два рейса. Каждая машина возьмет, предположим, полторы тонны груза, всего за зиму будет перевезено девяносто тонн. Этого слишком мало!

Платов быстро подсчитал что-то на листке бумаги.

— Это одной только муки на двадцать суток. Мало, мало, товарищи! Мы ведь не учли еще одно важное обстоятельство: в связи с появлением цинги необходимо увеличить норму хлеба для тех, у кого начнут появляться симптомы этой болезни. А значит, расход будет выше, чем мы считаем. Минимум сто пятьдесят тонн муки — вот наши самые скромные потребности до открытия навигации!

— Мы, конечно, доложим об этом в крайкоме, Федор Андреевич, — учтиво сказал председатель комиссии. — Но вам нужно больше полагаться на собственные силы. Почему бы, например, не организовать здесь колхозный базар? Обратитесь с призывом к колхозникам, чтобы везли продукты своего хозяйства — овощи, мясо, молоко, рыбу. А чтобы заинтересовать их, выбросьте в порядке встречной торговли то, что есть у вас из промышленных товаров, особенно ситец.

— Мы уже обращались с таким призывом, — Платов потер лоб, — но приезжает очень мало. Да и кому ехать? Вниз по Амуру на сто километров всего шесть деревенек, половина из них нанайские. А нанайцы, как вы знаете, еще не научились разводить скот и выращивать овощи. Такая же картина и вверх по Амуру. Там десять деревень, но семь из них тоже нанайские, дворов по десять — пятнадцать. Все население округи в пять раз меньше населения Комсомольска. Остается один резерв — рыба. Запасов соленой кеты вполне достаточно до открытия навигации. Что же касается свежей рыбы, то в озере Болонь подо льдом видимо-невидимо толстолоба. С осени рыбаки перегородили Серебряную протоку, закрыли рыбе выход в Амур. Теперь толстолобы прыгают из прорубей, как из садка, весь лед озера, говорят, усеян ворохами этой великолепной, самой жирной на Амуре рыбы. Но для ее вывозки опять-таки требуется транспорт — сто километров не маленькое расстояние. У колхозов тоже нет лишних лошадей. Они мобилизованы в порядке гужевой повинности на лесозаготовки. Остается единственная надежда на Хабаровск.

В конце концов было решено в срочном порядке выявить всех шоферов и послать их в Хабаровск. Как только там будут получены машины, срочно грузить на них муку и пробиваться в Комсомольск. Ответственным за перевозку назначили Ставорского.

Большие разногласия вызвал вопрос о лесозаготовках. Члены комиссии предлагали укрепить Пиваньский участок, послав туда большой отряд отборных комсомольцев. Против этого категорически выступил Платов.

— Нужно создать свой, параллельный лесоучасток! — Он встал, как-то весь преобразившись: глаза его потемнели, на скулах выступил скупой румянец. — С самого начала необходимо придать ему характер, если хотите, штурмового батальона, идущего с единой волей — победить или умереть! Да, да, так именно и поставить задачу: если комсомольцы поймут всю глубину опасности — а о ней нужно честно и открыто сказать им! — они пойдут в огонь и в воду. Без их боевого энтузиазма мы ничего не сделаем. И пускай поведут их на штурм леса лучшие представители нашей партии, как водили в гражданскую войну в бой. А подчинять их руководству существующего лесоучастка, по-моему, заранее обречь дело на провал. Я знаю начальника лесоучастка — это негодяй и, по-видимому, саботажник. У него там, в Пиваньском озере, стоит баржа с овсом, зерна в избытке, оно разбазаривается, потому что никто не контролирует начальника, а когда мы попросили у него взаймы пятьдесят тонн — он даже разговаривать с нами не пожелал. Он окружил себя кулаками, а вы хотите, чтобы мы подчинили нашу прекрасную боевую молодежь этому прохвосту! Ни в коем случае! Свой отряд создадим — от рядового лесоруба и возчика до главного командира.

Решение было единодушным: завтра же объявить мобилизацию на штурм леса и назвать ее «поход за бревном обороны».

В комитете комсомола — настоящее столпотворение. В воздухе синим-сине от табачного дыма. Напрасно ругается, просит, требует Аниканов, чтобы не курили, — входят все новые и новые группы парней, и каждый с папиросой. Не перестают звонить телефоны. Помимо тех, кого намечено послать, в лес просятся добровольцы.

Аниканов занят комплектованием бригад. Перед ним список бригады Брендина, которая в полном составе мобилизуется в лес. В комнату набилась вся бригада, тесно окружив стол заворга. Лицо Аниканова раскраснелось, глаза блестят, на лбу пот. Андрей быстро пробегает глазами фамилии, окидывает беглым взглядом ребят, безапелляционно говорит:

— Создадим две бригады. Одной останется руководить товарищ Брендин, другую возглавит… — Он взъерошил волосы, на минуту задумывается, глядя то на Каргополова, то на Захара, — возглавит товарищ… Каргополов. Не возражаешь, Иван?

— Нет, не возражаю, — решительно отведает Каргополов. — Только ко мне запиши Жернакова.

— А я как раз так и думал, вы же дружки… — Аниканов быстро ставит птички и черточки возле фамилий. — А к тебе, товарищ Брендин, кого будем рекомендовать комсгрупоргом?

— Пускай решает сама бригада!

— Хорошо. Идите получайте путевки. Маша, — крикнул он Дробышевой, — выпиши вот еще двум бригадам! Птичками отмечены члены бригады Каргополова, черточками — Брендина.

— А когда на Пивань? — спросил Каргополов.

— Сейчас посмотрю, — Аниканов быстро перелистал ворох бумаг. — Сегодня первой очередью тракторных саней. В три часа дня пойдут. Сбор со всеми пожитками возле комитета.

На столе у Маруси Дробышевой стопа бланков — социалистические путевки. Она торопится. Пушистые завитки русых волос рассыпались по лбу. Увидела Захара и Каргополова, мельком улыбнулась, сообщила доверительно:

— Леля тоже получила путевку. Заведующей столовой будет.

— Слышь, Иван? — Захар заговорщически толкнул Каргополова в бок. — Теперь мы живем, своя заведующая столовой…

— У нее, брат, не разживешься, — с деланным равнодушием отвечает Каргополов, но счастливая улыбка упорно растягивает его скуластое лицо.

На крыльце комитета Захар и Каргополов нос к носу столкнулись с Гурилевым.

— Бра-атцы! — заорал тот, бросаясь к друзьям. Они не виделись месяца три, с тех пор как Гурилева перевели в механические мастерские слесарем. Сейчас на нем была огромная заячья шапка-ушанка, делающая его смешным и каким-то незнакомым. — В лес? Не завидую! — Каждое слово он выкрикивал. — А я в Хабаровск! Машины получать! Тридцать машин! Каково, а?

Выкрикивая, блестя глазами, он так и скрылся в темноте коридора, прокладывая себе путь локтями. Уже на улице Захар шепнул Каргополову:

— Схожу, Любашу проведаю, а то теперь, считай, до весны…

— Только не опоздай, Захар, надо же еще пообедать, собраться, а потом коммуну делить.

— Коммуну давайте делить там, на месте.

Он не застал Любаши на почте — она унесла телеграммы начальнику строительства. Решил дождаться ее на крыльце. Чтобы скоротать время, развернул «Амурский ударник» — каждому мобилизованному вручался сегодняшний номер газеты. На всю первую страницу крупным шрифтом «шапка»: «В лес! Все лучшие силы бросим в поход за «бревном обороны»! В лесу решается успех наших планов, успех нашей борьбы за индустриализацию и обороноспособность Дальнего Востока!»

Торопливые шаги по скрипучему снегу отвлекли Захара: к нему спешила разрумяненная морозцем Любаша в распахнутой шубейке, в сбитом на макушку сером пуховом платке. Она радостно улыбалась.

— Ты ко мне, Захар?

— Проститься пришел, на Пивань уезжаю с бригадой…

— Я так и подумала, как в газете увидала, что на штурм леса мобилизуют. Давай немного пройдемся. — Она взяла его под руку. — И надолго?

— Наверное, до весны. Словом, не знаю. Придешь проводить?

— Приду, Захар, обязательно приду. А как же теперь с техникумом?

— Придется год пропустить.

— Как плохо-то!.. А знаешь, что мне сказал сегодня Колька Пригницын? Говорит, что, если я весной не выйду за него замуж и буду гулять с тобой, он убьет меня и тебя. Он тоже едет на Пивань, говорит, десятником по транспорту будет. И Рогульник тоже едет. Бригадиром, говорит, будет у возчиков.

— А ты, что же, дала ему повод? — Захар нахмурил брови.

— Какой там повод! Сколько раз ему твердила, чтобы не приставал ко мне. А вот сегодня опять приходил и грозил. Папаша рад, что они уезжают, сказал, что больше на порог не пустит! Ты там будь осторожен, если встретишь его, а то же он ровно бандюга какой!

Под вечер гусеничный трактор с огромными санями, на которых могла бы уместиться целая изба, груженными ворохом постельных скаток, чемоданов, скамеек, столов, двинулись к Амуру. Надсадно рыча, бросая в морозный воздух клубки дыма, трактор с трудом сполз на торосистую ледяную дорогу. За санями — длинная вереница людей. Шум, смех скоро заглушила песня и поплыла над простором реки:

…Чтобы с боя взять Приморье,

Белой армии оплот…

Андрей Аниканов оставался в Пермском, ему нужно было рассчитаться с Клавдией Сергеевной. Он все-таки нашел выход из того отчаянного положения, в котором очутился после попойки у Ставорского. Опасаясь, что отношения с бухгалтером могут завести его слишком далеко, он решил внести пять тысяч, которые насчитал ему Ставорский за недостачу спецодежды. Чтобы не попасть еще раз впросак, он предварительно посоветовался со Ставорским, и тот согласился принять их в погашение задолженности. Андрей немедленно написал слезное письмо отцу, попросив три тысячи. И вот позавчера он получил перевод. Две тысячи он вынул из подкладки чемодана, куда складывал свои накопления.

Как только стемнело, Аниканов отправился к Клавдии Сергеевне, отдал деньги.

— Все. Теперь мы квиты! — В голосе его была угроза.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Удивительное чувство владело Захаром весь день, начиная с той минуты, когда было объявлено, что бригаду мобилизуют на штурм леса, и кончая вечером, когда все они отправились на Пивань. Это было чувство общей приподнятости, боевого азарта, вдохновения, знакомое ему по кавшколе, когда эскадроны развертывались в лаву для атаки. Это настроение владело всем его существом.

Он даже не заметил, шагая в толпе за санями, как они пересекли Амур и в сумерках очутились на Пивани.

Сплошная гряда крутых правобережных сопок вдруг оборвалась, а на месте разрыва треугольной заплаткой легло Пиваньское озеро. По его берегам — грозная сумеречь могучей тайги; только в самом дальнем углу озера берег низменный, там — кочкастая марь. Отсюда уходит в глухомань тайги долина, замысловато извиваясь меж сопок. В долине — постройки Пиваньского лесоучастка: цепочки рубленых бараков. Навесы темного пихтача и ельника, склоняясь с сопок, создали таинственную затишь, куда не проникает ветер даже в самую бешеную пургу. Тут постоянно стоит тишина, звенящая, как стекло. И вот эту тишину взорвала песня, гул трактора.

Для местных лесорубов — а это были крестьяне окрестных сел — трактор был чудом. Они поголовно высыпали поглазеть на него. Одни с суеверным страхом, другие с восхищением наблюдали за тем, как диковинная машина, круто развернувшись, вздымает горы снега, разминает хорошо утоптанную тропинку и санную дорогу, как холодный бледный свет фар дрожит на снегу, пляшет по бревенчатым стенам построек, бежит в таинственную кутерьму аспидно-темной в сумерках тайги.

Едва ли не последним вышел встречать прибывших начальник лесоучастка Смирнов — дебелый важный человечек, утонувший в непомерно широкой собачьей дохе. Он сухо поздоровался с Бутиным и начальником нового лесоучастка Крутовских, недобро сказал:

— А трактор надо бы остановить вон там, на краю поселка, — тут же люди ходят! Все тропинки исковеркал…

После долгих препирательств он согласился разместить комсомольцев по общежитиям лесорубов и вскоре ушел, даже не пригласив к себе Бутина и Крутовских; они провели ночь на нарах у лесорубов.

Мирно и вольготно жилось Смирнову в этом затишье. По вечерам здесь рано гасли огни; слова «собрание», «соревнование» отсутствовали в обиходе даже самого начальника лесоучастка; крестьяне-лесорубы перенесли сюда размеренный, неторопливый ритм своей деревенской жизни. Разве только в особняке начальника бились мелкие страстишки — здесь ночи напролет «гоняли пульку», потягивали спирт.

В тот вечер все пошло на слом — и тишина, и размеренный ритм устоявшейся жизни.

Назавтра чуть свет комсомольцы начали рубить себе бараки.

Бригаде Каргополова была отведена лесосека в трех километрах от поселка, и, посоветовавшись, комсомольцы решили там и срубить себе дом.

В предутренних сумерках бригада шагала по гладко укатанной дороге в тайгу. Высокие стройные пихты и лиственницы темными глухими стенами стояли справа и слева, сжимая дорогу, стрелой пролегшую в лесном коридоре. Стыла первозданная тишина тайги, лишь иногда нарушаемая треском лопнувшего от мороза сучка.

— Вот уж поистине царство Берендея! — с восхищением говорил Каргополов Захару, вглядываясь в непроходимый частокол прямых, как свечи, пихт.

— Да, на той стороне Амура такого леса, пожалуй, нет, там он смешанный, — соглашался Захар. — А тут, смотри, почти один пихтач. И до чего же густой! Наверно, тут и сохатый не пройдет — не протиснется между стволами!

Когда солнечные лучи коснулись заиндевелых макушек, проводник остановился возле штабеля бревен и указал на открытую площадку:

— Вот тут и рубите.

Работа закипела споро. Широко шагая по глубокому снегу, Каргополов размерял площадку. Следом за ним шел Захар, вбивая в снег колья. Скоро в долине запылали костры. Котлованов не рыли, клали бревна прямо на землю, связав из них раму, которая и служила фундаментом. Пазы между бревнами шпаклевали зеленым мхом, добытым тут же из-под снега.

В полдень в тайгу пришли Бутин, Крутовских и Аниканов.

— Задача, товарищи, состоит в том, чтобы за три дня срубить барак, — говорил Бутин, грея над костром ладони. — Такое обязательство взяли все бригады. Через три дня надо выйти на лесосеки. Завтра с утра пришлем вам еще бригаду Харламова. Учтите, люди там разношерстные, так что вам придется воспитывать их.

— А как с топчанами, столами?

— Как с досками? Пол уже можно настилать.

— Завезут вам топчаны и две железные печи, а досок на пол и потолок не будет, нужно настилать из расколотых бревен.

— Так что же это будет за пол?

— Пол как пол, а как же? — вступился Крутовских. — Охотник-то как рубит себе избушку в тайге? У него даже стол и топчан из таких «досок». Вон, в бригаде Самородова уже накололи бревен на весь пол. А вы тоже сейчас начинайте, поставьте человека четыре. Да выбирайте бревна потоньше.

— Товарищ Каргополов, вы еще не решили вопрос о том, с кем будете соревноваться? — солидно вступил в разговор Аниканов.

— Нет еще, но сподручнее всего с бригадой Брендина, — ответил Каргополов, — она тут недалеко от нас, удобнее проверять.

— Обязательно решите этот вопрос сегодня же, — распорядился Аниканов. — Вот примерные условия, на которых будете заключать договор. — Он подал Каргополову листок. — И не затягивайте решение этого вопроса. Комсорга избрали?

— Нет еще. Куда торопиться?

Когда начальники ушли, Каргополов проворчал:

— Аниканову надо было не секретарем ячейки комсомола быть, а начальником лесоучастка. До чего же любит командовать! Если он станет таким тоном разговаривать с бригадой, потурю его к черту! Я раскусил его — типичный карьерист!

— А я давно это заметил.

— И ловко же умеет устраивать свои дела, чертов барчук, — негодовал Каргополов. — Когда-нибудь доберусь до него, испорчу ему карьеру!

— Дурак я был, — говорил Захар, сидя верхом на стене и зарубая замок угла. — Летом, когда его избирали секретарем ячейки на строительстве шалашей, мог бы рассказать комсомольцам о случае с сапогами.

— С какими сапогами?

