Я обещала рассказать тебе, что такое dacha. Так вот, дача – это дом, а вокруг него много зелени. Это не просто коттедж. Это место, где все отдыхают. Спасаются от жизненной суеты. В городе беготня. Дни бегут! А на даче можно спрятаться от бега времени. Немного подумать о жизни. Для этого на дачу часто вывозят старые вещи. Когда ты встречаешься с ними, отдыхая и думая о жизни, то можешь и вспомнить то, что было раньше, и измерить, чего ты достиг. Я напишу побольше о dacha, когда ты мне напишешь побольше о себе.
Жду ответа!
Мария
Кому: Мария Молочникова
Тема: Привет!
Трудно писать длинные письма, когда тебя все ненавидят.
С любовью,
Хорхе
Глава 7Мама и я
Дома пахло луком и лимоном. Точнее, луковой зажаркой и маслом лимона, которое мама капала в увлажнитель воздуха, когда её мучили тошнота или головная боль.
Прибор, похожий на летающую тарелку, из горлышка которой вырывался клубами пар, маме привезла из Германии Людмила Сергеевна, она же тётя Люся «купите-колготки-пожалуйста», мамина коллега. Точнее, бывшая коллега. В Германию тётя Люся ездила на месяц – лечила свою маму. Потом зашла к нам в гости и долго рассказывала, что там у них всё как у людей. «Помирать точно туда поеду», – мечтательно сказала она, и они с моей мамой долго смеялись на кухне.
Тётя Люся приходила в августе. Сейчас мама боится смеяться. Вдруг, говорит, он от этого раньше срока родится. В последнее время она постоянно лежит.
Я осторожно прошла на кухню. Раньше мама встречала меня вечером в прихожей, а когда я садилась ужинать, хлопотала у плиты, предлагая мне то овощи, то ещё котлету, и расспрашивала, как мои дела.
«Перестань думать только о своих проблемах», – попыталась я одёрнуть себя, но думать о чём-то другом было слишком сложно…
Слова Розы Васильевны о моём образовании будто разрушили какую-то невидимую защиту в крепости моих мыслей. Я так и видела раненых рыцарей, которые тщетно пытались закрыть собой пробитые тараном ворота. Их ожидал град камней, который продолжал сыпаться, и никто не мог остановить его…
Почти никто.
Но она спит. Даже суп мне недоварила: вон зажарка, вон бульон, всё по отдельности. Скоро будет на обед просто сырой лук оставлять. И кусок сырого мяса.
Я как будто раздвоилась: одна моя половинка глубоко жалела маму, которая стала вялой и сонной, жаловалась на боли в спине и прятала под длинной юбкой ноги со вздувшимися венами, а другая нашёптывала: «Мама сама, сама во всём виновата, её никто не просил заводить ещё детей, мало ей, что ли, меня одной? Дети – радость, но какая тут радость, если с ребёнком в животе даже боишься смеяться!»
Сегодня мне было плохо, и шёпот второй половинки становился всё жарче, всё настойчивее, как будто на головы моим рыцарям не только сыпались камни, но и лилось кипящее масло. Я прерывисто вздохнула, распахнула холодильник и вытащила огурец.
Воду включила еле-еле. Но она всё равно услышала.
– Ма-а-аш! Там суп… Его надо только доварить! – голос слабый-слабый. – Зажарку кинь в бульон, и готово!
– Спасибо! Не хочу!
– Почему? Это две минуты!
– Да не хочу я, мам!
– Сердишься? Прости, не успела к твоему приходу! Голова закружилась от запаха лука, и я прилегла.
– Конечно, не сержусь! Что ты из меня какого-то монстра делаешь?!
Я захрустела огурцом. Если с силой кусать, хруст заглушит и горячий шёпот второй половинки, и нежные уговоры первой. Тогда можно ни о чём не думать. Никаких мыслей. Красота.
Мама молчала пару минут, а потом снова крикнула:
– Огурец ледяной! Горло простудишь!
Нет, она невыносима. Я зашагала к их спальне, в сотый раз только на пороге вспомнив, что теперь эта комната – моя. Развернулась, толкнула дверь в настоящую свою.
Мама лежала на боку, поверх покрывала. Увидев меня, приподнялась и край покрывала накинула на ноги. Даже меня стесняется. Солнце слабо пробивалось сквозь зашторенные окна, играло лучами над паром, клубящимся из увлажнителя, и пар становился волшебно-жёлтым, как туман из детской сказки.
– Мам?
Она подняла голову. Даже в полутьме было видно, какая она бледная и измученная.
Я вошла и встала на колени у кровати. Огурец осторожно положила на тумбочку, рядом с томиком Тургенева. Потрёпанная обложка цвета охры с чёрными строгими буквами: «Отцы и дети» – была мне знакома. В прошлом году я брала этот роман у бабушки, потому что мы проходили его по программе. Внутри обнаружились закладки, которые мама оставляла в детстве. Красивым ровным почерком было выведено на крошечных листках: «Базаров», «Разговор с П.П.». Я хотела их выбросить, но мама не позволила. Сказала, память.
– Маша… – прошептала мама. – Встань с колен. Там пыльно.
Я покачала головой, но спорить не стала. Села на корточки.
– А так сидеть – вредно! – прокомментировала мама, которая, похоже, всё-таки решила добить меня вместе с моими рыцарями, но тут же отодвинулась и приподняла край покрывала. – Устраивайся рядышком!
