Первая просека — страница 3 из 6

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Размашистым, напряженным шагом идет Захар. Бесконечной лентой вьется меж сугробов и ледяных торосов хорошо прибитая лыжня. Морозное дыхание ветра обжигает лицо, но Захар почти не чувствует его — кровь горячит щеки.

«Раз-раз! Раз-раз!» — легко бегут вперед лыжи. В голове только одна мысль: скорее нагнать отряд! Декабрьский день короток. На часах три, а солнце уже потускнело и неудержимо клонится к горизонту. Надо непременно до ночи нагнать лыжников, иначе он потеряет их. Но в отряде подобрались крепкие ребята — расстояние между Захаром и цепочкой лыжников, темнеющей на белом просторе, нисколько не сокращается. А вот она и вовсе скрылась за крутым выступом Эконьской сопки.

…В начале зимы прошел слух, что скоро на стройку прибудет специальная военно-строительная бригада.

Тогда же Захар получил телеграмму от Настеньки: техникум окончила, добивается назначения в Комсомольск.

Неделю спустя пришла вторая телеграмма из Москвы: назначение получила, выезжает в Хабаровск, просит встретить.

Захар решил идти в Хабаровск на лыжах. Дорога еще не установилась, и о каком-либо транспорте не могло быть и речи. Попытка Ивана, Лели и Феди Брендина отговорить Захара от этой рискованной затеи не дала результата. Но тут был объявлен штурм на строительстве казарм для красноармейцев. И Захара попросту не отпустили с работы.

В середине декабря на его имя пришла третья телеграмма, уже из Хабаровска: Настенька благополучно прибыла и ждет оказии на Комсомольск.

Декабрь 1933 года выдался на редкость лютым. Те, кто работал внизу или в затишке, кое-как спасались от ветра, зато на крыше ветер огнем обжигал лицо. Бригада Захара работала на стропилах, и лица ребят почернели от мороза, только на щеках и скулах не сходили красные плешины — следы обморожения. Да и не мудрено: работали от темна до темна.

«Встретим спецкадры (так называлась военно-строительная бригада красноармейцев) теплым и уютным жильем!», «Никаких перекуров!», «Весь световой день — ударному труду!» — эти лозунги, написанные углем на досках, пестрели на каждой строящейся казарме.

Но странное дело: Захар как будто не замечал тягот нелегкой жизни. Он настолько втянулся за эти полтора года, что трудности стали для него нормой. Сказывался и подъем, вызванный ожиданием того большого, праздничного события, которым он жил, считая дни и часы, оставшиеся до встречи с Настенькой.

Незадолго до Нового года над Комсомольском разразилась жестокая пурга. Трое суток бушевал ураганный ветер со снегом. Все работы на строительстве остановились. Невозможно было добраться со второго участка до Пермского. Сугробами замело дороги, занесло бараки по самую крышу.

С тревогой прислушивался Захар к злобному вою ветра, сотрясающего стены: «А вдруг пурга застала Настеньку на Амуре? Это же верная гибель!» Захару мерещились тысячи занесенных снегом, замерзших людей. И среди них — Настенька. Ведь, по расчетам, передовые батальоны находятся где-то в полусотне километров от Комсомольска. Значит, пурга не минула их?

Но об этом тревожился не один Захар. Поздно вечером, когда в окна барака с сухим треском ожесточенно бились снежные вихри, к койке Захара подошел Каргополов. Они с Лелей жили рядом в отгороженной комнатушке.

— Не спишь, Захар? — спросил Каргополов.

— Да нет. — Захар оторвался от книги. — Наверстываю, скоро уже зимние зачеты…

— Леля приглашает на чай. Голубичного варенья где-то добыла, копченый муксун есть. А заодно хочет что-то сказать тебе…

В клетушке, отгороженной досками, едва помещались топчан, грубо сколоченные обеденный стол, книжная полка да два табурета. Но здесь чувствовалась женская рука: всюду белые занавески, каждый предмет на своем месте, пол отмыт добела.

— Ой, ребята, что делается на дворе — прямо светопреставление! — говорила Леля, зачесывая перед зеркалом пшеничную россыпь стриженых волос. — Страшно подумать, что теперь делается на Амуре! Зоря, от Настеньки ничего нет? — неожиданно спросила она.

— Да нет. — Захар настороженно посмотрел на Лелю. — А ты чего-нибудь узнала о бригаде?

— Ты только панику не пори, — с обычной своей резковатостью ответила она. — Я слышала разговор Бутина с Ваней Сидоренко, они ужинали в столовой. Иван Сергеевич говорит, будто одну колонну пурга захватила на Амуре и до сих пор нет никакой связи.

— И далеко? — Голос Захара дрогнул.

— Где-то между Вознесеновкой и Малмыжем… Ваня предложил, как только кончится пурга, послать лыжников с продуктами и медикаментами.

Пока Леля накрывала стол и разливала чай, никто не обмолвился ни словом. Захар был мрачен и задумчив. Лицо его было странно пегим: морозная смуглота доходила до лба, ушных раковин и подбородка; дальше везде — белая кожа. На темном обмороженном лице особенно ярко поблескивали глаза.

— Иван, замолви за меня словечко, когда будут набирать лыжников.

— Не выйдет, Захар. Нельзя рисковать покалеченной ногой.

— Тогда я сам пойду.

— Получишь выговор.

— Ну и черт с ним, с выговором! Как ты не поймешь? Леля, объясни хоть ты ему — не могу же я сидеть в тепле, когда там, может быть, люди погибают.

— Да чего ты к Леле апеллируешь, буйная головушка? — усмехнулся Каргополов. — Думаешь, я сам не понимаю? Да только смотри, чтоб тебя самого не пришлось спасать.

— Так уж и спасать! Ну, где ты меня спасал?

— А на Силинке искупался, помнишь?

— Ну, так то…

— Вот то-то и оно! — перебил его Каргополов. — Я тебя, Захар, конечно, понимаю: там Настенька. На твоем месте я бы тоже, может быть, так поступил. Но пойми, твое присутствие ничуть не облегчит им положения.

— Зоря, ты бы лучше подумал о том, как скорее закончить комнату, — вмешалась Леля.

— А как ее закончишь, когда досок нет. Везти не на чем.

— Бригаду попросил бы. По паре досок принесет каждый, вот тебе и вся недолга, — подсказал Каргополов.

— С комнатой успеется, — пробубнил Захар и решительно добавил: — Все равно, как только кончится пурга, пойду на лыжах.

Пурга стихла в ту же ночь.

Утром по пути на работу Захар, утопая по колена в снегу, допытывался у Каргополова: замолвит тот за него слово или нет в комитете комсомола, когда речь пойдет о добровольцах-лыжниках?

— Видно, Захар, мне от тебя не отбояриться, — смеялся Каргополов. — Черт с тобой, замолвлю!

Захар работал на стропилах, когда снизу его окликнул Пригницын, привезший доски.

— Га, здоров, Жернаков! Записочка тебе от товарища Каргополова.

Захар спрыгнул в сугроб. Не обращая внимания на болтовню Пригницына, он пробежал глазами записку:

«Кажется, опоздали мы с тобой, Захар, — говорилось в записке. — Отряд лыжников уже укомплектован и скоро выйдет. Сидоренко не возражает против твоего похода, учитывая, что там Настенька. Решай сам: успеешь собраться — можешь идти».

Оставив за себя Толкунова, Захар кинулся домой. Там прихватил рюкзак, лыжи и охотничий нож, а вскоре уже мчался в продовольственный магазин. Выкупил месячную норму масла, которую берег до приезда Настеньки, взял трехкилограммовую буханку хлеба, пять банок рыбных консервов и, спрямляя по снежной целине путь, понесся в Пермское. Велико же было его огорчение, когда еще с бугра он увидел на Амуре темную цепочку лыжников. Они были под Эконьской сопкой — километрах в восьми.

Да они ли это?

Забежал в комитет к Ване Сидоренко.

— Ушли лыжники? — Он сбил на затылок ушанку, вытер пот со лба.

— Ушли. А ты где был?

— Да где! Каргополов промариновал: обещал сразу, а сказал только что!

— Страшного ничего нет, — успокоил Сидоренко, — и без тебя там управятся.

— Нет, все-таки… Я догоню! Там же Настенька!

— Смотри сам.

Захар поглубже натянул ушанку, кивнул Сидоренко и бегом выскочил из кабинета.

Не скоро дошел он до Эконьской сопки, а когда обогнул ее, невесело стало на душе: лыжники исчезли.

Пока Захар поравнялся с Верхней Эконью, солнце погрузилось в лиловую мглу, выстлавшуюся по вершинам левобережных сопок. Теперь там лишь слабо просвечивал его пунцово-красный диск. Захар и минуты не задумывался: он пойдет вслед за отрядом — ведь лыжню можно видеть и ночью!

Эконь осталась далеко позади, когда Захара нагнали сани. В розвальнях лежал закутанный в тулуп дядя лет пятидесяти с безбородым одутловатым лицом скопца и колючими глазками.

— Далече, паря? — спросил он сипловатым бабьим голосом.

Захар сошел с лыжни.

— А вы далеко?

— До Орловки.

— Сколько до нее?

— Верст двадцать, считай.

— Может, подвезете?

— А деньги есть?

— Найдутся.

— Кидай лыжи, садись.

Блаженный покой растекся по телу, когда Захар с облегчением опустился в сани и лошадь взяла с места рысцой.

— Чтой-то у тебя за чудные рукавицы? — спросил возница, разглядывая шоферские краги на руках Захара.

Потом он начал с нудным любопытством допрашивать Захара, кто он, да откуда, да сколько зарабатывает. Скоро он изрядно надоел Захару. Да и дорога сворачивала в сторону. Привстав с саней, Захар разглядел лыжню.

— Сколько платить? — спросил он.

— А я, как почта, — полтинник с версты. Словом, червонец давай.

Захар подозрительно долго копался во внутренних карманах пиджака. Наконец выдохнул:

— Бумажник потерял…

— Ишь ты, как не повезло, — хихикнул возница. — А был ли он у тебя?

— А то не был! — заорал Жернаков, обшаривая карманы. — Конечно, потерял или забыл в комитете у Сидоренко, будь ты неладен!

— Не виляй, паря! Пока не рассчитаешься, лыжи не дам! — И возница расторопно подсунул под себя лыжи.

— У меня есть масло и хлеб, больше нет ничего, — глухо сказал Захар.

— Такое добро и у меня есть. Давай сюда рукавицы, а взамен бери мои варежки, вот и будет полный расчет.

— Так это же грабеж! — возмутился Захар.

— А обманывать человека честно? Ну, решай! А не хочешь — увезу лыжи, вот тогда ты попляшешь!

И вот на руках Захара уже не меховые перчатки с кожаными крагами, а дырявые варежки. Сбросив лыжи, возница пустил в ход кнут, по-разбойничьи гикнул, и лошадь с места взяла галопом.

«Черт меня дернул связываться с этим кулачиной!» — ругал себя Захар, ходко двигаясь по лыжне. Он испытывал мерзкое ощущение — варежки казались липкими, мокрыми и холодными.

А кругом — глухая ночь. Снежная сумеречь держалась только понизу, у самого Амура. Где-то справа должен быть лесистый берег. Черная стена берега только угадывалась во тьме. Захару чудились очертания изб и старых елей, увешанных прядями мха. Хотелось свернуть туда, устроиться под развесистыми лапами-ветками, развести костер, отдохнуть…

Мучили голод и жажда, стали тяжелыми лыжи. Но у Захара и в мыслях не было останавливаться — вперед, только вперед! До Орловки еще километров двадцать. Где-то на полпути, слева, должно быть село Свободное, за ним нанайское стойбище Дипы. Нужно дойти хотя бы до Свободного, а там будет видно.

И он идет — размеренно, в одном ритме, не спуская глаз с лыжни под ногами. Давно потерян счет времени, давно он не чувствует холода, давно он свыкся с темнотой и безмолвием ночи, а в душе какое-то тупое, полусонное безразличие ко всему — так бывает при сильной усталости.

В голове лениво бродят мысли-видения, сменяя одна другую, а над ними, словно маятник часов: «Раз-раз, раз-раз, раз-раз…» Это лыжи отсчитывают время-шаги.

Самое страшное одинокому путнику вот в такую зимнюю ночь потерять уверенность в себе. Захар не терял ее до тех пор, пока видел две довольно четкие полоски лыжни: рано или поздно они куда-нибудь приведут. Но вот ветер стал заметно усиливаться, в торосах засвистела поземка.

Вскоре Захар стал замечать, что лыжня как бы растворяется под ногами — ее словно что-то размывает. Вот стали видны лишь отдельные обрывки лыжни, а вскоре и они исчезли. Снег завихривался все выше, пока не скрыл все вокруг. Только вверху изумрудной густой россыпью холодно сверкали звезды.

Захар остановился. В висках напряженно бьется кровь. Внутри закаменело от сознания беспомощности. «Только без паники, только без паники…» — твердил он. «Но что же делать? Нужно хорошо все обдумать. Идти по звездам? Вон Большая Медведица, повыше Полярная звезда, вон Волопас». Но в каком направлении находится Свободное, Захар не знал. Руки его начали коченеть. Надо идти, тогда кровь разогреется. Но куда идти?

Решено! Он пойдет к правому берегу. Село где-то там. Вдоль береговой кромки он станет пробираться до тех пор, пока не дойдет.

Стараясь не потерять направление в вихрях поземки, Захар свернул влево. Концы его лыж то и дело попадали под вздыбленные льдины торосов. Чтобы вытащить их, нужны усилия. А силы на исходе. Захар старается идти тихо, повыше поднимать ноги.

Кажется, целую вечность он шел, пока уперся в берег — крутой обрыв в два человеческих роста. Между торосами и берегом оказалась полоса гладкого снега. По ней и пошел Захар. Здесь был затишок и не так курился снег.

И снова шаги отсчитывают расстояние: «Раз-раз, раз-раз!..»

Захар прошел не меньше трех километров, как вдруг на обрыве показался темный силуэт, похожий на дом. Село! Захар из последних сил прибавил ходу. А вот вверху, на обрыве, стог сена… Оставив лыжи, Захар с трудом взобрался на обрыв. С подветренной стороны разгреб ногами снег под стогом, выбил в сене нору, посидел в ней, потом развел костер подальше от стога, за барьером снега. И вот пламя заплясало над охапкой сена.

Видно, на заре своей истории человек не напрасно поклонялся огню, как некой божественной силе. Захар подумал об этом, когда свет отпугнул ночной мрак, и тепло ласково пахнуло ему в лицо. Великий покой разлился по всему телу. Некоторое время он только отдыхал, наслаждаясь огнем, протянув руки навстречу теплу. Потом достал из рюкзака замерзший хлеб, банку консервов и стал отогревать все это над костром.

Под треск огня и свист ветра, налетающего порывами из-за стога, легко и свободно текли мысли, все больше о Настеньке: где-то она сейчас? Может быть, совсем рядом, в селе? Какая она теперь?..

Почти два года прошло с той поры, как он проводил ее на вокзал в Новочеркасске, когда она уезжала на практику. Кажется, прошла целая вечность. Совсем другим стал Захар за это время. Давно перегорело в душе все, что было связано с кавшколой. Иной раз ему вдруг казалось, что он и не жил никакой иной жизнью, кроме той, которая вот уже полтора года кипит на диком берегу Амура.

Удивительная жизнь! Было время, когда она казалась Захару слишком суровой и тяжелой. В иные дни Захар приходил в восторг от всего, что окружало его. Иногда его тянуло на Дон, в тишину родной станицы. Но шло время, забывалось все трудное и суровое, оставалось одно — радость открытия.

Все теперь роднит Захара с Комсомольском! Стоит барак, над его трубой вьется дым. И ему приятно смотреть на барак — это он, Захар, построил его. Летом всякий раз, бывая на берегу Амура, Захар невольно искал глазами баржу «Нельма». Это его бригада построила «Нельму». «Моя баржа! — говорил он. — Работает!»

Но самое главное, Захар хорошо это понял, — он сам совсем-совсем не тот, что был полтора года назад.

Суровые испытания, труд до сухих мозолей на ладонях, сознание огромной важности того, что он делал, чувство локтя, чувство большой семьи собратьев — огромный новый мир открылся теперь Захару, и ему хотелось скорее рассказать обо всем этом Настеньке, порадовать ее.

Захар не заметил, как его стало клонить в сон. Тело расслабло, налилось свинцом. Неотразимо хотелось забраться поглубже в стог, закутаться в полушубок и уснуть. Но нет, сон не входил в его планы. Нужно идти!

Плотно подкрепившись обугленным на огне хлебом и консервами, он тщательно увязал рюкзак, забросал снегом костер. Кромешная темень обступила его. Кинув за спину рюкзак, Захар ощупью спустился с обрыва, отыскал лыжи, закрепил их, и снова — «раз-раз, раз-раз!» — отсчитывают расстояние размеренные шаги.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Они познакомились еще в поезде — Настенька Горошникова и совсем еще юный розовощекий здоровяк — военный инженер Прозоров.

— Поистине закон всемирного озорства, как говорят моряки! — воскликнул Прозоров. — Оба строители, и оба — в Комсомольск!

Приятная компания — незаменимый спутник в дальней дороге. Они не заметили, как пролетели двенадцать дней, пока поезд мчал их от Москвы до Хабаровска. О чем только не переговорили они! Игорь Платонович был неиссякаем в остроумии, а такт, с которым он относился к Настеньке, делал Прозорова в ее глазах истинно благородным человеком. В Хабаровске только благодаря его стараниям она оказалась в штабном обозе военно-строительной бригады. Не оставлял он Настеньку без внимания и в пути, особенно когда разыгралась пурга.

Непогода настигла обоз километрах в сорока отсела. Долго боролись люди со стихией, пробиваясь к ближайшему жилью. Прозоров обморозил себе лицо, стер ноги в грубых, необношенных валенках. Но он делал все, чтобы облегчить участь Настеньки.

И вот они уже третий день в Вознесеновке. Семистенная изба, в которой разместились штабные работники, в том числе и Прозоров с Настенькой, завалена военной амуницией, оружием, чемоданами, полушубками.

День выдался солнечный, тихий, с безоблачно голубым небом. Все разбрелись по селу, прогуливаясь в ожидании приказа о выступлении. Он поступит, когда головной батальон дойдет до Орловки и промнет дорогу в снегу.

В избе остались лишь Настенька и Прозоров — у него воспалилась натертая во время пурги нога. Настенька ухаживала за ним. В узком кашемировом платьице, туго облегавшем ее складную, пышущую степным здоровьем фигуру, в неизменном красном берете, так идущем к ее смуглому лицу, с живыми глазами-угольками и чуть вздернутым носом, она выглядела сейчас особенно привлекательной. Прозоров не сводил с нее мечтательных глаз.

— Присядьте, Анастасия Дмитриевна, у меня к вам есть серьезный разговор, — сказал он, когда Настенька навела порядок в комнате, занимаемой штабистами.

Она присела рядом, настороженно посмотрела ему в глаза.

— Я слушаю вас, Игорь Платонович.

— Дайте мне вашу руку. — Бережно сжимая мягкую ладонь девушки, Прозоров раздумчиво продолжал: — Настенька, не знаю, доведется ли нам с вами еще остаться наедине. Вы едете к жениху, наверное, выйдете замуж, и я буду лишен возможности вот так, запросто, общаться с вами.

Настенька слушала его, потупя взор. Она знала, что скажет ей Прозоров, и с замиранием сердца ожидала этих слов.

— Я вас люблю, Настенька. — Прозоров сказал это тихо и раздумчиво, с грустью глядя в ее лицо. — И я хочу, чтобы вы это знали. Мне очень тяжело. Я еще никогда не знал такого светлого и мучительного чувства. И я буду всегда вас любить. — Он помолчал, бережно поглаживая ее руку. Настенька не в силах была пошевелить пальцами — они будто оцепенели. — И еще хотел сказать вам одно, — снова заговорил Прозоров, — если с вами случится беда, если почему-либо у вас не сложится жизнь, вы всегда можете рассчитывать на меня.

В соседней комнате послышался скрип входной двери, раздались гулкие шаги и стук в дверь комнаты штабников. Настенька, словно ужаленная, вырвала свою руку у Прозорова и вскочила на ноги.

— Да, да, войдите, — сказал Прозоров.

Дверь отворилась, и на пороге стала невысокая фигура парня в изрядно затасканном полушубке, перепоясанном ремнем, в заячьей ушанке, сбитой на затылок. На черном обмороженном лице с красными пятнами разгоряченно поблескивали глаза.

Он несмело шагнул, улыбаясь во весь рот.

— Настенька!..

Прозоров понял все. Он опустил голову и не смотрел, как Настенька кинулась к Захару. Из глухого оцепенения Прозорова вывел голос Настеньки:

— Знакомьтесь, Игорь Платонович, это Зоря…

— Я очень рад. — От волнения Прозоров заговорил хриплым баском. Лицо его полыхало румянцем.

— Как же ты очутился здесь, Зоря? Раздевайся, здесь жарко! — Настенька сама стала расстегивать его полушубок, сняла с головы заячью ушанку.

— Спасать шел, да чуть сам не попал в беду. — Широкая улыбка не сходила с лица Захара. — Ночевал у нанайцев в Дипах. А вот сегодня пришел сюда искать тебя.

Сняв полушубок, Захар в своих стоптанных валенках, лоснящихся ватных брюках и изрядно помятом пиджаке выглядел невзрачным мужичком. Причесавшись, он одернул пиджак и с удивлением рассмеялся:

— Вот ведь чудеса! Бумажник считал утерянным, а он вот где!

Прозоров и Настенька в недоумении переглянулись. Захар уловил этот взгляд и рассказал о случае с возницей, о своих кожаных крагах, которые пришлось отдать.

— Да черт с ними, в конце концов, с этими крагами. Главное — бумажник цел!

Чрезмерная простоватость и непосредственность Захара на какое-то время омрачили настроение Настеньки. Может быть, все это не бросалось бы так в глаза, не будь рядом Прозорова: Захар проигрывал рядом с ним.

Обоз вышел из Вознесеновки в первом часу дня. Настенька, закутанная в тулуп и пуховый платок, и Прозоров со своей больной ногой ехали в кошевке. Захар бежал на лыжах либо рядом, либо вслед за санями. Его рюкзак лежал в ногах у Настеньки. День был хотя морозный, но тихий, солнечный. Амур, с его ледяными застругами, с бескрайними заснеженными просторами, сиял миллионами искр-снежинок. Искрился и сиял даже сам воздух, и так же сияюще светло было на душе Захара.

