Первое дело Мегрэ — страница 2 из 3

ТРУБКА МЕГРЭ

Глава 1ДОМ, ГДЕ ВЕЩИ ДВИГАЮТСЯ САМИ

Мегрэ вздохнул. Он был в кабинете шефа, и в его вздохе прозвучали усталость и удовлетворение: так вздыхают грузные мужчины на исходе жаркого июльского дня. Привычным жестом он вытащил часы из жилетного кармана: половина восьмого; взял свои папки со стола красного дерева. Обитая кожей дверь закрылась за ним, и он прошел через приемную. Все здесь было знакомо: и пустые красные кресла для посетителей, и старый привратник за стеклянной перегородкой, и длинный коридор Сыскной полиции, освещенный лучами заходящего солнца.

Он вошел в свой кабинет и сразу же почувствовал устоявшийся запах табака, хотя окна, выходившие на Набережную Орфевр, были раскрыты настежь. Положив бумаги на край стола, он выбил еще теплую трубку о подоконник и сел за стол; рука его машинально потянулась за другой трубкой, которая обычно лежала справа от него.

Но трубки на месте не оказалось.

Всегда у него было три трубки. Одна из них, пенковая, лежала у пепельницы. А самая любимая, та, которую он выкуривал охотнее всего, — большая, чуть изогнутая вересковая трубка, подаренная ему женой десять лет назад ко дню рождения, — исчезла.

Удивившись, он пошарил по карманам. Поискал на камине из черного мрамора. Он не тревожился. Ничего особенного не было в том, что ему не сразу удалось найти одну из своих трубок. Снова оглядел кабинет, открыл дверцу стенного шкафа, куда был втиснут старомодный умывальник с эмалированной раковиной.

Искал он, как и все мужчины, бестолково: ведь после обеда он уже не открывал этот шкаф, а когда ему позвонил судья Комельо, было шесть часов и во рту он держал ту самую трубку.

Он позвонил привратнику:

— Скажите, Эмиль, кто-нибудь входил в мой кабинет, пока я был у шефа?

— Никто не входил, господин комиссар.

Снова похлопал по карманам пиджака и брюк. Его раздражало это бессмысленное топтание на месте, он даже вспотел от досады, как это бывает с толстяками.

Он заглянул в комнату инспекторов — там никого не было. Ему уже приходилось терять свои трубки. Опустевшее помещение Сыскной полиции на Набережной Орфевр выглядело необычно и, если так можно сказать, уютно, будто наступило время отпусков. Постучал к шефу. Тот только что вышел. Он все же заглянул к нему, хотя знал заранее, что трубки там нет, ибо около шести, когда он зашел поговорить о делах и своем предстоящем отъезде в деревню, курил другую трубку.

Без двадцати восемь. А в восемь он обещал быть дома, на бульваре Ришар-Ленуар: сегодня они пригласили свояченицу с мужем. Дай бог памяти, что же он должен купить по дороге?.. Кажется, фрукты. Совершенно верно. Жена просила принести персики.

Вечер был душный, и, шагая по улице, он продолжал думать о трубке. Странное дело: это пустяковое, но необъяснимое происшествие помимо воли беспокоило его.

Он купил персики. Придя домой, чмокнул в щеку свояченицу, которая располнела еще больше. Налил гостям аперитив. Именно сейчас ему особенно захотелось подержать во рту свою любимую трубку.

— Много работы?

— Да нет, все спокойно.

Такие времена бывали и раньше. Двое его коллег находились в отпуске. Третий позвонил утром и сказал, что два дня не будет на службе: к нему нагрянули родственники из провинции.

— Ты чем-то озабочен, Мегрэ? — заметила жена за ужином.

У него не хватило духу признаться, что его беспокоит исчезновение трубки. Действительно, ерунда какая-то. Не могло же это всерьез волновать его…

Да, тогда было около двух часов. Он сидел у себя в кабинете, к нему зашел Люка и доложил о недавнем ограблении. После этого, сняв пиджак и ослабив галстук, Мегрэ неторопливо написал рапорт по поводу одного самоубийства, которое приняли было за убийство. Он курил свою большую трубку. Затем привели Жежена, мелкого сутенера с Монмартра…

Разлили по рюмкам ликер. Женщины болтали о кулинарии. Свояк рассеянно слушал, покуривая сигару. Из раскрытого окна доносился шум с бульвара Ришар-Ленуар…

После обеда Мегрэ не выходил из кабинета, даже не выпил обычную кружку пива в ресторане на площади Дофин.

Впрочем, позвольте-ка, приходила ведь какая-то женщина… Как же ее звали? Руа или Леруа. Она явилась сама, без вызова.

Эмиль тогда доложил:

— К вам женщина с сыном.

— Что там у нее?

— Не желает говорить. Требует пропустить ее к шефу.

— Впусти ее.

Совершенно случайно у него выдалось свободное время, иначе бы он ее не принял. Да и разговору с ней он придал так мало значения, что сейчас с трудом припоминал детали…

Свояченица и свояк распрощались. Прибирая квартиру, жена заметила ему:

— Ты был не слишком-то разговорчив сегодня. Что-нибудь случилось?

Нет, как раз напротив. Все было в порядке, за исключением разве трубки. Смеркалось. Сняв пиджак, Мегрэ облокотился о подоконник.

…Та женщина — пожалуй, все-таки госпожа Леруа — села прямо против него, вид у нее был несколько чопорный, что свойственно людям, старающимся держаться с достоинством. Ей было около сорока пяти, она принадлежала к той породе женщин, которые, старея, словно высыхают.

— Я пришла к вам, мосье начальник…

— Начальника сейчас нет. Я комиссар Мегрэ.

Вот и припомнилась деталь. Она наверняка была оскорблена тем обстоятельством, что ее не принял лично начальник Сыскной полиции; она недовольно махнула рукой, словно бы говоря:

«Что поделаешь, кому-то ведь я должна изложить свое дело».

Юноша, на которого Мегрэ поначалу не обратил внимания, встрепенулся, глаза его заблестели, и он с жадным любопытством принялся рассматривать комиссара…

— Ты не ложишься, Мегрэ? — спросила госпожа Мегрэ, укладываясь в постель.

— Сейчас.

Так… Теперь нужно припомнить, что рассказывала эта женщина. До чего же она была болтлива! И назойлива! Обычно так говорят люди, которые придают значение каждому своему слову и опасаются, что их не примут всерьез. Особенно это свойственно женщинам под пятьдесят…

— Вдвоем с сыном мы живем неподалеку от…

Мегрэ слушал ее рассеянно.