— А вот слушай…

Выслушав Захара, Каргополов усмехнулся:

— Действительно, дурак! Я бы не преминул вывести его на чистую воду. Но не поздно и теперь. Не возражаешь, если я расскажу как-нибудь на собрании об этом?

— Уж лучше я сам, — возразил ему Захар. — А то неудобно, будто я сплетни распускаю…

На следующее утро прибыло пополнение — двадцать два человека во главе с Харламовым — старым знакомым Захара по «гулькому».

К исходу третьего дня основные работы были закончены. Стропил не возводили — крышу сделали плоской, засыпав потолок землей и мхом. Привезли топчаны, печи, один длинный стол и две скамейки. Дотемна новоселы палили чугунные печи, накаляя их докрасна.

К этому времени в поселке закончилось строительство общежитий, столовой и конторы. Все делалось наспех, грубо, но добротно. Когда бригады Брендина и Каргополова вернулись с пикетов в поселок, чтобы забрать свои пожитки, Леля Касимова уже командовала в столовой. У входа висело объявление о том, что после ужина состоится собрание, а после него будет проведен конкурс плясунов.

Рано ложатся зимние сумерки. Отпылал закат, и вот уже рассыпались по небу ледяные искры синеватых звезд. Словно тонкая звучная сталь, скрипел под ногами Рогульника накаленный морозом снег. А кругом простирался белый хаос ледяных торосов, и Амур казался стылой пустыней. Жгучий ветер иглами колол лицо и монотонно звенел среди торосистых льдов.

Рогульник шел против ветра, втянув голову в плечи. Дубленый, до колен полушубок, толстые валенки, шапка-ушанка, поднятый воротник — все это делало и без того короткую фигуру Рогульника похожей на колоду.

Жестко скрипел снег под валенками, жестким был морозный воздух, и такими же жесткими были мысли Рогульника. Длинной была дорога между левым — комсомольским и правым — пиваньским берегами, и так же длинными были раздумья Рогульника. Карнаухов приказал ему поджечь бараки лесорубов, устроив пожар в глухую полночь, когда лесорубы крепко уснут.

— Ты должен понять: сжечь бараки, — значит, сорвать лесозаготовки, значит, на лето оставить всех без дела, без зарплаты. Тогда они сами разбегутся.

«Легко сказать — сжечь! Разве будет гореть сырой, промерзлый листвяк? А пока просохнет, зима пройдет. И не такие они, чтоб разбегаться!» — со злой завистью думал Рогульник.

Когда-то, всего три года назад, он чувствовал свою силу. Бывало, все в деревне ходили на поклон к его отцу. У кого мельница и маслобойка, у кого лучшие кони, у кого полные закрома хлеба и полон двор породистого скота и свиней? У Архипа Рогульника-старшего. Все парни сторонились Архипа-младшего, а от девок отбоя не было. Но прошло три года, всего три года, а будто никогда этого не было, будто сон какой видел он. Хоздесятник лесоучастка! Да на черта нужна была бы ему эта собачья должность, будь все по-иному? Хуже Антипки-дурачка, что жил в их селе: кто куда пошлет, туда он и должен бежать сломя голову. И никуда теперь не денешься!

А еще думал Рогульник о том, почему эта «камса», как он про себя называл комсомольцев, почему они так работают? Ни один батрак у Рогульников, сколько помнит себя Архип-младший, никогда не работал с таким жаром. Взять хотя бы эти постройки. Приехало три сотни сопляков, которые и топор в руках не умеют держать, а через три дня вон они, бараки!

«Это все Бутин, — думал Рогульник, сжимая до хруста кулаки в собачьих рукавицах. — Без него все они, как курчата, — разом можно подавить всю кучу! Такой, как Бутин, по миру пустил весь наш род».

Предлагал Карнаухову убить Бутина, но тот сказал: «Не те времена, не запугаешь! Их нужно бить не по одному, а сразу всех».

Но он подумает еще — не все же ходить на поводке у Карнаухова! Посмотрит, посмотрит, да и начнет действовать люто, по-своему, как сердце подскажет.

Так с этими потаенными думами и добрел Рогульник до Пиваньского озера. В столовой лесоучастка ярко светились окна. Рогульник решил зайти туда.

Собрание только началось, говорил Бутин:

— …И вот, товарищи, первые трудности позади. Все необходимое есть для того, чтобы ринуться на заготовку леса. Мы должны вывезти до весны не меньше ста тысяч кубометров. Не сделаем — придется останавливать стройку. Но мы не должны допустить этого, дорогие товарищи! Нам выделено два трактора. Правда, плохо с горючим…

«Тонка же у вас нитка!» — подумал Рогульник, зло усмехаясь в своем углу у дверей.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Бутину кажется, что этой ночи не будет конца. Он мало спал. Накануне вечером, придя с собрания, долго проговорил с Крутовских и Аникановым; лег поздно и не мог уснуть, просыпался несколько раз, зажигал спичку, смотрел время. А уж в половине шестого встал, разбудил начальника участка Аниканова и велел ему будить комсомольцев, чтобы затемно направили и наточили пилу и топоры.

А мороз жмет, захватывает дыхание. Будто стальными обручами сковал он все кругом — и снег, и деревья, и воздух. В тайге — густая сумеречь и чуткая тишина. Кажется, во всем мире нет ни единой живой души — все мертво и недвижно. Далеко по лесу отзывается злой скрип снега под ногами. Над головой — густая россыпь по-ночному ярких колючих звезд-льдинок. Где-то выше их белой зимней дорогой пролег Млечный Путь.

Бутин, занятый своими мыслями, не замечал ничего этого. День обещал быть трудным. Большинство комсомольцев никогда не бывало на заготовках леса, не все умеют держать топор в руках; потребуется немало времени, пока они освоят новую профессию.

Занятый своими мыслями, он не заметил, как дошел до сорокового пикета, на котором жили бригады Алексея Самородова и Степана Толкунова. Окна барака уже светились, из железной трубы густо валил белый на морозе дым, вылетали снопы искр.

Бутин с трудом отворил примерзшую дверь, из помещения пахнуло густым парным теплом, запахом смолья. В бараке звенели пилы, шаркали подпилки, работали точила. Первым, кого увидел Бутин, был Алексей Самородов. Рыжебровый, с соломенной россыпью волос, он правил пилу, зажав ее между коленями. На переносье Алексея искрились росинки пота. Голова его упрямо подалась вперед, загрубелые руки крепко и умело держали правило. Он похож был на настройщика музыкального инструмента: движения его пальцев были осторожны, легки, точны. Он то и дело вскидывал в воздухе полотно пилы и, прищурив левый глаз, будто готовясь выстрелить, правым глазом прицеливался по широкому, ровному разводу зубьев.

— Ну, как дела? — Бутин распахнул полушубок, снял ушанку.

— Последняя, — не отрываясь от работы, бросил Алексей. — Сейчас позавтракаем и будем выходить. Рассветает? — Он мельком взглянул на окно, уверенно сказал: — Пока позавтракаем, рассветет.

Бутин вошел в барак бригады Каргополова. Здесь уже завтракали, разместившись где попало, так как за одним столом все не умещались. Здесь тоже было жарко и парно от сырых, отпотевших бревен. На стене между топчанами висел большой лист бумаги. Бутин обратил на него внимание сразу же, как только вошел. Это была стенгазета «Молодой лесоруб», написанная разноцветными карандашами: «Весь светлый день — на лесосеке!»

— Чья это работа? Молодцы!

— Нашего комсгрупорга, — кивнул Каргополов на Захара, торопливо кончавшего завтрак.

Бутин стал читать стенгазету.

— Может, покушаете с нами, товарищ Бутин? — прервал его чтение Каргополов. — Каша гречневая с маслом, сами варили. Вкусная! И чай есть.

— Не мешало бы! — Бутин сбросил полушубок, закинул назад смоляные волосы. — Старую традицию продолжаете, коммунарскую? Это хорошо.

— А тут все, кто на пикетах, решили сами готовить себе пищу. В столовую-то далеко ходить.

С минуту Бутин ел молча, с завидным аппетитом. Потом спросил:

— Инструмент наточили?

— Наши все наточили, а вот у Харламова не хотят, говорят — он и так острый.

— Чего же это ты, Харламов? — Бутин оторвался от миски, пристально посмотрел на курчавого крепыша-бригадира. — Нужно сразу начинать учиться у Каргополова, затем и поселили вас вместе.

— Товарищ Бутин, у нас нет ни одного лесоруба, — заговорил Харламов, садясь против Бутина. — Так нельзя ли всех нас влить в бригаду Каргополова? Ну, что я смогу сделать с людьми, которые топора в руках не держали? Да и сам я понятия не имею, как его валить, лес этот.

— Как ты смотришь на такое дело, бригадир? — спросил Бутин Каргополова.

— Мы уже думали, Иван Сергеевич, вчера был такой разговор. Громоздкая бригада получается — сорок пять человек!

— А если сделать комплексную? — Бутин посмотрел в лица бригадиров. — Будете совместно проделывать весь цикл работ — от валки и до трелевки к штабелям. А?

— Это идея, Иван Сергеевич, над этим я не подумал! — Каргополов шлепнул себя ладонью по лбу. — Ей-богу, идея! Как ты, Жернаков?

— По-моему, действительно может хорошо получиться, — согласился Захар. — Они же без нас не скоро станут лесорубами, а так даже интереснее: свалил лесину — доставь ее в штабель. У нас же так и было на Силинке, помнишь?

Бутин отодвинул порожнюю миску, взял кружку с дымящимся чаем.

— Проведите сейчас собрание, пусть сами решают, — сказал он, отхлебывая чай.

Собрание оказалось коротким: все единодушно проголосовали за слияние бригад. Сложным оказалось дело с новым распределением вальщиков — никто не хотел брать себе в напарники комсомольцев из бригады Харламова. В конце концов решено было оставить все, как было прежде, только выделить двух инструкторов — Жернакова и Бонешкина.

Уже совсем развиднелось, когда вышли из барака. Лесорубы облюбовали себе склон сопки, начинающейся прямо от дороги. Бутин сам наметил им примерные границы лесосеки и, не задерживаясь, отправился дальше, в бригаду Брендина.

Из-за сопок выглянуло холодное солнце с двумя радужными столбами по бокам, и лес наполнился сказочным сиянием. Высокие мрачные ели, пирамидами встающие на фоне тайги, белые нагие березки, сухопарые, словно полинялая выдра, лиственницы — все будто насторожилось, прислушиваясь к голосам людей, появившихся в такую рань. Но вот где-то лязгнул топор по мерзлому стволу, ему отозвался другой, а потом будто разбили огромный стеклянный купол — сухой звонкий треск пошел по всему лесу.

Захар и Бонешкин собрали вокруг себя ребят из бригады Харламова. Они подобрали место на середине распадка, широким лотком врезающегося в склон сопки от подножия до самой вершины. Здесь легко было трелевать бревна вниз.

Облюбовав прямую, как свеча, пихту, Захар стал показывать, как нужно зарубать козырек, откуда и с каким наклоном подпиливать, чтобы дерево упало в нужном направлении. Потом они с Бонешкиным взялись за пилу. Работая изо всех сил, Захар тут же объяснял, как держать пилу, но вскоре запыхался, вспотел.

— Ну-ка, Харламов, возьмись ты с кем-нибудь, мы передохнем. — Он передал пилу, стал наблюдать, вытирая пот со лба. — Только не рвите, пускайте свободно. Вот так, вот так. Вас и учить, оказывается, нечего!

Пихта задрожала мелко-мелко, словно в агонии, посыпался иней, она покачнулась, секунду еще постояла и начала падать. Сначала она клонилась медленно, но вот хрустнуло у комля, с захватывающей стремительностью пихта рухнула на ветви соседних деревьев, с треском обломала их и глухо упала в снег вдоль ложа распадка.

— Слушай, Жернаков, возьми меня к себе в напарники, — сказал Харламов, вытирая пот, — ей-богу, не пожалеешь. Мы с тобой быстро всех пообщелкаем. Ты на работу горячий, и я тоже не люблю прохлаждаться.

— Мы уже с Каргополовым привыкли.

— Так это даже неправильно, что бригадир и комсорг — напарники. А потом же вы оба хорошо знаете дело, а в бригаде столько людей, которые в глаза не видели этой работы. Кто же их будет учить? Давай, а? А Каргополов пускай работает на пару с кем-нибудь из наших.

— Ладно, вечером решим, а сейчас давай вот эту свалим. — Захар смерил глазами стройную лиственницу, ствол которой лишен был веток, только на макушке просвечивала крона. — Лиственница самое крепкое дерево, — говорил Захар, кряхтя. — Будешь в Пермском, обрати внимание: все избы из нее рублены. Полсотни лет простояли, а время не тронуло их.

Древесина лиственницы действительно оказалась крепкой как сталь. Когда дерево, наконец, упало, оба долго стояли, часто дыша.

— Не-ет, — первым сказал Харламов, — если пилить только лиственницы, то норму в пять с половиной кубометров, факт, не вытянешь! Лучше валить пихту.

Захар подозрительно посмотрел на него, недобро прищурив глаз, проговорил раздумчиво:

— Та-ак… Ну, а лиственницу кто будет заготовлять? Каргополов со своим напарником? Ну и гусь же ты, Харламов! А еще в напарники просишься!

— Да ты чего, Жернаков? Что я такого сказал?

— Не прикидывайся дурачком. Если ты собираешься так «общелкивать», то я тебе не товарищ.

— Да я просто в шутку сказал, честное слово, в шутку! — На лице Харламова отразилось смущение.

Время от времени Захар обходил лесорубов, присматривался, поправлял, если кто неумело действовал пилой.

Вдруг сверху донесся какой-то непонятный звук: вслед за треском упавшего дерева распадок огласился глухим, стонущим рыком, тотчас же перешедшим в грозный протяжный рев. Все умолкли, повернув настороженные лица в ту сторону.

— Медведь! Медведь! — послышались панические голоса.

Новый грозный рык подтвердил это, а потом треск сучьев, скатывающийся вниз по распадку.

— Спа-аса-айся-а!.. — кричали вверху. — Медведь!..

Внизу вмиг сообразили, что зверь катится в их сторону, и, не говоря ни слова, дружно кинулись врассыпную.

В ту же секунду все увидели лохматого зверя с белым треугольником на груди. Высоко вскидывая зад, мотая головой, медведь скакал по ложбине распадка; перекувыркнувшись на бегу, с треском вломился в гущу обрубленных веток пихты и скрылся из виду.

— От чертяка! — заверещал Бонешкин, приходя в себя. — Чуток не налетел! Я уже топором замахнулся, думаю, вдарю его сейчас прямо по башке! Да большой-то какой!

Лесорубы грохнули дружным смехом.

Новые крики донеслись сверху.

— Опять, должно, медведь!.. — с придыханием сказал Бонешкин, готовый снова пуститься в бегство.

Но голоса сливались в общий шум, разобрать отдельные слова было невозможно. Шум нарастал, кто-то гоготал на весь распадок.

— Захар, скорее сюда! — послышался, наконец, отчетливый голос Каргополова.

Не сговариваясь, лесорубы побежали вверх и увидели Каргополова и Пойду, Они держали на руках, как младенцев, по медвежонку. Звереныши были размером чуть больше крупной кошки, большеголовые, ушастые, со свирепо сверкающими синеватыми глазами. Они зло рычали, вырывались из рук, норовили размахнуться и ударить лапой.

Захар с любопытством рассматривал медвежат — обитателей таинственных дебрей.

— Понимаешь, лесина упала на берлогу, — говорил разгоряченный Каргополов, — и видать, оглушила медведицу, вот она и бежала в панике! Кинулись мы смотреть берлогу, а из нее вот эти, полусонные, вылазят… Куда их теперь? Оставить в берлоге — пропадут без матери.

— В барак понесем, пускай живут.

— Правильно, может, станут ручными.

— А потом можно нанайцам отдать. Они, сказывают, откармливают их на убой.

— В зверинец лучше отвезти.

В конце концов решено было забрать медвежат в барак. Но охотников нести не оказалось: а вдруг мамаша повстречается? Тогда Пойда засунул их в полуразрушенную берлогу, и для надежности, чтобы не вылезли, стал привязывать ремнями к коряжинам.

— Медведица! — крикнул кто-то в шутку.

Все замерли, испуганно озираясь по сторонам:

— Где?

— Пойда, медведица! — крикнули в берлогу уже всерьез.

Из берлоги донесся дикий, утробный вопль:

— Рятуйтэ!