В первую секунду встречи с Настенькой, застигнутой наедине с Прозоровым, в сердце Захара ворохнулась ревность. Но это чувство так же быстро исчезло, как и появилось, — светлая радость встречи заслонила его. Да и поведение Прозорова, не говоря уже о Настеньке, не вызывало никаких подозрений. И какое дело Захару теперь до того, что, сидя рядом в санях, Настенька и Прозоров иногда разговаривают между собой, смеются чему-то? Настенька то и дело просит Захара идти ближе к саням, что-нибудь спрашивает, сама начинает рассказывать о новостях станицы, Новочеркасска. Она привезла ему в подарок донские перчатки из кроличьего пуха, какие издавна вяжут там невесты, своим женихам; и теперь Захар, забросив рваные варежки, с наслаждением ощущал на руках мягкий и теплый пух.

— Настя, а ты Васю Королькова встречала? — спрашивал Захар, шагая на лыжах рядом с санями.

— Ой, Зоренька, я совсем забыла сказать! — воскликнула Настенька, высовывая голову из тулупа и поворачивая к Захару разрумяненное морозом лицо. — Он здесь, на Дальнем Востоке, служит. Почти половина вашего выпуска здесь! Ведь я была у них на выпускном, когда они закончили школу. Ой, Зоря, посмотрел бы ты, чего они только не делали на конях! Вспоминали о тебе, расспрашивали, как живешь…

Захару до боли ярко и живо вспомнились прежние выпуски командиров взводов. Вчерашние курсанты в один день становились командирами. К этому дню им шили новенькое, хорошо подогнанное обмундирование, выдавали сверкающие глянцем, приятно скрипевшие ремни, на петлицы гимнастерок привинчивали «кубари» — знаки отличия командира взвода. Утром, после праздничного завтрака, всех выстраивали в физкультурном зале и читали приказ наркома обороны о присвоении каждому командирского звания. Потом начинался большой конноспортивный праздник. Скачки сменялись прыжками через препятствия, манежная езда — рубкой, джигитовка — вольтижировкой. И все оставляло неизгладимое впечатление. Праздник заканчивался парадом всей школы, возглавляемым лихими наездниками-выпускниками. После парада они выходили в большую боевую жизнь.

Грустно стало Захару: он по-прежнему любил армию. В ней он видел воплощение самых лучших человеческих качеств — мужества, готовности к подвигу, крепости духа, внутренней самодисциплины. Может быть, он потому и проникся сразу уважением к Прозорову, что увидел в нем именно такого человека, каким сам еще недавно хотел стать.

Но грусть была минутной, навеянной ожившими воспоминаниями. Рядом ехала Настенька, и в душе от этого — праздник встречи. А впереди — светлая дорога в будущее, в его мечту — большой солнечный город, который уже видится ему во всех своих чертах, впереди цель — стать инженером-строителем, таким же вот, как Прозоров.

Солнце уже клонилось к западу, когда впереди показалась Орловка — два ряда рубленых изб, протянувшихся по обдутому ветрами пригорку. Здесь предстоит ночлег.

Когда сани взобрались на пригорок и въехали в село, Прозоров сказал:

— А знаете, Захар Лариоиович, вам следует забрать свои перчатки у того возницы. Ведь вы его узнаете? Если не будет отдавать, пригласите его ко мне. С волком нужно поступать по-волчьи.

Вечером, когда обоз расквартировался, Захар так и сделал; разыскал возницу и выкупил у него свои шоферские краги. Только пришлось отдать не червонец, а два — один за проезд, а второй — за рукавицы, выброшенные Захаром еще в Вознесеновке.

Под вечер следующего дня обоз подъезжал к Комсомольску. Вглядываясь издали в темную полосу берега, Настенька спросила с наивным простодушием:

— Зоря, а где же город? Он за теми сопками?

— А это и есть город — видишь, вон домики.

— Так какой же это город? Просто деревня!

Да, не это ожидала увидеть Настенька. Удручающее впечатление произвел на нее и занесенный снегом барак, возле которого остановились сани. Но тут же она очутилась среди такого шума и гама, что уж больше ничего не могла толком разглядеть: с работы вернулась бригада Жернакова. Перед Настенькой замелькали черные от мороза лица, смеющиеся глаза, рослые и щуплые парни — все они, приосаниваясь, знакомились с Настенькой, жали ей руку. Она и не заметила, как все ее пожитки исчезли — их унесли в барак.

— Мы тут подготовили тебе сюрприз, — говорил на ухо Захару вихрастый удалец Толкунов.

— Какой?

— А вот сейчас увидишь…

Войдя в барак, Захар сразу увидел «сюрприз». Рядом с комнатой-клетушкой, в которой жили Каргополов и Леля Касимова, белела свежеоструганными досками вторая такая же комнатка.

Захар крепко обнял Толкунова.

— Спасибо, Степа!

— Так это еще не все! — продолжал Толкунов. — В коммунально-бытовом отделе выписали и получили всю обстановку!

«Обстановка» состояла из двух топчанов, грубого стола, двух табуреток и ведра с тазом и умывальником, но и это в те времена было счастьем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Вот мы и дома! — сказал Захар, когда они остались вдвоем в своей комнатушке.

Терпко пахли смолой еловые доски, под закопченным потолком нервно мигала лампочка, на огромном, во весь простенок, окне мороз нарисовал волшебные пальмы.

Настенька, с вишневыми от мороза щеками, весело рассмеялась:

— Правду говорят, Зоря, — с милым и в шалаше рай.

Захар помог ей снять платок и шубу и, когда она осталась в одном платье, обнял ее.

С той минуты, как они встретились в Вознесеновке, им не пришлось быть наедине.

— Знаешь, Зоря, — говорила Настенька, поглаживая его колючую щеку, — все эти полтора года я ловила каждое слово о Комсомольске и все пыталась представить себе, какой он. И совсем не думала, что он такой. Думала, ну, самое малое, как Новочеркасск. Ведь столько о нем пишут и говорят! А он же меньше, чем наша станица…

— Значит, разочаровалась.

— Как тебе сказать? Мне все равно, какой бы он ни был. Раз ты здесь — значит, и город хороший. — Она прижалась губами к его губам. Потом отстранилась и, глядя ему в глаза, страстно зашептала: — Родненький мой, как же я соскучилась по тебе! Мне даже не верится, что мы вместе. Только и думала об этой минуте! Иной раз так размечтаюсь, так все живо представлю себе, что даже страшно становится: а вдруг не увижу тебя никогда, вдруг случится что-нибудь со мной или с тобой, пока я в дороге? Ведь на край света ехала, вообразить даже трудно, как далеко…

Захар в эту минуту не чувствовал, как гудят ноги после трехдневной ходьбы на лыжах, не слышал голосов за дощатой стеной. Всем его сознанием, всеми чувствами владело одно: Настенька, милая, ненаглядная Настенька здесь! Они глядели друг другу в глаза и не могли наглядеться. Захар осторожно зачесывал ей назад шелковистые, коротко остриженные волосы, потом принимался целовать ее щеки, лоб, курносый носик, мягкий подбородок.

Да, это была их минута, долгожданная и бесконечно дорогая награда за долгую и трудную разлуку! Они не замечали времени и, должно быть, просидели бы так вечность, если бы не послышался осторожный стук в дверь. Вошел Степан Толкунов, светловолосый красавец в поварском колпаке и фартуке не первой свежести.

— Прошу извинения, я насчет ужина пришел уточнить: вам как — сюда принести или за общим столом покушаете?

— Для начала, Степа, познакомься: Настенька! — сказал Захар. — А это наш с тобой земляк, новочеркасский франт и в прошлом девичий сердцеед, — представил он Толкунова.

— Уж ты скажешь, Захар! — смущенно возразил Толкунов. — Со счастливой вас дорогой, Настенька. — И он бережно пожал ей руку. — Как там наш Новочеркасск, на месте? Ох и соскучился же я!..

— Все так же, по-старому…

— Да, город, конечно, веселый, — заметил Захар. — Но ничего! Скоро и у нас будет не хуже, чем в Новочеркасске. Ну так что, гостюшка, тут поужинаем или пойдем за общий стол?

— Неудобно мне, Зоря, с дороги помятая я вся.

— Принесу сюда, — выручил ее Толкунов, — а то и вправду, какой ужин, когда человек стесняется?

Он вышел, но вскоре появился опять — с двумя алюминиевыми мисками, полными картошки, сваренной вместе с соленой кетой, и двумя ломтями хлеба.

— Немножечко переварил, язви его, — заметил Толкунов смущенно, — но ничего, есть можно… За чаем сам придешь, Захар! — и вышел.

— Ну и достанется сегодня Степе! — усмехнулся Захар, принимаясь за еду.

— За что? — удивилась Настенька.

— Вот за это варево. Испортил продукты.

Бригада Жернакова и здесь жила коммуной, занимая отдельную секцию барака. Двадцать два топчана с тумбочками, длинный обеденный стол из грубых досок со скамейками по бокам, возле торцового окна — книжный стеллаж, и еще один стол — там ленинский уголок; справа, в сторонке, рундук для продуктов и посуды да посредине огромная, как кибитка, чугунная печь на фундаменте из дикого камня и гравия — вот и вся обстановка.

На каждый день назначался дежурный по коммуне. Он должен был топить печь, запасать на день кадку воды и совмещать все дела с обязанностями повара. Но так как не всякому дан талант кулинара, то почти каждый вечер на коммунарском совете под председательством старосты Феди Брендина чинился суд за подгорелую кашу или пересоленные щи, за грязный фартук или за плохо вымытую посуду. Проштрафившегося наказывали по степени виновности. Высшей мерой «социальной защиты» считалось либо наколоть кубометр дров в нерабочее время, либо вне очереди помыть пол, либо постирать всем полотенца с обязательным кипячением в баке. Существовали и другие, более легкие меры наказания, как, например, пропеть песню «Разлука, ты разлука», получить три щелчка по лбу или еще что-нибудь в этом роде. У коммунаров по вечерам стоял хохот, полы были всегда чистыми, а в запасе на каждый день имелся лишний кубометр дров.

Вот и сегодня, едва Захар и Настенька управились с ужином, как за стеной послышался дружный смех. Он не прекращался и тогда, когда раздалось петушиное пение: кто-то во всю глотку прокукарекал на весь барак.

— Что там делается, Зоря? — недоумевала Настенька.

— Наказывают Степана за переваренный ужин.

Он рассказал о порядках в коммуне, и Настенька от души посмеялась.

— Ну, а вечером чем ребята занимаются? — спросила она.

— Так мы же учимся. Я и Каргополов в вечернем строительном техникуме, остальные — в вечерней семилетке или начальной школе. Минут через двадцать тут ни души не останется.

Пришел за посудой Толкунов.

— Черти! — ворчал он. — Слыхали, что они мне присудили? Так это еще не все. Предложили: или на сытый желудок в пять минут съесть дополнительную миску этого варева, или наколоть кубометр дров. Я и решил: чем мордоваться с дровами, так лучше управлюсь с миской, а картошка в глотку не лезет!

Вслед за Толкуновым пришли Каргополов с Лелей. Не раздеваясь, они ввалились в новую комнатушку с криком:

— Ну, где тут наша долгожданная землячка?

Леля шагнула навстречу Настеньке, без обиняков сказала:

— Ну, здравствуй, Настя, с приездом тебя! — И, обняв, поцеловала. — Я — Леля, из Новочеркасска, а это мой муженек, Иван. Наверное, Зоря рассказывал тебе про нас?

— Ив письмах писал, и рассказывал, — говорила немного оробевшая Настенька. — Да я и сама вас знаю — по горкому комсомола. Я же была членом пленума…

— Постой, постой… — Леля внимательно поглядела на Настеньку. — Ведь это ты носила красный берет?

— А вот он. — Настенька кивнула на стену, где висела одежда.

— Скажи на милость! — воскликнула Леля. — Я же хорошо тебя помню. Вот чудеса! Сколько слышала о тебе от Зори и никогда бы не подумала, что та Красная шапочка и есть его невеста!

— Ну, а когда свадьба? — спросил Иван.

— Я пока тут гостья. — Настенька зарделась.

— До Нового года осталось три дня, — смущенно сказал Захар. — Может, в новогодний вечер?

— «Может, может»! — озорно передразнила его Леля. — Говори точно.

— Ты, Леля, как сварливая теща, — усмехнулся Захар. — Вот подай ей свадьбу — и все! Надо же подготовиться — ведь вся коммуна будет на свадьбе.

— Так о чем же я говорю? — набросилась на него Леля. — Мне же придется готовить, доставать продукты. Договорились — под Новый год?

— Так и решим. А? — Захар обнял Настеньку за плечи, заглянул ей в глаза.

— Меньшинство подчиняется большинству, — отвечала она, смеясь.

Появление Настеньки сразу же сказалось на поведении коммунаров. Уже в первый вечер то один, то другой с тайным любопытством поглядывал на дверь только что отгороженной комнатушки — не появится ли там она? Умывались, причесывались с особым усердием, говорили и смеялись приподнято, громче обычного. После ужина то у одного, то у другого вдруг оказывались неотложные дела к Жернакову. Все шли в комнатушку, пока Федя Брендин не зашипел:

— Ну что вы, ей-богу, белены объелись? Вынь да положь им бригадира!

— Очень симпатичная, чертовка, — не слушая Федю, шепотом отвечал Харламов, только что заглянувший к бригадиру. — И чувствуется — простецкая, наша. А ведь техник! Гарную дивчину отхватил Захар!

За полтора года, что прошло на стройке, ребята были лишены очень многого, необходимого в жизни: домашнего уюта, развлечений, вовсе не бывали в обществе девушек — среди мобилизованных комсомолок насчитывалось совсем немного. Поэтому, когда в коммуне поселилась Настенька, каждый старался чем-нибудь услужить невесте друга, перекинуться с ней словом, обратить на себя ее внимание.

Ко всеобщей радости, Настенька оказалась веселой и общительной. Уже на следующее утро отскоблила добела и вымыла стол, отчистила от застарелой копоти кастрюли, чайники, жестяный противень, заменяющий сковородку, откипятила и выстирала поварской фартук и колпак. Дежуривший в этот день Тимофей Харламов впервые за свою кулинарную практику не поджег перловую кашу и избежал наказания.

А в новогодний вечер сыграли свадьбу. Накануне Захар с Толкуновым сходили в нанайское стойбище и привезли на санках мешок мороженой рыбы и медвежью лодыжку. Леля Касимова, которая заведывала столовой ИТР, добыла бачок спирта, пять килограммов конфет-липучек и печенья. До самого утра кипело веселье, и Федя Брендин почти доконал постройкомовскую гармошку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О женитьбе Захара Любаша узнала от Пригницына, завернувшего к ней на почту.

Эту весть Любаша встретила с видимым безразличием: «А мне какое дело!» Но, придя домой, уткнулась в подушку и горько разрыдалась.

В тот же вечер, встретившись с Захаром в техникуме, она отвернулась от него и даже не ответила на поклон.

Пригницын теперь не отходил от Любаши, хотя она говорила сердито: «Ой, Колька, ну что ты болтаешься, как овечий хвост!»

Техникум и вечерняя школа, где учился Пригницын, помещались в одной избе, и каждую перемену он бежал к Любаше. Даже по воскресеньям стал без всякого приглашения захаживать к Рудневым: придет, посидит, а потом то дров наколет или воды натаскает, а то поможет Никандру по хозяйству — чистить стайку у коровы или еще что-нибудь. И почти всегда он являлся с подарком Любаше или с махоркой для Никандра.

— Га, а мне на кой копить гроши! — похвалялся он. — Зарабатываю хорошо, живу один, зачем мне гроши?

Ни с того ни с сего он стал звать Никандра папашей, а Феклу — мамашей.

Постепенно у Рудневых к нему привыкли и перестали тяготиться им. Даже в иное воскресенье, когда Пригницын запаздывал, Фекла говорила Любаше:

— Чтой-то твой цыганенок не идет…

— Да ну, мама! — Любаша капризно морщила пунцовые губы, а сама нет-нет да и глянет украдкой в окно.

Как-то за ужином Никандр сказал:

— Опять о нашем цыганенке прописали в газете, ударником величают.

— А это правда, что он ударник? — спросила Любаша.

— А чего ж не правда? Парень выхаживается. В самом деле, видать, сурьезным вырастет.

В канун Дня Красной Армии Никандр, придя обедать, сказал Фекле:

— Ведь вот чертяка, Колька-то наш! Принесли утром пригласительные билеты на вечер, так он выклянчил и для себя и Любки. Говорит: «Не имеете права не давать моей невесте…» Придет Люба, скажи, чтобы собиралась на вечер, — Колька наказал.

К тому времени на стройку пришли последние батальоны военных строителей. Закончился труднейший ледовый переход. Пройдут годы, и его назовут легендарным. И это будет справедливо: шесть тысяч комсомольцев-красноармейцев с полной боевой выкладкой прошли пешком около четырехсот километров в лютые морозы, в пургу, утопая в снегах. И за время перехода ни один боец не выбыл из строя.

Теперь Комсомольск не испытывал недостатка в рабочей силе. Возникали новые участки промышленного и жилищного строительства. Готовились проекты застройки жилых кварталов рублеными и многоэтажными каменными домами.

День Красной Армии было решено провести с большой торжественностью.

Пригласительные билеты на вечер получили и Захар с Настенькой. Захар ждал с нетерпением этого вечера. У него было такое чувство, будто он готовится к встрече с тем милым сердцу боевым братством, с которым расстался так давно и так недавно.

Нет, два года не были прожиты впустую! За это время Захар открыл для себя новый мир чувств и мыслей. Он стал рабочим.

Когда-то, изучая политграмоту, он, казачонок с Дона, за этим словом смутно угадывал нечто суровое, исполненное решимости и самопожертвования, и, если говорить правду, холодное и, может быть, жестокое в самом своем существе. Теперь он сам стал рабочим. И постепенно слово «рабочий» становилось все более близким и осязаемым, и как-то незаметно Захар привык к нему. Именно привык, а не почувствовал значения этого слова. Но шло время. Захар стал ударником, и его имя все чаще появлялось в газете, произносилось на торжественных собраниях, и он вдруг понял истинный смысл этого, некогда далекого, а теперь родного слова — «рабочий». Так это же все: и он, и Иван Каргополов, и покойный Коля Бонешкин, и Мишка Гурилев — все они, такие обычные и вместе с тем такие разные, — это они и есть рабочие!

Может быть, именно поэтому и было у него такое чувство — тревожное и светлое, и уже больше не казалось столь роковым его падение с конем в кавшколе.

Захар вернулся с работы раньше Настеньки и по холостяцкому обычаю сам принялся разглаживать костюм. Богу одному известно, где и как добыла Настенька утюг, но сейчас он оказался очень кстати. Когда Настенька пришла домой, румяная и с инеем на воротнике, Захар уже доглаживал брюки, превращая складки в настоящие лезвия.

— Как ты хорошо умеешь гладить, Зоря! — говорила Настенька, раздеваясь.

— Это еще из кавшколы. — Захар старательно нажимал на утюг.

— Сколько времени в нашем распоряжении?

— Еще час. Давай, что тебе гладить?

Пока Настенька причесывалась, на столе уже лежало ее самое любимое клетчатое платье.

— Ты готовь ужин, а я поглажу, — говорил Захар, усердно налегая на утюг.

И вот они торопливо шагают по скрипучему снегу.

— Я так волнуюсь, Зоря — говорит Настенька. — Там, наверное, все будут хорошо одеты, а я…

— Лучше тебя все равно никого не будет. Во всяком случае, для меня. Или ты хочешь понравиться еще кому-нибудь? Прозорову, например?

— Не говори глупостей, — хмурится Настенька. — Что мне Прозоров?

— Молчу, молчу, — поспешно отступает Захар.

В фойе гремел духовой оркестр, когда они подошли к кинотеатру «Ударник». У входной двери стоял шум, кто-то скандалил. Голос показался Захару знакомым. Так и есть, Пригницын!

— Га, ну и что же, что мужская фамилия? — кричал тот. — Чудак человек, да это моя невеста, а билет мне отдал товарищ. Понимаешь или нет? Я же ударник! — убеждал он билетера. — Пригницын моя фамилия, небось читал в газете?

Захар так и замер на месте, увидев Любашу позади Пригницына.

— Ну, чего ты, Зоря! — подталкивала его Настенька. — Проходи же!

У Захара будто язык отнялся. Ему было и жаль Любашу, и боязно было, что Настенька что-нибудь поймет. Но вот билетер пропустила Пригницына и Любашу. Захар заметил, как она мельком бросила взгляд в его сторону. О, сколько огня было в этом взгляде! Что было в нем — ненависть, упрек, презрение? Долго ощущал Захар на себе этот непонятный взгляд и тяготился им.

В фойе, где гремел духовой оркестр, Настенька спросила:

— Что с тобой, Зоря?

Но тут подошел Прозоров, внимание Настеньки перешло на него.

Захар рассеянно слушал их разговор, но не улавливал смысла слов. В душе бродили тревожные чувства, вызванные воспоминаниями.

В это время кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, Захар увидел Мишу Гурилева. Безупречный черный костюм, ослепительно белая рубашка, черный галстук, гладко зачесанные назад иссиня-черные волосы. Гурилев весь сиял.

— Захарка, черт! — шумел он. — Так я ж тебя не видел сто лет! А это вот знакомься — моя женка, Катерина!

С этими словами Миша подтолкнул к нему совсем юную женщину — миниатюрную, стройную, как лозинка, красавицу с беленьким круглым личиком, на котором вызывающе алели припухшие губки, горячо светились большие глаза.

— А это моя жена, — беззаботно смеясь, сказал ему в тон Захар, показывая на Настеньку, беседовавшую с Прозоровым.

Прозоров молодцевато вытянулся. Его синие глаза, гладко бритые щеки, начищенные пуговицы гимнастерки, новые комсоставские ремни, шпалы на черных петлицах — все так и сияло.

Гурилев оробел, пожимая руку Прозорова.

Пока они знакомились, оркестр заиграл вальс. Гурилев с подчеркнутой галантностью извинился, подхватил свою Катерину и бешено закружился с нею.

Захар, Настенька и Прозоров, оставшись втроем, смолкли. Их словно сковало. Настенька ожидала, когда кто-нибудь из двоих пригласит ее на танец. Но она знала, что Захар не умеет танцевать, и понимала, что Прозоров, который наверняка танцует, стесняется пригласить ее.

— Ты еще не научился танцевать, Зоря? — спросила она мужа.

— Да нет, — уныло ответил он. — Игорь Платонович, наверно, танцует? — Он добродушно посмотрел на Прозорова.

Прозоров встрепенулся, посветлел.

— Если позволите…

— Да, пожалуйста.

— Разрешите, Анастасия Дмитриевна?

Щеки Настеньки вспыхнули. Она бросила смущенный взгляд на Захара и подала руку Прозорову. О, сколько самозабвенной легкости было в их фигурах, на их лицах, когда они плавно поплыли по кругу! С завистью смотрел Захар на Прозорова. Как он танцевал! Поистине в этом человеке все было гармонично: и внешность, и ум, и деловые качества, и непостижимый такт в поведении.