Она вдова. Так. Овдовела лет пять или шесть назад. Мегрэ забыл. Во всяком случае, давно, ибо сокрушалась, что ей одной трудно воспитывать сына.

— Я всем жертвовала ради него, мосье комиссар. Ну разве можно внимательно выслушивать то, что повторяют все женщины примерно такого же возраста при таких же обстоятельствах, повторяют гордо и смиренно… Что-то еще было связано с ее вдовством. Что же именно? Ах, да…

Она сказала:

— Мой муж был кадровым офицером. Но сын поправил ее:

— Унтер-офицером, мама. Он служил интендантом в Венсенне.

— Нет уж, извини… Раз я говорю офицером, значит, знаю, что говорю. Если бы он не умер, если бы он не убил себя, работая всегда за других, он непременно и своевременно стал бы офицером. Ведь он…

Припоминая этот разговор, Мегрэ не забывал о трубке. Напротив, он старался восстановить все подробности разговора. Например, он уверен, что слово «Венсенн» так или иначе связано с трубкой: ведь он курил именно ее, когда прозвучало это слово. Кстати, позже речь о Венсенне уже не заходила.

— А где вы живете?

Сейчас он не мог припомнить название набережной, но это где-то в Шарантоне, сразу же за набережной Берси. Порывшись в памяти, он мысленно представил себе широкую набережную, вдоль которой тянулись склады, а у берега стояли баржи.

— У нас небольшой двухэтажный домик как раз между кафе на углу улицы и доходным домом.

Юноша сидел в углу кабинета и держал на коленях соломенную шляпу. Ну да, у него была соломенная шляпа.

— Мой сын не хотел, чтобы я обращалась к вам, мосье начальник. Простите, мосье комиссар… Но я ему возразила: «Ты ни в чем не провинился, поэтому…»

Какого цвета было у нее платье? Кажется, черное, с лиловым отливом. Такие платья носят женщины в возрасте, претендующие на элегантность. Замысловатая шляпа, вероятно не раз переделанная. Темные нитяные перчатки. Она с удовольствием слушала себя и речь свою начинала так:

«Вообразите себе, что…»

— Или же:

«Всем, конечно, известно, что…»

Перед ее приходом Мегрэ надел пиджак и теперь изнывал от жары, его клонило ко сну. Ну и наказание! Он жалел, что сразу же не направил ее в комнату инспекторов.

— Возвращаясь домой, я уже не раз замечала, что кто-то побывал там в мое отсутствие.

— Вы живете вдвоем с сыном?

— Да. И сначала я даже подумала, что это он. Однако это происходило в те часы, когда сын бывал занят на работе.

Мегрэ взглянул на юношу. Тому, казалось, не нравился этот разговор. Еще один тип, также хорошо ему знакомый. Худой, рыжеватый верзила лет семнадцати, на лице прыщи и веснушки.

Замкнутый? Возможно. Мамаша чуть позже сама сказала о его недостатках, — есть люди, которые любят чернить своих близких. Во всяком случае, застенчивый. И скрытный. Он сидел, упорно уставившись в ковер. Но как только никто не смотрел на него, метал взгляды на Мегрэ.

Парню было явно не по себе. Он, конечно, злился на мать, что она обратилась в полицию. Быть может, он немного стыдился ее манерности, ее многословия.

— Чем занимается ваш сын?

— Он парикмахер.

Юноша заметил с досадой:

— У моего дядюшки парикмахерская в Ипоре, и вот мама решила во что бы то ни стало…

— Разве стыдно быть парикмахером? Я хочу сказать, мосье комиссар, что во время работы он не смог бы улизнуть из парикмахерской. Она на площади Республики. Я сама зто проверила.

— Значит, подумав, что в ваше отсутствие сын приходит домой, вы следили за ним?

— Да, мосье комиссар. Но никого конкретно я не подозреваю, — просто мне хорошо известно, что мужчины способны на все.

— Что же ваш сын мог делать в доме в ваше отсутствие?

— Ума не приложу.

— Д почему вы уверены, что кто-то бывает в вашем доме?

— О! Это сразу же чувствуется, мосье комиссар. Едва открыв дверь, я могу сказать…

Что ж, не слишком научно, зато вполне убедительно. Мегрэ сам замечал такое.

— Ну, а еще?

— Да всякие мелочи. Платяной шкаф, например, я никогда не запираю, а его дверца оказалась как-то запертой на ключ.

— Вы держите в шкафу какие-нибудь ценности?

— Там у меня одежда, постельное белье, кое-какие семейные сувениры. Но ничего не пропало. И в подвале кто-то также передвинул один из ящиков.

— А что в нем было?

— Стеклянные банки. Пустые.

— Словом, ничего у вас не пропало?

— Нет как будто.

— С каких же пор вам кажется, что к вам в дом кто-то наведывается?

— Да уже месяца три. Но все это мне не кажется, я уверена в этом.

— Сколько раз, по-вашему, проникали к вам?

— Всего раз десять… После первого раза не приходили долго. Что-то около трех недель. А может, я не замечала. Потом приходили два раза подряд. Затем опять никого не было недели три или даже больше. Но последние дни визиты следуют один за другим. Позавчера, например, когда была гроза, я увидела на полу мокрые следы.

— Мужские или женские?

— Скорее мужские, однако я не уверена.

— И все же ваш сын не хотел, чтобы вы обращались в полицию?

— Вот именно, мосье комиссар. Как раз этого я и не могу понять. Он ведь тоже видел следы.

— Вы видели следы, молодой человек? Тот, насупившись, предпочел не отвечать. Означало ли это, что мамаша его преувеличивает или что она не совсем в своем уме? Как знать?

— Вам известно, каким путем незнакомец или незнакомцы проникают в ваш дом?

— Должно быть, через дверь. Окна я никогда не оставляю открытыми. А чтобы пробраться со двора, надо перелезть через высокую стену и пройти соседними дворами.

— Вы обнаружили какие-нибудь следы на замке?

— Ни царапинки. Я даже осмотрела его сквозь увеличительное стекло, оставшееся от мужа.

— Есть еще у кого-нибудь ключ от вашего дома?

— Ни у кого. Он мог быть у моей дочери (юноша заерзал на стуле), но она живет в Орлеане с мужем и двумя детьми.

— У вас с ней хорошие отношения?