С выпученными глазами Пойда рвался из берлоги. Зацепившись за сук, он располосовал рукав полушубка. И, только убедившись, что никакой опасности нет, не своим голосом Пойда заорал:

— Хто лякав?

В ответ раздался хохот. Пойда сердито сплюнул и, обиженный, отошел в сторону. Теперь уж его никакими силами нельзя было заставить снова полезть в эту проклятую берлогу, хотя там остался его ремень.

В обеденный перерыв Каргополов приказал всем сделать колья. Под охраной этого грозного оружия медвежат достали из берлоги и препроводили в барак. По пути видели след медведицы, он спускался к самому подножию сопки, миновал дорогу, обогнул барак и скрылся в дремучем пихтаче.

Весь этот день в бригаде только и было разговоров, что о медведице.

— Теперь и до ветра опасно ходить, — жаловался Бонешкин.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

За окнами барака — аспидная темень ночи, чуткая морозная тишина. В бараке висит густой храп. Уставшие за день парни спят богатырским сном. Только двое — Захар и Каргополов не спят. Время от времени кто-нибудь из них подходит к печке, подбрасывает в огонь несколько поленьев, а потом снова оба склоняются над большим листом бумаги и что-то чертят, споря вполголоса.

— Расколется, я тебе говорю, — уверяет Каргополов, — не годится деревянный, нужно металлический.

— Ну как ты не поймешь, — убеждает Захар, — это же пустяковая нагрузка — поднять на сопку порожние сани. Да и потом груженые сани не будут лететь под горку свободно, их надо тормозить…

Уже пятые сутки бригада Каргополова валила лес, а еще ни одного бревна не было стрелевано к дороге. Лошадей пригнали только вчера, и теперь они были заняты на разгрузке лесосек у ближних к поселку бригад. А между тем дневная выработка у бригады Каргополова каждый день возрастала. Весь распадок до самой вершины сопки был усеян бревнами. Комсомольцы ругали всех и вся за бесхозяйственность, не подозревая того, что эта неразбериха специально организована. Тогда-то и стали Захар с Каргополовым ломать голову, как перетащить бревна к дороге.

— Кстати, где ты возьмешь металлический блок? В Пермское ехать? И там вряд ли найдешь подходящий, а деревянный мы сами сколотим в два счета.

— Ну хорошо, а как ты думаешь крепить его?

— Очень даже просто. Смотри! — Захар стал чертить. — Вот дерево, так? Спилим его на метр от земли. Этот пень обтешем и на него наденем этот блок. Я даже шкивы деревянные видел у машины, а там разве такие обороты?

— Не знаю, как ты думаешь делать деревянный блок.

— Очень просто: обтесать несколько вот таких штук, — Захар нарисовал брусок, — а потом свяжем друг с другом в замок шипами во всю длину бруска — и вся недолга. В крайнем случае для большей прочности стянем их обручами из толстой проволоки, она в поселке кучами валяется.

— Если так, я согласен. Только вот канат трудно будет достать. — Каргополов мучительно трет лоб. — Его же метров сто пятьдесят, не меньше, потребуется.

— Если не больше, — замечает Захар. — Кстати, знаешь, Иван, сюда ведь и трос надо не очень толстый. Смотри, какой расчет. Больше четырех бревен мы не будем грузить на сани. Так? Предположим, одно бревно будем весить полтонны. Значит, две тонны будут катиться вниз. Если умело тормозить, то сила натяжения будет ровно такая, какая нужна, чтобы поднять порожние сани наверх. Понимаешь меня? То есть тормозить нужно не блоком, а непосредственно с саней.

— А как ты думаешь тормозить?

— Ну как?.. — Захар минуту помолчал. — Я думаю, что можно сидеть на санях и держать кол, чтобы он пахал.

— Не-ет, так не пойдет, — опасно. А вдруг что-нибудь случится — упустишь кол или он сломается? Две тонны под гору — это силища! Нужно что-то другое придумать.

— А если по два бревна грузить?

— Все равно не годится. Тормозить нужно не колом, а приспособить какой-то рычаг, и управлять им не с саней, а сзади, чтобы человек шел за возом. Вот примерно такой штукой. — Каргополов быстро набросал карандашом на бумаге.

— Так еще лучше. Ей-богу, Иван, хорошая штука получается, настоящий бремсберг! Если он у нас пойдет, то и в других бригадах можно будет применить.

Разговор прервало беспокойное урчанье медвежат; они царапали стену в углу под топчаном, приглушенно рычали, поскуливали. В ту же минуту Захар и Каргополов услышали, как кто-то стал снаружи царапаться по стене барака, потом тяжелые шаги затопали по крыше.

— Медведица! — первым сообразил Захар.

— Так она же провалит нам потолок, — всполошился Каргополов. — Скорее ружье, Захар!

Стало слышно, как медведица разгребает на крыше мох. С потолка посыпалась земля.

Из-под одеял стали высовываться головы лесорубов.

— Что там, на крыше?

— Это кто ходит по потолку?

— Спокойствие, товарищи, — сказал Каргополов, — это медведица. Сейчас Жернаков полохнет в нее из ружья.

— Рятуйтэ! — кричал кто-то в шутку, подражая Пойде.

Поднялся шум, все вскочили с топчанов.

— Ребята, сейчас она провалится, честное слово, провалится! — вопил Бонешкин.

— Да скорее ты! — кричали на Захара.

Взоры устремились к потолку, откуда снова посыпалась земля. Воображение уже рисовало грузного, мохнатого зверя, с ревом падающего сквозь пролом в потолке.

Захар лихорадочно перебирал патроны и, как назло, не мог найти заряд с жаканом. Наконец патрон вложен.

— Вот, вот она где! Видишь, земля сыплется.

Добежав по топчанам к тому месту, Захар приставил дуло к пазу между бревнами. Выстрел оглушил всех. Потом стало слышно, как медведица сделала два скачка по крыше и свалилась в снег.

— Убил! Честное слово, убил! — заполошно орал Бонешкин.

— Да тише ты, баламут! — цыкнул на него Захар.

Все прислушались. Но за стеной не было ни единого шороха. Захар кинулся было к двери, но Каргополов остановил его:

— Стой, куда? Задерет!

— Нужно сделать факел.

— Полено, полено — из печки…

— Нет, из березовой коры! — кричали лесорубы.

— Бери полено, Иван, а я буду стрелять, — разгоряченно говорил Захар.

Двое схватили по горящему полену и выскочили из барака.

— Светите лучше! — просил Захар, вглядываясь в темноту.

След медведицы они увидели у самого порога. Обогнув угол, заметили глубокую яму в снегу под стеной — видно, медведица делала подкоп. А потом обнаружили и то место, где зверь свалился с крыши. На снегу что-то темнело.

— Кажется, кровь! А ну, поближе посветите, — Захар осторожно приблизился.

Да, это была кровь — широкое пятно, от которого в сторону тайги тянулась сплошная темная полоса. Разглядеть след дальше они не успели: погасли поленья.

Весть о том, что медведица ранена, всполошила весь барак.

— Надо догнать и добить, — предлагал кто-то. — Заберем топоры, сделаем факел и найдем.

— А вдруг она легко ранена?

— А ружья зачем?

— Нет, это риск, товарищи, — сказал Каргополов. — Черт с ней, завтра утром посмотрим, когда будет светло, а то и на самом деле как бы она не покалечила кого.

Долго еще не могли угомониться лесорубы.

— Нужно выкинуть этих медвежат к чертям, — ругался Харламов, — а то еще ввалится ночью в окно.

— Лучше пойти группой, выследить и убить, — предлагал Захар. — У меня еще четыре жакана есть.

— Вот бы хорошо! — мечтал Бонешкин. — Медвежье мясо вкусное.

— Можно подумать, что Бонешкин всю жизнь питался медвежьим мясом, — сказал кто-то в темноте, и все рассмеялись.

А наутро медведицу нашли мертвой шагах в пятидесяти от барака, в пихтовой чаще. Еле дотащили ее по глубокому снегу — пудов девять, не меньше весила. Две недели в бригаде на столе были превосходные мясные блюда. Шкуру медведицы решили подарить нечаянному охотнику — Жернакову. Когда она высохла, Захар сказал Каргополову:

— Подарю ее Леле Касимовой.

— Это почему же?

— Я ей, брат, многим обязан. Она мне вручила путевку на Дальний Восток.

— Ну и что же?

— А то, Иван, что она оказалась путевкой в жизнь. Я отсюда никуда не уеду! Сказочные места…

— С Пивани не уедешь?

— Да нет, с Дальнего Востока. Еще весной, когда мы уходили сплавлять лес на Силинку, я обещал ей медвежью шкуру. Тогда она сказала, чтобы я хоть свою шкуру принес. И как в воду глядела!

В выходной день Захар вместе с Каргополовым пришли в поселок к Леле Касимовой. С подобающей для этого случая торжественностью извлекли из мешка медвежью шкуру. Леля до того была поражена, что долго не могла опомниться.

Придя в себя, Леля сказала Каргополову, заливаясь румянцем: «Ванюша, отвернись!» — и поцеловала смущенного Захара в губы.

С некоторых пор Захар стал замечать за собой то, что прежде было совершенно неведомо и незнакомо ему. Еще по осени, в один из выходных, он возвращался с устья Силинки, куда ходил ловить хариусов. Он шел через «Коваль-град» — так назвали комсомольцы поселок из шалашей (в то время Захар жил уже в бараке). Шагая по переулку, он случайно заметил тот, самый первый шалаш, который когда-то строил. Какая-то теплая, прямо-таки физическая ощутимая волна прихлынула к сердцу. Захар долго стоял возле шалаша, словно встретил давнего друга. Вот наличники окна, которые он сам подгонял и прибивал. Он хорошо это помнил — тогда ему казалось, что работа была сделана добротно, красиво, он любовался плодами своего труда! Теперь обнаружил: плохо сделано — углы неточно соединены, немного перекошены, пазы широкие. А вон конек, который они заделывали вместе с Федей Брендиным.

Из шалаша, видно, заметили подозрительного человека, и оттуда вышел нечесаный паренек с совиной физиономией.

— Чего высматриваешь? — спросил он грубовато.

— Строил я этот шалаш…

— Ну и что ж? Пришел проверить, не развалился ли?

— Вот именно. — Захар смерил глазами сутуловатую фигуру сонного парня. — Не беспокойся, не развалится! — И, улыбнувшись, пошел своей дорогой.

Потом он стал замечать, то же тепло в груди всякий раз, когда проходил мимо какого-нибудь из бараков, в постройке которого была и его доля труда. Захар не мог объяснить себе, что это за чувство, но оно всегда согревало душу, глубоко волновало его.

А теперь он заметил и большее: это чувство гордости за свой труд питает его душу все время, рождает в ней что-то такое, что захватывает его всего. Теперь они с Бонешкиным с упоением принялись мастерить блок-ролик — самую ответственную деталь в сконструированном ими бремсберге. Работа была сложная, почти ювелирная. Может быть, при других обстоятельствах, в другое время Захар и не мог бы это сделать, но сейчас он решительно принялся за дело. С каким наслаждением он, сидя на чурбане возле печки, расчерчивал, а потом обрабатывал бруски! Он не суетился, как бывало когда-то, в первое время его плотницкой учебы. Каждое движение Захара стало точным и верным. Вот все готово: рассчитаны до миллиметра, расчерчены по линейке и заготовки составлены в таком порядке, в каком будут они сращены. Он долго стоит у своего сооружения, думает, думает…

— Ну чего ты колдуешь, Захар? — с досадой бубнит Бонешкин, удивленно поглядывая на Жернакова. — Так мы и за неделю не сделаем!

— Знаешь, где нужна торопливость? — Захар насмешливо щурится. — При ловле блох, понял? Бери вот эту болванку и начинай обрабатывать. Испортишь — по шее получишь!

К исходу второго дня блок-ролик был готов. Посредине у него аккуратно вырублено углубление. Для большей прочности по концам он стянут проволокой.

С огромным трудом всей бригадой его затащили по распадку на самую вершину сопки. Там насадили на специально обтесанный пень и долго вертели, пока ролик не притерся.

Утром началось испытание бремсберга. Длинный трос, проходя через блок-ролик, соединял двое саней: одни находились внизу у дороги, другие стояли на вершине сопки; их нагрузили бревнами и стали спускать под гору. Груженые сани весело пошли вниз, порожние поползли вверх — вся система заработала! И когда первые два бревна, спущенные к дороге, легли в штабель, по сопке загремело дружное «ура», — ликующие голоса долго перекликались в морозной тайге.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гурилев впился глазами в дорогу, грудью лежит на руле, стараясь заглянуть под самые колеса машины — дальше ничего не видно. Снежная пыль все плотнее забивает стекло, «дворник» едва успевает счищать ее, нагребая по бокам целые вороха снега. Мотор надсадно ревет, машину, как по волнам, кидает на выступах ледяных торосов.

Восьмые сутки, с самого раннего утра до глубокой ночи, вертит Гурилев штурвал, а пройдена всего лишь половина пути. Поломки следуют одна за другой. Дважды — в селе Елабуга и в Троицком — обнаруживалось, что у машин проколоты баллоны. Кто это сделал? Или просто случайность?

Продолговатое, в мелких веснушках лицо Гурилева заострилось, выступили скулы, выражение впалых глаз стало мрачным, в них исчезла веселая лукавинка, кожа лица и рук до того пропиталась маслом и гарью, что, кажется, никогда уж ее не отмыть.

Рядом в кабине — Ставорский. Он хмур и молчалив. Усталость залегла темными кругами у глаз. Он прячет лицо в поднятый воротник, пытается дремать, но резкие толчки то и дело кидают его в стороны.

Два часа назад автоколонна вышла из Троицкого, позади на голом обрывистом берегу осталась обдутая ветрами Славянка. Теперь впереди Иннокентьевка, до нее самый большой перегон — сорок километров. Непогода будто подкарауливала автоколонну именно здесь. С утра незапятнанная голубизна неба простиралась над торосистыми далями Амура, над безбрежным океаном тайги и не предвещала ничего плохого. Незаметно мгла повила вершины сопок, затянула белую пустыню Амура, и вот уже в торосах закурилась поземка, налетела пурга. Машины двигались по восемь-десять километров в час, а теперь и вовсе еле ползли: дорогу замело так, что ее с трудом можно было различить среди торосов. Вешки, которыми обставлена трасса, исчезли в снежной кутерьме. Головная машина все чаще пробуксовывала, наконец, зарылась в снег, накренилась и больше ни с места.

Гурилев заглушил мотор, сердито плюнул.

— Все. Приехали…

Открыв дверь кабины, Гурилев выпрыгнул в сатанинский хоровод снега и ветра. С трудом вытаскивая ноги из глубоких сугробов, он обошел машину, убедился, что самому теперь не вылезти, и поплелся проверять автоколонну. Но ее позади не оказалось. Долго стоял Гурилев, стараясь уловить среди воя ветра звук моторов. Потом зашагал по проследку своей машины и в упор столкнулся с ожесточенно ревущей темной массой. Гурилев шарахнулся, едва не угодив под колеса. За стеклом кабины показалось лицо шофера с расширенными в испуге глазами. Гурилев махнул рукой вперед, закричал сколько было сил:

— Пошел! Пошел!

Навстречу — свет фар. Он описывает в сумерках пурги головокружительные зигзаги. Это третья машина — ленинградца Марунина. Гурилев машет ему: «Вперед, вперед!» Потом все новые и новые чудища с ревом вылезают из пурги, ползут, будто пьяные, переваливаясь с боку на бок. До восемнадцатой машины дошел Гурилев. Дальше — гибельная, мятущаяся в дикой пляске снежная сумеречь. Нет двенадцати машин. Где они?

Гурилев старается шагать по колее, глубоко прорезанной в сугробах. Но колея видна плохо — ее на глазах заметает снегом. Гурилев уже подумывает, не вернуться ли назад, но мысль о двенадцати машинах гонит его дальше, ветер с силой подталкивает в спину, почти валит с ног. А машин все нет и нет… Что же делать?