А в фойе становилось все многолюднее. Захар увидел в толпе одинокого Ставорского. За его спиной стояли Лариса Уланская и начальник штаба бригады — черноусый украинец средних лет с тремя шпалами в петлицах.

Уланская пленяла скромностью своего наряда: на ней было прямое, вишневого цвета платье, подчеркивающее гибкий стан, и никаких лишних украшений. Захар долго не мог оторвать от нее случайно брошенного взгляда — столько было в ее цыганских глазах страсти, задора, веселья.

Уланская и начштаба пошли танцевать. Захар поглядел в другую сторону и увидел Платова с женой. Против них стоял интеллигентного вида человек, на петлицах которого вишнево алел «ромб». Так это же сам командир бригады Малинников! Больше ни у кого не было «ромба». Они очень горячо о чем-то спорили.

До слуха Захара долетели обрывки фраз:

— Ну так это же наша, одиннадцатая!

Это говорил Малинников.

— …об этом и речь, — гудел Платов. — Ну, а эту особу ты не помнишь?

Командир бригады обернулся к его жене, Анне Архиповне.

— Не помню, Федор Андреевич! Прямо скажу, не помню!

— Ну, а бой у Котельникова помнишь?

— Так я же там был ранен!

— Ну вот. И я тоже там был ранен, а потом в плен попал к белоказакам. Думал — уже все. Лежал в каком-то сарае, слышал разговоры, что нас скоро расстреляют. И тут вдруг тридцать третья кубанская, помнишь?

— Еще бы! Красные дьяволята!

— Не дьяволята, а дьяволы. Ворвались в хутор, вырубили всех казаков и вызволили нас. Ну так вот, а Анна Архиповна нас, раненых, принимала уже от тридцать третьей кубанской…

Захара так и тянуло дослушать, о чем они говорят, но тут его оттеснили, и он потерял нить разговора и снова стал следить за тем, как танцуют Прозоров и Настенька. Они продолжали кружиться. Захару даже почудилось, что Прозоров прижимает к себе Настеньку. А может, нет, может, ему просто показалось?

Потом оркестр смолк, и кто-то объявил, чтобы заходили в зал.

Захар, Настенька и Прозоров сели рядом. С самого начала заседания Настенька взяла в свои ладони руку Захара и не выпускала — поглаживала, перебирала его загрубевшие пальцы. Захар заметил, что Прозоров косит глаза на руки Настеньки.

После докладчика на трибуне появился горячий, скорый на слово молодой командир.

— Командование и политотдел бригады награждают лучших ударников стройки за своевременную подготовку казарм!

И он начал называть имена:

— Алексей Самородов! Федор Брендин!

Они поднялись, прошли к сцене, приняли какие-то свертки.

И вдруг Захар услышал:

— Товарищ Жернаков, Захар!

— Ну идите же, Захар, — подсказал Прозоров оцепеневшему соседу.

Захар вышел из ряда, приблизился к трибуне, принял подарок. И только тогда опомнился, когда сел рядом с Настенькой.

Настенька развернула сверток — и ахнула: там были новенькие хромовые сапоги.

— Только шпор не хватает, — улыбнулся Захар.

Прозоров пощупал кожу голенищ.

— Комсоставские!

ГЛАВА ПЯТАЯ

С Амура дул ледяной ветер, гнал поземку. Санную дорогу перемело. Идти было трудно — сухой, как песок, снег предательски расползался под ногами и не давал шагу ступить. Двигались гуськом. Каргополов, за ним Захар проминали след. По пятам плелись Настенька и Леля, закутанные в платки. Настенька не выдержала, взмолилась:

— Ой, дайте дух перевести! Сердце зашлось!

Постояли, отдышались.

— Это у тебя, Настя, от танцев с чужими молодыми людьми, — с мрачной назидательностью сказала Леля и накинулась на Захара: — Слушай, Зоря, почему ты разрешаешь ей весь вечер танцевать с этим красавчиком? Ей-богу, он ей голову вскружил! Меня не проведешь — я все вижу.

— Ерунду говоришь, Леля, — вступился Захар за жену. — Я знаю его, это хороший парень, военный инженер. Настенька у него работает.

— А чего ты мне объясняешь? — набросилась на него Леля. — Будто я сама не знаю! Они же ехали вместе целый месяц — от Москвы до Комсомольска. Ой, Зоря, хлопаешь ушами. Смотри, не прохлопай молодую жену.

На Лелю никто не обиделся: и Захар и Настенька хорошо знали ее грубоватое прямодушие. У барака Леля остановилась.

— Знаете что, ребята, ведь завтра выходной. Давайте зайдем к нам, поужинаем вместе. По секрету скажу — я зажилила у начальства бутылку портвейна!

— Молодец, Леля! — воскликнул Захар. — Не было бы Ивана и Настеньки, поцеловал бы я тебя!

— Кто? Ты, Зоря? Ой, удивил! Ты же трус, только храбришься! А вот я, когда целовала тебя — помнишь за медвежью шкуру? — не поглядела на Ивана.

В бараке стоял собачий холод, — дежурный спал, в железных печах едва теплился огонь. Каргополов и Захар быстро растопили печи, отругали дежурного, а через минуту Захар уже натягивал сапоги.

— Ты скажи, Иван, точно по ноге! — скрипя подошвами, кричал он Каргополову через дощатую перегородку. — Будто по заказу! Даже с запасцем на тонкую портянку.

— Оно так и есть, — отозвался из-за перегородки Каргополов. Он тоже надел сапоги. — Я сам сообщил размер твоей ноги.

Скоро они щеголяли перед молодыми женами в отличных комсоставских сапогах.

— Захару идут, — заметила Леля, — а тебе, Ванюша, нет, больно длинноногий ты, да и выправки у тебя никакой.

— Ничего, я и длинноногий сведу с ума всех девок, — говорил Каргополов, вышагивая по комнате и любуясь сапогами.

Леля и Настенька собрали все съестное и расставили на столе миски и тарелки.

В центре появилась бутылка портвейна, игравшая при свете лампочки рубиновым отливом. Но в самую последнюю минуту вдруг оказалось, что открывать ее нечем, — ни у кого не было штопора. Выручил охотничий нож Захара.

— Ребята, первый тост мне! — объявила Леля, когда Иван разлил вино по граненым стаканам. — Ребята, честное слово, я очень люблю Красную Армию, — продолжала она, подняв полный стакан. — Я же помню беляков, помню зверства деникинцев… И вот теперь, когда гляжу на красноармейцев, они мне как братья! Давайте выпьем за них, за этих славных ребят. Я уверена, что если надо будет воевать, они станут храбро сражаться.

Она потянулась к Захару, вся румяная, возбужденная.

— И за тебя, Зоря, ведь ты тоже славный парень, хотя и не вышло из тебя воина.

— И за премию, — поддержал Захар. — Она тоже военная!

Выпили залпом, как воду. Откуда им было знать, этим людям сурового времени, как надо пить дорогое вино! О таких деликатесах ребята еще и мечтать не смели.

Захмелели быстро.

— Я тебе сознаюсь, Настенька, — говорила Леля, взмахом головы откидывая назад пшеничную россыпь стриженых волос, — когда-то я была влюблена в Зорю… А ты, Ванюша, не гляди на меня зверем!

— Зарэжу! — Каргополов сделал страшное лицо и ухватился за нож.

— Да только он, окаянный, — продолжала Леля, — на меня внимания не обращал.

— А мне-то писал, — Настенька лукаво покосилась на Захара, — что на стройке совсем нет девушек.

— Послушайте, ребята, — перебила Леля, — ведь скоро вторая годовщина нашего приезда сюда. Такое ведь событие! Давайте что-нибудь придумаем насчет того, чем встретить этот день, а?

— Заварить браги бочку! — предложил Каргополов.

— Не говори, Ваня, глупостей.

— А какие же тут глупости? Вон Кузнецовы, аникановская родня, к каждому празднику заваривают сорокаведерную бочку браги. Андрей-то с чего, думаешь, хмельной каждый праздник?

— А где же они берут сахар?

— А черт их знает! Кланька, наверное, ворует, да и сам старик трется постоянно у кухни в рабочей столовой. Он же возчиком там.

— Все это глупости, — отмахнулась Леля. — Я говорю серьезно. Во-первых, давайте общими силами оштукатурим и побелим наши комнаты, чтобы чисто и уютно было. Во-вторых, вы плохо учитесь, Ванюша и Зоря. Давайте напишем договор на соревнование — закончить вам на «хорошо» и «отлично» первый курс техникума. Ведь два года сидите все на первом курсе.

— Ты же знаешь почему, — заметил Захар.

— Знаю, прошлую зиму на Пивани лес штурмовали. А эту зиму?

— В эту зиму закончим. Как, Иван? — Захар посмотрел на Каргополова.

— Леля говорит дело, — согласился тот. — У меня, например, шибко много «хвостов».

— Принимаю предложение, Леля, — объявил Захар. — Еще что, домашний комиссар?

— Еще вот что. — Леля улыбчиво сощурила свои синие, с прозеленью глаза. — Мы очень мало занимаемся спортом, особенно летом, на воде. У меня такое предложение. Вы оба хорошие плотники. Сделайте хорошую лодку на четыре весла. Вот уж покатаемся летом по Амуру! Ведь такое раздолье, а мы не пользуемся. Будем ездить с ночевкой на рыбалку — благодать!

— А что, ей-богу, недурное предложение! — загорелся Захар.

Они еще долго обсуждали программу на лето, хвалили Лелю.

— Ребята, — спохватилась она, — какую я вам новость сообщу! — Леля перешла на шепот: — Есть официальное письмо в рабкоопе, что в конце этого года отменят карточки на продовольствие. А сейчас уже открыты во всех городах коммерческие магазины, где продукты продают без карточек, но по повышенным ценам. Вот жизнь-то пойдет!

— Добрая весть! — Захар посмотрел на Настеньку. — А ты говорила…

— Что такое? — Леля вопросительно взглянула на Настеньку.

— Да это наше, семейное дело, — смущенно сказала та и покраснела.

— Да уж чего там скрывать! — воскликнул Захар. — Пацан у нас будет… Ну, а Настенька загоревала, — трудно, мол, жить. Я ей доказываю, что жизнь скоро улучшится. А она не верит. Теперь веришь? — Он обхватил Настеньку за плечи.

— Поживем — увидим. — Настенька сняла Захарову руку со своих плеч. — Наверное, пятно оставил на платье.

— Новое купим! — дурачился Захар. — Ну так что ж — за наши успехи! — Он поднял стакан. — Ведь недаром пятилетку выполнили, считай, за три с половиной года. Это же прямой результат, что карточки отменяют. Ох и заживем же, братцы!

Они выпили.

— И учиться надо, — говорил Каргополов, грызя голову толстолоба. — Ох как надо учиться! Ведь чем дальше, тем все больше нужны будут знания. Вот построим город, станет он таким, какой на архитектурном плане, — ведь картина! — а сами будем вахлаками, куда это годится? Квартиры — шик, асфальт, везде легковые автомобили, парки, дворцы культуры, институты. Словом, самый, можно сказать, натуральный социалистический город. Все будут учиться, будет во всем высокая культура, а мы останемся пошехонцами. Совсем негоже!

— Я после техникума в заочный институт поступлю, — сказал Захар.

— Хотя бы техникум сначала окончил! — усмехнулась Настенька.

— Ты, женушка, совсем меня не знаешь, — возразил ей Захар. — Если захочу, меня ничто не удержит. Вот увидишь! Это я пока перестраивался после потери кавшколы. Теперь я уже совсем оправился. Вот немного еще обстроимся, получим хорошую квартиру, так тогда только держи меня, я тебя в два счета обскачу!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Весна 1934 года была на редкость ранней и дружной. Уже в начале мая Амур очистился ото льда, а вскоре весь берег возле Комсомольска был заставлен пароходами и караванами барж. Днем и ночью шла разгрузка, на добрый километр берег оказался заваленным ящиками, мешками, балками таврового железа, кирпичом, цементом, а число барж не убывало — подходили новые караваны.

В июне прибыло пополнение — пять тысяч комсомольцев. Много народу приезжало и без всякой мобилизации: по вербовке ехали целыми семьями.

Строительная площадка расширялась на глазах. Все пустыри покрывались горами земли, вынутой из котлованов, строительными лесами. В восьми километрах от центра, за Силинской поймой, разрастался новый городок. Там началось строительство крупного завода, одного из двадцати промышленных предприятий, запроектированных для будущего Комсомольска.

Три участка были объявлены ударными: завод, поселок для инженерно-технических работников — «Аварийный» и «Брусчатка» — кварталы рубленых домов с квартирной системой и паровым отоплением. На эти три участка были стянуты все лучшие силы строителей, главным образом комсомольцы и военные.

Среди прорабов, посланных на «Брусчатку», был и Прозоров. Вскоре в том же прорабстве оказалась и Настенька. Еще раньше на этот участок перевели со строительства поселка четыре плотницкие бригады, в том числе бригаду Жернакова.

Как это часто бывает, когда создается новый строительный участок, дело вначале не клеилось: землекопы запаздывали с подготовкой котлованов, не хватало битума для обмазки стоек, и стойки приходилось обжигать на кострах, но не хватало и дров для обжига. Плотницким бригадам приходилось копать землю и таскать брусья.

А лето стояло сухое и жаркое. Комсомольцы работали в майках, кожа почернела от загара и дыма костров, майки не просыхали от пота и белели от выступившей на них соли.

В один из таких жарких дней, незадолго до конца работы, на «Брусчатке» появилась легковая машина «газик», или «козел», как назывались тогда эти машины.

— Платов с Саблиным приехали!

Но ни Платов, ни Саблин не подошли к бригаде Жернакова. Когда же прозвенел рельс — сигнал к окончанию рабочего дня, к Захару прибежал посыльный из конторки.

— Жернаков, на производственное совещание! Собирают всех десятников и бригадиров.

— Слушай, Захар, ты обязательно выступи, — напутствовал его Харламов. — Скажи, что если так дело и дальше пойдет, особенно если нам и наперед таскать брусья за версту, то мы скоро потеряем свои книжки ударников.

Возле конторки прорабства собралось уже довольно много народу, когда туда подошел Захар.

Совещание проходило под открытым небом, его участники сидели на бревнах, на пнях.

Первым выступал Саблин.

— Это будет всего-навсего окраинный ансамбль, — говорил он, — который в будущем мы заменим каменными зданиями. Но для вас, друзья мои, привыкших строить шалаши да бараки, «Брусчатка» должна стать школой строительной культуры. Тут уже нельзя допускать такой работы, которая называется «тяп-ляп». Вы строите себе новое, настоящее жилье, со всеми бытовыми удобствами, и надлежит позаботиться о том, чтобы вам же было во всех отношениях удобно.

Потом докладывал Прозоров. Он говорил о состоянии дел на участке. Захару показалось, что он либо плохо знает обстановку, либо скрывает от начальства собственные недостатки, объяснял все «организационным периодом».

«Ну, нет! — думал Захар, слушая слишком складную речь прораба. — Из этого у тебя ничего не выйдет!»

Как всегда, горячую речь закатил Аниканов и, как всегда, закончил ее лозунгами: «Ни одного строителя не должно быть не охваченным соцсоревнованием! Да здравствует славный отряд строителей «Брусчатки»!» Аплодисментов, на которые — это было видно по всему — рассчитывал оратор, не последовало. Неискренний, дежурный пафос речей Аниканова никого не волновал.

— Неужели у вас здесь все так хорошо, что никто не говорит о недостатках? — спокойно спросил Платов, ни к кому не обращаясь.

— Не совсем, Федор Андреевич, — ответил Каргополов. — Разрешите мне?

Его речь была неторопливой, раздумчивой.

— У меня сложилось такое впечатление, — говорил он, — что на участке еще нет настоящего хозяина. Товарищ Прозоров отсиживается в конторке, товарища Липского вообще трудно найти, он появляется здесь как молодой месяц, техник Жернакова ходит как неприкаянная, ей попросту делать нечего, так как планировку ребята и сами хорошо знают… И дело тут вовсе не в «организационном периоде», Игорь Платонович. По-моему, руководство почти не занимается снабжением участка необходимыми строительными материалами и плохо распределяет их по строительным объектам.

Потом выступал Захар.

— Я вижу тут, на столе, карту. Разрешите, Викентий Иванович, показать по карте, как ведут пути к нашему участку.

— Пожалуйста! — воскликнул инженер и сам помог Захару держать карту.

— По схеме подъездные пути, — продолжал Захар, — вот видите, перерезают «Брусчатку» в трех местах между будущими домами, а одна дорога окольцовывает весь поселок. А что есть на самом деле? Только кольцевая дорога и одна средняя, внутри участка. И получается, что половина домов находится в стороне от путей. И нам приходится на своем горбу таскать бревна!

— Так ведь это же вредительство! — возмутился Платов.

— Об этом не раз говорили технику Жернаковой и прорабу Прозорову, — продолжал Захар. — Все об этом говорят, а дело не делается.

Поднялся шум.

— Правильно!

— Не обращают внимания!

— Я еще не закончил, товарищи, — продолжал Захар. — Если говорить по правде, то я считаю неверной и ту схему дорог, которая предложена проектировщиками. Мне кажется, что не нужна была ни кольцевая дорога, ни поперечные. Вместо них лучше провести две продольные дороги, которые бы соответствовали проезжим улицам и проходили бы вблизи всех домов.

— А ведь верно! — Платов уткнулся в карту. — Как вы думаете, Викентий Иванович?

— Да, идея верная, — подтвердил старый инженер, — абсолютно верная!

Совещание закончилось в сумерки, но люди не расходились, продолжая спорить. На фоне догорающего заката пластами висела пелена дыма над строительной площадкой.

Из тайги тянуло вечерним холодком. Покой и тишина спустились на стройку из-под темно-синего купола неба.

Захар, усталый, поджидал в стороне Настеньку. Ее, Прозорова и Липского распекал Саблин. Потом инженер подозвал к себе Захара.

— А скажите, мой старый приятель, — шутя обратился он, — товарищ Жернакова — ваша однофамилица, родственница или…

Он многозначительно умолк.

— Жена, — смущенно, баском, ответил Захар.

— Вот как! Ну что ж, хорошо! Кстати, вы по-прежнему бригадир? Учитесь? Жену догоняете? Обязательно догоните, иначе она вас будет под каблучком держать. — Саблин весело взглянул на Настеньку, лицо которой заливал румянец. И уже серьезно добавил, обращаясь к Прозорову: — Игорь Платонович, я знаю этого молодого человека с первых дней строительства, еще с шалашей. Это хороший строитель. Так вот, я назначаю его техником-десятником участка. Выделите ему целиком один дом, и пусть он будет на нем хозяином. Как вы смотрите на это, товарищ Жернаков?

— Трудно мне придется, Викентий Иванович, — сказал Захар, — но постараюсь справиться.

— Трудно было и с первого шалаша начинать, мой друг. Я ведь хорошо помню, как вас распекали на собрании. — Саблин хитруще улыбнулся. — Помните рогожное знамя?

По пути домой, держа Настеньку под руку, Захар говорил с горечью:

— Мало учусь, за лето все запустил.

— Ну, так это же каникулы, — возражала Настенька. — Начнется учебный год, и тогда наверстаешь. Мне ведь тоже надо учиться.

— А давай, знаешь, что сделаем? — Захар так и загорелся. — Давай составим расписание и будем заниматься хотя бы по часу, но каждый день, а?

— А кто нам будет обеды готовить да белье стирать, когда я буду учиться?

— Оба вместе! А что, разве я не делал все это, пока не было тебя?

Они уже подходили к бараку, как вдруг Настенька остановилась, ойкнула.

— Что с тобой, Настенька? — Захар встревоженно уставился на нее.

— Ворохнулся…

— Ворохнулся? — Захар ничего не понимал.

— Ребеночек…

— Больно тебе, Настенька? — Захар, потрясенный, осторожно обнял ее за плечи, сочувственно заглянул в глаза. Он решительно не знал, чем может помочь.

— Не беспокойся, дурачок… — Настенька прижала его голову к груди, поцеловала. — Вот тебе и «расписание»!..

— А скоро он появится?

— Скоро, Зоренька, теперь скоро.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В конце октября в семье Жернакова произошло сразу два больших события: Настенька родила дочку, и они получили комнату в новом рубленом доме.

— Мне тоже дают комнату, — сказал Каргополов. — Поскольку квартиры двухкомнатные, с общей кухней, давай на пару займем одну квартиру, а?

— Так это замечательно! — воскликнул Захар. — В каком доме?

— А вон, в двадцать шестом, который ты строил.

В тот же вечер они начали переселение. Большие окна, батареи парового отопления, крашеные полы, просторная кухня — квартира показалась им настоящим раем!

— Ну что, ребята, — говорила Леля, когда немудрящая мебель была расставлена, — начинаем жить по-людски. Новоселье справлять нужно?

— Дождемся Настеньку с Наташкой, — предложил Захар. — Заодно и рождение отметим.

— Ишь ты, какой жмот! — набросилась на него Леля. — Хочешь «одним махом всех побивахом»? Не выйдет! Новоселье само по себе, а рождение само собой.

Наконец Захар привез Настеньку и Наташку из родильного дома. Бережно неся крохотное существо, затерявшееся где-то внутри свертка из множества простыней, он не чаял минуты, когда можно будет развернуть и разглядеть эту диковинку. Нет, не отцовское чувство руководило им — этого чувства он попросту еще не испытывал. Было просто интересно. Правда, его волновала трепетная жалость к Настеньке и к этому невесомому существу, которое называлось совсем непривычным словом «дочка», и еще тревожило чувство ответственности. Именно это чувство заставило его провести три вечера в столярной мастерской, сколотить и покрасить детскую кроватку-качалку. Теперь она — сюрприз для Настеньки — стояла возле стены у изголовья кровати.

— Как тут хорошо, Зоря! — с тихим восторгом говорила Настенька, оглядывая квартиру. — И тепло, печку не надо топить. А это ты сам сделал? — удивилась она, остановившись возле кроватки.

Захар принялся было раскутывать Наташку, но Настенька прогнала его. Опьянев от свежего воздуха улицы, Наташка продолжала беспробудно спать. Захар вглядывался в ее круглое личико — еще красное, с пухлыми щечками, малюсеньким носиком и крепко смеженными безбровыми глазенками. Никогда еще не видел он человека в таком возрасте и теперь не мог оторвать глаз. Теплая волна прихлынула к сердцу, и оттого еще роднее, еще ближе ему стала Настенька — Настенька-мать…

— Нравится она тебе, Зоря? — спросила Настенька, когда Захар оторвал глаза от Наташки.

— Никак не пойму… Нравится? Нет, это не то слово. Вот тут что-то… — Он коснулся рукой груди.

Под вечер пришли друзья. И кто им сообщил? Первым ввалился Федя Брендин. Долго не хотел заходить в комнату, топтался в коридоре, повторяя:

— Холодный, холодный я, понимаешь? Да и грязный, с работы прямо, — оправдывался он. — Я насчет того, как тут у вас с бельем, кроваткой, или еще что нужно?