— Я всегда говорила, что ей не следовало выходить замуж за это ничтожество. Кроме того, мы не видимся…

— Вас часто не бывает дома? Вы же сказали, что вы вдова. Вероятно, пенсия, которую вы получаете от армии, невелика…

— Я работаю, — скромно, но с достоинством ответила она. — Поначалу, то есть сразу же после смерти мужа, у меня в доме были жильцы. Двое. Но мужчины слишком большие грязнули. Видели бы вы, во что они превратили комнаты!

С этого момента Мегрэ уже не слушал ее, и тем не менее ему теперь отчетливо вспоминались не только ее слова, но даже интонация, с какой они были произнесены.

— Уже год я служу компаньонкой у мадам Лальман.

Это весьма достойная дама, мать врача. Мы скорее приятельницы, вы понимаете?

Говоря по правде, Мегрэ совершенно не интересовала эта история. Возможно, перед ним была одержимая. Во всяком случае, она несомненно принадлежала к той категории людей, которые вынуждают вас напрасно тратить время. И тут вошел шеф, вернее, он заглянул в кабинет и по виду посетителей сразу определил, что дело пустяковое.

— Можно вас на минутку, Мегрэ?

Они вышли в соседний кабинет и с десяток минут толковали о разрешении на арест, только что полученном по телеграфу из Дижона.

— Торанс займется этим делом, — сказал Мегрэ. В это время во рту у него была трубка, но не та — самая любимая, а другая. Любимую он, вероятнее всего, положил на стол незадолго перед тем, как ему позвонил судья Комельо. Но в то время он не задумывался над этим.

Он вернулся в кабинет и, став перед окном, заложил руки за спину.

— В общем, у вас ничего не украли, мадам?

— Надеюсь.

— Стало быть, вы не намерены заявить о краже?

— Этого я не могу сделать, поскольку…

— Вам просто кажется, что последние месяцы и особенно последние дни кто-то проникает к вам в дом. Верно?

— Как-то раз даже ночью.

— Вы кого-нибудь видели?

— Я слышала.

— Что же вы слышали?

— На кухне упала чашка и разбилась. Я сразу же спустилась вниз.

— Вы были вооружены?

— Нет. Я не боялась.

— Там никого не было?

— Там уже никого не было.

— Кошки у вас нет?

— Ни кошки, ни собаки. От животных всегда грязь.

— Пролезть к вам кошка не могла? Юноша на стуле терзался все больше.

— Мама, ты злоупотребляешь терпением комиссара Мегрэ!

— Итак, мадам, вы не знаете, кто бы мог проникнуть к вам и не имеете ни малейшего представления о том, что могли бы искать в вашем доме?

— Понятия не имею. Мы всегда были честными людьми и…

— Если вам нужен мой совет — смените замок. Тогда и посмотрим, будут ли продолжаться таинственные визиты.

— А как же полиция?

Но он уже выпроваживал их. Шеф ждал его в своем кабинете.

— На всякий случай я пришлю к вам завтра одного из моих сотрудников. Можно установить наблюдение за вашим домом. Но помимо этого, право, я не представляю…

— Когда он придет?

— Вы говорили, что по утрам бываете дома.

— Да. Разве что выйду в магазин.

— Десять часов вас устроит? Значит, завтра в десять часов. До свидания, мадам. До свидания, молодой человек.

Мегрэ нажал кнопку звонка. Вошел Люка.

— Это ты?.. Завтра к десяти утра пойдешь по этому адресу. Узнай, в чем там дело.

У него, правда, не было уверенности, что поступает он правильно. Полицейская префектура, как и редакции газет, притягивают к себе маньяков и помешанных…

…И теперь, ощущая ночную сырость у раскрытого окна, Мегрэ проворчал, вспоминая этот разговор:

— Негодный мальчишка!

Без сомнения, это он стащил трубку со стола. Утром Мегрэ проснулся не в духе, встал, как говорится, с левой ноги. К тому же небо было затянуто тучами и начинало парить.

До Набережной Орфевр он добрался пешком и дважды машинально шарил в кармане, пытаясь найти любимую трубку. Тяжело вздохнув, он поднялся по пыльной лестнице. Эмиль встретил его словами:

— Вас ждут, мосье комиссар.

Заглянув в зал ожидания, он увидел госпожу Леруа.

Сидя на краешке обитого зеленым бархатом стула, она была готова в любое мгновение вскочить. Заметив его, она ринулась к нему навстречу. Вид у нее был чрезвычайно возбужденный и встревоженный. Вцепившись в лацканы его пиджака, она воскликнула:

— Что я вам говорила? Они снова приходили этой ночью. Мой сын исчез! Теперь-то вы мне верите? Ах, я сразу почувствовала, что вы принимаете меня за сумасшедшую. Не так уж я глупа. Вот полюбуйтесь…

Судорожно порывшись в сумке, она вытащила носовой платок с голубой каемкой и торжествующе помахала им:

— Вот… Разве это не доказательство? У меня в доме нет платков с голубой каемкой. А этот я нашла в кухне у стола. И это еще не все!

Мегрэ мрачно оглядел коридор, где царило утреннее оживление. На них стали уже оборачиваться.

— Пройдемте со мной, мадам, — вздохнул он. Экая досада! Он так и предчувствовал, что она снова заявится. Он толкнул дверь своего кабинета, повесил шляпу на обычное место.

— Садитесь. Слушаю вас. Вы говорите, что ваш сын?..

— Этой ночью мой сын исчез, и теперь один бог знает, где он и что с ним!

Глава 2ДОМАШНИЕ ТУФЛИ ЖОЗЕФА

Трудно было понять, что именно думала эта женщина о судьбе собственного сына. Только что она причитала, заливаясь слезами:

— Я уверена, что они убили его. А вы тем временем ничего не сделали! Разумеется, вы приняли меня за сумасшедшую! И вот он убит! А я теперь осталась одна, совсем одна, без всякой поддержки!..

Теперь же, в такси, катившем под кронами деревьев на набережной Берси, так похожей на деревенскую аллею, лицо ее прояснилось и глаза снова заблестели.

Мегрэ сидел рядом с ней на заднем сиденье, Люка — с шофером. На противоположном берегу Сены виднелись заводские трубы. А на этом тянулись склады, доходные дома, теснились невзрачные постройки, сооруженные еще в то время, когда здесь была сельская местность.

Мадам Руа, нет — Леруа, заерзав, постучала по стеклу:

— Приехали. Простите за беспорядок в доме. Понятно, что сегодня я не принималась за уборку.