Гурилев долго стоит и слушает. Потом снова идет и снова останавливается, прислушиваясь. Вот уже и колея исчезла под ногами. С тяжелым сердцем он поворачивает назад против ветра. Нахлобучив поглубже на лоб заячью ушанку, закрыв рукавицами лицо, Гурилев напряженно смотрит под ноги, чутьем угадывая дорогу. Но что это? Все чаще он натыкается на облизанные ветром острия вздыбленных льдин и никак не может угадать, где дорога. Пытается оглядеться, но снег с ожесточением хлещет по лицу, больно сечет глаза. Пробует идти вправо, влево… Теперь не дорогу ищет, а вешки. Наконец показалась одна, с пучком сена на макушке, но в какую сторону от нее дорога? Мысль работает лихорадочно. С отчаянием Гурилев бросается то в одну сторону, то в другую. Напрасно! Никаких признаков дороги не видно. Потеряна и вешка. Он пробует кричать, но скоро убеждается, что бесполезно: крик, едва вырвавшись из горла, глохнет в вое пурги.

Неужели это все? Гурилев не хочет мириться с мыслью о гибели, но паника овладевает им. Он мечется, утопая в снегу по колена. Как же опрометчиво он поступил, уйдя от колонны! Он садится на вздыбленную льдину, чувствуя, как тело его тяжелеет, наливается свинцом. «Долго нельзя сидеть, — вяло шевелится мысль, — надо искать, искать…» Но сил нет, ноги стали пудовыми. «Идти, только идти!» — смутно соображает он в полусне, но подняться не может.

В третьем часу ночи на квартиру Платова позвонили с почты.

— Срочная телеграмма, — прохрипел в трубке старческий голос.

В телеграмме говорилось, что между селами Славянка и Иннокентьевна автоколонну занесло снегом. Бригадир шоферов Гурилев обморожен и находится в тяжелом состоянии. Кончалась телеграмма подписью «Ставорский» и фразой «Прошу принять меры спасению грузов».

До самого утра Платов не мог уснуть. Не спала и Анна Архиповна, пытаясь найти какие-то слова утешения; но таких слов не было.

— Трагедия в том, — вслух думал Платов, — что затруднения с хлебом падают на самый напряженный период борьбы за лес. Снизить сейчас норму хлеба, значит ударить по главному — по лесозаготовкам. А сорвать лесозаготовки, значит сорвать план промышленного строительства предстоящим летом. Отчаянно тяжело…

Чуть свет он созвонился с Ковалем и Сидоренко, сказал, что надо сейчас же собраться в парткоме. По пути зашел на почту за телеграммой, несколько раз перечитал ее. Встретив Сидоренко, протянул ему листок:

— Читай, товарищ комсомольский руководитель. Читай и думай, как нам выкрутиться из беды.

Коваль уже ожидал их.

— Только Далькрайком в состоянии сделать что-либо, — не здороваясь, сказал он. — Мы бессильны…

— Крайком сделал для нас все, что было в его силах, — возразил Платов. — Добился выделения фондов, помог в подборе шоферов, помог горючим…

— Во всяком случае, нужно Далькрайком немедленно поставить в известность о случившемся.

— Мы должны поставить его в известность не только о случившемся, но и о тех мерах, которые мы принимаем.

— Федор Андреевич, дорогой, — взмолился Коваль, — я всю ночь не спал, перебрал все возможные варианты и теперь убежден, что мы бессильны.

— Думаю, что не все, Иосиф Давидович, — улыбнулся Платов. — Во всяком случае, уже ясно, что один вариант вы не учли, а товарищ Сидоренко учел. Он предлагает обратиться за помощью к комсомольцам Нанайского района, на территории которого засела автоколонна, чтобы они взяли шефство над ней и расчистили дорогу.

— Гм-м, — Коваль зажал в кулак бороденку, — об этом я действительно не подумал.

— И еще один вариант, — продолжал Платов. — Необходимо срочно снарядить отряд лыжников, среди которых должно быть несколько шоферов, и послать на выручку автоколонны.

— И это в условиях, когда строительные объекты без людей! — простонал Коваль. — У нас же срывается строительство барж, лесозавода… Без барж мы не завезем летом ни одного кубометра инертных материалов! Без пиловника не построим барж!

— Дорогой Иосиф Давидович! Хлеб — вот главное сегодня! Без хлеба мы не только останемся без барж, без инертных материалов и без пиловника, но и без леса, без жилья, да, попросту говоря, — без людей! Да, без людей! Одних покосит цинга, другие разбегутся.

В кабинете установилось гнетущее молчание. Первым нарушил его Платов.

— Сегодня же начать новую инвентаризацию продовольственных складов! Все, до последней крошки, учесть и прикинуть, по скольку граммов хлеба придется в день на человека до открытия навигации.

— Да, но нам все равно не разрешат снизить хлебную норму, — возразил Коваль, — для этого нужно специальное указание Совнаркома. А пока этот вопрос решится, так и навигация откроется.

— Я так думаю, Иосиф Давидович. Мы объясним всю сложность обстановки, и комсомольцы сами решат, какую норму установить. А как вы думаете, товарищ Сидоренко?

— Думало, что это самое правильное! — ответил Ваня Сидоренко. — Поговорить с лучшими бригадами, чтобы они обсудили и вынесли свои предложения, а потом опубликовать их в газете. Думаю, что мало найдется таких, которые не откликнутся.

Платов решительно встал, посмотрел на часы.

— Так и решим, другого выхода у нас нет.

— У меня есть еще такое предложение, Федор Андреевич, — сказал Сидоренко, посматривая то на Платова, то на Коваля. — Хорошо бы создать группы «легкой кавалерии», которые следили бы за выдачей муки в пекарне и выпечкой хлеба. Говорят, пекари муку воруют.

— Мысль дельная, — заметил Платов. — Недурно бы создать комсомольскую охрану продовольственных складов в помощь ночным сторожам.

— Да, это было бы недурно, — согласился Коваль.

— Ну вот, Иосиф Давидович, оказывается, не все варианты вы перебрали, — весело сказал Платов.

Так разгоралась борьба с надвигающимся голодом. В тот же день комиссия приступила к детальному учету запасов продовольствия. К вечеру были созданы группы «легкой кавалерии». В ночь у продовольственных складов, помимо сторожей, появились комсомольские патрули. А назавтра чуть свет с пригорка на Амур один за другим съехали хорошо экипированные лыжники и, вытягиваясь длинной цепочкой по торосистому простору, двинулись на выручку автоколонны.

Вскоре случилось знаменательное происшествие: прохаживаясь ночью возле склада с крупой, два комсомольца-патруля почуяли подозрительный запах. Идя на запах, патрули очутились возле склада, из которого тянуло дымом. Пошарив под досками, патрули вытащили оторванный рукав тлеющего ватника. Концы его были смочены керосином, а середина набита спичками. Это была своего рода «адская машина». Стоило доползти огню до спичек, как они вспыхнули бы и начался пожар.

Нашли и виновника поджога. Им оказался Карнаухов, бывший казачий урядник, а теперь сторож при складах. Уликой послужил ватник с оторванным рукавом — Карнаухов запрятал его в своей землянке.

Следствие и суд длились всего три дня. Приговор, который был зачитан при полном зале, заканчивался так: за попытку поджечь склад с продовольствием и этим создать голод на стройке обвиняемый Карнаухов Игнат Савельевич, как опаснейший классовый враг, приговаривается к расстрелу — высшей мере социальной защиты. Нераскрытой осталась главная тайна — организация «Приморских лесных стрелков», которую представлял Карнаухов.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Слава… Едва ли кто-нибудь в бригаде молодых лесорубов всерьез думал о ней.

О боевой славе мечтал когда-то Захар, но те мечты давно выветрились. На место них пришла и окончательно овладела им любовь к плотницкому мастерству. Но слава пришла ко всей бригаде, пришла сразу и неожиданно. Ее принес бремсберг. При катастрофической нехватке лошадей бремсберг помог стрелевать к дороге свыше трех тысяч кубометров леса. Эта победа имела характер вдохновляющего трудового подвига. Газета опубликовала хвалебную статью об успехах бригады. Раз пять перечитав ее, в бригаде единодушно постановили увеличить норму выработки.

Однажды утром на лесосеке появился Платов в сопровождении Бутина, Крутовских и Аниканова. Перед тем как взбираться на сопку, они долго стояли у ее подножия, наблюдая за тем, как легко бегут вниз до отказа груженные сани, катятся вверх пустые.

— Лихо работают, окаянные дети! — с отцовской улыбкой заметил Платов. — И как ловко придумали, а? Это же сколько лошадей потребовалось бы, чтоб вывезти все это, а? — Он с гордостью посмотрел на своих спутников.

Пока они разговаривали, с сопки спустились новые сани, груженные бревнами.

— Иван Сергеевич, вам наверх? — крикнул паренек, руководивший разгрузкой. — Можете доехать с ними, четырех человек вполне поднимет!

Певуче скрипя по укатанному снегу, сани легко поднимались на сопку. Платов ликовал, как ребенок.

— Ах, какие сани-самокатки! — повторял он. — Учитесь, учитесь у молодежи, товарищ Крутовских, учитесь выдумке!

По всему склону кипела работа: то там, то тут с шумом падали деревья. Морозный воздух был пропитан терпким запахом смолья, пронизан сизой дымкой осыпающегося инея.

Спрыгнув с саней, Платов почти бегом бросился к блок-ролику — главному механизму бремсберга.

— И ведь сделано как — в шип! — Он обводил восхищенным взглядом неуклюжую деревянную тумбу. — Мастера, ей-богу, мастера!

Подошли Каргополов и Захар. Пока Платов говорил с бригадиром, Аниканов отвел Захара в сторону.

— Там твоя зазноба пришла…

— Ты про Любашу? — Захар нахмурился — ему претил тон Аниканова. — Она здесь, на пикете?

— Нет, там, у Клавдии. Хотела идти с нами, но я отговорил. Сам понимаешь, неудобно при секретаре парткома… Почту принесла.

— Не знаешь, мне нет письма?

— Наверное, нет, иначе бы она сказала. Ты обиделся, что я отговорил ее идти сюда?

— Да нет… А вообще-то, конечно, зря. Хотелось бы повидаться.

— Вечером созовем комсомольское собрание, еще повидаешься.

— А она не уйдет до вечера?

— Не уйдет, — я объяснил ей, что вечером ты сам будешь в поселке. А вообще-то я тебя позвал вот зачем, Захар. — Аниканов принял деловой вид. — Понимаешь, на стройке плохо с хлебом, — заговорил он вполголоса. — Муки не хватит до навигации — разворовали, сволочи, после пожара конторы! На Амуре заносы, колонна автомашин с мукой вот уже девятый день пробивается от Хабаровска, а прошла всего полторы сотни километров. А ей еще надо сделать за зиму самое малое десять рейсов, чтобы обеспечить стройку. Вот Федор Андреевич и просил меня поговорить с ребятами насчет вот какого дела: нужно усилить питание детей и цинготников — цинга, брат, быстро распространяется. Поэтому сегодня проведи собрание, разъясни ребятам, какое у нас положение, и уговори их снизить норму хлеба. Хотя бы граммов на сто. На собрании участка этот вопрос будет специально поставлен. Так вот, нужно, чтобы ваша бригада, как самая лучшая, выступила инициатором. Как ты смотришь на это?

Захар долго молчал, глядя в сторону, мимо Аниканова.

— Много ребят болеет цингой, не знаешь? — спросил он наконец.

— Федор Андреевич сказал, что в больнице человек сто. Но больных становится все больше и больше, вот в чем опасность.

— И что, умер кто?

— Шесть человек.

— Ну что ж, я выступлю. И Каргополов тоже. А с бригадой поговорим.

В это время Захара подозвал Бутин, который стоял с Платовым.

— Вот он самый, — Бутин улыбнулся, кивнув на Захара.

Платов протянул руку Захару.

— Ну что ж, давай познакомимся, земляк. Донской казак, говорят? Ну что ж, все правильно! Когда-то, начиная с походов Ермака Тимофеевича, казаки-землепроходцы были не только воинами, но и строителями — до самого Тихого океана шли и строили. Думаю, не посрамим и мы славы предков, а? — И Платов дружески похлопал Захара по плечу, смерив взглядом его статную, крепко скроенную, невысокую фигуру.

— Федор Андреевич, так вы с Дона? — воскликнул Аниканов развязно.

— Из Ростова. Но казак я, знаешь, какой? Родился в рабочей казарме в Нахичевани, отец всю жизнь проработал на Парамоновской мельнице.

— Я ведь тоже донской казак, Федор Андреевич! — навязчиво говорил Аниканов.

Но Платов обратился к Захару:

— Очень хорошую штуку смастерил, товарищ Жернаков! — Платов кивнул на блок-ролик. — Нужно помочь другим бригадам сделать такие же бремсберги. В чьей это бригаде не ладится? — Он вопросительно посмотрел на Бутина.

— У Брендина.

— Товарищ Платов, мы уже ходили к ним, так они не слушают.

— Ну, а ты сам можешь сделать вторую такую штуку? — Платов ткнул тумбу носком валенка. — В порядке шефства, а? Вы не с ними соревнуетесь?

— С ними.

— Ну, вот и помогите им.

— Да я-то, пожалуйста, как бригадир… Это же два дня работы вдвоем.

Каргополов весело улыбнулся, обрадованный успехом Захара.

— Ладно, сделай, а я за двоих эти дни поработаю.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пригницын возвращался с Пиваньского озера и нагнал Любашу.

— Га, раскрасавица моя ненаглядная! — закричал он, останавливая лошадь. — Садись, Любаша, присуха моя, подвезу!

В другое время Любаша, может, и отказалась бы, но сейчас, пройдя восемь километров с полной почтовой сумкой, она сильно устала и была рада возможности хоть остаток пути проехать на санях. Разрумянившаяся на морозе, с посеребренными инеем ресницами и бровями, с веселыми завитками, выбившимися из-под пухового платка, в ладной короткой шубейке, в эту минуту она была особенно хороша. Но не успела она сесть рядом с Пригницыным, как он полез целоваться.

— Уйди, Колька, с ума сошел! — Она подставила локоть, но Пригницын зажал ее голову обеими руками и чмокнул в щеку. — Дурак! — Любаша с размаху ударила кулаком по спине Пригницына. — Останови лошадь, не поеду с тобой!

— Концы, Любочка, больше не буду, только не слезай, будь ласкова! — Пригницын стеганул лошаденку кнутом, и та затрусила, кидая сани под раскат.

Любаше ничего не оставалось делать, как покрепче ухватиться за перекладину канадских саней.

Некоторое время они ехали молча.

Пригницын косился на Любашу цыганским глазом, наконец спросил:

— К Жернакову на свидание держишь путь?

— Почту несу на лесоучасток.

— Знаем мы эту почту!.. К Жернакову идешь. Он выслуживается перед начальством, в газете о нем прописывают…

— Ты-то откуда знаешь, что в газете пишут, ты же читать не умеешь… — Любаша усмехнулась.

— Га, не умею! Я уже научился, даже наряды сам выписываю. Ой, смотри, Любка, не закручивай с Жернаковым, плохо будет и тебе и ему!

— Отчего же это плохо будет?

— А помнишь, что я тебе говорил?

— Побьешь, что ли?

— А то, думаешь, испугаюсь?

Любаша гордо тряхнула головой.

— Не твое дело, куда я иду. А Захара я люблю и нет тебе до этого дела, вот!

— А почему не любишь меня? — не то всерьез, не то в шутку спросил Пригницын. — Чем я плохой?

— Баламутный ты, вот чем.

— А все равно я красивее твоего Жернакова. Думаешь, как он рвется в начальство, так и лучше меня? А я скорее его стану начальником!

— Будь хоть сто раз начальником, а я все равно не люблю тебя!

— Тогда слезай! — Пригницын зло посмотрел на Любашу. — Слезай с саней!

— Ну и слезу! Останови коня.

Пригницын с яростью хлестнул лошаденку; она взбрыкнула и боком поскакала внамет.

— Сейчас слезай! — орал Пригницын, с ожесточением охаживая лошадь.

Так промчались они с полкилометра. Но едва Пригницын опустил кнут, как лошаденка перешла на рысь, а потом и вовсе остановилась.

— Ладно, это я пошутил, — миролюбиво сказал Пригницын. — Люблю тебя, присуха моя. Все равно ты будешь моя, Любка.

— Дурак, вот кто ты! — Любаша отвернулась от него. — Пустомеля!

— А вот посмотришь, посмотришь! — упрямо твердил Пригницын.

Въехали в поселок.

— К конторе тебя?

— Сама дойду! Не знаешь, где живет Кланька Кузнецова?

— Аникановская присуха? Вон там, в бараке. Только она, должно, теперь в столовой, обед скоро.