Отворилась дверь, и сразу затопало множество ног: вошли Харламов, Толкунов, секретарь бригадной ячейки комсомола Терещенко, Иванка-звеньевой…

Пока гости робко толпились у кроватки и, вытягивая шеи, старались разглядеть существо, лежащее там, в коридоре снова послышались шаги. Дверь открылась, и показалась спина Пригницына в ватной стеганке. Он шел задом, держа за дужку большой таз из черной жести, полный каких-то свертков. Другая дужка была в руке Каргополова.

— Принимай, друг Жернаков, подарочек!

— Поздравляю, станишники! — послышался из коридора голос Аниканова. — А ну, показывайте казачку! — Он долго тряс руку Настеньке, потом Захару.

Леля Касимова обняла Настеньку, поцеловала в щеку и упала головой ей на плечо.

Иван Каргополов извлекал из таза свертки, выкладывал на стол.

— А это самое главное! — объявил он, потрясая над головой литровой бутылкой спирта. — В рабкоопе выписал, по распоряжению самого Ивана Сергеевича!

Настенька не знала, что делать. Ей было боязно и за Наташку, над ней нет-нет да и склонялся кто-нибудь холодный, пыльный после работы, и хотелось выглядеть радушной хозяйкой.

Леля уже орудовала у стола. На клочках газет и в шести тарелках появились куски хлеба, крупно нарезанная соленая кета — самый дешевый и популярный продукт, немного кетовой икры, соленые огурцы и капуста, липкие конфеты-подушечки, разномастные кружки и стаканы, какие только нашлись в квартире. А Иван уже тащил две доски и клал их на табуретки. Наконец все кое-как уместились за столом. Стаканами, вилками и ложками решили пользоваться поочередно.

Едва разлили спирт, как в кроватке послышался писк Наташки.

— Захарка, это она спиртишко требоват! — под общий хохот заявил Иванка-звеньевой.

— Кормить пора, — извиняющимся голосом сказала Настенька.

— Неси ее в нашу комнату!

Леля вскочила из-за стола, стараясь хоть чем-нибудь помочь Настеньке. Они вместе ушли в каргополовскую половину, и, когда приникшая к соску Наташка сладко зачмокала, глотая взахлеб, Леля оцепенела: она долго не сводила глаз с Наташкиного личика. Потом перевела взгляд на лицо Настеньки — бледное, посветлевшее, с запавшими, ставшими еще больше, еще темнее, полными тревожного счастья глазами. Леля села рядом на кровать, обняла Настеньку и горько расплакалась.

— Ты знаешь, врачи говорят, у меня не будет… Говорят, дистрофия какая-то. На почве голода в детстве. — Потом спохватилась, глотая слезы, сказала: — Извини, Настенька, тебе волноваться нельзя. Хорошо, хоть вот они будут иметь настоящее детство. — Одной рукой она вытирала глаза, другой нежно поглаживала одеяльце, в которое была завернута Наташка.

А в это время в соседней комнате неловко замолчали, не зная, удобно ли пить без тех, ради кого они собрались за этим столом.

— Ну, че, Захарка, командуй! — сказал, наконец, Иванка-звеньевой.

— Да, правда! — Захар поднял стакан. — Давайте выпьем.

— Дайте мне сказать, — потребовал Аниканов. — Без тостов неудобно. Откройте двери, чтобы станишница слышала. Настасья! — крикнул он. — И ты, Захар! По моим данным, это двадцать второй ребенок, который родился у нас, у комсомольцев призыва тридцать второго года. Так вот: пусть родится здесь столько же детишек, сколько приехало нас сюда. За будущих людей, которым жить в большом центре Дальнего Востока — в Комсомольске!

— А почему сам отстаешь? — с хитроватой мужицкой усмешкой спросил Брендин.

— Братцы, это не моя вина. Клавдия бастует, — под общий хохот оправдывался Аниканов.

— Ну ладно, давайте выпьем за здоровье Наташки, — вмешался Харламов, — а то этим перепалкам конца-края не будет.

Только выпили, как в наружную дверь кто-то постучал.

— Сиди, Захар, я открою, — сказал Каргополов.

За столом прислушались: кто пришел? О, знакомые голоса: мужественный баритон Прозорова и ломающийся, сдавленный голос Липского. Они долго раздевались и причесывались в коридоре, и все за столом сидели в молчаливом ожидании. Наконец инженеры вошли.

— А что, Захар, не привезли еще Анастасию Дмитриевну? — спросил Прозоров, оглядев разочарованно комнату. В руках он держал небольшой бумажный сверток.

— Привез, привез, Игорь Платонович. Она кормит Наташку, сейчас появится. Да вы садитесь, пожалуйста. Правда, обстановка у нас не совсем… — Захар смущенно усмехнулся, показывая на доски.

Прозоров и Липский с растерянным видом стояли посреди комнаты.

— А вы садитесь, — без обиняков пригласил Федя Брендин. — Чай, в своем отечестве…

Все сдержанно засмеялись. В это время вошла Настенька. Прозоров вспыхнул, но тотчас же взял себя в руки. Раскрасневшись от смущения, Настенька сказала:

— Извините, беспорядок у нас тут…

— Ничего, все хорошо, Анастасия Дмитриевна, — смягчая голос, проговорил Прозоров. — Мы к вам на минутку. Вот, пожалуйста. — Он протянул сверток Настеньке. — От нас с Леонидом Петровичем.

— Господи, зачем это! — Она робко приняла сверток.

— Это как раз то, чего не хватает у вас на столе, — сказал Липский и помог развернуть сверток. Бутылка кагора, коробка дорогих конфет, еще какая-то коробка, бархатная, с серебряной застежкой. Открыла ее Настенька, и вздох удивления вырвался у нее — набор серебряных вилок и ножей… шесть пар! Да, поистине только этого не хватало за скромным столом!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Под Новый год Андрей Аниканов получил письмо от отца. Оно было написано иносказательно, и не сразу сын разобрался в нем. Говорилось в письме о плохой погоде в Новочеркасске, о ломоте в пояснице, о том, что он, отец, теперь уже не строевой конь, а в конце спрашивал совета, не переселиться ли ему в Комсомольск?

Мучительно раздумывал Андрей над отцовским посланием. В конце концов, Андрей пришел к такому решению: если отца арестуют, в Новочеркасске или в Комсомольске — все равно, путь ему, Андрею, будет закрыт. Но только в Новочеркасске — сравнительно недалеко от родной станицы — положение отца более рискованно, чем здесь, на Дальнем Востоке. А тут отец может устроиться ничуть не хуже, чем жил на родине: по берегу Силинской речки недавно была отведена большая территория для желающих строить себе дома.

Аниканов посвятил в свои планы Кланьку и получил полное одобрение.

В субботний вечер молодая чета (они теперь жили в двухкомнатной квартире со всеми удобствами в поселке инженерно-технических работников) отправилась к старикам.

— Надо бы спирта взясти папаше. Поди, он уже в баньке попарился, — сказала Андрею жена, когда они проходили мимо «закрытого ларька». Так назывался магазин, снабжавший только «прикрепленных» к нему ответственных работников, в том числе, разумеется, и Аниканова.

— Взясти? Ну что ж, давай возьмем, — пробурчал Андрей. — Только, Клавдия, когда ты отвыкнешь говорить по-деревенски? Ты же меня компрометируешь.

— Не ругайся, Андрюша. — Кланька с собачьей покорностью заглянула ему в глаза. — Выпиши их мне, эти слова, на листке, чтобы я знала, какие они, деревенские, а я их выучу, как стишок.

Кланька угадала: отец только что вернулся из баньки-курнушки и теперь сидел под образами, красный, потный, и пил крепко настоянный чай, закусывая соленой кетой. Увидя заиндевелую бутылку, довольно крякнул, поставил блюдце на стол.

— И, скажи на милость, до чего же смышленые дети! — Погладил бороду-лопату, посмотрел бутылку на свет. — Христова слеза! А ну, мать, поворачивайся-ка поживей! Дочка, и ты тоже помоги матери!

И вот все сидят за столом, уставленным тарелками с солеными огурцами, кетовой икрой, нарезанным салом. Безбедно жилось Кузнецову — возчику столовой ИТР: на отходах столовой у него постоянно откармливалось три-четыре добрых кабана да две дойные коровы.

Аниканов начал с того, что прочитал вслух отцовское письмо.

— И вот, папаша и мамаша, я так решил…

Он в самых красочных выражениях изложил свой замысел: получить участок в Силинском поселке, срубить хорошие дома, настоящие курени, какие были у них на Дону, обзавестись животиной, развести огороды, даже фруктовые деревья посадить, и можно, ой, как славно зажить!

— А ведь дело говорит! — воскликнул захмелевший Терентий Кузьмич. — Я и сам об этом подумываю. Шибко хорошая голова у тебя, паря!

В тот же вечер произошло знакомство Ставорского с новым заместителем начальника Дальпромстроя Гайдуком.

Еще до его приезда на стройку Ставорский прослышал, что Гордей Нилыч — страстный любитель преферанса, а его жена — заядлая модница. И вот Уланская зачастила в дом, где в самой большой квартире поселилась семья Гайдука. И каждый раз в новом платье, одно другого моднее. Цель была достигнута: жена Гайдука обратила на нее внимание и пригласила к себе. Знакомство перешло в дружбу. Вскоре невзначай выяснилось, что друг Ларочки Ставорский — страстный преферансист, и в субботний вечер они собрались за «пулькой».

Перед тем как разойтись, распили последнюю бутылку коньяка. Гайдук, коротышка с круглым, как тарелка, лицом, был неиссякаем в остроумии. Чувствовалась в нем компанейская душа, способность быстро привязываться к людям.

— Дуже давно я не играл с такими гарными хлопцами. Особливо ты, Харитон Иванович, гарно маракуешь. И рыск маешь.

— Простите, Гордей Нилыч, — скромно спросил Ставорский, — вы, конечно, украинец?

— Ни, кубаньский казак, ажник из Темрюка. А шо?

— Да я как будто видел вас… В гражданскую вы где воевали?

— В Таманьской армии, у Ковтюха. Мабудь, и ты там був?

— Нет, я у Котовского в бригаде командиром эскадрона служил.

— Орденок виттыль? — Гайдук кивнул на орден в пунцовом ободке, с которым Ставорский никогда не расставался.

— Да, за взятие Одессы.

— А послухай, Харитон Иванович, — горячо заговорил Гайдук. — А шо, если бы тебя передвинуть опять на военное дело? Якое? А ось якое: по указанию звыше мы должны создать сильную охрану усих промышленных объектов. Треба сорганизовать сильный отряд военизированный. Отряду тому нужен хороший боевой командир. Чем просиживать тебе штанци у сему отдили снабжения, мабуть, пошел бы ты командиром?

— Надо подумать, Гордей Нилыч, — скромно сказал Ставорский, стараясь ничем не выдать своего радостного волнения. Ведь из-за того и заводил он знакомство с Гайдуком, чтобы произвести на него впечатление.

— А шо думать? С боевым опытом командира эскадрона в отдили снабжения тебе робить нечего. Кстати, ты коммунист, Харитон Иванович?

— Вступал в партию на фронте, да не успел получить партийный билет — был ранен и потерял связь с частью, — с горечью ответил Ставорский. — Потом как-то затянул с этим делом, а теперь вот и вовсе прием прекращен.

— Ну, это не беда! — старался утешить его Гайдук. — Як тильки откроется прием, первый дам тоби свое поручительство. Ну так шо, решим?

— Хорошо, Гордей Нилыч, согласен. — Ставорский легонько хлопнул себя ладонями по коленям.

Вскоре был отдан приказ о назначении Ставорского Харитона Ивановича командиром отряда военизированной охраны. Вторым пунктом приказа командиру ВОХРа предлагалось в месячный срок произвести комплектование отряда и список представить на утверждение.

Одной из первых в списке оказалась фамилия Рогульника Архипа.

Штаб ВОХРа обосновался в одинокой избушке, стоявшей на отшибе, в нижнем конце Пермского, старенькой, покосившейся, с подслеповатыми маленькими окнами. Ставорский сам подбирал помещение, сам же руководил его ремонтом и оборудованием. Все делалось так, как требовали его интересы.

Но не все пошло гладко у Ставорского. Вскоре после того, как он окончательно переселился в избушку со своей немудреной канцелярией, произошло событие, чуть не закончившееся крахом для самого Ставорского.

Случилось это утром. Ставорский и Рогульник вдвоем находились в штабе. Они уже получили обмундирование и оружие, и теперь Рогульник, только что привезший ящики с винтовками, носил их в избушку. Сам Ставорский, поскрипывая новенькими ремнями, ладно облегавшими его литую фигуру, ставил винтовки в пирамиду, сверяя по акту номера оружия.

Когда винтовки были расставлены и Рогульник отпустил подводу, Ставорский сказал ему:

— Ну, теперь выбирай себе, какая нравится.

Пока Рогульник перебирал винтовки, в дверь вошел плюгавенький, но шустрый мужичонка в рваном ватнике, клочкастой шапке-ушанке, в стоптанных сапогах. Увидев командира, мужичонка ловко откозырял.

— Разрешите обратиться? Я слышал, что вам требуются бойцы военизированной охраны.

Ставорский уселся за огромный письменный стол, важно кивнул на табурет:

— Садись. Давай документы.

— Документов при мне нет, товарищ командир. Я только что приехал с запада по вербовке. Если нужно, можно взять их в отделе кадров. Вот справка. — Он протянул бумажку.

— Семейный?

— Здесь — одинокий. Семья пока там осталась.

Прочитав справку, Ставорский поднял голову. Его словно что-то толкнуло: мужичонка во все глаза смотрел на него.

— Постой, постой… Да ты… ты же белый офицер, сволочь, палач! — истошным голосом заорал мужичонка. — Слушай, братишка, — бросился он к Рогульнику, — это душегуб, он матросов вешал!

И кинулся к пирамиде с винтовками.

— Рогульник! — крикнул Ставорский.

Но тот уже понял все. Ударом приклада в затылок он сбил человека с ног.

— Бей по голове! Бей насмерть! — приглушенно кричал Ставорский.

Мужичонка оказался на редкость живучим, он вновь и вновь пытался подняться, и только после четвертого или пятого удара вытянулся, судорожно распростер руки, да так и остался лежать.

Ставорский кинулся к наружной двери, запер ее, открыл подполье.

— Скорее сюда! Я сам спущу, сам! Быстро воды! Тряпку. Смой кровь… Дверь никому не открывай!

Когда управились, Ставорский опять сел за стол и, вытирая со лба пот, долго не мог прийти в себя.

— Вот сволочь! — бормотал он. — И откуда черт принес? Завтра получишь тысячу рублей, — сказал он Рогульнику, отупело сидевшему на подоконнике. — А сегодня ночью оставлю тебя охранять штаб, так ты до утра поруби его и потаскай в мешке в прорубь. Туда, ближе к рассвету…

— Так кровь же на нем, Харитон Иванович…

— К ночи застынет. Ох, подлец, и как это он опознал меня?

— А вы отпустите усы и бороду, Харитон Иванович.

— В том-то и дело, что я тогда носил усы. Вот что, Архип, без моего ведома ничего такого делать не смей! Есть директива — прекратить на время всякую деятельность. То же передай Пригницыну. И пускай не уходит никуда с конного парка.

Это случилось в тот год, когда был убит Киров.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В июне у Рудневых играли свадьбу — Любаша выходила за Пригницына.

Гостей — полная изба. Тут и вся семья Кузнецовых, и Кланька с Андреем, и Андреев отец с матерью, недавно переехавшие в Комсомольск. Тут же и Рогульник с какой-то девицей, басовитый хохот которой заглушал мужские голоса. Тут и Савка Бормотов со своей забитой, бессловесной Гликерией.

А вот и сам жених. Как он изменился за эти три года! На Пригницыне черный костюм грубоватого, но вполне приличного сукна, белая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака — красная герань. Стройный, ловкий парень, и не узнать в нем прежнего цыганенка!

Воскресный день, окна распахнуты настежь.

Пока женщины заканчивали последние приготовления, во дворе, у крыльца, уже наяривала гармошка. Молодежь и жених с невестой кружились в танце. На крыльце, в холодке, чинно расселись принаряженные мужики: Никандр, Терентий Кузьмич Кузнецов, Савка Бормотов и Герасим Миронович Аниканов — отец Андрея. Пермские расспрашивали приезжего о житье-бытье на Дону.

— Чума его знает, что оно такое делается на белом свете, — рассудительно, степенно говорил Герасим Миронович. Он уже знал, что находится среди «своих», и не стеснялся в выражениях. — Разорили Дон вовзят, язви их в души! Тут колхозы, тут кулачить зачали, апосля недород, и вот тебе — саботаж! Совсем замордовали народ. А что померло людей — не приведи господи! Какие были справные хозяйства — пустили в распыл, самих хозяев поуслали в Мурман да на Соловки. Радости мало…

— Ну, а сейчас как? — допытывался Савка. И шепотом: — Насчет бунтования не поговаривают казачки?

— Куда там… Их-то, настоящих казаков, уж почти и нету. Какие брат брата порубили в гражданскую да в восстанию, какие сгинули на чужбине, а энти, какие в станицах да на хуторах остались, трясутся, помалкивают. Молодняк вот подрастает, да и он казачью честь по ветру пустил. Комсомолия!

— Ну, ничего, сват Мироныч, — утешал казака Терентий Кузьмич. — Вот поставишь избу, обзаведешься хозяйством, заживешь за милую душу! Тут насчет этого свободно — власти заняты стройкой. Им дела нет до нас, мужиков. Обратно же на базаре крестьянский продукт в доброй цене. Не поленись, подналяжь насчет молока, сала, разной овощи — озолотишься, в коврах будешь жить.

— Мне, сват, по совести скажу, не надо ковров, — с голоду бы не помереть.

— Об этом из ума выбрось, сват Мироныч. Поверь моему слову, заживешь хорошо. Да и сам зятек-то мой вон какой орел! А ты — «с голоду»!

В сенях появилась Фекла. Глаза ее сияли, гладкие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, блестели, круглые щеки полыхали румянцем, и от ярко-малиновой кофты в обтяжку с белыми тонкими кружевами по глухому стоячему вороту и рукавам вся она светилась, рдела. Разве можно было дать этой тихой русской красавице сорок лет!

— Никандрушка, — робко позвала она, — ну зови, че ли, гостей, говори Кольке — все уже готово на столах.

Никандр подал знак гармонисту, объявил:

— Ну что ж, дорогие гости, просим!

По одну сторону стола рассаживалась молодежь, по другую — старики. В центре на старомодных стульях-креслах — жених с невестой. Перед тем как сесть Любаше за стол, Фекла увела ее в кладовушку и надела на нее фату, еще ту, в которой сама венчалась. Пунцовая от смущения и потому особенно прелестная, появилась Любаша в необычном наряде. А Пригницыну хоть бы что! Он вертел головой, бойко тараторил, улыбался во весь рот, сверкая синеватой белизной зубов.

А на столах чего только нет! В недавно открывшемся «Гастрономе» Пригницын набрал всякой снеди: копченой колбасы, ивасей, сыра, ликера, шоколада. Пермские и в глаза не видывали таких продуктов. Зато Рудневы потрясли свои кладовки — горы вареной картошки с соленой кетой, два поросенка, яичница с салом, соленые помидоры — целехонькие, словно яблоки. В бутылках разведенный спирт, брага, сваренная на лимоннике.

— Давненько не выпивал я за таким столом, — говорил Герасим Миронович. — И скажи, как в старину!

Когда все разместились, поднялся Никандр. Лицо его стало благообразным, на лбу и переносье выступили росинки пота.

— Дорогие гости, — торжественно начал он. В медвежьей лапище-ладони мелко вздрагивал стакан со спиртом. — Поначалу всем благодарствую, что навестили мой дом в такой период жизни — дочку выдаем замуж. А потом хочу обратиться к молодым. Оно конечно, слова мои, может быть, мало означают для них, но скажу. Живите в мире, в согласии и в справедливости. Оно конечно, люди вы обое трудящие, сурьезные, ну, а насчет мира и согласия — это самое главное. Маленько горяч Колька, но это у него от цыганских кровей. С богом вас, детки! За ваше здоровье!

Зазвенели стаканы, начались здравицы. На колени молодоженов полетели свертки, куски материи, потянулись руки с какими-то предметами, завернутыми в бумагу.

Все это принимала из рук Любаши Фекла и складывала на кровать. По щекам ее текли обильные слезы счастья; всхлипнула от умиления и Андреева мать — Ксения Афанасьевна.

— Ой, люди добрые, — по-скоморошьи завизжал Савка, — пить не можно — шибко горько!

— Горько! Горько! — полетело со всех концов.

Молодожены нерешительно поднялись. Пригницын повернул Любашу лицом к себе и смачно чмокнул в губы.

За столом стихло: все ели чинно, стараясь не чавкать, не нарушить благопристойности.

— Когда мы с Гликерией оженились, — нарушил молчание Савка, — папаня, царство ему небесное, подозвал меня перед тем, как в церкву идтить, и грит: «Сынок, стань под образа и помолись богу, что он послал тебе такую добрую невесту. Без нее, грит, тебе путя бы не было — шибко ты непутевый». Хи-хи-хи! — залился смехом Савка. — А я думаю себе: «Подожди, папаня, дай стать на свои ноги, я тебя шибко обскакаю». И обскакал-таки! У меня стайка полна скотины, а папаня так и не нажил больше двух коров да старого мерина. Хи-хи-хи…

Его смех никто не поддержал.

— Теперь молодым не об том надо думать, — рассудительно вставил Герасим Миронович, чинно вытирая рушником усы. — Служить им надо исправно. Вот если бы Андрей мой, чудок не туды бы загнул, не знаю, где бы мы с матерью и голову приклонили…

— Истинные слова, сват! — загудел Терентий Кузьмич. — За таким сыном не пропадешь. Да и моя дочка под стать ему — службу несет исправно.

— Вот и мой зятек, — вступил в разговор Никандр, — уж который год из ударников не выходит, больше моего зарабатывает, во как!

— А че, нешто Любаша не ударница? — ревниво вступилась Фекла. — Пара хорошая, дай бог им здоровья да деток!

Кругом загоготали. Хмель заметно овладевал гостями — лица раскраснелись, шум нарастал. Снова налили, снова кричали «горько!». Уж кто-то опрокинул стакан с брагой. Рогульникова подруга приставала к Аниканову до тех пор, пока на его щеке не отпечатался красный бантик ее губной помады. Вздохнула гармошка, исторгнув лихой перебор ритуальной песни сибирских свадеб — «Подгорной». Первой пустилась в перепляс Рогульникова подруга — от ее каблуков зазвенела посуда на столах. С ней кинулась состязаться Кланька. Когда в чистой половине избы стало тесно, танцующие подались на кухню.

— Мама, а нам с Колькой можно? — спросила Любаша. — Я сниму фату, а?