Она поискала ключ в сумке. Дверь была темно-коричневая, стены — бурые. Мегрэ тем временем успел осмотреть замок; следов взлома не было.

— Входите, прошу вас. Вы, наверное, осмотрите все комнаты. Пожалуйста, вот осколки чашки, они на том самом месте, где я их нашла в тот день.

Она не преувеличивала, утверждая, что у нее идеальная чистота. Нигде ни пылинки. Везде порядок. Но, боже, как все это уныло выглядело! Более того — убого. Узкий коридор, стены снизу коричневые, вверху — темно-желтые. Коричневые двери. Обои, наклеенные по меньшей мере лет двадцать назад, давным-давно потеряли свой первоначальный цвет.

Хозяйка тараторила без умолку:

— Меня особенно удивляет, что я ничего не слышала, хотя сплю очень чутко. А эту ночь я спала как убитая… Он взглянул на нее.

— Вы полагаете, что вам подсыпали снотворного?

— Нет, этого не может быть! Он бы не посмел! Да и зачем? Для чего бы это ему понадобилось?

Неужели она готова снова распалиться? Она металась словно угорелая, то обвиняя сына, то причитая по нем. Мегрэ же, напротив, был вял и медлителен и словно воплощал собой саму неподвижность. Подобно губке, он впитывал в себя все происходящее.

Женщина не отходила от него ни на шаг, следила за каждым его жестом, взглядом, подозрительно всматривалась в него, стараясь догадаться, о чем он думаем.

Люка также наблюдал за начальником, сбитый с толку этим следствием, которое представлялось ему даже не смешной, а просто глупой затеей.

— Столовая направо, в другом конце коридора. Но когда мы бываем одни — а мы почти всегда одни, — мы едим на кухне.

Она бы крайне удивилась и даже возмутилась, узнав, что Мегрэ машинально ищет здесь свою трубку. Он стал подниматься по узкой скрипучей и шаткой лестнице. Она последовала за ним, поясняя по дороге, — ее прямо распирала потребность давать пояснения!

— Жозеф занимал комнату слева… Боже мой! Я сказала — занимал, словно уж он…

— Вы ни к чему здесь не притрагивались?

— Нет, ни к чему, клянусь вам. Постель, как видите, приготовлена, но, ручаюсь, он не спал на ней… Комиссар приоткрыл дверцу шкафа.

— Все его вещи на месте?

— В том-то и дело, что чет. Если бы в комнате были все его вещи, то костюм и рубашка лежали бы на стуле…

Возможно, юноша, услышав ночью шум, спустился в кухню, и там на него напал таинственный гость или гости?

— Вчера вечером вы видели его в постели?

— На ночь я всегда целую его. И вчера пришла, как обычно. Он был уже раздет. Его вещи были сложены на стуле. Ну, а ключ… — Видимо, у нее мелькнула какая-то мысль, и она вновь принялась объяснять: — Видите ли, снизу я всегда ухожу последней и двери сама закрываю на ключ. А ключ держу у себя в комнате, под подушкой, чтобы…

— Значит, сегодня утром ключ был на месте?

— Да, мосье комиссар. Я сразу об этом как-то не подумала, но потом вспомнила. Значит, он не собирался убегать, как вы думаете?

— Минутку. Стало быть, ваш сын лег спать. Затем встал и оделся.

— Смотрите-ка, на полу его галстук! Он не повязал галстук!

— А где его башмаки?

Она живо обернулась в угол комнаты, где стояли две пары сильно поношенных штиблет.

— И башмаки здесь. Он ушел в домашних туфлях. Мегрэ по-прежнему искал трубку и нигде ее не находил. Впрочем, теперь он уже и сам точно не знал, что ищет. На всякий случай он осмотрел убогую комнату юноши. В шкафу висел синий костюм, его «выходной костюм», который он надевал только по воскресеньям, несколько рубашек, заношенных, не раз чиненных, и стояла пара лакированных туфель.

Валялась начатая пачка сигарет.

— Ваш сын не курил трубку?

— Что вы, я бы не позволила ему, в его-то возрасте! Впрочем, недели две назад он принес домой маленькую трубку, какими торгуют на ярмарках. Так я у него вырвала ее и бросила в печь.

Мегрэ вздохнул и перешел в комнату госпожи Леруа, которая продолжала причитать:

— Вы уж не обессудьте, я не успела убрать свою постель.

Она была назойлива до тошноты.

— Наверху у нас мансарда, — мы спали там первые месяцы после смерти мужа, когда у меня были жильцы… Ведь он не надел ни башмаков, ни галстука. Что вы скажете на это?

И Мегрэ раздраженно бросил:

— Я ничего не знаю, мадам!

* * *

Уже два часа Люка обшаривал весь дом, заглядывал во все закоулки, и всюду за ним следовала госпожа Леруа, голос которой не умолкал ни на минуту:

— Смотрите — вот этот ящик был как-то выдвинут. Тогда переворошили стопку белья на верхней полке…

За окном палило солнце, его густые жаркие лучи походили на расплавленный мед. Но в доме было сумрачно. Мегрэ совсем изнемог от усталости — ему уже не хватало сил поспевать за своими спутниками.

Уезжая из префектуры, он поручил одному из инспекторов позвонить в Орлеан и выяснить, приезжала ли последнее время в Париж замужняя дочь мадам Леруа. Едва ли это могло стать зацепкой… А если Жозеф тайком от матери сделал себе ключ? Значит, в таком случае, он намеревался сбежать этой ночью… Почему же он не надел галстук и тем более ботинки?

Мегрэ теперь точно знал, как выглядели его пресловутые домашние туфли. В целях экономии госпожа Леруа сшила их сама из старых лоскутков. А подметки вырезала из войлока.

Здесь царила бедность, и она была особенно мучительной и невыносимой, поскольку в ней не хотели признаваться.

Ну, а прежние жильцы? Госпожа Леруа рассказала ему о них. Первым по объявлению, выставленному в окне, пришел старый холостяк, служащий фирмы «Сустель».

— Достойный и хорошо воспитанный человек, мосье комиссар, если можно назвать воспитанным человека, который выбивает свою трубку где попало. К тому же у него была мания вставать по ночам — он спускался вниз и пил травяной настой. И все же он был человек образованный.

Вторую комнату вначале занимал каменщик или, как она его величала, подрядчик. Каменщик ухаживал за ней и твердо намерен был жениться.