Сдав почту, Любаша поспешила в столовую — ей не терпелось повидаться с Захаром. Велико же было ее огорчение, когда она узнала, что Захар живет не в поселке, а где-то на пикете. Усталая, одинокая, сидела Любаша у окна, глядя на обедающих лесорубов. С черными от мороза скулами, с вихрастыми головами, небритыми щеками — каких только не было здесь лиц! А лучше Захара никого нет.

Подбежала Кланька с ярусом пустых алюминиевых мисок, скороговоркой сказала, что на пикет, где работает Жернаков, пойдет Андрей, показала Любаше, где он сидит. Любаша подошла, смущенно отозвала Аниканова в сторону — он обедал вместе с Бутиным и Платовым — и, запинаясь, попросила:

— Возьмите меня с собой, а?

— Неудобно, — нахмурился Андрей. — С секретарем парткома пойду. А ты дождись вечера, Захар будет на собрании.

…Любаша истомилась, ожидая вечера, слоняясь без дела то на улице, то в столовой.

— Извелась я, Кланя, совсем, — тихо жаловалась она. — Так и стоит у меня в глазах, по ночам снится. Ох, если бы ты знала, как я соскучилась! Дура я была, что не послушала тебя и не отбила его у той девушки.

— А он-то тебя хоть любит?

— Вроде бы любит, но, наверное, больше любит ту…

— Раз любит — значит, добивайся своего и ни на кого не гляди.

— Я так и решила.

— Письма она ему пишет?

— Да вот принесла, сразу два, — Любаша достала из-за пазухи пухлые конверты.

— Давай их сюда. — Кланька решительно выхватила письма из рук Любаши, воровски оглянулась и, ни слова не говоря, стала рвать их в клочки.

— Кланька, дура, что же ты делаешь?! — в отчаянии закричала Любаша, пытаясь отнять письма.

Но было поздно: обрывки бумаги полетели в огонь.

— Вот и все! Нечего мямлить, а то ты так никогда не добьешься своего.

— Что же ты наделала, Кланя! — Любаша чуть не плакала. — Как же я теперь буду смотреть ему в глаза?

— А вот так и будешь смотреть!

— Стыдно мне будет…

— Заверни стыд в платочек и никому не показывай, — бойко советовала Кланька. — И знаешь, что сделай? В Блюхерове есть бабка, присушает парней к девкам. Укради у Захара какую-нибудь вещичку, ну, хотя бы носовой платок, и понеси ей. Честное слово, присушит она к тебе Захара! Я по секрету тебе скажу, Любаша, — шепотом говорила Кланька, — она мне присушила Андрея. Только ты ни одного слова, смотри, никому!.. Летом ездила я к ней, возила Андреев галстук, сто рублей заплатила. Я тогда не сказала тебе, боялась — просмеешь меня. А теперь я и горюшка не знаю — Андрей дня не может прожить без меня. Обещает жениться на мне после того, как съездит в отпуск домой! — хвасталась Кланька.

Может быть, в другое время Любаша посмеялась бы над этим советом, но сейчас смущенно согласилась:

— Схожу к бабке, обязательно схожу! Может, и правда подействует?

Пришли в барак — длинное, рубленное из свежих бревен помещение. В углу барака, отгорожена небольшая комната, в которой жили Кланька, Леля Касимова и другие девушки.

— Вот, полюбуйся, Захар подарил стриженой! — Кланька с усмешкой указала на медвежью шкуру возле кровати Лели Касимовой.

— А где он взял ее? — удивленно спросила Любаша.

— Сам убил. В барак, сказывают, лезла медведица, а Захар ее подстрелил.

— Какой бесстрашный он, Кланя! — с тихим восхищением проговорила Любаша. — И тогда, летом, бандита заарестовал, не побоялся!

Кланька ничего не ответила, она не разделяла восторженного отношения Любаши к Захару. Помолчав, спросила:

— А ты с ним целовалась?

— Нет, — покачала головой Любаша, — как-то боязно…

— Ну и глупая ты! — смеялась Кланька. — Знаешь, как ребята любят целоваться! Вон Андрей мой…

— А кто первый поцеловал? Ты его или он тебя?

— Андрей меня. Я сказала, что люблю его, он и поцеловал. Захар не говорил, что любит тебя?

— Нет, не говорил.

— А ты ему?

— И я тоже…

— Ну тогда спроси, а потом, если он скажет, что любит, ты тоже скажи, что любишь, и сама поцелуй! А то ты будешь валандаться, пока какая-нибудь девка не отобьет.

Любаша встретила Захара возле столовой. Долго стояла она в темноте на морозе, ожидая, когда вернутся в поселок каргополовцы. Завидев толпу, она пошла навстречу, вглядываясь в фигуры парней. А вот, кажется, и он!

— Любаша?

— Здравствуй, Захар! — Девушка порывисто шагнула к нему, прижалась щекой к его колючей щеке. — Насилу дождалась…

— Что ж ты на улице? Холодно ведь!

— Боялась проглядеть тебя. Давай пройдемся, Захар, собрание не скоро.

— Писем не было мне?

— Не было… — тихо сказала Любаша и почувствовала, как вспыхнуло все лицо; на душе стало противно и тягостно.

Настроение испортилось, исчезла прелесть звездного вечера. Любаша показалась себе такой гадкой, недостойной не только любви, но и доброго слова. Она уже колебалась: а не сказать ли правду, но тут Захар, увидев, как она сникла, мягко спросил:

— Ты обиделась, Любаша? — Он крепче прижал к себе ее локоть. — Я спрашивал про письма из дому… А от девушки уже не жду. Наверное, она разлюбила меня.

— А ты меня любишь, Захар? — прошептала Любаша, подняв свое лицо к его лицу.

— Люблю, давно люблю! Еще с тех пор, как жил у вас летом.

Не говоря ни слова, Любаша обвила его шею руками и скорее деловито, чем страстно, прильнула губами к его губам. Захар на миг растерялся, но потом по-медвежьи обнял ее и долго не выпускал из своих тисков…

Возле столовой к ним подошли Пригницын и Рогульник. Не вынимая рук из карманов полушубка, Пригницын угрожающе сказал:

— Ты что, друг Жернаков, забыл наш уговор? Любка, марш в столовую, — приказал он. — Мы тут с Жернаковым поговорим по душам.

— Никуда я не пойду! — крикнула Любаша. — Захар, пойдем, они драться хотят. Отойди, Колька, я сейчас закричу!

— Ладно, Любаша, иди, — сдерживая волнение, сказал Захар, следя за каждым движением парней. — О каком уговоре ты мелешь? — грубо спросил он Пригницына.

— А вот о каком!..

Но Пригницын не успел размахнуться, как Захар коротким ударом в подбородок свалил его в снег. Крепкий кулак Рогульника обрушился на голову Захара, выбил из глаз искры, но Захар все-таки устоял на ногах. В бешенстве он налетел на Рогульника, и они, сцепившись, упали в снег. Пригницын ударил Захара в спину, Захар попытался вскочить, но Рогульник ударом обеих ног в живот свалил его. Падая, Захар увидел занесенный над головой сапог Пригницына, успел поймать его, и тотчас же несколько человек подбежали к ним. Захара подняли, поставили на ноги.

Пока он приходил в себя, вокруг собиралась толпа.

— За что они его?

— Двое на одного, вот гады!

Вспыхнула спичка. Захар увидел Ваню Каргополова.

— Жив? — спросил Ваня. — У тебя кровь на лице.

Захар только теперь почувствовал соленое во рту, вытер платком под носом — на платке кровь.

— Что же ты сразу не позвал нас? — спрашивал Каргополов.

— А почем я знал, что они будут драться?

Любаша встретила его в дверях столовой и без стеснения при всех стала вытирать его лицо своим платочком.

— И зачем только я приехала сюда! — со слезами в голосе шептала она. — Это все из-за меня… Что ж теперь делать? Он ведь грозился и меня избить.

— Ничего не бойся, Любаша.

…Собрание открыл Аниканов. Захара выбрали в президиум.

— Подожди меня здесь, — сказал он Любаше. — После собрания провожу тебя.

Любаша не сводила взгляда с Захара. Она смутно понимала, о чем говорит докладчик, занятая мыслями о Захаре. И только тогда настораживалась, когда слышала фамилию «Жернаков».

За последнее время Любаша все чаще размышляла о своей судьбе. Она училась в вечернем строительном техникуме, но ни разу не задумывалась как следует над своим призванием. Сейчас, слушая спокойную глуховатую речь секретаря парткома, посматривая на Захара и его товарищей, она с тревогой думала, что стоит как-то особняком, в сторонке от всего того большого, что делается на стройке, тогда как они, с почерневшими от мороза лицами, в драных полушубках, с загрубелыми в труде руками, делают самое главное, грандиозное дело. Они представлялись ей сейчас настоящими людьми, и Любаше очень хотелось во всем походить на них.

У нее тревожно ворохнулось в груди, когда слово предоставили Жернакову. Она сильно волновалась, наблюдая, как Захар поднимается, оглядывает зал и, запинаясь, говорит:

— Товарищи, мы только что заслушали доклад секретаря парткома. Всем теперь ясно, какие трудности предстоит нам преодолеть до вскрытия Амура. После работы мы обсудили, как быть дальше. И решили: каждому поднять выработку до десяти кубометров в день. Это наш ответ тем классовым врагам, которые хотят задушить стройку в самом зародыше. А еще наш ответ такой: за исключением Бонешкина, у которого цинга, каждый из нас добровольно отдает хлеба по сто, а кто и по двести граммов в пользу больных, а также детей… Я лично отдаю двести граммов в день от своей карточки. Товарищ Каргополов, наш бригадир, тоже двести. Наша бригада вызывает на социалистическое соревнование бригады товарищей Брендина и Самородова.

Захар не успел сесть, как Аниканов крикнул:

— Товарищ Брендин и Самородов, принимаете вызов?

— Я сейчас скажу, — спокойно ответил Брендин, поднимаясь. — Мы в бригаде решили валить не по десять, а по двенадцать кубометров на человека в день!

Громом аплодисментов отозвался зал на слова Брендина.

— Поддерживаем! — крикнул Каргополов.

— И мы тоже! — откликнулся Самородов. — А хлеба все срезаем по двести граммов!

И снова загремели аплодисменты.

Платов встал и громко, взволнованно сказал:

— Товарищи, я предлагаю спеть наш пролетарский гимн «Интернационал»! — И сам первый запел.

Все подхватили. Звукам песни стало тесно в помещении.

У Любаши тревожно и радостно замирало сердце. Она чувствовала себя слитой со всеми воедино; это чувство поднимало ее, будто уносило на могучих крыльях, а перед глазами все время было лицо Захара — немного смешное в своей торжественной строгости.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Собираясь утром в лес, на работу, Захар обратил внимание, что Бонешкин не просыпается.

— Коля, уходим! — сказал он. — Тебе ничего не нужно? Ну, проснись!

Захар тронул Бонешкина за ногу и тотчас же отшатнулся.

— Ребята! — Захар осторожно потянул одеяло. Открылось посиневшее лицо с застекленевшими в смертном покое глазами. — Ребята, умер Николай!..

Все столпились у нар, долго стояли, держа шапки в руках.

— Да-а, жил, бедняга, заполошно, а умер тихо, — первым нарушил молчание Каргополов.

Похоронили Бонешкина на самой вершине сопки и решили, когда закончатся заготовки леса, поставить вместо памятника блок-ролик с надписью:

«Здесь похоронен Николай Петрович Бонешкин, отдавший жизнь за великое пролетарское дело, член славного Ленинского комсомола».

Вроде и незаметным был Бонешкин в жизни бригады, а смерть его все восприняли как утрату самого близкого, родного человека.

Вскоре слег и Каргополов, как ни крепился. Сначала вокруг глаз у него проступили синие цинготные обводы, покраснели белки. Потом и совсем не смог подняться с постели.

— Не могу идти, Захар, — ощупывая колени, сказал Иван. — Отнялись ноги. Бери на себя руководство бригадой.

Вечером, вернувшись с лесосеки, Захар наскоро поужинал и, ничего не сказав Каргополову, направился в поселок.

Лелю Касимову он застал в столовой. Уборщицы мыли пол, а она сидела в своей конторке, подсчитывая талончики продовольственных карточек. Скулы ее пылали — видимо, Леля с кем-то поссорилась.

— Это же черт знает что такое! — рассказывала она Жернакову. — Второй раз уличила Кланьку в воровстве. Тащит и хлеб и сахар. И прячет, пакостная, стыдно даже сказать куда!

— Куда?

— В штаны! — выпалила Леля без стеснения.

— Аниканову не сказала?

— Выгнала ее к черту! А Аниканов что? Рассказала ему после первого случая, так он еще меня обругал. По-моему, он сам пользуется краденым. Знаешь, Зоря, я присмотрелась к нему и прямо ужаснулась — это же страшный человек! Вся его комсомольская активность — ширма, которой он прикрывается, чтобы сделать карьеру. Он такой хитрый, так умеет тонко обделывать дела, что к нему не придерешься. И подумать только, в Новочеркасске я считала его идеальным комсомольцем!

— Я давно это знаю, Леля.

— Знаешь, а мне ничего не говоришь.

— Потому и не сказал, что к нему не придерешься. Ну, вот что, Леля, я к тебе по важному делу. Иван заболел.

— Цингой?..

— Да, слег совсем. Ноги отнялись.

— Ой, Зоря, так что же теперь делать?

— У меня к тебе вопрос. Ты говорила как-то, что ездила к нанайцам покупать рыбу и клюкву. Далеко это стойбище?

— Нет, километров двенадцать отсюда, за сопкой. А ты что хочешь отправиться туда?

— Да, купить клюквы и вообще что можно из витаминных продуктов. Расскажи мне, как туда пройти. Завтра схожу.

В конторку с шумом ввалился Аниканов. Он сухо поздоровался с Захаром, остановился против Лели и, едва сдерживая гнев, спросил:

— Слушай, Касимова, что у вас произошло с Клавдией?

— А то, что заворовалась твоя Клавдия! — резко ответила Леля.

— Не смеешь так говорить! — закричал Аниканов. — Она свои продукты брала домой, те, что получила по карточке. Ты же отлично знаешь, что она не обедала и не ужинала сегодня в столовой. Если не отменишь решения, я поставлю вопрос о тебе на бюро ячейки.

— Вот ты меня на испуг берешь, а я без угроз говорю: завтра утром пойду к Ивану Сергеевичу и попрошу, чтобы собрали бюро ячейки. — Голос Касимовой звенел от сдерживаемого гнева. — Только обсуждать придется не меня, а тебя — за то, что ты взял под защиту воровку. И пригласим свидетелей — повара и обеих уборщиц; они видели, как я поймала твою Клавдию с поличным.

— А это правда? — В лице Аниканова промелькнул испуг.

— Первый случай я, дура, скрыла, пожалела ее, А теперь я так это дело не оставлю, еще и в суд передам, — пригрозила Леля.

Аниканов оторопело глядел то на нее, то на Захара, потом сказал примирительно:

— Слушай, Леля, не передавай в суд, а? Понимаешь, неудобно получится, по моему авторитету ударят… Честное комсомольское, я и не подумал, что она соврала мне. Ну, ты выгнала ее, и пускай отправляется домой с богом. А я с сегодняшнего дня порву с ней, раз она такая, честное комсомольское! Захар, ну скажи ты Леле, чтобы не затевала дела!

Жалок был Аниканов в эту минуту.

Захар отвел от него хмурый взгляд.

— А что я могу посоветовать? Вон Бонешкин умер, слег Каргополов, а тут продукты воруют…

— Каргополов заболел?! — Аниканов прикинулся крайне озабоченным. — Жаль Ивана, на редкость хороший парень. Вот что, завтра же с утра сам отвезу его в больницу.

— В больницу бесполезно, — грустно сказал Захар. — Возили же Бонешкина! Врач сказал, что специального лечения нет, а больные цингой лучше себя чувствуют, когда они находятся среди здоровых.

— Так что же тогда?

— Завтра пойду в Верхнюю Эконь, к нанайцам, попытаюсь купить клюквы или свежей рыбы.

— Я обязательно навещу Ивана, — не унимался Аниканов. — Ну, так как же решим, Леля?

Леля Касимова, добрая душа, растрогалась, видя, как Аниканов заботится об Иване, и, не задумываясь, сказала:

— Ладно. Но обратно на работу я ее не приму.

— О работе и речи нет, тут ты сама хозяйка и лучше меня знаешь, как поступить.

Он уже направился к двери, но, вспомнив что-то, обернулся.

— Да, Захар, чуть не забыл! Ты знаешь, что в штабелях у дороги лежит восемьдесят процентов заготовленного леса?