Я забралась к ней, и она накрыла меня покрывалом. Мне было тепло и уютно, как в пещере. Только в спину упирался мамин большой живот. Вот так теперь и будет: между мной и ею – этот живот навсегда. Даже обнять нормально не получится.
– Зачем тебе Тургенев?
– Да вот думала перечитать классику в декрете.
– И как?
– Пока не получается.
Мы помолчали.
Она как будто набиралась сил для разговора, а я думала, что так – закинуть меня на Эверест, а потом сбросить в Марианскую впадину эмоций – может только мама. Только на неё я могу страшно, до слёз разозлиться, а потом приникнуть к ней и вдыхать её запах, который не мог перебить даже дурацкий лимон. «Наверное, это значит, что она мне небезразлична, – подумала я. – Мне ведь, скажем так, всё равно, что там делают сейчас математичка Ильмира Александровна или Ленка Елфимова».
С другой стороны, я никак не могла успокоиться по поводу Розы Васильевны. Что же это значит? Что она мне тоже небезразлична? Тогда теория неверная! Потому что мне абсолютно всё равно, чем они там с Даной заняты! Пусть хоть «Кольцо любви» наизусть зазубривают. Уж эти-то диалоги запомнятся Дане безо всяких проблем! «Я тебя люблю! А я тебя – нет!»
Вот только позвонить Ирэне духу пока не хватало. Ничего, она всё равно сейчас вся в делах… Переговоры, то-сё. Это нам, безработным, делать нечего. Лежим вот… огурцы трескаем.
– Ты сама-то как? – мама провела по моей руке.
– Не знаю, – вырвалось у меня. – Ну, то есть… всё в порядке.
Мама молчала. Если бы она принялась спорить, доказывать, что я расстроена, мол, нет-нет, я же вижу, я же чувствую, материнское сердце не обманешь… Но она просто сочувственно молчала. И я не сдержалась и всё ей вывалила. И о том, как мне Роза Васильевна сказала: «У вас образования нет». И губы скривила – вот так!
Мама фыркнула.
– У тебя вообще-то и правда его нет.
– А зачем тогда меня позвали?! Поиздеваться?
– Да нет, Марусь… Она Дану защищала.
– От меня?! Мам! Ты вообще зачем её оправдываешь? Ты на чьей стороне?
– На твоей. Поэтому и оправдываю. Чтобы ты не бросала работу, а вернулась и разобралась, в чём там дело.
– Тебе перед Ирэной неудобно, – упрекнула её я. – Вот и уговариваешь. Не хочу я разбираться. Подумаешь, работа! Новую найду!
– А Дану не жалко? – тихо спросила мама. – Вы с няней не поняли друг друга. А ребёнок чем виноват?
– Не дави на меня.
– Не буду, – неожиданно согласилась мама. – Сама решишь. А огурец твой можно доесть? Ты так хрустела аппетитно. Аж захотелось.
– Он холодный, горло простудишь! – не удержалась я.
Мама засмеялась и толкнула меня в спину. Легонько так.
– Ухожу, ухожу!
– Я тебя не гоню.
– А чего толкаешься?
– Это не я…
Я резко обернулась. Не мама? Тогда кто же… неужели?
В тишине и покое комнаты, наполненной до краёв жёлтым паром, меня пронзила мысль: а ведь у мамы не просто живот! Там человек! Он толкается! С ума сойти…
Нет, я, конечно, и раньше клала руку на мамин живот по её требованию и ощущала какие-то толчки, которые, если честно, меня не слишком впечатляли. Но, видать, через ту брешь в моей крепости, которую пробила Роза Васильевна, проникали не только грусть и неуверенность, но и что-то новое, удивительное, что раньше не могло пробиться в ворота.
Я осторожно положила маме руку на живот и снова ощутила пинок.
– Эй, ты там, футболист! Полегче! Маме больно.
Она засмеялась по-настоящему, хотя ей и было нельзя. И добавила:
– У тебя строгая сестра. Ты ещё не родился, а уже воспитывает. Скоро будет тебя испанскому учить!
– Забавно, – пробормотала я, – забавно…
Ну правда, как это? Сейчас – живот. А совсем скоро – человек. Настоящий. Которого можно будет учить испанскому.
Мои рыцари ещё лежали и стонали, но мимо них бежали ко мне в крепость новые мысли и чувства, подмога в крепких, только что выкованных доспехах, и они закрывали собой брешь, и я снова могла дышать свободно.
– А тебе… не страшно? – спросила я.
– Есть немного, – неохотно призналась мама. – Ну ничего… зато какая радость.
– Где уж там радость, одни заботы да расходы, – проворчала я. – Ему ж надо будет кроватку купить, и… коляску… и ползунки, и…
– Ты была радостью, – тихо поделилась мама, – и ею остаёшься.
Она прикрыла глаза, как бы не давая мне возможности поспорить, и скоро задышала спокойно, с долгими паузами. Удивительно, но она заснула в моём присутствии, будто маленький ребёнок. Огурец почти выпал из её руки. Я осторожно вернула его к Тургеневу, на цыпочках выбралась из комнаты. Внутри меня, словно жёлтый пар, клубилась изумляющая уверенность в маминой любви. Надолго ли… Не знаю. Но сейчас хотелось любить весь мир, дома, вещи и даже зажарку для недоваренного супа.
«Ромка! – вспомнила я. – Как он там? Как его угораздило простудиться в такую тёплую погоду?»