— Он постоянно говорил мне о своих сбережениях, о домике в Монлюсоне, куда хотел увезти меня, когда мы поженимся. Заметьте, я ни в чем не могла упрекнуть его…

Но — увы! — каменщик все же съехал, видимо разочарованный. Его место занял некий Блюстейн.

— Иностранец. По-французски говорил хорошо, хотя и с легким акцентом. Он служил коммивояжером и ночевал лишь раз или два в неделю.

— У ваших жильцов был ключ?

— Нет, мосье комиссар. В то время я всегда бывала дома. А если куда выходила, ключ прятала за водосточной трубой, и они знали, где его найти. Как-то раз мосье Блюстейн исчез на целую неделю…

— Вас он ни о чем не предупреждал?

— Нет. И все-таки он тоже был хорошо воспитанный человек…

Возле швейной машины в углу столовой лежало несколько книг. Мегрэ небрежно полистал их. Все это были дешевые издания. Главным образом приключенческие романы. На полях книг часто попадались монограммы, выведенные то карандашом, то чернилами: «Ж» и «М».

Причем «М» почти всегда намного больше и выписано старательнее, чем «Ж».

— Вы знаете кого-нибудь, чье имя начиналось бы с буквы «М», мадам Леруа? — крикнул он в сторону лестничной клетки.

— «М»? Нет, что-то не припоминаю. Впрочем, кузину моего мужа звали Марселла, но она скончалась от родов в Иссудене.

Был уже полдень, когда Люка и Мегрэ вышли на улицу.

— Что-нибудь выпьем, патрон?

Они вошли в маленькое бистро под красной вывеской на углу улицы и уселись за столик. Оба были в прескверном настроении; Люка выглядел особенно мрачным.

— Ну и дыра, — вздохнул он. — Кстати, я нашел любовную записку. Отгадайте где? В пачке сигарет этого парня. Должно быть, он до смерти боялся матери.

Это была действительно любовная записка:

Мой дорогой Жозеф,

ты меня так расстроил вчера, сказав мне, что я тебя презираю и никогда не выйду замуж за такого человека, как ты. Ты ведь хорошо знаешь, что я люблю тебя так же, как ты меня. Я верю, что ты непременно многого добьешься в жизни. Но, прошу тебя, не жди меня больше так близко от магазина. Тебя заметили, и мадам Роза уже что-то подозревает. Впредь жди меня у метро, но только не завтра, потому что за мной зайдет мама и мы пойдем к зубному врачу. Прошу тебя, ничего больше не выдумывай. Нежно целую тебя и люблю.

Матильда.

— Так вот что! — воскликнул Мегрэ, перебирая записи в своем бумажнике.

— Что такое?

— «Ж» и «М». Что поделаешь — такова жизнь! Так это начинается, а кончится в маленьком домишке, где будут царить одиночество и покорность судьбе. Как только я подумаю, что этот негодник стащил у меня трубку…

— Вы и впрямь полагаете, что у вас ее украли? Видно было, что Люка не верит этому, как и всем басням матушки Леруа. Ему уже в зубах навязла вся эта история, и он не понимал поведения начальника, который всерьез строил бог знает какие догадки.

— Если бы он не стянул мою трубку… — начал Мегрэ.

— Ну и что? Что это доказывает?

— Тебе не понять. Я был бы спокойнее… Гарсон, сколько я вам должен?

Они ждали автобуса, глядя на безлюдную набережную. Было время обеда. Подъемные краны замерли, протянув неподвижные руки к небу, а баржи, казалось, заснули…

В автобусе, не выпуская трубки изо рта, Мегрэ вдруг прыснул от смеха:

— Бедняга… Мне вспомнился этот унтер… Ты замечал, Люка, что на кладбищах могилы вдов встречаются значительно чаще, чем могилы вдовцов? «Здесь покоится такой-то и такой-то, скончавшийся в 1901 году». А ниже надпись посвежее: «Здесь покоится такая-то, вдова такого-то, скончавшаяся в 1930 году». Разумеется, она последовала за ним, но двадцать девять лет спустя!

* * *

Пока в полицейской картотеке разыскивали всех Блюстейнов, когда-либо имевших дело с правосудием, Мегрэ занимался обычными текущими делами, Люка же большую часть времени проводил в переулках около площади Республики.

Гроза так и не разразилась. А духота становилась все более невыносимой. Свинцовое небо с фиолетовыми отсветами напоминало готовый прорваться фурункул. Раз десять — не меньше — Мегрэ инстинктивно протягивал руку за пропавшей трубкой и всякий раз ворчал:

— Проклятый мальчишка…

Дважды он осведомлялся по телефону:

— Нет новостей от Люка?

Не так уж сложно было опросить в парикмахерской сослуживцев Жозефа Леруа и таким образом найти Матильду — ту, что писала ему записки.

Итак, сначала Жозеф стащил трубку Мегрэ. Затем тот же Жозеф, хотя и одетый, но в домашних туфлях — если их можно назвать туфлями, — прошлой ночью исчез…

Мегрэ оторвался от чтения какого-то протокола, попросил телефонистку соединить его с картотекой и с несвойственным для него нетерпением спросил:

— Ну, как дела с Блюстейнами?

— Ищем, мосье комиссар, — тут их целая куча, настоящих и мнимых. Во всяком случае, пока еще не нашли никого, кто проживал бы в это время на набережной Берси. Как только что-нибудь обнаружим, сразу же сообщим.

Наконец появился Люка. Он обливался потом.

— Все в порядке, шеф. Но это было не легко, уверяю вас. Наш Жозеф — престранный тип… Он весьма неохотно посвящал других в свои секреты. Вообразите себе длинный парикмахерский зал. Пятнадцать или двадцать кресел и столько же мастеров. С утра до вечера толкучка… Люди входят, уходят… «Жозеф? — спросил у меня хозяин. — Какой это Жозеф? Ах, да. Прыщавый. Ну и что? Что натворил этот Жозеф?» Я спросил у него разрешения задать несколько вопросов его служащим. И пока я переходил от кресла к креслу, все они хихикали, переглядывались. «Жозеф? Нет, мы никогда не проводили время вместе. Он всегда уходил один. Была ли у него девчонка? Возможно… Хотя с такой рожей…» Снова хихиканье: «Был ли он откровенен? Чурбан — и тот откровеннее. Этот юный господин стыдился своей профессии и не снисходул до нас — брадобреев…» Видите, шеф, в каком тоне они разговаривали со мной. Хозяин уже начал ворчать, считая меня слишком назойливым. Наконец я добрался до кассы. Кассирша, толстушка лет тридцати, томная и сентиментальная на вид, прежде всего спросила меня: «Жозеф наделал глупостей?» — «Да нет же, мадемуазель, напротив. Скажите, были у него знакомые девушки где-нибудь в округе?»