— Не знаю, но по своим штабелям вижу, что лес почти не вывозится. А что?

— Вчера в бригаде Брендина предложили такую мысль: начать аврал по вывозке леса, а для этого создать штурмовой санный батальон.

— Что это за штурмовой батальон?

— А вот, понимаешь, что: на себе лес возить. Лошадей мало, и их становится все меньше — почти каждый день падеж. Скоро весна. А как только начнется оттепель, то нашему лесу конец, весь останется в штабелях. Предлагаю сделать такую вещь: лесовозная дорога до самого озера идет под уклон, так? Если залить водой колею, она замерзнет, и тогда потребуется немного усилий, чтобы сдвинуть сани. Потом только подталкивать их до самого озера. А обратно порожние сани можно будет поднимать лошадьми. Как ты думаешь — поддержит твоя бригада такое начинание?

— А какая поддержка требуется?

— Каждый день выделять примерно треть состава бригады в штурмовой батальон, но с условием, чтобы ежедневная норма выполнялась.

— По-моему, это нереально, — возразил Захар.

— Да подожди ты, нереально, — нетерпеливо перебил Аниканов, — я же говорю не о той норме, что взяли по обязательствам. На сколько ваша бригада выполняет основное задание?

— В среднем около двухсот процентов, каждый дает по десять-одиннадцать кубометров, а мы с Харламовым — по двенадцать.

— Ну, так вам тогда легче, вы и так будете давать процентов сто тридцать. Мы тут подсчитали, что это не страшно, леса уже заготовлено шестьдесят семь тысяч кубометров. Если до конца сезона каждая бригада будет давать сто процентов основной нормы, то план заготовки ста тысяч кубометров будет выполнен, понимаешь?

— Теперь понимаю. Только, по-моему, этот вопрос нужно обсудить на комсомольском собрании лесоучастка.

— Само собой! Я просто хотел с тобой посоветоваться. Значит, поддерживаешь?

— Руками и ногами, — улыбнулся Захар. «Молодец все-таки, — подумал он при этом, — умеет работать!»

— Кто теперь бригадиром — ты, Захар?

— Да. С сегодняшнего дня.

После того как ушел Аниканов, Леля Касимова и Захар некоторое время сидели молча.

— Сложный человек, — первой заговорила Леля, словно угадав мысли Захара. — Ведь в душе гадкий, а вот работать умеет, умеет на лету подхватить инициативу!

— Да-а, этого у него не отнимешь, — согласился Захар, — работать он умеет. Ну что ж, Леля, я, однако, пойду. — Он встал, наглухо застегнул полушубок.

— Подожди, Зоря, я пошлю Ванюше свой паек сахару, да тут у меня есть в запасе стакана два клюквы, берегла, будто знала…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Чуть свет Захар собрался в путь. Отправив бригаду на лесосеку, он кинул рюкзак за спину, прихватил свою любимую «фроловку» и сказал на прощание Каргополову:

— Ты, Иван, не экономь клюквы, съешь всю. Перекопаю все стойбище, а добуду!

Когда взошло солнце, он уже вышел на почтовую дорогу и весело зашагал вверх по Амуру. За крутобоким выступом сопки увидел вдали — в котловине, окруженной сопками, — цепочку изб, повитую морозной дымкой. Это и была Верхняя Эконь. А через час он взбирался на пригорок, с волнением вглядываясь в неказистые избенки стойбища.

Он давно хотел посмотреть, как живут нанайцы — народность, о существовании которой он и не подозревал, отправляясь на Дальний Восток. Но Захар не имел досуга, чтобы утолить эту далекую от каждодневной работы жажду знаний. Теперь, взобравшись на пригорок, он с интересом всматривался в фигуры людей.

Вот навстречу ему идет старая женщина в длинном и широком халате, расшитом замысловатыми узорами. У нее сплюснутое узкоглазое лицо с маленьким курносым носом, с паутиной морщин вокруг глубоко сидящих глаз, голова с седыми тонкими косами.

— Здравствуйте, — Захар поклонился.

Женщина мельком глянула на него и как шла, так и продолжала идти своей дорогой. Захар в недоумении посмотрел ей вслед, не зная: сердиться ему или смеяться.

Из хижины вышел колченогий невысокий мужчина с длинной самодельной трубкой в зубах, в коротком халатике, перепоясанном матерчатым кушаком, в узких, почти в обтяжку брюках, в мягких обутках из рыбьей кожи, туго подвязанных у щиколоток. Широко улыбаясь, он подошел к Захару, протянул смуглую маленькую руку, сказал:

— Здравствуй. Тебе, однако, стойбище ходи? Замерз шибко? Кого смотри нужно?

— Товарищ у меня больной. — Захар начал с дела. — Вот пришел купить ягод и свежей рыбы.

— Ходи моя изба, — пригласил нанаец. — Тебе, однако, пермская стройка работай?

— Да, плотник я.

Они вошли в полутемное, низкое помещение, без крыльца и сеней. Спертый воздух был пропитан какими-то острыми запахами. Обстановку составляли низкие нары, застланные медвежьей шкурой, со скатками одеял вдоль стены, стол, несколько табуреток, жестяная печка в углу. На нарах сидела моложавая женщина в широком халате. Она что-то вышивала, вполголоса ворча на полуголого карапуза, старающегося залезть к ней на колени. Она даже не взглянула на гостя.

— Маленько грейся, — сказал нанаец. — Ходи русский фершал, ему хорошо могу лечи. Рыба моя могу тебе продавай. Сколько?

— Вот, полный. — Захар протянул рюкзак.

Нанаец вышел и вскоре вернулся, волоча рюкзак по полу. Из рюкзака торчали белые от мороза хвосты щук, плотно, как поленья, натыканные вниз головами.

— Сколько платить? — спросил Захар.

— Маленько плати, однако, десять рубль.

— Десять мало, — возразил Захар, — вот возьми двадцать.

Нанаец засмеялся, повертел деньги в руках, сказал:

— Еще надо будет рыба — ходи моя. Тебе хороший товарищ. Денег бери — нету, так давай буду. Моя горюй, ягода нет. Фершал, однако, есть.

— Покажи, где он живет, пойду к нему. — Захар встал, застегнул полушубок.

Вскоре он поднимался на крылечко большой новой избы, рубленной из толстых бревен. Оставив в сенях свой рюкзак, он постучал раз, потом другой в обитую сохатиной шкурой дверь. Ему открыл высокий крепкий старик с серебряным клинышком бороды и щетками черных с проседью бровей, под которыми спокойно светились умные молодые глаза. Безукоризненной белизны халат как-то странно гармонировал с сохатиными торбасами, ярко расшитыми нанайским орнаментом. Старик оценивающим взглядом окинул Захара, его черное от мороза лицо; спросил глуховато:

— Чем могу быть полезен?

— Я к вам за помощью, товарищ доктор. — Захар снял шапку.

— Раздевайтесь, проходите.

Скрипя смерзшимися валенками, Захар робко прошел в просторную, блестевшую чистотой комнату, заставленную шкафами со склянками.

— На что жалуетесь? Обморожение? Прошу садиться.

Старик слушал Захара с явным недоверием, строго посматривая из-под жестких щеток бровей, но постепенно взгляд его теплел.

— Милый мой юноша, — сказал он, расспросив Захара обо всем, — каждому из вас будущие поколения должны поставить памятник в городе, который вы, безусловно, построите. Я двадцать семь лет живу на Амуре: остался после русско-японской войны с единственной целью — помочь вымиравшему тогда племени в его борьбе с болезнями, с темнотой и диким невежеством. Нас было немного тогда. Сейчас вас целая армия — первая в истории армия, которая не разрушает, а созидает. В этом великий смысл революции, ее благороднейшая функция. Не случайно именно молодежь взялась за возрождение этого благодатного края, именно она способна омолодить край своей энергией!

Захар удивленно и растроганно слушал глуховатый голос старика.

— Ну что ж, ты, однако, голоден, казачок, — сказал хозяин, снимая халат, — пойдем пообедаем. А зовут меня Иваном Сергеевичем, Мартыненко моя фамилия. Тебя как величать?

— Захар Илларионович Жернаков.

— Ну, вот и познакомились, Захар Илларионович. Казаков я знавал, храбрый и любопытный народ.

Они прошли по узкому коридорчику и очутились в уютно обставленной небольшой комнате.

— Живу один, Захар, в прошлом году похоронил супругу. Анюта! — крикнул он в соседнюю комнату. — Приготовь-ка нам на стол.

В дверях показалась статная молодая женщина с жгучими глазами и большим узлом смоляных волос на затылке.

— Вот, привел гостя. — Старик легонько обнял Захара за плечи. — Строитель, комсомолец! По этому случаю достань-ка мой графинчик.

За столом Захар отказался было от предложенной ему стопки коричневато-розовой жидкости, но Мартыненко, похвалив, что не пьет, все-таки заставил его пригубить.

— Лучшее лекарство от цинги — настойка лимонника.

Захару не терпелось узнать, где можно достать ягод и клюквенного экстракта, но радушие хозяина смущало его; ему казалось нескромным просить старика о чем-либо. Но Мартыненко сам обо всем догадался и сказал:

— Товарища своего привези ко мне, я его быстро выхожу. А тебе, Захар, дам сушеных ягод лимонника, будете настаивать стакан ягод на три литра кипяченой воды и давать по полстакана в день тем, у кого появятся признаки цинги.

Бесконечно счастливый возвращался Захар из Верхней Экони. Он не замечал ни тяжелого груза за спиной, ни леденящего встречного ветра. Выпитая настойка лимонника бодрила его, горячила щеки, а мысли о чудесном старике, его доброте и человечности радовали и согревали душу.

Вскоре Захар и Леля отвезли Каргополова в Верхнюю Эконь, не зная, как и благодарить старого фельдшера. Обратно они привезли, полные сани свежемороженой рыбы.

Цинга отступила.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В последних числах февраля был создан штурмовой санный батальон. Командиром назначили Аниканова. В батальон входили только добровольцы. Это они в идеальном состоянии содержали дорогу-ледянку: поливали водой, сметали снег, счищали неровности на льду, это они весь путь от самого дальнего пикета до Пиваньского озера разбили на восемь участков, по пятьсот — шестьсот метров; это они встречали сани с бревнами у верхней границы участка и толкали их до нижней.

Начали разгрузку с самого дальнего участка — в бригаде Брендина.

На первые сани нагрузили столько же бревен, сколько увозит лошадь, подсунули ваги под комли бревен, и по команде десять человек налегли на рычаги. Тяжело скрипя полозьями по льду, сани с трудом сдвинулись с места.

— Пошел, поше-ол!..

— Дружне-ей!

И вот, набирая скорость, сани по инерции стали подаваться все легче, и скоро ребята весело зашагали, слегка подталкивая воз на ходу. Вместе со всеми толкал и Аниканов. Напрягаясь, кряхтя, он говорил Брендину:

— Я погоню до самого озера, а ты тут командуй. Попробуйте грузить больше.

Брендин широко шагал за возом, подталкивая его одной рукой.

— Передай там, чтобы побыстрее гнали новую партию саней. Мы эти быстро спровадим. А грузить, я думаю, не больше, а меньше, чтобы могли толкать человек пять. Так мы больше успеем вывезти леса — чаще будем отправлять возы.

У нижней границы участка стоял наготове Жернаков со своими комсомольцами.

— Ну как, легко идут? — крикнул Захар.

— А вот сейчас попробуете! — весело отозвался Брендин. — Давай, Захар, припрягайся!

Возле шеста, обозначающего границу, «штурмовики» второго участка на ходу сменили брендинцев и сразу так налегли, что воз пошел втрое быстрее.

— Хорошо придумано с участками, — говорил Захару разрумянившийся Аниканов, — сразу сказались свежие силы!

— А ну, давайте, приналяжем, братцы! Бегом, бегом! — крикнул Захар.

Воз набирал скорость и вот уже заскользил сам, оторвавшись от людей. Ребята с гиком и озорным присвистом скакали следом, толкая друг друга, подшучивая над Аникановым:

— Секретарь наш пока добежит до озера, весь будет в мыле.

— Ничего, это ему полезно, а то на руководящей-то работе ожирение сердца получит.

Всего минуты две-три шли сани через второй участок и, подхваченные на границе Самородовым и его комсомольцами, помчались дальше.

— Ни одна лошадка не смогла бы так! — смеялся Харламов.

Следующие сани, которые встретило отделение Жернакова у верхней границы участка, были нагружены легче, их толкали всего пять человек.

— Берите впятером! — крикнул Брендин Захару, впритруску следуя за санями. — Сейчас подойдут вторые сани.

Через поселок к озеру сани толкали работники столовой, конторы, конного парка, в том числе Леля Касимова, Бутин, Крутовский, Пригницын.

— Ну как, хорошо пошли? — спрашивал Бутин Аниканова, привычно упираясь в бревно; он немало покатал за свою жизнь вагонеток на торфоразработках.

— Хорошо идет, Иван Сергеевич, очень хорошо! — кричал Аниканов, смахивая пот со лба.

Возчики-крестьяне с удивлением смотрели, как люди толкали сани.

— И скажи на милость, до чего додумалась комсомолия! — говорил краснолицый возчик в коротком полушубке, подпоясанном кушаком. — Ведь вон чего делают!..

— Да-а… Какое только лихо заставляет их так работать? — отозвался второй.

— Социализму строят, — вмешался в разговор куршивенький мужичонка с желчным бабьим лицом. — Награды хочут заработать…

— У тебя, Кешка, все наизнанку, — с укоризной сказал первый. — О наградах они и думать забыли. Летом, стало быть, чтобы было с чем работать на стройке, вот и стараются. Лошадей поморили бескормицей такие ездоки, как этот цыганенок. Цыгане — они сроду не жалели коней, всю жизнь на перекладных ездиют. Я их повидал в гражданскую на западе. Ну, трогай, чего там ртами зевать…

К концу дня на Пиваньское озеро было доставлено сто тридцать два воза, свыше тысячи кубометров древесины.

А в конце пятидневки в столовой было собрание бригадиров и комсгрупоргов.

С докладом о штурмовом батальоне выступал Аниканов.

— Идея создания штурмового санного батальона, — говорил он, позируя, — полностью себя оправдала. Однако для того, чтобы до середины апреля вывезти весь заготовленный лес, нам все-таки недостаточно этих темпов. Я вношу предложение, Иван Сергеевич, — он повернулся к Бутину, — ввести ночную смену. Что касается резерва повышения производительности труда на рубке, то он имеется. Вот в бригадах Брендина и Жернакова каждый лесоруб дает две нормы, а в бригаде Толкунова и некоторых других редко кто выполняет больше полутора. Надо, чтобы все равнялись по передовым, тогда мы получим дополнительно сотни кубометров древесины.

— Правильно, очень правильно, — поддержал Бутан. — Товарищ Толкунов, а вы как думаете?

Степан Толкунов сидел в заднем ряду, облокотившись на колени и тихонько покуривая в кулак. Услышав свою фамилию, он вскочил, растерянно уставился на Бутина.

— Не понял вопроса, Иван Сергеевич, — смущенно пробормотал Степан.

Взрыв смеха окончательно сконфузил его, он покраснел, сердито сказал:

— Ну чего регочете? Забаву нашли! Ну, задумался маленько, так о деле ж задумался!

Выслушав разъяснение Бутина, Степан недовольно сказал:

— Уж я и так каждый день гоняю лентяев. В бригаде народ с бору по сосенке, все больше из служащих. Сколько раз я говорил Аниканову, чтобы он почаще захаживал к нам, так его не дозовешься!

— У меня пятнадцать бригад, товарищ Толкунов! — запальчиво крикнул Аниканов.

— А ты посчитай, — не унимался Степан, — если за день побывать в двух бригадах, и то можно заходить ко мне в неделю раз. А ты за все время только два раза был у меня, да и то по пять минут.

— Я тебе не нянька в конце концов, — сердито возразил Аниканов, — и ты тоже не ребенок! Сам уж должен уметь работать с людьми!

Лицо его стало красным, глазки зло разгорелись — до чего не терпел критики секретарь комсомольской ячейки Аниканов! А тут еще Бутин добавил жару.

— А в этом Толкунов прав, товарищ Аниканов. Уж один-то раз за неделю можно зайти в каждую бригаду.

Предложение Аниканова о ночной смене совещание одобрило. Касимова обещала наладить дополнительное питание ночной смены свежей рыбой и картошкой, купленной в Верхней Экони.