— Ладно уж, сними, доченька, бог с ней. Идите в общий круг. — Фекла прильнула к дочери, три раза поцеловала ее в щеки и лоб и залилась слезами.

А возле печки, сидя рядышком на кованом сундуке, умильно лобызались сватьи.

— И не скажи, чадушка, — по-донски мягко, нараспев говорила Ксения Афанасьевна, поправляя цветастую шаль тонкой шерсти. — Уж так мы с Миронычем обрадовались, как приехали к вам, — вот где жисть! Кто ж его знал-то? Ехали ить на чужбину, а чур, гадаем, хуже будет. Теперича душа на месте.

— Слава богу, сватьюшка, слава богу, что приехали! — отвечала ей баском Степанида Ефремовна. — И у молодых наших душа будет на месте. А то Андрюша, бывает, нет-нет да и вздохнет, пригорюнится. Жалостливый он у вас, чисто ангелочек. А уж как Клашу любит! И к нам, старикам, душевно относится…

В переднем углу, под образами, шел другой разговор.

— Строиться надо всем, артелью, рядом, чтоб за руки держаться, — говорил Терентий Кузьмич. — И участок на Силинке подберем лучший, Андрей поможет — он голова в постройкоме. Сплавленный лес рядом, у реки валяется сколь хошь, по ночам можно на целую церкву собрать. Опять же лесозавод — рукой подать, а возле него горы отходов — тесу да горбыля. Топливо — тайга под боком, и коров туда на выпас можно, рыбы сколь угодно в речке и в самом озере. А что касаемо тягла, то Никандр да Колька в любой раз могут пару подвод подкинуть в вечернее время. Да и я тоже на своей столовской при нужде могу разок-другой подвернуть. И тебе, сват, надо во что бы то ни стало возчиком в какую-нибудь столовую пристроиться, — святое дело! Сейчас с харчем полегше стало, так его на столах остается пропасть сколь. Дюжину кабанчиков можно продержать.

Герасим Миронович все более откровенно, до обожания восхищался своим сватом.

— Возчиком в столовой, конечное дело, самый вакат мне пристроиться, — говорил он, загораясь. — Уж коня я люблю!..

— Пристроим, сват, пристроим, — обещал Кузнецов. — У Кланьки нашей во всех столовых знакомцы. Да и Андрей имеет немалый вес. Это мы тебе сделаем, сват.

— Век буду благодарен, — подобострастно уверял Герасим Миронович. — Эх, кабы то оно все так уладилось! Пожить бы ишо хоть трошки по-людски!

— Поживем, сват, истинное слово, поживем! Как у Христа за пазухой будем жить. Главное — и не в колхозе и не на производстве, в самой лучшей серединке.

— Это верно, — согласился Герасим Миронович, — зараз лучшего места не найдешь.

— Мудрая у тебя голова, Кузьмич! — восхищался Савка, хлопая себя по коленям.

Из кухни раздался взвинченный голос Пригницына:

— А ну-ка, гармонист, оторви-ка мне «Цыганочку»! Покажу я, как когда-то в таборе давал!

Гармошка рявкнула всеми голосами сразу, потом плавно повела мелодию танца. И удивительно слаженно с ее тактами, разве только чуть-чуть отставая (в этом была особенная красота согласованности!), пошли выбивать дробный перестук подошвы по половицам.

— Жених, жених пляшет! — возбужденно зашептала Степанида Ефремовна, вставая с сундука.

Мужики и те не вытерпели, вылезли из-за стола.

Пригницын еще только набирал темп перепляса, легко, словно в воздухе, плыл по кругу. Но вот все чаще перебор гармошки, все быстрее плывет Пригницын.

— Браточки, дайте, ради Христа, побольше круга, — умоляет он жалобным тоном, словно уже не в силах остановиться, на ходу снимает пиджак, кидает кому-то на руки, через голову стаскивает галстук и кидает его Любаше.

— Хомут возьми! — скалится он в незнакомой полусумасшедшей улыбке. — Эх-ха!.. Давай-давай, браток, давай, миленький! — умоляет он гармониста.

Набирает гармонист темп, переливчато стонет в его руках гармошка, ветром носится по кругу Пригницын. Вдруг остановился, бесовским взглядом окинул всех, пережидая такт, и вот уже с непостижимой быстротой защелкали ладони: по лодыжкам, по груди, по подошвам ботинок, по раскрытому рту, потом — вприсядку, ладони по полу, по затылку — и все в слитном темпе музыки. Упал на живот, подпрыгнул несколько раз, встал на голову вверх ногами. И каждое движение в такт. Снова вскочил, понесся по кругу, и теперь выбивали чечетку не только подошвы, но и ладони. Пот градом катил с его лица, волосы растрепались, в налившихся кровью глазах — пламень, а ног почти не видно в переплясе. Хлопки ладоней, кажется, подгоняли его.

— Боже ж мой, да что же это такое? — с тихим удивлением говорила Фекла.

— С-сукин сын! — восхищался Герасим Миронович. — Ты погляди, чего делает человек! Вот уж истовый цыган!

Добрых четверть часа, должно быть, плясал Пригницын, потом с ходу остановился.

— Все!

— Качать его, братцы! — крикнул Андрей Аниканов.

И полетел весь мокрый Пригницын под потолок — раз, другой, третий…

Растроганный Никандр подошел к Пригницыну, обнял его.

— Ну, паря, видать, ты на все руки мастак!

— Подожди еще, папаша, вот подучусь — начальником стану, — сверкая глазами, говорил Пригницын. — Вы еще меня узнаете…

— Гости дорогие, попрошу вас, как отец, выпить за моего зятька! — объявил Никандр, когда все уселись за стол.

— Горько!.. — закричала Рогульникова подруга. — Горько, не могу пить!

На этот раз Любаша без стеснения поцеловалась с Пригницыным, но тут же скривила губы, вытерлась платочком.

— Тьфу! Колька, ты весь соленый.

За столом засмеялись.

— Он еще и сладкий и горький будет, — захихикал Савка. — Жисть протянется — всего достанется…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

День выдался голубой, тихий, весь облитый щедрым золотом июньского солнца. Лишь по краям небосвода, там, где почти призрачные увалы сопок касаются своими вершинами небесного полога, в мглисто-синей пелене неподвижно висят белые кудельки облаков.

А чудо-Амур! С самого утра он ласков, как котенок. И как не подивиться этой задремавшей в блаженном покое силище — такой ручной сегодня, такой смиренной… Не хватает только песен над широким простором.

Но будут и песни! Вон у пароходной пристани уже сверкает медь и серебро оркестровых труб. Там толпы народа, шум, смех, перебор гитары. Идет посадка на огромную железную баржу. С утра печет, и от палубы баржи веет жаром.

— Дорогу буфету! Товарищи, освободите трап, дайте же погрузить буфет!

И вереница парней с грузом на горбу бежит по трапу, девушки в белых халатах бойко принимают ящики и укладывают их на корме. И над всеми командир — Кланька. Как она умеет держать власть в своих руках!

— Этот ящик туда, бидоны — к будке, столы — вот в это место, тазы — под столы, скатерти — туда же! — то и дело слышится ее властный голос.

Наконец сирена буксирного катера огласила даль своим металлическим воем. Неожиданно спокойно возникли и поплыли на просторе мягкие, немного грустные и мечтательные звуки вальса «Амурские волны». И хоть не шумели волны — Амур весь тихо сиял, — звуки эти хватали за душу с особой силой именно сейчас, когда воды богатырской реки ласково плескались за бортом — бери и черпай.

Посреди баржи закружились пары.

— А не тряхнуть ли нам стариной? — предложил Платов жене. — Ведь это любимый вальс нашей молодости.

Сегодня Федор Андреевич выглядел моложе своих пятидесяти лет. Светлый чесучовый костюм и соломенная шляпа приглушали седину висков, на лице разгладились морщинки, оно порозовело и светилось свежестью.

— Я, кажется, первый раз за эти три года отдыхаю, — говорила Анна Архиповна. — Какая хорошая жизнь налаживается, Федя.

Платов молча кивнул. Да, все идет хорошо. И хорошо, что именно этот июньский день, вторую годовщину закладки завода, стали считать днем рождения Комсомольска — первого города юности. Еще ни один город не имеет такой точной даты дня своего рождения. Пройдут четверть века, полвека, век со дня рождения Комсомольска, родятся новые поколения, а в этот день они будут с благодарностью вспоминать тех, кто в стужу, в слякоть, полуголодные, плохо одетые, с кровоточащими цинготными деснами, почти голыми руками раскорчевали тайгу, осушили болота и построили новый — от самого корня новый — индустриальный город. Да, теперь уже можно сказать — построили: дымят трубы заводов, работают станки мехкомбината, монтируются сложные машины. В городе уже родятся дети, город становится родиной будущего поколения.

Вскоре караван пристал к песчаной косе Пиваньского острова. Песок там гладенький, чистый и нетронутый, только у самой воды расшитый кружевами куличковых следов; он так и манит к себе. А тальники, а луга — они совсем задремали в знойной тишине, от них так и тянет парными медвяными запахами. Хор кузнечиков кажется голосом самого этого дремучего зеленого царства.

Еще не выбросили трапа, а уж в воду щуками полетели полуголые парни, чтобы скорее коснуться босыми ногами песчаной целины.

Сережка дергает за рукав Федора Андреевича.

— Папа, ну ты пойдешь со мной рыбачить?

Банку с червями он отдал Аленке, строго наказал не рассыпать, а сам уже готовился разматывать удочки.

— Сейчас пойдем, Сережа, все пойдем, — отвечал отец, наблюдая за тем, как заводят трап. — Только ненадолго. Да и тебе, наверное, интересно посмотреть, как будут прыгать парашютисты.

— А правда будут?

— Обязательно! В двенадцать прилетят самолеты, и из них спрыгнут шесть парашютистов.

— Прямо в воду? — затаив дыхание допытывался Сергей.

— Прямо в воду.

— Тогда я буду рыбачить тут, рядом.

Массовка ударников, посвященная трехлетию города, была первой в истории Комсомольска. Трудности первых лет остались позади, после отмены продовольственных карточек полки магазинов ломились от продовольствия, стало легче работать, легче жить. И не потому ли так ликует медь труб и сотни задорных голосов поют:

Легко на сердце от песни веселой,

Она скучать не дает никогда.

И любят песню деревни и села,

И любят песню большие города.

Не до песен только Феде Брендину. Он теперь инструктор оборонно-массовой работы и отвечает за стрелковые соревнования, массовый заплыв с гранатами, состязание в метании гранат, и, наконец, за соревнование в беге на стометровку и прыжки в высоту. Потому-то и мечется он по острову, выбирая места, потому-то и льет ручьями пот по его лицу.

Немало дел и у Аниканова — на его ответственности массовые танцы, аттракционы, буфет. Но Аниканов не тяготится поручением, а уж командовать он умеет. Дана команда Кланьке, дана команда культмассовику-балалаечнику — и тот уже зазывает любителей отбить трепака.

А кругом море веселья, по-детски безудержного ликования. Плеск воды, гогот парней, визг девчат, и над всем этим — звонкая медь оркестра.

Жернаковы, а с ними и Леля, облюбовали место на берегу протоки, под развесистым кустом тальника, сделали для Наташки полог из простыни — и теперь у них целый бивак. Но, пройдя через десятки рук желающих понянчить ее, Наташка никак не хотела спать, даже после того как Настенька покормила ее.

— Вот я тебя отлуплю, — грозил ей Захар, но она лишь выдувала пузыри, заливисто хохотала и колотила себя кулачонками по животу.

Подошел Каргополов.

— Насилу разыскал вас, — смахивая пот со лба, сказал он. — Слушай, Захар, ты чего тут расселся? Там тебя Брендин ищет, ты же записан для участия в стрелковых соревнованиях.

— Да вот пасу скотинку. — Захар кивнул на голенькую Наташку, ползающую по байковому одеялу.

— Хоть бы искупался, муженек! — крикнула Каргополову с середины протоки Леля. — Вода — прелесть!

— За тем и пришел. — Каргополов с усилием стащил прилипшую к телу майку. — Анастасия Дмитриевна, смените Захара, ему нужно пойти отстреляться!

— Ничего, успеет, — отмахнулась Настенька, добравшаяся до воды. — Я целыми днями с ней вожусь, пусть хоть сегодня подежурит.

— Вот видишь, какие жены пошли, — сетовал Захар. — По старому казацкому обычаю ее следовало бы отлупить, а ноне… — Он беспомощно развел руками. — А отлупить бы надо, вот только не хочется лезть в воду.

Они рассмеялись.

— Ладно, я попасу Наташку, — выручил Каргополов. — Иди отстреляйся.

— Увидит Настенька, скандал будет!

— А ты незаметно юркни в кусты, чтоб она не видела.

Захар так и сделал. Не без труда разыскал он стрельбище: за шумом и музыкой невозможно было расслышать хлопки выстрелов мелкокалиберных винтовок. Да и нелегко было найти его: Брендин организовал стрельбище в километре от места гулянья, расставив мишени у стены прибрежного обрыва — для безопасности.

Здесь толпилось человек пятьдесят болельщиков. Среди них виднелась и поджарая фигура Платова, кажущаяся особенно высокой в летнем костюме и шляпе.

Захар получил из рук Брендина винтовку и десять патронов.

— Ну что ж, давайте и мне, — сказал Платов, увидя, что из пяти винтовок одна оказалась свободной. — Попробую потягаться с молодыми.

Когда все вышли на линию огня, Федя Брендин, как заправский командир, заученно объяснил:

— Условия стрельбы: мишень номер три, расстояние — двадцать пять метров, положение лежа, с локтя, патронов — десять. Упражнение считается выполненным, если из ста возможных будет выбито шестьдесят очков. Огонь открывать по моей команде, а сейчас всем приготовиться, разобраться в мишенях. Разобрались? Ложись! Заряжай!

Захар лег рядом с Платовым. Он видел, как Федор Андреевич неумело засовывал патрон в казенник, вместо того чтобы положить его в гнездо возле торца затвора.

— Чертяка! Перекос получается, — ворчал Платов.

Захар объяснил, как сделать. Платов смущенно улыбнулся, сказал шепотом:

— Первый раз держу эту игрушку в руках. Раньше-то, в гражданскую, приходилось орудовать трехлинейкой да наганом…

— Огонь! — скомандовал Брендин.

Послышались хлопки. Захар не любил долго целиться. Еще в кавшколе он заметил, что чем раньше — при первом же совмещении линии прицеливания — он выстрелит, тем вернее попадание. Так поступил и сейчас. Отстрелявшись раньше всех, он доложил:

— Жернаков стрельбу закончил.

Теперь он наблюдал за Платовым. Тот сопел, иногда делал глубокий вдох, целился подолгу и только после выстрела выдыхал.

Но вот отстрелялись все, по команде встали и по команде же зашагали к мишеням.

Как знакомо Захару это чувство волнения, когда подходишь к своей мишени! В первую минуту глаза разбегаются, ищешь пробоины в десятке. Ага, три, нет — четыре! — вон одна задела край центрального кружка. Та-ак, хорошо! Остальные рядом. Большая площадь рассеивания, но все пули в одном направлении. Две в девятке, три в восьмерке, одна в пятерке и одна в тройке. Дальше круга «три» не вышло ни одной пули. Девяносто очков. Совсем недурно! А у Платова?

— Ну как, Федор Андреевич? — Захар нагнулся к его мишени.

— Неважное дело, шестьдесят восемь очков, — вздохнул Платов. — А когда-то из боевой снимал всадника на скаку за полверсты. Годы, рука не та, да и глаз…

— Отвыкли, — старался оправдать его Захар.

— Конечно же, пятнадцать лет не держал винтовку в руках. Но отвыкать нам, товарищ Жернаков, никак нельзя. Никак нельзя, — повторил Платов. — А как у тебя? — Он склонился к мишени Захара.

— Девяносто очков, — доложил Захар.

— О-о!.. — Платов удивленно посмотрел на Захара. — Да ты что, неужели же в армии служил?

— В Новочеркасской кавшколе.

— Тогда понятно. — Платов по-отечески обнял его за плечи, заглянул в лицо. — Вот, оказывается, вы какие — ударники, вы и врага в открытом бою можете встретить по-ударному. В этом наша неодолимая сила, дорогой мой землячок!

Со стрельбища возвращались вместе.

— Как дела-то на работе? — спросил Платов, когда они шли по бережку у самой воды. — Тебя ведь, кажется, назначили десятником?

— Сейчас опять бригадир, — отвечал Захар. — Строим каменные дома. Десятником не понравилось — никакого конкретного дела, пустая беготня. А тут я при своем деле. Да и люблю его… Федор Андреевич, а у меня дочка родилась, Наташка, — сказал Захар, ласково улыбаясь.

— Да ну? И давно?

— Восьмой месяц. Такая Дарья-бахчевница!

— Ну что ж, хоть с запозданием, поздравляю. — Платов пожал Захару руку. — Теперь сына нужно.

— Рано пока, учусь, тут и с этой никак не управимся. Жене пришлось оставить работу.

Разговор прервал гул самолетов. Три машины шли клином над самой водой. Повернув к острову, они пронеслись над гуляющими и стали забирать вверх, наполнив все пространство оглушительным стрекотанием моторов.

— Ах, стервецы, они же Наташку перепугают! — спохватился Захар и со всех ног кинулся бежать к своим.

Наташка действительно плакала навзрыд, когда прибежал Захар.

— Надо же было ей ушки закрыть, — журил он Настеньку.

— Да она спала, и я не догадалась, — объясняла молодая мать. — Теперь не уснет и будет капризничать.

Тем временем самолеты уже добрались до вершины Эконьской сопки и там разошлись в разные стороны.

— Сейчас будут парашютистов сбрасывать! — понеслось по острову. — Вон первый уже заходит!

Парашютный спорт… Он только еще зарождался, но уже становился таким же массовым и популярным, как и стрелковый, как и спортивный комплекс на значок ГТО («Готов к труду и обороне»). Зарождался и еще один новый вид спорта — авиационный. «Подготовить 150 тысяч летчиков-спортсменов!» — этот лозунг гремел по всей стране, в том числе и в Комсомольске. На земном шаре то тут, то там погромыхивали громы войны, грозовые тучи все заметнее сгущались и вокруг нашей страны, и молодежь готовилась, была начеку.

Сотни голов запрокинуты к синему небу. Сотни глаз неотрывно следят за четырехкрылой машиной, приближающейся на полукилометровой высоте к острову. Ровно стрекочет мотор. Вот он притих, почти заглох, и в ту же секунду над кабиной появилась темная фигура. И вдруг полетела вниз. Она падает, падает, кувыркаясь в воздухе.

— Что же он не раскрывает парашют?! — раздался испуганный вопль.

Но вот над человеком взвилась ленточка вытяжного парашюта, за нею вверх рванулся белый столб и мгновенно превратился в огромный купол. Вздох облегчения прокатился по толпе на берегу.

Парашютист опустился на воду, заработал руками, убирая край купола, и пошел к берегу. Ближе, ближе, ближе… Уж видно его лицо. Мишка Гурилев! Но он не достиг берега, а плюхнулся в воду метрах в двадцати, на отмели. Десятки купальщиков ринулись к нему, барахтающемуся в воде, на руках вынесли на берег. Не успел Гурилев отстегнуть парашют, как снова полетел, но теперь уже вверх — раз, другой, третий!..

— Ой, братцы, отпустите душу на покаяние! — кричал Мишка, кувыркаясь в воздухе.

— Второй самолет! — заверещал мальчишеский голос.

С самого начала Захар с замиранием сердца наблюдал за парашютистом. Каково же было его изумление, когда он узнал Мишку Гурилева в этом отчаянно смелом человеке. Захар был в числе тех, кто вынес Гурилева на руках из воды, а потом качал, подкидывая в воздух. Но вот все угомонились, красавица Катерина уже перестала плакать и целовать Мишку, и очередь дошла до Захара.

— Когда же это ты успел, отчаянная твоя голова? — спрашивал он Мишку, помогая ему отвязывать спасательный пояс, стаскивать с плеч мокрый комбинезон.

— А ты думаешь, я как ты? — скалился Гурилев. — Я, паря, еще и на летчика буду учиться! Во как, Захарка!

— Ну, а как, скажи честно, страшно было прыгать?

— А я об этом и не думал. Прыгнул — и все!

— Ну, а все-таки? — не отступался Захар.

— Все-таки, паря, я же знал, что у меня за спиной парашют. Иди к нам, в аэроклуб, Захарка! — пригласил он. — Геройское дело!

— Я уж и то подумываю. Увидел тебя под куполом парашюта — и потянуло! Честное слово, пойду! — горячился Захар. — Кстати, взгляните на мою Наташку! — И он потянул Гурилева с Катериной на берег протоки.

— Ну где ты пропадаешь, Зоря? — набросилась Настенька. — Я тут совсем замучилась с нею, не спит — и все! А тут эти самолеты гудят и гудят…

— Ничего, Анастасия, — шумел Гурилев, — скоро вместе с Захаркой будем прыгать, а потом, глядишь, еще и самолетами управлять станем. Видишь, что они делают, — указал он в небо на машины, проделывающие фигуры высшего пилотажа. — А ну, дай-ка посмотреть Наташку. Вот это я понимаю!

— Ты что, Зоря, в самом деле хочешь прыгать? — спросила Настенька, но Гурилев подкидывал в воздух хохочущую Наташку.

— А что, думаешь, испугаюсь? — смеялся Захар. — На джигитовке посложнее приходилось номера выкидывать, особенно на толчках.

— Один уж номер выкинул. — Настенька кивнула головой на его ногу. — Смотри, чтобы второй такой номер не выкинул.

— Так не о себе же я думаю! — возразил Захар. — А если война? Вот и пригожусь как парашютист.

Их отвлек от спора вопль Мишки:

— Рятуйте, братцы! Смотрите, что наделала, бесстыжая. Опрудила!

Он держал голенькую Наташку под мышки на вытянутых руках, а на его майке тянулся вниз свежий мокрый след.

— Так тебе и надо, — вмешалась Катерина. — Это она, чтобы ты не кидал ее так.

— Я повыше летал, да ничего со мной не стряслось.

— А это никто не проверял, сразу же в воду упал, — заметил Захар, беря дочку на руки.

Прибежал Каргополов.

— На заплыв, товарищи! — объявил он. — Кто на заплыв?

— Фу ты, а я только хотел принести бутылку вина, обмыть свой десятый прыжок, — сетовал Гурилев.

— Потом, потом. Пошли!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Так вот она какая, эта Шура, в один день ставшая «знаменитой» на весь город! Полная, ниже среднего росточка, одетая в простенькое ситцевое платье в белый горошек. На голове туго повязанная цветастая косынка, забравшая в плен буйные, коротко стриженные каштановые волосы. Лицо продолговатое, нос прямой, с тонкими чуткими ноздрями, карие умные глаза, а над ними черные крылья бровей. И во всем облике — наивная простота.