— Нельзя ли покороче? — пробурчал Мегрэ.

— Охотно. Тем более, если вы намерены повидать малышку, сейчас самое время туда отправиться. Короче, через эту кассиршу Жозеф получал записки от Матильды. Найденная записка, вероятней всего, была написана позавчера. Обычно мальчишка-рассыльный вбегал в парикмахерскую, совал записку кассирше и шептал: «Для мосье Жозефа». К счастью, кассирша видела, как этот рассыльный входил в галантерейный магазин на бульваре Бон-Нувель. Так я и нашел, наконец, Матильду.

— Ты ей что-нибудь сказал?

— Она даже не подозревает, что я ею занимаюсь. Просто я спросил у хозяина магазина, есть ли у него служащая, по имени Матильда. Он показал мне ее за прилавком и хотел было позвать. Я же попросил его ничего ей не говорить… Сейчас половина шестого. Через полчаса магазины закрываются.

* * *

— Простите, мадемуазель…

— В чем дело, мосье?..

— Одно лишь слово.

— Оставьте меня в покое.

Миловидная девушка, она приняла Мегрэ за… Что ж, ничего не поделаешь.

— Полиция.

— Как? Что вам от меня нужно?

— Хочу кое-что выяснить о вашем Жозефе.

— О Жозефе? А что он сделал?

— Этого я не знаю, мадемуазель. Но мне хотелось бы узнать, где он сейчас. И тут он спохватился:

«Черт возьми, оплошал…» Опростоволосился, как новичок. Ведь он заметил, кзк она беспокойно оглядывалась. Не стоило заводить с ней разговор. Проще было проследить за ней. Ведь у них свидание возле метро. Иначе она не замедлила бы шаг и спокойно шла бы своей дорогой.

— Он, должно быть, на работе, как обычно.

— Нет, мадемуазель. И вам наверняка известно это лучше, чем мне.

— Что вы хотите этим сказать?

На Больших Бульварах было время «пик». Целые толпы людей устремлялись в метро и исчезали под землей.

— Постоим здесь минутку, — сказал он, задерживая ее у входа.

Она заметно нервничала, озиралась по сторонам. Это была славная восемнадцатилетняя девушка, с круглой мордашкой и апломбом маленькой парижанки.

— Как оы узнали обо мне?

— Это не имеет значения. Что вам известно о Жозефе?

— А что вам от него нужно, хотела бы я знать? Комиссар в свою очередь разглядывал толпу, говоря себе, что Жозеф, увидев его с Матильдой, тут же скроется.

— Не говорил ли ваш Жозеф, что жизнь его скоро переменится? Только не лгите.

— А зачем мне лгать? — Она закусила губку.

— Ну вот, вы задаете вопрос, чтобы выиграть время и придумать какую-нибудь небылицу. Она топнула каблучком.

— А чем вы докажете, что вы действительно из полиции?

Он показал ей удостоверение.

— Признайтесь, Жозеф очень стыдился своего положения?

— Ну и что из этого?

— А то, что это мучило его, даже слишком.

— Возможно, он не хотел быть парикмахером — разве это преступление?

— Вы же знаете, что я имею в виду другое. Ему опротивел его дом, весь этот образ жизни. Он стыдился даже своей матери. Верно же?

— Мне он этого никогда не говорил.

— Ко вы это чувствовал? Так вот, последнее время он должен был говорить вам о предстоящей перемене в его жизни.

— Нет, не говорил.

— Давно ли вы знаете друг друга?

— Немного больше полугода. Мы познакомились зимой. Он зашел в магазин купить бумажник. Я поняла, что он показался ему слишком дорогим, но он постеснялся сказать мне об этом и все-таки купил бумажник. Вечером я заметила его перед входом в магазин. Несколько дней он ходил следом за мной и не решался заговорить.

— Вы где-нибудь бывали вместе?

— Чаще всего мы встречались после работы на несколько минут. Иногда он провожал меня до станции метро «Шампионпе». Я там живу. По воскресеньям иногда ходили в кино. Но редко, потому что мои родители…

— Вы никогда не были у него дома в отсутствие матери?

— Никогда. Клянусь вам. Как-то он показал мне свой дом издали, чтобы объяснить мне…

— Что он очень несчастлив… Вот видите!

— Он сделал что-нибудь дурное?

— Да нет же, деточка! Он просто исчез. И надо его найти. Я рассчитываю на вашу помощь, хотя, признаться, не слишком. Бесполезно спрашивать у вас, снимал ли он где-нибудь комнату.

— Сразу видно, что вы его не знаете. У него никогда не было денег. Весь заработок он отдавал матери, а того, что она ему оставляла, едва хватало на сигареты.

Она покраснела.

— Когда мы ходили в кино, каждый из нас платил за свой билет. И однажды…

— Ну, продолжайте же…

— Боже мой, а почему бы и нет… В этом нет ничего плохого. Месяц назад мы поехали вместе за город, и у него не хватило денег расплатиться за обед.

— Куда вы ездили?

— На Марну. Мы сошли с поезда в Шелле и погуляли между Марной и каналом.

— Благодарю вас, мадемуазель.

— Почему же его ищет полиция?

— К нам обратилась его мать. Не беспокойтесь, мадемуазель, и если узнаете что-нибудь о нем раньше нас, сообщите немедленно.

Обернувшись, он увидел, как она нерешительно спускается по лестнице в метро.

В кабинете на Набережной Орфевр его ждало донесение.

«Некий Блюстейн Стефан, 35 лет, был убит 15 февраля 1919 года в Ницце в отелле «Негреско», где он остановился за несколько дней до того. У Блюстейна бывало много посетителей, часто поздно ночью. Он был убит выстрелом из пистолета шестимиллиметрового калибра; оружие так и не было найдено. Проведенное следствие не установило убийцу. Преступник обшарил все вещи, и наутро в комнате царил неописуемый беспорядок.

Личность самого Блюстейна весьма подозрительна; попытки установить, откуда он появился, ни к чему не привели. Выяснилось лишь, что в Ниццу он приехал скорым поездом из Парижа. Сыскная полиция Ниццы несомненно располагает более полными сведениями».