— Судя по всему, товарищи, — сказал в заключение Бутин, — битву за лес мы выигрываем. Выигрываем, несмотря ни на происки классовых врагов, ни на природные трудности. Я вот приведу любопытный факт, друзья мои. Несмотря на отчаянно тяжелые условия, несмотря на нехватку хлеба, выработка в феврале была самой высокой за все время существования стройки. Мы, советские люди, подобны стали — чем больше ее гнут, тем более упругой она становится. А теперь я хочу порадовать вас, товарищи. Звонили из парткома: автоколонна с мукой прибыла на стройку. Завтра она снова уходит в Хабаровск, за новой партией муки и жиров. В ознаменование этой победы, — он улыбнулся Леле, — товарищ Касимова напоит нас чаем.

Касимова беспомощно развела руками.

— Только кипяток и заварка, Иван Сергеевич! Хлеба нет. Правда, есть немного голубичного варенья, выпросила в орсе леспромхоза из нелимитного фонда на всякий пожарный случай.

— Ну, так чудесно! — воскликнул Бутин. — Вот он как раз и есть, пожарный случай, — ведь собрались герои труда!

Вскоре на столах задымился в алюминиевых кружках горячий, слегка подслащенный голубичным вареньем чай.

— Придет время, братцы, — задумчиво говорил Бутин, обжигаясь чаем, — когда мы устроим такой пир, которого не знали сами цари. Всего-то у нас будет в достатке, уж не говоря о хлебе насущном. И будем мы удивляться самим себе и даже не верить: как же это смогли мы зимой тридцать второго — тридцать третьего годов совершить такое — совершить полуголодными, в лютые морозы, в суровой таежной глуши Дальнего Востока!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В тайгу прокрадывалась весна. Все заметнее сдавали морозы. Снег понемногу оседал и по ночам покрывался серебристой тонкой глазурью. Почернел и как-то мягче, глуше стал шуметь лес, в полдень на солнечной стороне пихтовых и лиственничных стволов проступали янтарные слезинки смолы. Только ночью мороз ненадолго восстанавливал зимний порядок, и тогда в тайге раздавался тонкий звон, будто невидимые кузнецы стучали серебряными молоточками по стальным наковальням.

Штурмовому батальону пришлось работать только по ночам — днем дорога-ледянка подтаивала, сани разрушали колею, и толкать их стало уже не под силу. Но это не тревожило лесорубов: почти весь заготовленный за зиму лес уже громоздился по берегам Пиваньского озера.

В последних числах марта вернулся Каргополов — похудевший, но здоровый. Он шагал по обочине, слегка сгорбившись и стараясь ступать туда, где еще не подтаял снег, но все равно валенки его по самые щиколотки напитались водой.

Прежде чем отправиться на пикет, он зашел в столовую к Леле Касимовой. Завидя его в дверях, Леля кинулась навстречу.

— Ванюша, милый мой, пришел!.. — Привстав на носки, она бережно поцеловала его сначала в щеку, потом в губы. — Совсем поправился?

— Смотри, — Каргополов обнажил десны, — даже следа не осталось. Век буду благодарен этому чудесному старику!

— Ванюша, дорогой ты мой, как я рада за тебя! — говорила Леля, не снимая своих рук с плеч Ивана, жадно разглядывая его широкоскулое лицо. — Устал? Небось голодный? Сейчас покормлю. Ой, да у тебя совсем мокрые валенки, ты же простудишься, милый! Переобуйся скорее.

— Это бесполезно, все равно вымочу, пока дойду. Сапог не давали ребятам?

— Откуда!.. — Леля безнадежно махнула рукой. — В Николаевске же они, привезут не раньше, чем откроется навигация.

Вскоре перед Иваном появилась полная миска горячего супа. Наблюдая за тем, как он усердно ест, Леля рассказывала о новостях:

— А вчера мне Аниканов говорил — скоро отзовут лучших плотников на постройку барж. Будет отозвана и твоя бригада. Захару тоже дадут бригаду.

— Как он там, не болеет?

— Зорька-то? Он как дубок, ничего его не гнет. Поймал проволочными петлями несколько кабарожек и зайцев.

— Никто из наших не болеет цингой?

— Да все как будто здоровы.

— Работают хорошо?

— Все время либо на первом, либо на втором месте. С Брендиным соревнуются. На вывозке всегда первые. У них, правда, уклон дороги удобный. Но главное — дружные все ребята.

Уже собравшись в дорогу, кинув котомку за спину, Иван обнял за плечи прильнувшую к нему Лелю и сказал запинаясь:

— Я хочу спросить тебя вот о чем, Леля… Пойдешь за меня замуж?

Леля долго не отвечала, потом подняла глаза и тихо спросила:

— А ты меня сильно любишь, Ванюша?

— Не знаю, как еще можно сильнее любить…

— Пойду, — все так же тихо, с несвойственной ей робостью, сказала Леля. — Ты для меня, Ванюша, единственный, самый родной человек на свете. А ты… — Леля запнулась, помолчала, — ты хорошо продумал все это? Мне-то что, я одинокая, как в поле былинка, а у тебя родители…

Каргополов светло улыбнулся, осторожно погладил своей большой ладонью ее соломенные волосы.

— Что ж родители. Мне двадцать третий пошел! Только свадьбу, знаешь, когда сыграем? Когда пароходы придут.

— И, может, к тому времени какую-нибудь комнатенку добудем, — мечтательно говорила Леля, прислонившись головой к его широкой груди. — И продуктов побольше будет, привезут, наверное! А то сейчас голодновато свадьбу-то играть… — Она подняла голову, счастливыми глазами взглянула ему в лицо, с нежностью проговорила: — Муж, милый ты мой муж! — и порывисто поцеловала в губы.

До самого пикета Каргополов шел, будто пьяный, ничего не замечая. С его лица не сходила счастливая улыбка. Так, улыбаясь, он вошел в свой барак.

Бригада только пообедала, лесорубы отдыхали — одни толпились у печи, просушивая портянки, другие лежали или сидели на топчанах, дымя махоркой.

Едва Каргополов переступил порог, как в бараке поднялся невообразимый шум:

— Бригадир пришел!

— Жив, курилка!

Иван пожал протянутые руки, а Захара обнял за плечи.

— Ну, как ты?

— Как штык!

— Привет тебе от старика Мартыненко. Вот старик! Прямо чародей. Со всего Нижнего Амура к нему нанайцы едут. Приглашал нас в гости летом, на рыбалку или по грибы.

— Твое-то самочувствие как? — пытал его Захар. — Покажи-ка десны!

— Чисто!

— Ты что, тонну черемши съел, Иван?

— Тонну не тонну, а с центнер, так думаю, убрал, — пошутил Каргополов. — Задержись-ка, Захар, на минутку, пока я валенки высушу. Сказать тебе что-то хочу.

— А ты вообще повремени ходить на работу. Дела у нас идут хорошо, заготавливаем леса больше, чем вывозим. А ты пока окрепни, по тайге поброди. У нас там двадцать петель стоит на кабаргу и зайца. Вон, видишь, шкурки висят? Это мы с Харламовым и Пойдой орудуем.

— Ну, о деле потом, — сказал Каргополов, снимая у печки мокрые валенки. — Я хочу сообщить тебе одну тайну.

Захар насторожился.

— Какую?

— Мы с Лелей скоро поженимся…

— Да? — Захар задумчиво посмотрел на Ивана. — Ну что ж, Леля очень хорошая девушка. Да и ты парень ничего. — Он улыбнулся. — Значит, наша с тобой коммуна — все, распадается! Жаль… Ну что ж, Иван, поздравляю! — И он крепко пожал руку Ивана.

— Только пока не говори ребятам, Захар! — попросил Каргополов.

— Это правильно. А комнатку мы вам отгородим в бараке. Соберемся все и за пару часов соорудим вам такие хоромы! — улыбаясь, мечтательно говорил Захар. — Так сказать, свадебный подарок!.. Да, — спохватился он, — знаешь, нас, плотников, скоро перебросят баржи строить. Там прорыв.

— Мне говорила Леля. Тебе бригаду дают?

— Да. Аниканов сказал, что по предложению самого Платова!

Апрельским утром лесорубы покидали Пиваньское озеро. Перед уходом они поднялись к вершине сопки, на могилку Бонешкина. Бугорок земли еще не успел осесть, а густая крона пихты надежно укрыла его от снежной пороши.

— Почтим память Коли минутным молчанием, — сказал Каргополов, снимая шапку.

На минуту все замерло. Тайга насторожилась, обступив полчищами своих мощных стволов маленькую кучку людей в ободранных полушубках, в стоптанных валенках, вихрастых, с продубленными морозом и ветром лицами. Тайга прислушивалась к скорбному молчанию.

Первым нарушил тишину Захар.

— Смотри не забудь о блок-ролике, — напомнил он Харламову, когда все вновь надели шапки (Харламов теперь оставался бригадиром вместо Ивана). — Надо выжечь надпись на столбе. Стешите одну сторону и выжгите. Хороший парнишка был, — закончил Захар со вздохом, — безотказный в любом, самом трудном, деле…

Плотники распрощались с товарищами и двинулись в путь.

— Знаешь, Иван, не хочется отсюда уходить, — говорил Захар, шагая рядом с Каргополовым. — Сроднился я с этими местами.

— То же самое ты говорил и на Силинке, — улыбнулся Каргополов.

— А что, там тоже ведь очень красиво! Я те места до сих пор люблю.

— Так-то оно так, — вздохнул Каргополов, — а вот как мы добредем? — Он показал на дорогу, всю в глубоких лужах. — Не позаботились мы с тобой отдать сапоги в починку.

— Придем в Пермское — попрошу Любашиного отца, отремонтирует, — успокоил его Захар.

Сбор плотников был назначен в помещении столовой; оно наполнилось людьми и пожитками, как зал ожидания железнодорожного вокзала. А в полдень к столовой подошел трактор с двумя огромными санями на прицепе. Бутин, пожав руку Ивану, сказал:

— Вот, товарищ Каргополов, будешь начальником колонны. Явишься прямо в партком, к товарищу Платову. А сейчас проведем короткий митинг.

Полтораста человек окружили трактор. На помост саней поднялся Бутин, окинул взглядом толпу. Как непохожи были эти ребята на тех, которые появились здесь два с половиной месяца назад, в памятный январский вечер! Полушубки, валенки были на них тогда добротные, лица румяные, многих еще не коснулся морозный загар. Сейчас они возмужали, но заметно похудели, лица у них стали черными, полушубки на всех замызганы, изорваны, в заплатах, сделанных на живую нитку, — видна неопытная рука. Сбитыми и растоптанными до уродства были и валенки.

— Дорогие друзья, — негромко заговорил Бутин, сняв шапку. — Перед тем как вернуться вам на стройку, я хотел бы сказать несколько слов. Первое и самое главное слово, которое мне хочется сказать вам на прощанье — спасибо! От всего сердца спасибо за ваш героический труд, за стойкость, за самоотверженность! «Бревно обороны» завоевано, дорогие товарищи, вон целые горы этих бревен, — указал он в сторону Пиваньского озера. — Теперь нам ничто не страшно — летом мы сможем развернуть промышленное строительство. Вы взяли главный рубеж Дальнего Востока. Слава вам, герои второй пятилетки!

Он спрыгнул с помоста, и толпа дружно ринулась на сани, густо облепила их. Заглушая гул трактора, полетела песня «По долинам и по взгорьям», звеня в весеннем воздухе, перекатываясь по распадкам и сопкам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Никогда еще стройка не жила так напряженно, как в эти весенние дни. Запасов продовольствия оставалось всего на месяц, а навигация откроется только дней через сорок. Начинались дожди, слякоть, а у большинства строителей не было сапог. Острее, чем зимой, не хватало топлива для пекарен и столовых, не говоря уже о жилых бараках, — не на чем было возить дрова. Отсутствие водопровода грозило эпидемией, как только наступит лето. До навигации оставалось сравнительно немного времени, а еще не построили ни одной баржи. Вдобавок ко всему в конце марта на лесозаводе произошла крупная авария, а через день сгорел склад лигроина, запасенного для трехколесных тракторов «Коммунар», недавно доставленных на стройку из Хабаровска.

И все же ударники Дальпромстроя собрались на свой слет. Захар и Каргополов пришли подстриженные, побритые, при галстуке, в новых суконных костюмах, только что купленных по талонам ударников. Никандр отремонтировал им сапоги, и друзья выглядели франтами.

У входа в клуб они неожиданно столкнулись с Гурилевым, облаченным в кожаную тужурку, такие же брюки и хромовые сапоги. Лицо и руки Гурилева были в бурых пятнах, как после ожогов.

— Посмотри-ка на него, чистый комиссар! — воскликнул Захар.

— А вы думали! — закричал Гурилев и бросился к друзьям.

Они долго трясли руки.

— Ты что такой пятнистый, родить собираешься? — смеясь, спросил Каргополов.

— Чуть не отправился на тот свет, — отвечал Гурилев, — да только не приняли ни в рай, ни в ад, говорят: «Поживи еще, посмотрим, что из тебя выйдет!» Вернулся на этот свет, а меня — бах! — премировали кожей. — Он потряс полой тужурки. — Ну как? Хороша кожа? — поворачиваясь кругом, спрашивал он.

В дверях их остановила контролерша.

— Ударники? Покажите книжки. Занимайте места от первого до восьмого ряда.

Они уселись плотной кучкой, продолжая шутить и подтрунивать друг над другом.

Первым выступил Коваль.

— Прежде чем сделать свой доклад, друзья, — говорил он, картавя, — я зачитаю вам два важных сообщения ОГПУ.

Первое сообщение:

«Произведенным ОГПУ расследованием ряда неожиданных и последовательно повторяющихся аварий, происшедших за последнее время на крупных электростанциях (Московская, Челябинская, Зуевская, Златоустовская), установлено, что аварии эти являются результатом вредительской деятельности группы преступных элементов из числа государственных служащих в системе Наркомата тяжелой промышленности, поставившей себе целью разрушение электростанций СССР (диверсионная деятельность) и вывод из строя обслуживаемых этими станциями государственных заводов.

Расследование показало, что в деятельности этой вредительской группы принимали активное участие также некоторые служащие английской фирмы «Метрополитен Виккерс», работающие в СССР на основании договора с этой фирмой о технической помощи предприятиям электропромышленности СССР. По делу арестован тридцать один человек, в том числе шесть служащих фирмы «Метрополитен Виккерс», английских подданных».

А вот второе сообщение, — продолжал Коваль, — только что полученное сегодня:

«От коллегии ОГПУ. На основании постановления ЦИК Союза ССР от пятнадцатого ноября 1932 года коллегия ОГПУ, рассмотрев на судебном заседании своем от одиннадцатого марта 1933 года дело арестованных выходцев из буржуазных и помещичьих слоев государственных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов по обвинению их в контрреволюционной, вредительской работе в области сельского хозяйства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии,

П о с т а н о в и л а:

За организацию контрреволюционного вредительства на машинно-тракторных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, в умышленном засорении полей, поджоге машинно-тракторных станций, машинно-тракторных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода, приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу — нижеследующих, наиболее активных участников указанной контрреволюционной организации…»

Всего приговорено к расстрелу, — отложив лист бумаги, продолжал Коваль, — тридцать пять человек, к десяти годам тюремного заключения двадцать два человека и к восьми годам — восемнадцать человек. Подписал председатель ОГПУ В. Менжинский.

По залу прошел гул, отовсюду полетели негодующие выкрики:

— Ловить и уничтожать гадов!

— Вредители и у нас есть!

— Сапоги отправили в Николаевск, разве это не вредители?

— Лошадей поморили!

Председателю собрания Ване Сидоренко потребовалось немало времени, чтобы утихомирить страсти.

Все это время Коваль молчал. Прислушиваясь к голосам и выкрикам, он бледнел и волновался. Выходило, что вредительством на стройке было все, начиная от распределения продовольственных карточек и кончая срывом строительства барж.

— Продолжайте, Иосиф Давидович, — сказал Сидоренко, когда в зале утихло.

Коваль заговорил с трудом, чувствуя, с каким напряженным вниманием и подозрительностью собрание ловит каждое его слово. Опасение, что ему не доверяют, сковывало мысли, мешало, Коваль запинался и терялся. Пока он говорил о трудовом напряжении, с которым работали молодые строители зимой, зал молчал. Но вот Коваль перешел к трудностям, которые испытывает стройка, и обвинил в них прежний состав парткома.

В ответ раздались выкрики:

— А контору тоже партком сжег?