Каргополов даже растерялся — не такой он себе представлял Шуру. Его совсем недавно избрали секретарем горкома комсомола, и он еще не научился по одному взгляду определять людей.

Перед Каргополовым на столе — вчерашний номер городской газеты; очерченная красным карандашом небольшая заметка в два столбца с заголовком: «Положить конец распутству». Автор, скрывшийся под популярным псевдонимом «Рабочий», сообщает, что в бараке номер три в Комсомольском поселке проживает некая комсомолка Шура. С прошлого года она нигде не работает, а занимается только тем, что меняет мужей, и уже успела выйти замуж девять раз.

Каргополов в затруднительном положении. Как вызвать Шуру на откровенность, чтобы она раскрыла перед ним душу?

— Комсомольский билет с собой? — спрашивает Каргополов.

— Вот он, — кивает она и доверчиво протягивает книжицу, бережно обернутую листком из ученической тетради в косую линейку.

— Так… Лешкова Александра Спиридоновна, пятнадцатого года рождения, — читал Каргополов.

— Молодая, да ранняя. — Шура грустно усмехнулась.

— Что верно, то верно, — согласился Каргополов. — Сама-то из деревни или из города?

— Из деревни. В колхозе работала, все хорошо было, семилетку закончила. А тут, черти дернули, засобирались наши девчата, мобилизацию когда объявили, ну и я с ними. «Поедем, повидаем свет!» — передразнила она беззлобно кого-то. — Вот и повидала свет!..

— Ты о чем это?

— Да все о том же: прославилась на весь Комсомольск… Теперь хоть из барака не выходи.

— Так что — неправильно написали?

— Почему неправильно? — Шура горестно склонила голову набок, задумалась.

— Так в чем же дело? Давай уж договоримся: все начистоту!

— А я и так ничего не скрываю. — Помолчав, Шура добавила: — Скрывать-то больше нечего, все уже открыто.

— Как же все это у тебя получилось, Шура? — Каргополов с грустью и сочувствием посмотрел на собеседницу.

— Ну, как получилось? Чай, сами не маленькие, знаете, как это получается…

— Так-то оно так, — согласился Каргополов. — Я спрашиваю, как это у тебя получается, что без конца выходишь замуж и расходишься? Шутка ли сказать — девять мужей сменила!

— Да уж там девять! — отмахнулась Шура. — Девяти-то и не было. Всего шесть раз выходила замуж. А то так… любовь крутила.

— Уж какая там любовь! — возмутился Каргополов.

— Ну, любовь не любовь, а так, крутила — и все…

И вдруг она оживилась, посмотрела в лицо Каргополова ясными глазами и сказала:

— А я ведь знаю, кто написал это и почему.

— Ну, скажи!

— А че не сказать? Липский! Инженера Липского знаете? Ну, так это он. Противный такой, слизняк. Тоже мне, «Рабочим» подписался!

— А почему ты думаешь, что это Липский? Взаимностью не ответила?

— А то чего ж? Увивался все за мной, не знал, с какого боку подойти, конфетки таскал. А потом стал охальничать. Вот я его и поперла. Теперь он мутит.

— Он тоже входит в эту девятку? — спросил Каргополов.

— И он, и инженер Прозоров, хотя я с ним тоже не жила. Но тот же был сильно по душе, я его полюбила… А как он узнал, что я несколько раз выходила замуж, то сразу порвал со мной. А человек-то он хороший, благородный, внимательный…

— Слушай, Шура, ты меня не стесняйся. — Каргополов тепло и сочувственно смотрел ей прямо в глаза. — Расскажи, пожалуйста, почему это у тебя такое легкомысленное отношение к браку?

— Ну что ж, расскажу все по порядку. В первое время, когда мы, куйбышевские девчата, приехали, все шло хорошо. Потом к нам зачастили ребята из других бараков. Один, такой симпатичный, прилип ко мне — проходу не дает. «Давай да давай поженимся!» Поженились… Пожили в общей комнате недели с две, а ребята его подзуживают — наговаривают на меня: дескать, я ему изменяю, когда его нет. Ну и поссорились…

Сначала Шура говорила раздумчиво, спокойно, но потом стала все больше волноваться, и вот уже на ресницах блеснули слезы, голос стал глуховатым.

— Ну прогнал он меня, — продолжала Шура, вытирая глаза платком. — А тут вскорости прилип ко мне парень из той же комнаты — самый симпатичный из всех. По совести сказать, я действительно поглядывала на него, больно нравился он мне. И так вообще, образованный. «Ну, думаю, этот будет настоящим мужем». Только я ему поставила условие: пойду замуж за него, когда он получит комнату. А пока встречалась с ним, жила то у нас, в девчачьей комнате, то у них. Потом он раз говорит мне: комнату, мол, получить не могу, давай расставаться. С тем и расстались. Потом он с другой девушкой жил из нашего барака, а ко мне ходил третий парень из их барака. Тоже предлагал жениться, но я присмотрелась к нему, а он какой-то ненормальный: так щиплет за тело, вся в синяках ходишь. Насилу отбоярилась от него.

Шура помолчала, смущенно перебирая взмокший от слез платочек.

— Не хочется обо всем рассказывать, противно… Так жила еще с тремя… Потом познакомилась в кино с Прозоровым. Он не знал о моих связях до этого. Походили с месяц, и он предложил выйти за него замуж. Ну что, я должна была скрыть все от него? Совесть мне не позволила. И, конечно, рассказала. Он долго мучился. Видно, боролся с собой. А потом сказал, что не может на мне жениться. А тут вскоре прилип этот Липский. Но я его сразу невзлюбила, такой противный. Два месяца все ходил вокруг, пока я не обругала его последними словами и не выгнала. Вот и все мои мужья… — Шура смущенно улыбнулась.

— А кто же девятый? — спросил Каргополов, все время напряженно слушавший ее рассказ.

— Да его и не было, это Липский придумал, я больше ни с кем и не гуляла.

— Да-а, сложная штука. — Каргополов тяжело вздохнул, откинулся на спинку стула. — Значит, всего было шесть?

— Ну да. Да и эти шесть… Какие они мужья? Такая беда не только со мной. Поди, сами знаете, — запросто сказала Шура. — Есть девушки, которые тоже так живут — то с одним, то с другим. Из нашей группы, что вместе приехали, только одна удачно вышла замуж, славный парень попался.

— Ну почему все это получается, Шура?

— По себе сужу так: жили в деревне, ничего не видели. А тут сразу столько ухажеров! Да еще один лучше другого. Глаза и разбежались. Каждой захотелось поскорее выскочить замуж. Доглядывать-то за нами некому, как дома, бывало, в деревне… Вот и начали куролесить, одурели девчата. Все, конечно, наша деревенская глупость и простота. Был бы рядом отец, ремнем выдрал — сразу взялась бы за ум. Да и парни тоже — так и охотятся за нашей сестрой, как кошка за мышкой. Вон сам Липский — четыре раза менял жен. У него отдельная комната в итээровском бараке. Так он заводит к себе каждый раз новую девушку, соблазнит, поживет, а потом выгоняет.

— Ну, а почему ты не работаешь?

— Это как же я не работаю? — изумилась Шура. — На бетономешалке, с самого начала! И заработок хороший. Сейчас вот в ночной смене все время.

— А днем чем занимаешься?

— Ну, сплю, а потом учусь кройке и шитью в мастерской. Договорилась, как ученица.

— Значит, Липский, если это действительно он писал, и тут наврал?

— Ну, конечно! Он так и пригрозил мне: «Я тебя, — говорит, — пропесочу в газете!»

Нет, совсем не такой представлял себе Каргополов эту Шуру Лешкову! Душевно искалеченную, морального уродца ожидал он встретить. А тут обыкновенная деревенская дивчина, наивной простотой которой воспользовались ловеласы. Как же ее перетряхнула жизнь! Надо что-то серьезное предпринять, чтобы оградить других девушек, подобных Шуре, от современных донжуанов.

Каргополову вспомнилась «конференция прогульщиков». А почему бы не собрать парней и девушек, известных своим легким поведением, и заставить их поговорить о комсомольском быте, о комсомольской семье?

— Послушай, Шура, а ты бы смогла выступить на городском комсомольском собрании и рассказать о своих ошибках, как сейчас мне рассказывала?

— Нет, нет, что вы! — замахала руками Шура. — Это же еще раз опозориться перед людьми. И не уговаривайте, все равно не выступлю.

— Так какой же это позор — рассказать собранию всю правду? Ты же реабилитируешь себя в общественном мнении.

— Вот вам рассказала, а больше нигде не буду говорить, — решительно произнесла Шура.

Она ушла, а мысль о городском собрании молодежи не оставляла Каргополова. «Культурно-бытовая конференция» — вот как назовем это собрание! — обрадованный находкой, подумал он. — А до этого создадим комиссию, пусть обследуют бараки».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Комсомольский поселок вырос рядом со вторым участком прошлым летом, когда готовили встречу пяти тысячам комсомольцев мобилизации 1934 года. По сравнению с бараками второго участка — приземистыми, сколоченными наспех и разгороженными внутри лишь на две-три секции, бараки Комсомольского поселка выглядели для своего времени прямо-таки дворцами: они были выше, оштукатурены изнутри и снаружи, имели комнатную систему, общие умывальники и несколько общих кухонь. В каждой комнате жили по три-четыре человека.

Когда обследование бараков Комсомольского поселка закончилось, Каргополов собрал членов комиссии. В комиссию вошли «старички» — комсомольцы мобилизации 1932 года. Им-то хорошо были знакомы и шалаши, и палатки, и чердаки, и земляной «Копай-город», где приходилось спать вповалку на сплошных нарах, подчас на голых досках. Теперь имелись все условия, чтобы жить в тепле и уюте и вообще упорядочить быт; и в большинстве комнат так оно и было: люди старались держать в порядке жилье, девушки навели чистоту и уют.

Но вот выступает Федя Брендин.

— Мне еще в четвертом бараке сказали, — говорит он, — что в шестом есть комната картежников, назвали номер. И в ней отлеживается уже почти неделю один парень — проиграл, говорят, с себя все! Прихожу, стучусь. Голос отвечает: «Входите!» Открыл я, товарищи, комнату и ужаснулся: грязная, задымленная, сору по колено. Но это еще полбеды. В углу на койке, без всякой постели, ну прямо на голых досках, лежит с поджатыми ногами молодой паренек — нечесаный, небритый, какой-то весь закоптелый, покрытый грязным макинтошем. Из-под бока выглядывает кусок брезента, в головах — замасленная фуфайка. Лежит и читает книжку. «Что, — спрашиваю, — болеешь?» — «Ага», — отвечает. «Ну вот, я врач, вставай, — говорю, — посмотрю тебя». Он подозрительно поглядел на меня, говорит: «Что-то не похоже». Разговор был длинный. Короче говоря, он во всем признался мне. Оказывается, в этой комнате каждый вечер играют в очко. Втянули и его и обыграли начисто. Остался парень в трусах да майке. «А чем, — спрашиваю, — питаешься?» — «Да тем, что принесут ребята, — отвечает, — по большей части вода и хлеб». Ну что это такое, а? А ведь парень хороший, землекопом работал.

— Фамилии картежников записал? — спросил Каргополов.

— Не всех. Кого записал, почти со всеми разговаривал. Некоторых вообще не знают — кто они и откуда.

— С комендантом говорил?

— Он сам картежник и пьяница.

— Давай сюда список. Отправлю его в милицию. Докладывай ты, Леля.

Леля Касимова обследовала девичьи комнаты.

— Положение, товарищи, угрожающее, — сказала она. — Выявила шесть беременных, а у трех уже дети. И самое страшное — четверо даже не знают, кто отец ребенка. Думаю, понимаете, почему это получается? Одна не знает фамилии парня, с которым ночевала, и не знает, где он работает. Остальные ночевали со многими и не знают, от кого прижили. Двое забеременели от Липского. Этого негодяя нужно судить!

— Ну, а хоть что-нибудь светлое есть или нет? — сердито спросил Каргополов, словно во всем этом была виновата Леля.

— Я скажу, — вызвалась Маша Дробышева. — Пятый девичий барак предлагаю объявить образцовым. Там есть свой избранный домком, выпускают свою стенную газету, почти все девчата учатся в кружках техминимума и в вечерних школах, пять девушек ходят в аэроклуб, учатся на парашютисток.

— Ну, а как насчет поведения? — спросил Брендин.

— Поведение считаю хорошим, — уверенно отвечала Дробышева. — Недавно всем бараком выдавали замуж одну девушку. Говорят, была грандиозная комсомольская свадьба: на весь коридор установили столы в ряд — всё в складчину купили.

— Ваня, а Липский не комсомолец? — спросила Леля.

— Его не поймешь, — хмуро буркнул Каргополов. — Когда я работал на «Брусчатке», он говорил, что комсомолец, а на учет так и не встал.

— Ну, а личное его дело? — спросил Брендин.

— Этим не поинтересовался. Сейчас проверим.

Проверили. Личного дела Липского не оказалось.

— Значит, врал, — резюмировал Каргополов. — Но все равно его надо как-то заманить на конференцию.

— Попросим Прозорова, чтобы он привел его, — посоветовал Захар, — они ведь друзья. Разрешите мне, я уговорю Прозорова.

Конференцию собирали в клубе. Здесь было благоустроеннее и просторнее, чем в «Ударнике», — зал вмещал около тысячи человек.

Каргополов чуть ли не первым появился в клубе. Ему хотелось упросить Шуру выступить. Он нашел ее в фойе среди девушек, рассматривающих витрину. Шура выделялась не только самобытной красотой, но и умением одеваться при всей видимой бедности. Простенький серый костюм сидел на ней ладно, буйность волос сдерживали заколки; разве только вот яркий цветок саранки в них выглядел слишком вызывающе.

Каргополов отозвал Шуру в сторону.

— Может, все-таки выступишь? — спросил он запросто, пожав ей руку. — Ни о чем больше не говори. Только о Липском. Расскажи о нем все, что знаешь.

— Так чего мне говорить? — вполголоса возразила Шура. — Вот Тоня хочет выступить, специально о нем рассказать. — Она указала глазами на высокую тонкую блондинку в цветастом платье, с длинными, до пояса, пшеничными косами. — Но она стесняется. Поговорили бы с нею, а?

— Ну, а как вообще дела?

— Да ничего, учусь, работаю, получила третий разряд в швейной мастерской. Наверное, перейду туда.

Каргополов попросил:

— Позови, пожалуйста, Тоню, а то она, кажется, хочет уйти.

И вот перед ним Тоня. С равнодушием, за которым нетрудно заметить скрытый вызов, она спокойно смотрит в лицо Каргополова.

— Чем могу быть полезна?

Вопрос смутил Каргополова.

— Я секретарь горкома комсомола. Вы, кажется, хотели что-то рассказать о Липском?

— А это дело мое — хотела или не хотела, — с вызовом отвечала Тоня. — Будет настроение — выступлю, не будет — не выступлю.

«Ну и характерец!» — подумал Каргополов, изучая лицо Тони.

— Вы комсомолка?

— Да, комсомолка…

Выручила Леля, которая явилась словно из-под земли.

— А-а, Тонечка, — запанибрата сказала она. — А это мой муж. Вы уже знакомы, Иван?

— Да нет…

— Тогда познакомьтесь.

Тоня сразу помягчела, подобрела. И Каргополов в который раз подумал, что он не умеет разговаривать с девушками. Тоня без обиняков согласилась «пропесочить» Липского. Еще бы! Как выяснилось, она месяц была его женой, а когда пробовала настаивать, чтобы зарегистрироваться, он вынес ее вещи в коридор, запер комнату и двое суток не появлялся в доме. Так и пришлось ей вернуться к себе в барак.

Уже со сцены Каргополов увидел в дверях зала неразлучных друзей — Прозорова и Липского. «Очень хорошо, — подумал он. — Они, конечно, не знают, что значит культурно-бытовая конференция, и пришли, чтобы провести вечер и посмотреть звуковое кино».

Забитый до отказа молодежью, зал гудел, как улей. Из фойе протискивались все новые группы молодежи. Скоро не осталось свободных мест, и люди стояли вдоль стен, в дверях.

— У нас сегодня необычное собрание, — сказал Каргополов, открывая конференцию. — Нам надо серьезно потолковать о нашем быте. Так что прошу товарищей внимательно отнестись к этому вопросу. А кому неинтересно, могут уйти.

Мельком он поглядел на Липского и Тоню. Они сидели в разных местах, но никто из них не пошевелился.

— Значит, никто не уходит? Тогда разрешите открыть конференцию.

Доклад по итогам обследования бараков делал сам Каргополов.

— Мы научились строить город, но не умеем еще строить свой комсомольский быт, — говорил он. — Почему это получается? Потому что мы отвергаем старый патриархальный быт, где безраздельным хозяином является мужчина. Но вот какой должна быть новая, комсомольская семья, в этом не все разбираются. Думают так: раз со старым патриархальным бытом покончено, значит, можно куролесить кому как вздумается. А на самом деле все как раз наоборот — новый, комсомольский быт должен стать выше, чем патриархальный, потому что он должен строиться на высокой, сознательной морали. Вот этой-то коммунистической морали нам подчас и не хватает. Посмотрите, например, на поведение молодого инженера Липского. За один год он сменил четырех жен.

— Не имеете права вторгаться в мою личную жизнь! — истерически крикнул Липский.

Весь зал негодующе загудел.

— А калечить девушек ты имеешь право? — врезался в шум зала женский голос.

— Ишь ты, не имеют права!

— Позор!..

— Нужно судить таких!

— Общественный бугай!

Каргополову стоило больших усилий утихомирить зал.

— А поведение девушек? — продолжал Каргополов. — На что это похоже? Одна выходила замуж шесть раз!

— Не шесть, а девять! — выкрикнул кто-то.

— Это вы о газетной заметке? — спросил Каргополов. — Так вот, разъясняю: автор заметки допустил, мягко выражаясь, неточность.

— Это Липский писал! — резко прозвенел в тишине зала девичий голос.

Зал снова негодующе загудел.

— Выгнать его из Комсомольска с позором!

— Пусть даст объяснение!

Преобладали девичьи голоса.

Липский сидел недалеко от сцены, и Каргополову с трибуны хорошо было видно его лицо: облитое горячим румянцем, оно стало напряженным и злым.

В президиум полетели записки желающих выступить. Аниканов, который занимал председательское место, раскладывал их на две кучки: в одной те, авторы которых просили слова, чтобы дать объяснение; в другой — желающие выступить по иным мотивам. Аниканов ожидал записки от Липского, но ее все не было.

Но вот доклад окончен. Каргополов прошел за стол президиума, сел рядом с Аникановым.

— Ну что, перерыв объявим или будем продолжать работать? — обратился Аниканов к залу.

— Есть предложение! — послышался девичий голос из зала. Это была Тоня. — Я думаю, что вначале надо потребовать от товарищей, кого критиковал докладчик, чтобы они сейчас дали объяснение конференции, почему они себя так ведут. Прежде всего это касается Липского и картежников. Иначе, если объявите перерыв, они поразбегутся.

По залу прокатился гул смеха.

— Правильно!

— Не имеете права!

— Проголосовать!

Проголосовали. Подавляющее большинство подняли руки за предложение Тони.

— Товарищ Липский, прошу на трибуну, — объявил Аниканов.

— Я не готовился к выступлению…

Глухой, негромкий голос Липского был слышен в каждом уголке — до того напряженная тишина воцарилась в зале.

И новый взрыв шума:

— Заставить!

— Мы требуем!

— Товарищ Липский, — Аниканов повысил голос, — конференция требует, чтобы вы дали объяснение.

И снова тишина в зале.

Липский решительно встал, вылез из ряда, но направился не к трибуне, а к двери. Там он протиснулся сквозь толпу и скрылся в фойе.

— Вот так фрукт, — раздался на весь зал удивленный мужской голос.

— Можно слово? — Это был Миша Гурилев. — Я предлагаю записать в решении конференции: ходатайствовать перед управлением строительства об увольнении Липского с работы и о позорном изгнании его из нашего города.

В ответ — сначала разрозненные, а потом громкие и дружные аплодисменты всего зала.

— Есть такое дело, — объявил Аниканов, — предложение записано.

Потом давали объяснение картежники. Под общий смех они каялись в грехах и давали честное слово, что больше не возьмут в руки карт.

После перерыва участники конференции потребовали, чтобы выступила Шура Лешкова и объяснила, почему она так вела себя. В первую минуту она упорствовала, но потом все-таки вынуждена была подняться на трибуну.

— Ну почему я так вела себя? — бойко спросила она у зала. — Потому что много ухажеров, а я оказалась больно доверчивой. А кому из нас не хочется создать свою семью? Каждая девушка об этом думает. А вы этим пользуетесь, — с негодованием бросила она в зал, — специально ищете таких вот, простоволосых.

Весь зал грохнул от смеха.

— А чего смеетесь? Неправду, что ли, я говорю? Теперь — дудки! Закаялась: ни с одним парнем не буду встречаться, пока не узнаю, какой он.

— Правильно!

— Так бы сразу!

От выступающих нет отбоя. Девушки защищают Шуру и ей подобных, парни с горячностью осуждают легковесное отношение девушек к домоганиям ловеласов. Пришлось делать еще один перерыв.

В зале появился Липский, попросил слова. Как выяснилось потом, это Прозоров привел его и заставил выступить.

Речь Липского оказалась немногословной.

— Я хорошо осознал, товарищи, что допустил большую ошибку в своей жизни, — запинаясь, глуховато говорил он. — С этой трибуны я приношу конференции глубокие извинения и прошу не выносить столь строгого решения относительно меня.

— Крокодиловы слезы! — голос Тони.

— Вот все, что я хотел сказать, — не обращая внимания на реплику, закончил Липский. — Думаю, что смогу искупить свою вину.

И он был «помилован»: раскаянию поверили, и Гурилев снял свое предложение.

Много дней после конференции весь город еще говорил о ней. В Комсомольском поселке все преобразилось: началось соревнование за лучший барак, за лучшую комнату. Но особенно счастливой оказалась Шура Лешкова: после конференции она вышла замуж за Прозорова. Никто не сомневался, что появилась новая хорошая семья.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

С тех пор как на строительстве стали появляться первые механизмы — паровые экскаваторы «шкода», дизельные канавокопатели американского производства, бетономешалки, Захар, словно загипнотизированный, мог часами простаивать возле машин, смотреть, как они вгрызаются в землю, и сравнивать их с кайлом и лопатой — основным орудием землекопов. Захар подсчитывал, сколько людей заменяет машина. Да что заменяет — освобождает от непомерно тяжелого и малопроизводительного ручного труда! Будь их десятки — нет, сотни! — этих машин, разве таким был бы теперь город?

Захар жадно вглядывался в каждое колесико, в каждый рычаг, с любопытством прослеживая и разгадывая секреты их взаимодействия.