Дата убийства совпадала с днем исчезновения Блюстейна с набережной Берси, и Мегрэ в который раз, привычно потянувшись за пропавшей трубкой, проворчал:

— Паршивец безмозглый!

Глава 3ЧАСТНЫЙ РОЗЫСК

Попадаются иногда фразы, которые так ладно укладываются в ритм движения — ну хотя бы поезда — и так прочно входят в сознание, что от них трудно отделаться. Именно такая фраза неотвязно преследовала Мегрэ в стареньком громыхающем такси, а ритм отбивали тяжелые капли дождя, стучавшие по мокрой крыше:

«Част-ный ро-зыск… Част-ный ро-зыск… Част-ный ро…»

Ведь, по сути дела, не было почти никаких оснований для того, чтобы тащиться по темной дороге вместе с бледной девушкой, сидящей рядом, и милым исполнительным Люка, подпрыгивающим на переднем сиденье. Обычно, когда женщина, подобная мадам Леруа, отрывает вас от дел, ей даже не дают закончить ее причитаний.

«У вас ничего не украли, мадам? Вы не собираетесь подавать заявление? В таком случае весьма сожалею, но…»

И даже если у нее пропал сын:

«Вы говорите, что он сбежал? Если мы станем разыскивать всех сбежавших из дому, вся полиция будет заниматься лишь этим и нам еще не хватит людей!»

«Частный розыск по заявлению родственников» — вот как это называется. И производится он лишь на средства тех, кто ходатайствует о розыске. Что же до результатов…

Такси выехало за пределы Парижа и мчалось по шоссе. Зачем его понесло сюда? Ему даже не возместят проезд на такси. И все это из-за трубки…

Гроза разразилась как раз в тот момент, когда он подошел к двери дома на набережной Берси. Он позвонил и застал госпожу Леруа за обедом, который состоял из хлеба, масла и копченой селедки. Несмотря на переживания, селедку она попыталась спрятать.

— Вы узнаете этого человека?

Хотя и с удивлением, но не колеблясь, она ответила:

— Это мой бывший жилец, мосье Блюстейн. Странно, на фото он одет, словно…

Да, словно светский щеголь. В то время как на набережной Берси он был похож скорее на бедняка.

— Что это значит, мосье комиссар? Где этот человек? Что он сделал?

— Он убит. Скажите-ка, я вижу… Он окинул взглядом комнату: шкафы были раскрыты, ящики выдвинуты.

— …что нам с вами пришла одна и та же мысль. Она покраснела. И готова была уже огрызнуться, но комиссар в этот день не отличался долготерпением.

— Вы пересмотрели все вещи в доме. Не отрицайте. Хотели узнать, не прихватил ли чего с собой ваш сын, не так ли? Ну и каковы результаты?

— Никаких, клянусь вам. Все на месте. Что вы на это скажете? Да куда же вы?

Он был уже за дверью. Опять потеряно время. И опять глупо. Недавно, разговаривая с девушкой на бульваре Бонн-Нувель, он не удосужился спросить у нее точный адрес. Л теперь она ему понадобилась. К счастью, ее хозяин живет в том же доме, что и магазин.

Пришлось взять такси. Крупные капли стучат по асфальту. Спешат прохожие. Машина то и дело застревает у светофоров.

— Улица Шампионне, дом шестьдесят семь. Он ворвался в маленькую комнату, где четверо — отец, мать, дочь и двенадцатилетний сын — ели суп за круглым столом. Матильда испуганно вскочила.

— Прощу прощения. Мне нужна помощь вашей дочери, чтобы установить личность покупателя, которого она видела в магазине. Будьте любезны, мадемуазель, следуйте за мной.

* * *

— Куда мы едем?

— В Шелл.

— Вы думаете, он там?

— Я ровным счетом ничего не знаю, мадемуазель… Шофер, остановитесь сначала у префектуры на Набережной Орфевр.

Здесь он посадил в такси поджидавшего его Люка. Частный розыск по заявлению родственников!.. Сам он сел сзади, вместе с Матильдой, которая испуганно жалась к нему. Крупные капли, протекая сквозь старенькую крышу такси, падали ему на левое колено. Прямо перед ним маячил тлеющий огонек сигареты Люка.

— Вы хорошо помните Шелл, мадемуазель?

— Ода!

Черт побери, разве это не было самым дорогим ее воспоминанием об их любви? Один лишь раз они улизнули из Парижа, бегали вместе по высокой траве, по берегу реки…

— Вы уверены, что в темноте отыщете дорогу?

— Думаю, да. Если только такси поедет мимо вокзала: ведь в Шелл мы приехали поездом.

— Вы мне говорили, что обедали там в таверне?

— Да, в таверне. Запущенной, грязной и настолько мрачной, что нам даже жутко стало. Мы шли к ней по берегу Марны. Погодите… Как раз слева видна заброшенная печь для обжигания извести, а в полукилометре оттуда — двухэтажный домик… Мы удивились, когда его там увидели… Мы вошли. Справа — обитая цинком стойка. Беленые стены, два железных стола и несколько стульев. Этот тип…

— Хозяин?

— Ну да. Маленький такой, чернявый. Он больше похож на… Не знаю, как вам объяснить. Может, нам просто показалось… Мы спросили, можно ли здесь перекусить, И он подал нам паштет, колбасу, а затем подогрел кролика. Все было очень вкусно. Хозяин болтал с нами, рассказывал о рыболовах, которые были его клиентами. Да, и в углу там лежала целая груда удочек…

— Это здесь? — спросил Мегрэ, видя, что шофер остановился.

Небольшое здание станции, несколько огней в ночной темноте.

— Направо, — сказала девушка, — а затем второй поворот, тоже направо. Там мы спросили дорогу. Но почему вы решили, что Жозеф здесь?

Просто так. Вернее, из-за трубки. Но в этом он не решился бы признаться.

Частный розыск по заявлению родственников! Ну и смешно же он выглядит. И все-таки…

— Теперь — прямо, — сказала Матильда, — дальше на реке есть мост, но по нему ехать не надо, сверните налево, только осторожно — дорога узкая!..

— Признайтесь все-таки, деточка, что ваш Жозеф последнее время говорил вам о возможных и даже весьма вероятных переменах в его жизни.

— Он очень честолюбив.

— Я говорю не о далеком будущем, а о том, что должно было произойти со дня на день.

— Ему не хотелось быть парикмахером.