— А пилораму на лесозаводе кто вывел из строя? В самый трудный момент!

— А сапоги кто заслал в Николаевск?

И снова Ване Сидоренко пришлось долго утихомиривать зал. Коваль начинал злиться — скулы его зарумянились, голос стал резким.

— Все эти факты расследуются, товарищи, — говорил он. — Но мы допустим грубую ошибку, если все отнесем за счет вредительских действий и будем закрывать глаза на нашу расхлябанность и недисциплинированность, а если хотите, то и на объективные трудности, которых у нас немало, очень много. Начало таять, и вы сами видели возле клуба вылезающие из-под снега кучи досок. Как они здесь очутились? Бросили прошлой осенью, когда строили клуб. Что это? Типичная халатность, товарищи!

Он суетливо отпил глоток воды, нервно потеребил бороденку.

— Вы все читали в газете подборку рабкоровских писем: в связи с таянием снега по всей строительной площадке обнаруживаются кучи проволоки, таврового железа, оконных рам, пустых бочек, болты, ломы, даже лопаты! Кто их раскидал? Та же бесхозяйственность.

Вношу предложение: пусть отряды «легкой кавалерии» соберут все имущество, пока оно не потонуло в грязи.

Никогда еще Коваль не выступал с такой страстью, как на этом собрании. Он отбросил свои записи, вышел из-за трибуны.

— Сегодня мы начинаем предмайскую промышленную эстафету, — говорил он, жестикулируя. — Бригада победителей получит право заложить первый камень завода-гиганта. Победа близка, товарищи! Через месяц начнут расти корпуса завода. Пусть трепещет классовый враг — наше движение к социализму не остановить!

Коваль уже сел на свое место за столом президиума, вытер лицо платком, а в зале продолжались аплодисменты.

Затем ударникам вручались социалистические путевки первомайской промышленной эстафеты.

Захар тоже получил путевку. Это был скромный листок, отпечатанный типографским способом, довольно грязным шрифтом на серой, дешевой бумаге. Но какая удивительная сила таилась в нем! Усевшись на свое место, Захар долго разглядывал путевку. На листке было написано:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

СОЦ. ПУТЕВКА

на право закладки первого камня фундамента первых пром. корпусов.

Выдана тов. ЖЕРНАКОВУ,

бригадиру плотников участка баржестроения.

Выполняемая работа — плотницкая.

Участвовал ли в соц. соревновании — да.

Нач. строительства — К о в а л ь

Секр. парткома — П л а т о в

Пред. постройкома — Щ е г о ц к и й.

ДВК, г. Комсомольск-на-Амуре, 1933 г., апр. месяц.

— Ну, держись, Иван, — сказал Захар Каргополову, когда они вышли из клуба — Жди завтра моих послов с договором на соревнование. Не я буду, если не обставим твою бригаду!

— «Не хвались, на рать идучи»! — смеялся Иван.

И хотя разговор происходил в шутливой форме, Захару не терпелось скорее взяться за работу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Наверное, потому, что молодые строители с нетерпением ждали весну, она в тот год заметно торопилась. Уже в середине апреля началась необычно ранняя оттепель, быстро согнала снег с прибрежного галечника, с косогоров и релок, а потом весна торопливо принялась искать его по всем закоулкам огромной строительной площадки.

В эти теплые солнечные дни с восхода солнца до позднего вечера дремотную тишину тайги нарушал дробный перестук топоров, доносившийся с берега Амура; около двухсот лучших плотников, собранных со всей стройки, спешно рубили пять барж.

На берегу всегда было людно: сюда выходили погреться на солнце и полюбоваться весной все, кому было нечего делать, — больные цингой, служащие конторы, работники почты, которые не знали, куда деть свободное время, так как почтовая связь с Хабаровском прекратилась. Приходила сюда и Любаша. Она могла часами просиживать на бревне возле кормы баржи, где работал Захар.

Незадолго до его возвращения с лесозаготовок Любаша побывала у бабки-гадалки. Встретившись с Захаром в кино, она вернула ему платочек, который взяла постирать, он был в крови после драки Захара с Пригницыным и Рогульником.

Теперь Любаша как тень преследовала Захара по пятам, не совсем доверяя магической силе бабки-гадалки. А Захару было не до Любаши. Объявив участок сверхударным, комсомольцы Захара работали весь световой день, и каркасы барж на глазах обрастали новыми рядами белых отфугованных брусьев. Захар уставал до упаду, так что Любаша однажды сказала ему:

— Зачем ты надрываешься, Захар? И так еле ноги волочишь, ветром тебя качает. Я вот смотрю на иных ребят, они как-то по-другому работают, отдыхают часто, а ты…

Захар ничего не ответил. Да и как он мог объяснить ей, что́ руководило им, когда он даже себе самому не мог дать ответа; ему просто хотелось хорошо работать, это стало потребностью его души. На лесозаготовках Захар впервые почувствовал удовлетворение собой, хорошее чувство, которое принесла трудовая слава. Ведь его никогда в жизни так не хвалили, как на слете. В лесу он редко пользовался своим легким и удобным плотницким топором. Теперь он с наслаждением достал его из баула, направил и пустил в дело. Но разве об этом расскажешь Любаше?

Думая о ней, о своих отношениях с Любашей, Захар был неприятно поражен одной мыслью: Любаша изменилась! Раньше она была стеснительной, робкой, милой, всегда искренней. Теперь в ее характере и наружности появилось что-то, наверное, заимствованное у Кланьки: она стала развязной, начала мазать лицо белилами и румянами, вместо простенького платья, которое так шло ей, стала носить слишком короткую модную юбку, навертела глупых кудряшек, закрывающих лоб до самых бровей. Все это претило Захару, отталкивало его. Если прибавить навязчивость, с которой Любаша преследовала его, ее скрытность и какие-то недомолвки, непонятные Захару, то станет ясно, почему он уже не мог питать к Любаше того трепетного чувства, которое так волновало его прежде.

Захару, конечно, трудно было понять — и он не понимал этого, — что любовь к нему, которая теперь окончательно завладела девушкой, была ее первой любовью. И можно ли было обвинить ее в том, что она так неумело с ней обращалась? Она хотела взаимности, она ждала того счастья, которое сулит это волнующее чувство, это могучее просветление человека, становящегося взрослым, и она боролась за счастье, как умела в свои восемнадцать лет.

В любви, может быть, как ни в чем ином, с наибольшей полнотой раскрывается характер человека. Говорят, что любовь облагораживает. А не правильнее ли сказать, что она раскрывает ту глубину благородства, что до поры до времени таится в каждом человеке? О Кланьке никак нельзя было сказать, что любовь облагородила ее; напротив, она сделала ее еще более предприимчивой и расчетливой. У Любаши, по-видимому, характер формировался медленнее, она шла в жизни не напролом, а скорее ощупью. Может быть, именно робость и чистота привлекали Захара к Любаше, но теперь он заметил в ней то, что чуждо было его душе, и это стало причиной его охлаждения.

Оттепель держалась недолго. Уже в конце апреля резко похолодало, снова выпал снег, по ночам так подмораживало, что от весенней ростепели не осталось и следа. Полагали, что ледоход начнется раньше обычного, а стало быть, скоро придет караван судов с продовольствием. Но эти предположения не оправдались. Только в мае, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое, сломало лед на Амуре, а тринадцатого мая тишину солнечного утра огласил басистый гудок долгожданного парохода.

Перед этим десять дней строители не видели ни крохи хлеба.

Первый пароход… Захару казалось, что с тех пор, как осенью ушел последний пароход, прошла целая вечность. Столько событий, столько перемен и вокруг него, и в нем самом! Да и только ли один Захар испытал это? Каждый из трех тысяч комсомольцев мог сказать о себе то же самое. Но пройдет много времени, пока они сами осознают, какое испытание выдержали они в ту зиму; ведь в ту пору труд их представлялся им самым обыкновенным, ничего особенного не представляющим.

Но пароход! Как его басистый гудок взволновал всех, сколько надежд, радостной новизны принес он в их будничную жизнь! Пароход — это хлеб, обувь, это письма от родных, это живые вести из большого мира, от которого они были оторваны в течение долгой зимы.

Пароход пришел на восходе солнца — белый, нарядный, сверкающий чистыми стеклами. На длинном буксире он тащил три огромные баржи. По сверкающей глади Амура спокойно плыли льдины. Несмотря на ранний час, берег скоро усеяли сотни людей. А когда бросили чалки, на пароход поднялись Платов и Коваль.

— Что привезли? — Это был первый вопрос Коваля капитану.

— Сейчас вызову второго помощника с документами.

В каюте появился франтоватый молодой человек в кителе ослепительной белизны и лихо сбитой на затылок фуражке. Он торопливо разложил бумаги.

— Это фактура на колеса и брички — двести комплектов, — докладывал он, — это на кирпич, вот на тес и тавровое железо.

— И все?.. — Платов тяжело посмотрел на помощника капитана.

— Да-а, все…

— А мука, жиры, продовольствие? — закричал Коваль.

— Насчет этого нам ничего не известно. Наше дело маленькое — чем нагрузили, то и доставляем.

— Какой у вас дальнейший план — на Хабаровск или Николаевск пойдете? — спросил Платов.

— Дождемся разгрузки барж и — на Хабаровск.

— Сколько мест в каютах?.. Тогда все в порядке, сегодня же пойдете на Хабаровск, — решительно сказал Платов. — Необходимо срочно вывезти больных цингой. Двести пятьдесят два человека. Распоряжение из пароходства получите. Прошу готовиться к приему больных.

Весть о том, что первый пароход привез колеса и брички и ни мешка муки, в один миг облетела стройку. Платов хорошо понимал последствия этого события; в разгаре было соревнование бригад за право закладки первого камня завода; несмотря на голод, график работы почти повсюду выполнялся. Особенно хорошо работали на участке баржестроения — там уже готовили к спуску три баржи. Платов хорошо понимал, какого напряжения всех сил стоили эти успехи молодым строителям.

Вернувшись с парохода, он собрал партком.

— Органы выявят конкретных виновников, — угрюмо говорил Платов. — Вольно или невольно, а это удар по стройке, нанесенный прямо в сердце. Я только что разговаривал с Далькрайкомом, обещали немедленно отгрузить продовольствие. Наша задача: разойтись по строительным участкам, провести митинги, разъяснить обстановку, убедить молодежь не опускать руки и не падать духом.

На участок баржестроения он пошел сам. Каково же было его удивление, когда Иван Каргополов доложил, что он только что провел митинг, и подал секретарю парткома резолюцию. В ней говорилось:

«В ответ на вылазку классового врага мы заявляем:

1. Не снизим темпов промышленной эстафеты, пока не добьемся победы — закладки первого камня будущего завода-гиганта.

2. В связи с открытием навигации не допустим ни одного случая «сундучкового» настроения или дезертирства.

3. Вызываем на соревнование участок строительства лесозавода № 2».

— Как же это вы догадались? — спросил Платов с улыбкой.

— Да сами начали митинговать по бригадам. Пришли на работу и начали… Тут оказались горлопаны, — вполголоса добавил Каргополов. — Ну и решили их осадить, созвали общий митинг. Так взяли их в оборот, что быстро прикусили язык.

— Чего же они хотели?

— Да на самом митинге побоялись выступать, а в бригадах раздавались голоса, чтоб бросить работу и не приступать, пока не привезут муку и продукты.

— Ну что ж, я заберу эту резолюцию, отнесу в газету, пусть опубликуют. Благодарю, товарищ Каргополов! — Платов крепко пожал ему руку.

К вечеру следующего дня пришли пароходы с продовольствием.

Дважды назначался и отменялся срок закладки первого камня, и только двенадцатого июня заложили будущий завод.

Еще ночью к Пермскому подошли и стали на якоря боевые корабли Краснознаменной Амурской флотилии. Под утро пал туман, но первые солнечные лучи быстро рассеивали его, а легкий верховой ветерок начал свертывать туман в белые барашки, и на излучине могучей реки проступили грозные очертания башен боевых рубок и мачт.

Разгорелся чудесный день — незабываемое двенадцатое июня.

Первые колонны с красными флагами показались на дорогах, ведущих к Силинскому озеру. Зазвенели песни. Туман окончательно рассеялся, воздух засверкал.

Захар шел во главе колонны, рядом с Иваном, Алексеем Самородовым и Брендиным.

Несмотря на теплынь, все четверо были одеты в кожаные тужурки, брюки и хромовые сапоги — они вчера получили премию. Захар и Брендин несли транспарант, на котором было написано разведенным зубным порошком: «Все баржи спущены на воду!»

Право закладки первого камня завоевала бригада Алексея Самородова. По этому случаю он подстригся, побрился и выглядел в своем костюме внушительно. Теперь он совсем не походил на того Алексея Самородова, который год назад отправился на Силинку сплавлять лес, — возмужал, лицо посветлело, облагородилось, только прежней осталась привычка хмурить брови. Да и все комсомольцы — как они изменились за этот трудный год! — год немыслимого напряжения, борьбы, штурмов, авралов, беспокойных дней!..

Алексей то и дело морщился — жали сапоги. Большую часть жизни он проходил в лаптях, и теперь ему нелегко было привыкать к изящной хромовой обуви.

— Давай, Алексей, я сбегаю за лаптями, — смеялся Каргополов, — там, на берегу, их скирда непочатая!

Захар хмурился по другой причине. Разносчик писем Алешка сказал, что ему пришло письмо, но его взяла Любаша. Захар поспешил на почту. На крыльце он встретился с Любашей. Она вдруг покраснела, смутилась.

— Ты за письмом? — спросила Любаша, избегая его взгляда. — Тебе нет писем.

— Алешка сказал…

— Это не тебе!

Захар понял, что она что-то скрывает.

— Пойду проверю, — сказал он и решительно поднялся на крыльцо.

Любаша пропустила его, постояла с минуту и кинулась бежать.

Захар вошел на почту, спросил Алешку:

— Ты не наврал насчет письма?

— Своими глазами видал, Любка взяла.

— А почерк на конверте не заметил? Какой?

— Да такой, знаешь, как девки пишут…

Захар понял все. Может, это не первое письмо, утаенное Любашей? Никогда не простит он ей этого!

Захар отправил телеграмму Настеньке:

«Сообщи телеграфом, сколько писем послала после ноября».

Это было вчера. А сегодня утром он получил ответ:

«Беспокоюсь. Послала три письма. Целую. Твоя Настенька».

Мысль о Любашином поступке не покидала Захара ни на минуту. Как же он не разглядел раньше ее характера!

На месте закладки первого камня вокруг четырехугольной площадки уже стояли колонны комсомольцев, когда к ним подошли строители барж. В центре площадки возвышалась трибуна. Рядом зиял длинный котлован, выкопанный углом, — это был юго-западный край будущего первого цеха.

Скоро подошел духовой оркестр. Медные трубы ослепительно засверкали под солнцем. Грянула музыка, все та же неизменная песня, ставшая гимном строителей, — «По долинам и по взгорьям». Ее подхватили сотни голосов, почти заглушив звуки труб. Едва умолкла песня, как по колонне пробежало:

— Едут! Едут!..

Со стороны Пермского примчались три кургузых «газика».

— Блюхер! — пробежало единым вздохом по рядам.

Невысокий коренастый командарм шел неторопливо, с улыбкой окидывая взглядом молодых строителей.

Захар не спускал широко открытых глаз с Блюхера. Так вот он какой, легендарный командарм Особой Краснознаменной Дальневосточной!.. Сам того не замечая, Захар вытянулся по стойке «смирно», опустив руки по швам.

А вскоре прибежали за Самородовым — его ждали на трибуне. Мужественно превозмогая боль, Алексей старался не хромать.

Митинг затянулся. Но вот в руках начальника строительства блеснул бронзовый цилиндр. Коваль отвинтил крышку, достал из него свиток бумаги, стал читать акт о закладке завода. Потом он снова скрутил его, засунул в цилиндр, и слесарь натуго завинтил крышку. Цилиндр подали Блюхеру. Он молодцевато сбежал с трибуны, спустился в котлован. За ним спрыгнули туда Алексей Самородов, Коваль, Платов. Сверху им подавали кирпичи и цементный раствор. Оркестр грянул «Интернационал». Качнув воздух громовым раскатом, с Амура ахнул залп корабельной артиллерии. Потом еще и еще — двенадцать залпов.

Тысячеголосое «ура» возвестило миру, что рождается первый в мире город юности коммунизма.

КНИГА ВТОРАЯ