Тогда-то и зародилась у него неотразимая тяга к машинам. На этажерке появлялись новые книги со сложными техническими названиями, и хотя вначале они были для Захара в полном смысле китайской грамотой, он все равно покупал все новые и новые, с увлечением листал, пытаясь разгадать их смысл. Когда же механизмы, пусть простейшие, стали изучать в техникуме, Захар с жадностью осваивал не только программный материал, но и начинал разбираться в содержании своих книг. А на досуге он сам постоянно что-нибудь чертил, изобретал.

Каменный дом, на строительстве которого работала бригада Жернакова, был выведен до третьего этажа. Таскать доски наверх стало делом трудным и малопроизводительным, впереди был еще четвертый этаж, и Захар предложил Прозорову использовать электромотор с приводом-барабаном. В сущности, это была обычная лебедка, только не ручная, а электрическая. Но на стройке, собственно, и ручных лебедок почти не было — их не хватало даже на ударных объектах строительства. Выслушав Захара, Прозоров сказал:

— Ну что ж, давай расчет.

— Вот чертеж.

Прозоров посмотрел чертежи и рассмеялся:

— Это же детский рисунок! Таких картинок, дружище Захар, я могу нарисовать сколько угодно. Нужен технически грамотный расчет, понимаешь? Точный расчет грузоподъемности, прочности деталей, мощности требуемой энергии.

— А вот сделаем и испытаем; сколько потянет, столько и будет наше, — с наивным простодушием возразил Захар. — Там же указаны основные данные.

— Основные данные! В технике так не бывает, как и в природе… Все должно быть строго взаимосвязано и детально рассчитано. То, что может увезти тройка лошадей, жеребенок не сдвинет с места.

— Вы, Игорь Платонович, по-моему, чересчур усложняете, — с горячностью сказал Захар. — Если вас послушать, то и топор — сложный механизм.

— Если хотите, да! В нем инженерная мысль.

— Но он же появился раньше, чем инженерные расчеты!

И Захар рассказал о бремсберге на лесозаготовках.

— Вы, совсем не о том говорите, Захар. Мы живем в век электричества и самолетов, в век сложнейшей техники. Без теоретических расчетов и обоснований мы шага не можем ступить.

Во время этого разговора в конторе появилась Настенька.

— Вот, товарищ техник, — обратился к ней Прозоров, показывая рисунок Захара, — видели таких инженеров-проектировщиков? Доказывает мне, что по этому чертежу можно механизировать труд.

— Мы уже спорили дома. — Настенька с улыбкой взглянула на Захара. — Так ведь разве его разубедишь? Фантазер он…

После этого разговора Захар, обложившись книгами, целую неделю рассчитывал свою конструкцию. В конце концов механический подъемник был установлен, хотя и не без мытарств и споров с Прозоровым. Как впоследствии оказалось, это была схема простейшего подъемного крана «Пионер», но Захар и не подозревал тогда об этом.

Вскоре он стал испытывать разочарование. Началось с того, что в газете стали называть его комплексную бригаду стахановской. Захара удивило это. Почему стахановская? Перевыполняет нормы выработки? Но ведь так было и раньше и достигалось за счет дополнительных физических усилий, уплотнения рабочего дня и, разумеется, более разумной расстановки людей.

Во время установки стропил на здании детского сада он обратил внимание на то, что у верхнего венца обвязки, которую делала бригада Торгуника, брусья оказались соединенными простым конусом и сбиты гвоздями. Было грубо нарушено элементарное техническое правило. Захар остановил работу, разыскал нормировщика.

— На сколько процентов бригада Торгуника выполнила норму в тот день, когда клала обвязку?

Оказалось, на двести восемьдесят процентов. Эти же проценты дневной выработки были помещены в газете под сенсационным заголовком «Рекорд стахановцев Торгуника».

— И вот, понимаешь, — с горечью говорил Захар вечером Настеньке, — это называется стахановский труд! Человек сделал брак, а ему кричат «ура»!

— А что Прозоров?

— Не нашел его. Завтра с утра пойду и устрою скандал. И вообще что-то надо делать. Или в газету написать, как думаешь? Взять и прямо заявить: так, мол, и так, мы искажаем саму идею стахановского движения, когда называем стахановцами тех, кто не заслужил этого высокого звания. Вот я, например. Какой я стахановец? Что я внес нового в строительную технику? Подъемник? Так это пустяк, штука давно придуманная. Вот когда я сделаю настоящее открытие или умело применю какой-то новый прием труда, что ли, тогда называйте стахановцем!

— Умница ты у меня, Зоря! — Настенька подошла к нему, как обычно сидящему за грубо сколоченным письменным столом, заваленным книгами, и обняла сзади за шею. — Молодец ты!

— Почему молодец? — изумился Захар.

— Потому что ты много думаешь, — просто сказала Настенька.

— Мало и плохо еще думаю. — Захар сжал пальцами виски. — Понимаешь, все так сложно, надо так много знать, уметь осмысливать, что, мне кажется, я никогда не одолею этого…

— Ну, что именно? — спрашивала Настенька, усевшись против него. Во взгляде ее милых, добрых глаз были и заинтересованность и тревога.

— Ну, как тебе сказать… Я не стахановец, понимаешь? Я еще не стахановец, а меня уже называют стахановцем. Ну, как это доказать!

— Да пусть их называют! — воскликнула Настенька. — А ты делай свое дело.

— Легко сказать! — Захар откинулся на спинку стула. — Это же нечестно, понимаешь? Это ложь!

— А может быть, ты неправильно понимаешь саму идею стахановского движения?

— Может быть… — вяло согласился Захар.

Назавтра, выйдя на работу, он созвал свою бригаду и спросил: кто как понимает стахановское движение? Спорили долго — до хрипоты. Каждый понимал по-своему. Один — как повышение производительности труда, другой — как применение механизмов в труде, третий — как поиск новых способов, приемов работы, более производительных, чем прежде, и так далее.

Захар достал газету «Правда», прочитал несколько выдержек из передовой и сказал:

— Так вот, давайте договоримся; стахановское движение — это творческий подход к труду. Надо искать новые, самые производительные приемы труда. Давайте искать их сообща. Кто чего придумает — сразу на общий суд… А пока вяжите стропила. Устанавливать будем после того, как бригада Торгуника заменит обвязку верхнего венца. А я пойду к прорабу.

Вскоре он был в конторке у Прозорова.

— Игорь Платонович, как вы понимаете смысл стахановского движения? — спросил он, положив кепку на стол и зачесывая пятерней волосы.

— Ну, как тебе сказать…

В это время в конторку мячом вкатился Аниканов. В последнее время он заметно располнел, а голова на короткой шее, опушенная мягкими волосами, стала как будто еще круглей.

— Здравствуйте, товарищи, — суховато сказал он и подал руку сперва Прозорову, потом и Захару. — Ну, как идут делишки? Как насчет стахановского движения?

— Вот как раз об этом и говорим. — Прозоров насмешливо посмотрел Аниканову в лицо. С первого дня знакомства он испытывал отвращение к инструктору постройкома: «Пустой болтун, демагог». — Вот товарищ Жернаков спрашивает, что такое стахановское движение.

— Нет уж, извините, Игорь Платонович, — возразил Захар, — вы не передергивайте, я не об этом спрашивал вас.

И он рассказал о случае брака Торгуника на строительстве детского сада, а заодно высказал и свою точку зрения:

— Во-первых, крыша могла упасть детишкам на головы, а во-вторых, похабим мы это движение, вот что получается!

— Ты полегче на поворотах, Захар, — повысил голос Аниканов. — Что значит «похабим»? Ты думаешь, о чем ты говоришь?

— А если это правда, тогда как это назвать? — горячился Захар. — Стахановское движение — высшая форма социалистического соревнования, так? Оно означает, что люди знают технику и отлично применяют ее. А какая у нас техника? Что мы применяем нового по сравнению с прошлым годом, когда стахановского движения еще не существовало? Все то же! Так почему же меня или Торгуника называют стахановцами? Мы этого не заслуживаем! Ударники — это дело другое.

Но Аниканов уже не слушал Захара — он получил пищу для своих «разносов». Теперь на каждом собрании он будет повторять рассказ о том, как в его присутствии Жернаков охаивал и поносил стахановцев и стахановское движение. Неважно, что еще говорил Захар, неважно, какую мысль он отстаивал. Важно то, что он сказал: «На стройке похабят стахановское движение».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кажется, еще никогда жизнь Андрея Аниканова не складывалась так счастливо, как в последний год. Еще прошлой осенью он получил великолепную квартиру с паровым отоплением и обставил ее отчасти казенной, отчасти кузнецовской старомодной мебелью. Нынешней весной приехали его родители. Они поселились в добротном доме, построенном общими усилиями Кузнецовых и Рудневых. Теперь Аниканов-старший, работая возчиком в столовой лесозавода, «набирал силу»: огораживал двор высоким дощатым забором, истово корчевал свой участок под огород и сад, уже выкармливал трех розовых поросят; его двор с утра до вечера оглашался приятным сердцу куриным кудахтанием, петушиным пением. Все шло как нельзя лучше.

Иногда к родителям наведывались Андрей с Кланькой. Их принимали как дорогих гостей: на сковороде шкворчала яичница с салом, появлялись литровые бутылки с брагой.

Каждый день, раскрывая свежий номер городской газеты, Герасим Миронович искал свою фамилию — она довольно часто появлялась на страницах газеты: «А. Аниканов». И когда находил, сладостно было на душе Аниканова-старшего. «Молодец, Андрюшка, язви его!» — думал Герасим Миронович.

С тех пор как Андрей перешел в постройком на должность инструктора по организации соревнования, он стал заметной фигурой в городе. Соревнование и раньше было первостепенной заботой руководителей стройки, теперь же, когда появилось стахановское движение, вся работа горкомов партии и комсомола была подчинена этому. На волне нового движения и всплыл Аниканов. А плавать в подобных случаях он умел великолепно: не проходило недели, чтобы в городской газете не появлялось статьи или заметки Андрея Аниканова, прославляющей стахановцев или критикующей руководителей.

На очередной конференции, когда избирали делегатов на краевую комсомольскую конференцию, одним из первых было названо имя Андрея Аниканова.

Это была первая поездка Аниканова в Хабаровск — столицу Дальнего Востока.

Собирая мужа в дорогу, чего только не припасла ему Кланька: от шоколада и сухарей до копченой колбасы и домашнего сала — все было положено в емкий чемодан. «Чего не случается в пути?» — думала Кланька и совала в чемодан Андрея все, что может пригодиться, вплоть до зимней шапки. Но в дороге ничего не случилось, и через три дня Аниканов в числе других делегатов благополучно высадился на хабаровской пристани.

Речь его на конференции была подготовлена еще дома, в минуту наибольшей сосредоточенности. В ней была отработана каждая фраза, каждый поворот мысли. Аниканов выступил с этой речью в первый же день конференции. Он не щадил никого: ни горком партии, ни горком комсомола, ни постройком, где работал; разносил в пух и прах «консерватизм» — знал, где выступает!

— Но, как показал опыт, товарищи, — говорил Аниканов, эффектно выбрасывая руку вперед, — у стахановского движения есть прямые противники и среди комсомольского актива. Недавно мне пришлось столкнуться с таким фактом. Есть у нас в Комсомольске бригадир Жернаков. Как будто и сознательный товарищ, а ставит спицы в колеса стахановского движения. Недавно он мне лично заявил так: «Мы опошляем стахановское движение, когда делаем его массовым». По его словам выходит, что стахановцами могут быть лишь единицы, так сказать, избранные. Нетрудно догадаться, куда это ведет. Это ведет к сужению фронта стахановского движения, а в конечном итоге — к его подрыву.

— А вы поставили в известность комсомольскую организацию, где работает этот товарищ, о его настроениях? — спросил секретарь крайкома.

— К сожалению, нет, просто не успел, — сказал Аниканов, хотя прошло полтора месяца со дня его разговора с Захаром. — Но, я думаю, что по возвращении с конференции мы разберемся и примем соответствующие меры.

— Товарищ Каргополов, возьмите себе на карандаш этот факт, — сказал секретарь крайкома.

— Тут не совсем все так, товарищ Листовский, — отозвался Каргополов из задних рядов президиума. — Я разговаривал с Жернаковым, товарищ Аниканов искажает факты.

— Извините, товарищ Каргополов, — запальчиво отозвался Аниканов с трибуны. — Я говорил с Жернаковым в присутствии инженера Прозорова, так что у меня есть живой свидетель. И не к лицу секретарю горкома прикрывать зажимщика стахановского движения, хотя бы он и был близким другом…

По залу прошел шумок.

— Молодец!

— Вот это чистит!

Перепалка угрожала превратиться в скандал, и председательствующий прекратил ее:

— Продолжайте, товарищ Аниканов, потом разберемся.

Но Андрей уже все сказал, осталось только произнести здравицы в честь партии и ее руководителей, в честь стахановского движения — без подобных здравиц он не обходился ни в одной речи. Откуда было знать делегатам конференции, что кроется в тайниках души звонкого оратора? Конечно же, они ответили дружными аплодисментами.

Выступил Каргополов.

— Я хочу дать справку, товарищи, по поводу заявления члена нашей делегации товарища Аниканова, поскольку он ввел в заблуждение делегатов конференции. Речь идет о так называемом «консерватизме» Жернакова. На самом деле Жернаков хороший комсомолец, ударник и бригадир одной из лучших стахановских бригад. Что касается разговора, на который ссылается Аниканов, то содержание его было прямо противоположным: на самом деле Жернаков высказывался против опошления стахановского движения, против огульного зачисления в разряд стахановцев всех рабочих, в том числе и бракоделов. Не для кого не секрет, что есть люди, которые в погоне за процентными показателями, выполняют работу на скорую руку, абы как, прямо-таки во вред качеству. Таких людей мы должны сурово критиковать. И должны также критиковать тех, кто стоит у руководства стахановским движением и печется не о существе дела, а о цифровых показателях. Такой грешок, кстати, водится и за выступавшим здесь товарищем Аникановым. Он работает у нас в постройкоме инструктором по организации социалистического соревнования…

— А вы приведите факты! — крикнул кто-то из зала.

— Пожалуйста, — спокойно отозвался Каргополов. — Я сошлюсь хотя бы на тот факт, который послужил поводом для упоминавшегося здесь разговора с Жернаковым. Есть у нас плотницкая бригада Торгуника. В погоне за показателями — а она в этот день выполнила задание на двести восемьдесят процентов — бригада грубо нарушила технические требования, срубила верхний венец дома, предназначенного под детский сад, не в замок, а на конус, и скрепила его гвоздями. А между тем на этот венец ставятся стропила, поэтому с точки зрения несущей опоры венец не отвечал требованиям прочности. И все это сделано по распоряжению Торгуника. А товарищ Аниканов зачислил эту бригаду в число стахановских, да еще расхвалил ее в газете. Кстати, эта бригада, особенно сам Торгуник, отличается рваческими настроениями. Вот против чего выступал Жернаков.

— Нехорошо, нехорошо, — бросил реплику секретарь крайкома комсомола.

— Но это еще не все, товарищи, — продолжал Каргополов. — Меня немного удивляет тот факт, что товарищ Аниканов в своем выступлении у нас на городской конференции ни словом не обмолвился обо всем том, что он здесь говорил.

— А это его дело!

— Каждый волен говорить то, что он думает! — летели реплики из зала.

— Неправильно, обязан был сказать! — возражал кто-то.

— Товарищ Листовский! — крикнул Аниканов, когда реплики приутихли. — Прошу справку!

— В конце заседания, — отозвался секретарь крайкома. — Продолжайте, товарищ Каргополов.

И вот в конце заседания Аниканов вновь на трибуне. Зал с напряженным вниманием следит за ним — что-то он скажет, кто же прав: он или секретарь горкома комсомола? «Видать, за правду борется, коль так смело и настойчиво воюет с самим секретарем», — думают делегаты.

— Товарищ Каргополов кое-что напутал здесь, — с места в карьер начал Андрей. — Да, с бригадой Торгуника я действительно допустил ошибку. Конь, говорят, о четырех ногах, и тот спотыкается. А я о двух ногах, — сострил он, вызвав смешок в зале, — как тут не споткнуться! У меня на учете полтыщи бригад, товарищи! Скажите, смогу ли я за каждой уследить? Конечно, нет. Этого как раз не хочет понять товарищ Каргополов. Но дело не в том, и не из-за этого разгорелся сыр-бор. Я утверждаю, что мой разговор с Жернаковым содержал именно то, что я говорил в своем первом выступлении, а Жернаков говорил именно то, что я вам сообщил. Вот его слова.

Аниканов многозначительно, неторопливо достал из кармана записную книжку, молча полистал ее, поднял над головой раскрытые страницы, чтобы видели все, и объявил:

— Вот здесь дословно записаны фразы Жернакова, можно потом проверить. Слушайте, что он сказал: «Мы опошляем стахановское движение, когда объявляем стахановцем каждого рабочего, который перевыполняет норму». Это раз. Дальше: «Стахановцем может быть только тот, кто изобрел что-нибудь новое», — это два. Дальше: «Звание стахановца нужно присваивать только за выдающиеся успехи рабочего». Это три. А вот что сказал товарищ Сталин на этот счет: «Стахановцем является каждый рабочий, в совершенстве овладевший техникой и методами труда». Ясно теперь, кто прав и кто не прав. Прав я был или нет, когда заявил, что Жернаков стремится к сужению фронта стахановского движения, а стало быть, к подрыву его, так как мы боремся за его массовость? Товарищи, правильную оценку я дал заявлениям Жернакова или нет, скажите мне? — с видом победителя обратился он к залу.

— Правильно!

— Молодец!

— Вот это дает!

Поверили Аниканову, а не Каргополову. Недаром же Андрей ночей недосыпал, готовясь к своему решающему шагу — столь ответственному выступлению с трибуны краевой комсомольской конференции. И то вознаграждение, на которое втайне рассчитывал, он получил: его избрали членом пленума крайкома комсомола. Теперь он сможет через каждые два-три месяца ездить в Хабаровск для участия в заседаниях пленумов и уж постарается показать там себя в надлежащем свете. Записная его книжка будет пополняться фактами и высказываниями, подобными тем, которые с таким триумфом он продемонстрировал на конференции, — на этот счет усердия и таланта ему не занимать. Да и то сказать: от Комсомольска не так уж много представителей в составе пленума крайкома ВЛКСМ — он, Каргополов, Ваня Сидоренко да еще человек шесть.

А ну, попробуем прикинуть, какой вес у Аниканова будет теперь в Комсомольске? Скажем, идет там городской комсомольский актив. «Слово предоставляется члену пленума Дальневосточного крайкома ВЛКСМ товарищу Аниканову!» Аплодисменты.

Полномочный представитель крайкома в Комсомольске — разве это не веско? Уж теперь-то он посчитается кое с кем, в первую очередь, с Жернаковым, припомнит то его выступление на Пивани. Да и с Каргополовым попробует потягаться. На этот счет у Аниканова про запас есть такая пилюлька, как выписка из учетной карточки Каргополова, сделанная еще тогда, когда Андрей был заворгом комитета комсомола: «Социальное происхождение — сын священнослужителя (отец до революции был попом)». При удобном случае и при известных обстоятельствах это будет последним, уничтожающим ударом.

Правда, Аниканова немного насторожило замечание секретаря крайкома.

— Товарищ Каргополов, — сказал тогда секретарь крайкома так, чтобы слышал весь зал, — по возвращении в Комсомольск разберитесь как следует во всем этом и обсудите на бюро горкома.

Но эти слова недолго тревожили Аниканова — только до тех пор, пока его не избрали в состав пленума.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Конференция закончилась в последних числах октября, когда по Амуру уже пошла шуга. Делегатам пришлось выехать поездом в Волочаевку, а оттуда предстояло добираться автомашинами по трассе будущей железной дороги Волочаевка — Комсомольск.

Но в Волочаевке пришлось задержаться почти на целую неделю — не было прямой автомашины до Комсомольска, а на «перекладных» большинство делегатов ехать побоялись.

— Смотрите, — говорили им, — тут работают самые отъявленные воры-рецидивисты. Некоторые имеют в общей сложности по нескольку десятков лет, один уже набрал восемьдесят два года. Так что украсть, а то даже и вырвать из рук какую-нибудь вещь у «вольного» такому вору ничего не стоит. От того, что за это ему набросят еще тройку лет, у него ничего не изменится.

Наслушавшись таких советов, делегаты единодушно решили дождаться «сквозной» автомашины.

Волочаевка — небольшая железнодорожная станция с поселком в сотню дворов, нанизанных, как мониста, на одну улочку, — лежит среди приамурской равнины, уходящей необозримо на сотни километров. Только в каких-нибудь полутора километрах от нее к северо-востоку одиноко возвышается небольшая сопочка с нанайским названием Июнь-Корань. Именно отсюда и пошла слава о легендарных «волочаевских днях»: на ее склонах, превращенных белогвардейцами в сплошной бастион и державших на замке железнодорожную магистраль, в феврале 1922 года разыгрались кровопролитные бои. Они закончились беспримерным штурмом солдат революции последней крепости старого мира в Приамурье. В память о тех днях на самой макушке Июнь-Корани высится зданьице из белого камня, похожее на скалистую крепость. На вершине, далеко видимой окрест, навеки встала фигура красноармейца в буденовке, с высоко поднятой над головой винтовкой — знак торжества победы. В памяти народной живет песня «По долинам и по взгорьям».

В первый же день своего вынужденного пребывания в Волочаевке делегаты отправились на сопку Июнь-Корань. Укатанная дорога привела их к подножию сопки, а дальше, по ложбинке — на самую вершину, ее проложили сюда к школе, которая помещалась в самом здании памятника. Березки, ильмы, клены уже сбросили листву, устлав землю, некогда пропитанную кровью, и только низкорослые дубы стояли в наряде пожухлых бурых листьев, звенящих жестью под ударами ветра. Морозец убил траву, поэтому в чаще подлеска далеко просматривались покатые бока легендарной сопки. Они почти сплошь были в шрамах траншей и брустверов.

С вершины сопки видна станция Волочаевка — до нее, кажется, рукой подать. Четко выделялась на равнине и вся железнодорожная колея к западу до станции Ин и к востоку до самого Хабаровска.

— А вы представляете, товарищи, — задумчиво говорил Каргополов, — как эта местность выглядела зимой, когда кругом лежали снега? Все равно что на белой скатерти… Предлагаю, товарищи, почтить молчанием память тех, кто пал на этих подступах.

Все сняли шапки и замерли в скорбном молчании.

Вы жертво-ою пали-и в борьбе роково-ой… —

запел Каргополов, все подхватили, и потекла печальная мелодия над сопкой.

Песня подходила к концу, когда послышался звон ребячьих голосов. Это школьники выбежали на переменку.

Наконец за делегатами пришел автобус. Подмораживало не только ночью, но уже и днем, и дорогу покрыла довольно крепкая корка, тем не менее решено было ехать в ночь, чтобы без риска проскочить болотистую низину в левобережье реки Тунгуски.

Автобус был битком набит: вместе с делегатами ехали строители. Аниканов со своим огромным чемоданом забился в задние ряды, в самый угол — в случае чего так легче сохранить чемодан.

— Укачает там тебя с твоим вагоном, — шутили ребята, — не рад будешь и своему добру.

— Ничего, сдюжим, — бодрился Андрей.

До Тунгуски дорога была сносной — к переправе тянулся старый проселок. Но вот минули хлипкий мост с дощатым настилом, и автобус стало кидать на ухабах.

За окном темень ноябрьской ночи, темно и в автобусе. Свет фар выхватывает из тьмы то настил лежневой дороги, то ухабы, когда дорога выходит на релку.

Андрей пробовал уснуть, чтобы скоротать эту кошмарную ночь. Но стоило ему задремать, как очередной толчок кидал его кверху вместе с чемоданом.

Тошнота подступала к горлу, приступы ее повторялись все чаще, наконец Аниканов не выдержал.

— Его бы надо посадить наперед, — предложил кто-то. — Да он за чемодан боится.

— А-а, ну, тогда пусть хоть наизнанку выворачивается…

К счастью, скоро дорога вошла в сопки, где был хороший, щебенистый грунт, и автобус пошел спокойно. Стали синеть стекла окон — проступал рассвет. Пассажиры дремали, некоторые похрапывали, скорчившись в три погибели на тесном сиденье. Только Андрею было не до сна — больно бил по коленям чемодан. Можно было бы засунуть его под сиденье, но откуда знать, кто едет в автобусе? Чего стоит опытному вору незаметно вырезать бок чемодана — и тогда поминай как звали все добро, которое там хранится, — от сбереженной копченой колбасы до подарков, что он накупил родным и Кланьке.

Утро не принесло облегчения. Хорошие участки дороги по склонам сопок сменялись пойменными марями и лабиринтами проточек с жиденькими мостками через них. Каждый из таких мостков готов был рухнуть, когда его с грохотом проходил автобус.

Это случилось уже под вечер. Автобус спустился по косогору на очередную марь. Вдали, километрах в двух, виднелась насыпь, у ее подножия курились дымы, бегали машины. Дорога была до того разбита, что приходилось удивляться искусству шофера и выносливости старенького кургузого автобуса.

До насыпи оставалось уже с полкилометра, когда автобус въехал на дощатый настил, проложенный через неглубокий, но быстрый ручей. Вдруг — удар, автобус резко накренился вправо, перекосился и замер.

— Что случилось? — зашумели пассажиры, опомнившись от толчка.

— Кажется, доска подломилась, — спокойно ответил утомленный шофер и выскочил на дорогу.

Все умолкли, ожидая вестей. Шофер долго не подавал голоса, потом длинно выругался и заявил, появляясь в дверцах:

— Приехали, товарищи, вылезайте.

— Поломка?

— Что случилось?

— Кардан полетел.

— Сломался?

— Да, у самого дифера.

— Вот тебе и праздники!

— Придется куковать до белых мух, а еще и половины не проехали…

— Хорошо, что хоть рядом с поселком, — отозвался другой голос.

— Как бы это «хорошо» не обернулось плохой изнанкой, — пробурчал Аниканов. Он представил себе, как вышел из автобуса со своим чемоданом, как его окружили воры-рецидивисты, как один грозит ножом, а другой выхватывает чемодан…

Все получилось иначе.

— Значит, сели накрепко? — допытывался Каргополов у шофера.

— Ну так вы же понимаете, что такое кардан? Это вал, понимаете, вал, передающий вращательное движение от мотора на дифер, а потом на ведущие колеса. Вот он-то и сломался у самого подшипника. Машина требует капитального ремонта.

— Как решим, товарищи? — обратился Каргополов к пассажирам.

— А чего же тут решать? — ответил кто-то. — Надо идти к начальству и просить машину до Комсомольска.

— Да, пожалуй, иного выхода нет, — согласился Каргополов. — Пойду я.

Вернулся он незадолго до заката солнца. К вечеру мороз стал крепчать, задул пронизывающий ветер, и все в автобусе изрядно продрогли.

— Утешительного мало, товарищи, — залезая в автобус, объявил Каргополов. — Свободной машины нет. Но ночлег дают.

Навьюченные поклажей, уныло тянулись неудачливые пассажиры по разбитой дороге вслед за Каргополовым.

И вспоминалась Ивану весна 1932 года, когда они вот так же вереницей, с пожитками на плечах шагали на Силинку сплавлять лес. Прошло всего три с половиной года, а как преобразилось все кругом! Нет больше таежной глухомани, медвежьего царства, к жизни вызван огромный район. В конце концов, правильно, что и труд преступников облагораживает землю, включен в общий труд страны. Тяжелые условия, дикость тайги и болота? Но ведь и он, комсомолец Иван Каргополов, начинал свой путь на Дальнем Востоке ничуть не в лучших условиях.

Встретил их немолодой боец с винтовкой и малиновыми петлицами.

— Мне приказано сопроводить вас до помещения, — доложил он Каргополову.

Обогнув угол насыпи, на краю которой в длинный ряд стояли ручные тачки, все увидели три приземистых подслеповатых, но ярко побеленных барака. Их ограждал дощатый, тоже выбеленный забор с нитками колючей проволоки поверху и сторожевыми вышками по четырем углам. Вне ограды одиноко возвышался довольно просторный дом с большими окнами, за ним виднелась конюшня, вереница телег. Было безлюдно. Сопровождающий боец привел их в дом, сказал:

— Будете ночевать все вот в этой комнате. Без разрешения дежурного не выходить.

В комнате хорошо натоплено, но нет никакой обстановки, если не считать двух замызганных топчанов. Один из них предложили Каргополову, другой занял Аниканов по собственной инициативе.

Натрясшись за день в автобусе, все изрядно проголодались и потянулись к котомкам, к чемоданам.

Когда Аниканов вышел, кто-то из строителей сказал:

— Ну и жмот, видать, этот ваш «делегат»! Обратили внимание, как он ел? Ничего даже не выложил из чемодана, все по кусочку доставал. Боялся обнаружить запасы, гад. Взять бы сейчас да спрятать его чемодан.

— А что, братцы, ей-богу, идея! — воскликнул Каргополов. — Я сейчас устрою. Под моим топчаном какой-то брезент лежит, так я его туда.

Под общий смех он крякнул, поднимая аникановский чемодан, доволок его до своего топчана и засунул в темный угол, а сверху набросил брезент.

— А теперь давайте выйдем в коридор, — смеясь, предложил он. — Когда придет Аниканов, скажем, что, мол, убирали заключенные.

Так и сделали.

Увидев в окно Андрея, все разом закурили, загалдели, искоса наблюдая за ним.

Аниканов настороженно спросил:

— А почему это все вышли?

— Да там уборку делали заключенные, — отвечал Каргополов, отворачиваясь, чтобы не рассмеяться.

— Уже сделали?

— Ага.

Андрей торопливо пошел к двери, открыл ее.

— Товарищи, а чемодан мой?.. — Голос его сорвался.

— Что — твой чемодан?

— Где мой чемодан?! — Он повернул бледное лицо к гурьбе попутчиков.

— Мы же не сторожили его… Да и свои вещи оставляли, когда выходили.

— Украли! — крикнул Андрей. — Так и есть, украли! Пойду сейчас заявлю начальнику.

— И не вздумай, — мрачно, вполголоса посоветовали ему, — не заметишь, как тебе сунут нож в бок. Они на этот счет спецы, эти урки…

Не сказав ни слова, Аниканов захлопнул за собой дверь.

Когда все вернулись в комнату, были уже сумерки. Аниканов лежал на топчане в позе покойника и потерянно смотрел в потолок. Время от времени он тяжело вздыхал, морщился, словно от зубной боли.

…Утром всех разбудил радостный возглас Аниканова:

— Братцы, чудеса! Ну, прямо чудеса! Вернули мой чемодан!

— Ну и черт с ним, с твоим чемоданом! — полусонно проворчал Каргополов. — Не мешай людям спать…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Отряд военизированной охраны под командованием Ставорского бдительно нес службу. Гайдук не пропускал ни одного праздника, чтобы не отметить в приказе высокой дисциплины и образцовой службы отряда и чтобы его командиру не объявить благодарность «с вручением денежной премии». Любил Гайдук свое детище — военизированный отряд, в чести и почете держал его боевого командира!

Жаловал своих подчиненных и сам командир отряда, особенно Архипа Рогульника.

Послужной список Рогульника был испещрен благодарностями. Иные бойцы с такими же списками давно были повышены в должности — стали командирами отделений или помкомвзвода. Только Рогульник оставался до поры до времени без повышения. Почему бы?

— Грамотешки не хватает товарищу Рогульнику, — объяснял Ставорский, — а то бы я давно двинул его в отделкомы.

У Ставорского имелись свои соображения на этот счет. Рогульник был важнее для него в должности рядового бойца. Кто лучше постового может изучить охраняемый объект? За шесть часов дежурства можно пролезть и высмотреть все закоулки, все хорошо защищенные и наиболее уязвимые места. На всякий случай…

Ставорский назначил Рогульника на охрану важнейшего объекта — склада импортного оборудования. В этом складе хранились дорогостоящие приборы и аппаратура — ими были завалены широкие стеллажи.

Понятно, что Гайдук дал Ставорскому строжайшее указание охранять склад с особой тщательностью, установить там круглосуточный пост из наиболее проверенных людей.

Поэтому, составляя список бойцов на пост к складу, Ставорский одной из первых включил в него фамилию Рогульника. В приказе этот факт отмечался как мера поощрения «бойца-ударника».

Июль 1936 года был в Комсомольске сухим и жарким. Обычно месяц гроз и коротких шумных ливней, июль в тот год был знойным, безветренным, почти без дождей. Трескались бревна домов от жары, все заборы стали пепельными от пыли.

Рогульник, как всегда, заступил на пост в вечернюю смену, перед самым закрытием склада. Вот уж полгода несет он охрану на этом посту. По существующему порядку, прежде чем принять дежурство, он обходил все помещение, тщательно осматривал внутренние запоры и зарешеченные окна, проверял огнетушители и бочки с водой, и только после этого заведующий складом пломбировал дверь главного входа.

Вот и сегодня Рогульник с винтовкой на ремне и противогазной сумкой через плечо неторопливо шагал по многочисленным проходам между стеллажами, пока не очутился в дальнем конце пятидесятиметрового помещения, где по углам стояли бочки с водой и ящики с песком. При этом он время от времени незаметно поглядывал назад: не идет ли завскладом? Но тот, видимо, подбивал итоги дня и не казал носа из своей конторки.

В полутемном углу Рогульник торопливо расстегнул противогазную сумку, вынул из нее ребристую зеленую банку. Воровски озираясь, он сгреб песок с ящика, сунул туда банку и вновь сровнял песок. Из карманов и из-под пояса стал вытаскивать тряпье и набивать им опавшую противогазную сумку.

Обратно он возвратился той же неторопливой походкой, заглянул в конторку завсклада, коротко бросил:

— Все в порядке, можешь закрывать…

Прошло двое суток.

Два часа ночи. Город спит. Спит и Рогульник, повернувшись спиной к супруге.

Безмятежная тишина — мать покоя бродит по не застроенным еще пустырям, в чуткой, еще нежилой пустоте одетых в строительные леса новых домов, у подсвеченных ночными фонарями детских садов и школ. Отдыхают натруженные за день рабочие руки Захара Жернакова, Алексея Самородова, Степана Толкунова и сотен, тысяч их соратников. Наступит новый день, и они, эти руки, с новой силой сожмут топоры и мастерки, кайла и пилы, поручни тачек и рукоятки лопат: кирпич за кирпичом неотступно будут они растить стены большого, светлого дома для всех людей земли.

Не спит лишь бдительная охрана мехкомбината.

Да еще не спит сам командир бдительной охраны — Харитон Иванович Ставорский. Нет, он не занят важным делом, он просто лежит в кровати и при свете ночника листает книгу, то и дело отвлекаясь от нее, чтобы посмотреть на часы, которые громко тикают рядом, на тумбочке.

— Что за чертовщина, — бормочет он, — уже четверть третьего, а никаких сигналов!..

Вдруг тревожный, торопливо-прерывистый рев ТЭЦ: «У-у-у!.. У-у-у-у!.. У-у-у!» Тревога! Кажется, никогда еще этот могучий басовитый рев не был таким грозным в своем неистовстве, как сейчас, в этой покойной тишине летней ночи.

Словно подброшенный пружиной, вскакивает Ставорский с кровати, включает свет, и вот он — телефонный звонок:

— Ставорский слушает.

— Товарищ командир! Докладывает карнач мехкомбината! Пожар! Склад импортного оборудования горит…

— Поднять по тревоге отряд, — ледяным голосом приказывает Ставорский. — В пожарную позвонили?

— Так точно.

— Я сейчас буду!

Наскоро натянув галифе и сапоги на босу ногу, кинув на плечи френч, без фуражки (и это было предусмотрено), Ставорский выбегает в коридор. Не разбирая дороги, он мчится напрямую к мехкомбинату. Зарево над мехкомбинатом еще маленькое, но оно разрастается на виду. Вон уж взметнулся вверх длинный язык пламени, озарив окрестности кроваво-красным отсветом.

Опередив его на полминуты, в ворота с диким воем сирен, с яркими фарами одна за другой проскочили четыре пожарные машины. Здесь уже толпились люди, громыхая пустыми ведрами и лопатами.

— Никого не пропускать, — приказывает на ходу Ставорский, — впредь до моего особого распоряжения.

Он кидается к телефонному аппарату.

— Товарища Гайдука! — кричит Ставорский что есть мочи в трубку. — Товарищ заместитель начальника строительства, докладывает командир военизированной… Слушаюсь! Докладываю: на мекхомбинате пожар — загорелся склад импортного оборудования. Пока что только один угол. Да, сейчас проехала. Четыре машины: две цистерны и две с лестницами. Думаю, что быстро справятся. Слушаюсь! Разрешите спросить: здесь, у проходной, скапливается толпа. Как прикажете — впускать или нет? Брандспойты уже работают. Прибежала ночная смена из цехов. Слушаюсь! — И к охраннику: — Без пропусков никого не пускайте.

У проходной снова свет фар, машина нетерпеливо гудит, протискиваясь сквозь огромную толпу. Это Гайдук на своем «газике». Высунувшись из дверцы машины, он кричит:

— Товарищи, не волнувайтесь, зараз пожарныки з ним управятся!

— Так огонь-то, посмотрите, уж половину склада охватил! — кричат ему из толпы.

— Это вредительство!

— Ребята, давайте сами откроем ворота!

И вот кто-то уж кинулся туда, стал раскачивать ворота. Выстрел! Это предупредительный, вверх.

— Прекратить безобразие! — орет Гайдук. — Я зараз!

Он грузно бежит к проходной будке.

— Ну, шо там роблиться?

Сквозь толпу пробивается новая машина — ее непрерывный гудок тонет в шуме людей.

— Товарищ Платов, что же это делается?

— Что такое? Почему ворота закрыты? — спрашивает Платов, выходя из машины.

— Да вот, не пускают, пропуска требуют.

— Открыть ворота! — приказывает он охраннику.

— Не могу, товарищ секретарь горкома, не велено!

— Вызовите Гайдука.

— Слушаюсь!

Пока бегали за Гайдуком, уже половина склада была охвачена пламенем. Прокаленные летним зноем доски стен, засыпанных опилками, просмоленная толевая крыша горели как порох. Люди льнули к забору, заглядывали в щели, кричали:

— Сгорит, ей-богу, сгорит!

— Там же полторы калеки тушат!

— Вода, вода кончилась в брандспойтах.

— Аж земля горит, вон, у стены…

В ярком просвете проходной будки появилась фигура Гайдука.

— Послушайте, что вы делаете?! — накинулся на него секретарь горкома. — Это преступление! Почему не пускаете людей?

— Секретный же объект, товарищ Платов. — И к охраннику: — Открыть ворота!

Створки ворот — настежь, сотни людей, словно водопад, ринулись к огню. Видны лишь лица — тревожные, озаренные красным отсветом пожарища. Гремят ведра, в воздухе, как копья, — багры, лопаты. Совершенно непонятно, кто и когда организовал этих людей, вооружил их и бросил сюда, как и кто руководил ими сейчас, когда, растекаясь, они сплошным фронтом стали обкладывать горящее здание, все туже сжимая кольцо вокруг огня.

А огонь яростно бушевал. Уж рухнула задняя половина склада, и теперь жаркое пламя с треском, гулом плясало над кострищем. Из двух брандспойтов работал один, у другой пожарной машины кончилась в цистерне вода; оказалось, что шланги от машины не достают до озера Силинки. Тем временем у всех на виду красная змейка огня пробежала по самому коньку здания к входному торцу склада, и вот уже вся крыша окуталась черным дымом, а потом враз вспыхнула, как факел.

Но уже выстроилось между огнем и Силинским озером несколько живых конвейеров, по ним побежали ведра с водой. У огненного края остались одни смельчаки. Обрызгивая себя водой, опаляемые невыносимым жаром, они кидались с ведрами к огню и плескали воду в самое пекло.

Однако все усилия были напрасны — огонь стал полным властелином. Рухнул склад, и заливать, по сути, стало уже нечего — тонкая аппаратура давно погибла.

Июльская ночь коротка. Пока люди боролись с огнем, они не заметили, как посветлело небо и за Амуром занялось зарево. А когда стало совсем светло, на месте склада импортного оборудования курились едким синим дымком одни головешки…

Наступило чудесное росное утро. Солнце не знало, как лучше обласкать и согреть землю и начинающий гомонить город. Оно попросту залило все золотом. Удивительно легко и сладко дышалось в этом утреннем прохладном воздухе.

Только не радовало это утро Платова. После пожара он не вернулся домой, а велел шоферу ехать к горкому. Вскоре здесь появились председатель горисполкома и начальник горотдела НКВД.

— Я приказал временно арестовать всех работников склада и бойца военизированной охраны, находившегося на посту, — доложил начальник горотдела. — Так сказать, в порядке профилактики.

— Этого мало, — возразил Платов. — Нужно сейчас же вызвать Гайдука и Ставорского.

— Что вы имеете в виду, Федор Андреевич? — с подобострастием спросил председатель горисполкома.

— А то, Алексей Спиридонович, — недовольно сказал Платов, исподлобья глядя на председателя, — что они фактически виновны в исходе пожара: задержали народ возле проходной, когда люди могли побороть огонь.

Но Гайдук и сам явился. Весь растрепанный, в потеках копоти на одутловатом лице, он по-свойски, без приглашения, уселся в мягкое кресло, кинул на подоконник светлую кепку, прожженную искрами.

— Був склад — и нэма склада, — со стоном сказал он. — Ах ты, бисово дило!..

— Не о складе надо печалиться, а об оборудовании, — угрюмо молвил Платов.

— Так то ж и я кажу.

— Сейчас придет Ставорский, — продолжал Платов, — я звонил, велел разыскать его. А пока, товарищ Гайдук, дайте нам официальное объяснение по следующим вопросам. Первый: чья это была инициатива — не пускать людей к пожару?

— Цэ моя промашка, Федор Андреевич, как на духу докладую вам. Моя. — Гайдук ясными глазами посмотрел на Платова, кладя руку на сердце.

— А чем это было вызвано? — спросил начальник горотдела НКВД.

— В этом весь сэкрет. — Гайдук всем корпусом повернулся в его сторону. — Я так уразумлял: пожарная на месте, рабочие цехов ночной смены тоже там да плюс бойцы отряда ВОХРа — хиба ж того мало? А тут же спросив Ставорского: «Дуже горить?» Тот отвечае: «Маленько». Тоди я и приняв це решение: территория комбината — закрыта зона, склад — секретный объект, потому не пускать, без них справимось. А ще думаю: пустить — вы ж тоди за это мени пришпилите…

— Но вы ведь видели, что те люди, что оказались на территории комбината, не справятся с огнем, — сказал Платов. — Почему мне пришлось вмешиваться в это дело?

— А я как раз и прийшов к проходной, шоб дать указание пускать народ, — с простодушием, граничащим с наивностью, объяснял Гайдук.

Все с усмешкой переглянулись.

— А не наоборот ли получилось, — возразил Платов, — что вы пришли потому, что я вас вызвал?

— Так оно же совпало так, — отвечал Гайдук.

— Взрослый человек вы, товарищ Гайдук, а послушать вас — ребячий разговор, — сказал Платов. — Теперь второй вопрос: почему сразу не сорвали пломбу с двери склада, когда начался пожар? Ведь успели бы вытащить бо́льшую часть оборудования… Ах, без завсклада не имели права? А если бы он умер, так бы и горел склад — до пломбы?

— Тут вжэ не моя вина, — замотал своей круглой, как арбуз, головой Гайдук. — Ставорский там командовал. Но я так кажу: его тоже нэ можно винить — он действовал по инструкции. А в тиэй инструкции сказано, шо пломбу никто не имеет права срывать, кроме материально-ответственного лица, стало быть, заведующего, складом.

— Ну, чудеса! — со злой усмешкой воскликнул Платов. — Пломбу не срывали — по инструкции, народ не пускали тушить пожар — по инструкции; значит, склад сгорел тоже по инструкции?

— Хиба ж в том моя вина? — Гайдук беспомощно развел руками. — Инструкции ведь не я сочиняв, они звыше приходють…

В кабинете установилось гнетущее молчание. Его нарушил начальник горотдела НКВД.

— Я предлагаю в порядке временной меры, до выяснения обстоятельств, взять под стражу Ставорского, — предложил он.

— Нет! — возразил Гайдук. — Тоди и мене з ним до кучи заарештуйте. Нашей вины поровну.

В это время в дверь постучали и вошел Ставорский. Откозыряв, он доложил, что прибыл «по вашему распоряжению».

Разговор со Ставорским ничего нового не прибавил к тому, что уже было выяснено у Гайдука — тот давал те же объяснения, ссылался на те же, что и Гайдук, инструкции «звыше».

— Хорошо, идите работайте, — сказал Платов. — А вы, Петр Сергеевич, останьтесь, — обратился он к начальнику горотдела НКВД.

Посетители ушли. Секретарша внесла газету.

— Что такое? — Платов впился в первую полосу: с нее в черной рамке смотрел Максим Горький. — Петр Сергеевич, Горький умер!.. Какая невосполнимая и тяжелая потеря!..

Он углубился в чтение.

— Слушай: предсмертные слова Алексея Максимовича: «Будут войны…», «Надо готовиться». Чувствуешь, о чем он думал в последнюю минуту? «Надо готовиться» — это завещание нам, коммунистам…

— Так она, война-то, уже идет, Федор Андреевич. Разве это не война — сегодняшний пожар?

— Конечно, война, но война малая, — возразил Платов. — Горький имел в виду большую — возможно, всемирную войну.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