— Он надеялся, что у него появятся деньги. Верно? Бедняжка, как она мучилась! Как боялась предать своего Жозефа!

Машина медленно ехала по берегу Марны. Слева виднелись низкие домишки бедняков и лишь изредка комфортабельные виллы. То тут, то там мелькал свет, иногда лаяла собака. Примерно в километре от моста дорога стала ухабистой, такси остановилось, и шофер сказал:

— Дальше не проехать.

Дождь лил как из ведра. Выйдя из машины, они тут же промокли до нитки. Земля ускользала из-под ног, кусты цеплялись за одежду. Им пришлось идти цепочкой; шофер, ворча, забрался обратно в машину и, несомненно, готовился предъявить солидный счет.

— Странно. Я думала, что это ближе.

— Вы еще не видите дома?

Марна была совсем рядом. Шагая по лужам, они поднимали фонтаны брызг. Мегрэ шел впереди, раздвигая кусты. Матильда сразу вслед за ним. И Люка замыкал шествие с невозмутимостью овчарки. Девушке стало страшно.

— Я ведь узнала мост и печь. Мы не могли ошибиться.

— Смотрите, огонь слева… — проворчал Мегрэ.

— Так и есть. Это там.

— Т-шш… Не шумите…

— Вы предполагаете…

Мегрэ неожиданно резко прервал ее:

— Я ничего не предполагаю. Я никогда ничего не предполагаю, мадемуазель.

Когда они подошли ближе к дому, он тихо сказал Люка:

— Подожди здесь с малышкой и не трогайся с места, пока не позову. Посмотрите-ка, Матильда, отсюда виден фасад. Узнаете его?

— Да, клянусь вам…

И тут же широкая спина Мегрэ заслонила от нее освещенное окно.

Глава 4ПРИЮТ РЫБОЛОВОВ

Матильда не преувеличивала, говоря, что место это подозрительное, более того — зловещее. Нечто вроде заброшенного тоннеля чернело вдоль дома с грязными окнами. Дверь была открыта, потому что начавшаяся гроза не принесла с собой прохлады.

Желтоватый свет падал на грязный пол. Мегрэ внезапно словно вынырнул из темноты. Фигура его, возникшая в проеме двери, выглядела необычайно внушительно. Коснувшись пальцами полей шляпы, он пробормотал, не вынимая трубки изо рта:

— Добрый вечер, господа, — сказал Мегрэ, не вынимая трубки изо рта.

— Добрый вечер, господа.

За железным столом, на котором стояли бутылки виноградной водки и два граненых стакана, сидели двое мужчин. Один из них — чернявый, без пиджака — неторопливо поднял голову, чуть удивленно взглянул на Мегрэ я встал, подтягивая штаны.

— Добрый вечер…

Другой повернулся к вошедшему спиной. Наверняка это был не Жозеф Леруа. Человек был крепкого телосложения и одет в светло-серый костюм.

Странно, однако: несмотря на неожиданное вторжение, он даже не вздрогнул. Более того, он словно сжался. И было что-то неестественное в том, что этот человек не полюбопытствовал узнать, кто же вошел.

Мегрэ приблизился к стойке. Вода стекала с него ручьями, на грязном полу появились темные лужи.

— Нет ли у вас свободной комнаты? Хозяин медленно, явно стараясь оттянуть время, прошел за стойку и спросил в свою очередь:

— Налить вам чего-нибудь?

— Пожалуй. Я спрашиваю, есть ли у вас комната?

— К сожалению, нет… Вы пешком?

Наступила очередь Мегрэ не отвечать на вопрос:

— Рюмку водки.

— Мне показалось, что подъехал автомобиль?

— Возможно. Так есть у вас комната или нет? Все это время он смотрел на спину в нескольких метрах от себя, столь неподвижную, словно окаменевшую. Электричества здесь не было. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа.

Если бы этот человек обернулся… Если бы его неподвижность не была такой упорной и нарочитой… Это беспокоило Мегрэ. Он быстро прикинул: если принять во внимание размеры кафе и кухни, то на втором этаже должны быть по крайней мере три комнаты. По виду хозяина, по тому беспорядку и запущенности, какие царили здесь, Мегрэ мог бы поклясться, что женщины в доме нет. А ему показалось, что он слышит шаги над головой.

— У нас сейчас много постояльцев?

— Никого. Разве что…

Он кивнул на человека, вернее, на его неподвижную спину.

И тут Мегрэ интуитивно почувствовал приближающуюся опасность. Надо было действовать быстро и наверняка. Он успел заметить, как рука человека потянулась к лампе. Мегрэ прыгнул вперед. Но было уже поздно. Лампа грохнулась на пол, зазвенели осколки, в комнате запахло керосином.

— Я был уверен, что знаю тебя, негодяй! Мегрэ удалось схватить человека за пиджак и вцепиться, как клещ, в противника, но тот, пытаясь вырваться, ударил его. Они боролись в полной темноте. Мегрэ не остался в долгу и бил кулаком наугад. А как поведет себя хозяин? Поможет ли он клиенту? Вдруг кто-то впился зубами ему в руку. Всей тяжестью своего тела он рухнул на противника, и они вдвоем покатились по полу, по осколкам стекла.

— Люка! — что есть сил крикнул Мегрэ. — Люка!

Противник был вооружен. В кармане его пиджака Мегрэ явственно ощущал тяжелый пистолет и старался помешать руке дотянуться до кармана.

Нет, хозяин не подавал признаков жизни. Может быть, он преспокойно стоял за стойкой.

— Люка!

— Я здесь, шеф!

Люка уже бежал к дому, хлюпая по лужам и повторяя:

— Стойте на месте. Слышите? Я запрещаю вам следовать за мной!

Это относилось, конечно, к Матильде, которая, вероятно, обезумела от страха.

— Если укусишь еще раз, скотина, я раскрою тебе череп. Понял?

Локтем Мегрэ придавил руку, тянувшуюся к револьверу. Противник был силен так же, как и он. Возможно, комиссар допустил ошибку, схватившись с ним один на один, да еще в темноте. Они зацепили стол, и он опрокинулся на них.

— Сюда, Люка! Посвети фонарем.

— Сейчас, шеф.

Внезапно бледный луч фонарика выхватил из темноты переплетенные тела.

— Черт возьми! Николя! Вот так встреча…

— Я вас тоже сразу узнал. Еще по голосу.

— Ну-ка, Люка, помоги. Это опасный зверь. Тресни-ка его покрепче, чтоб успокоился. Бей! Не бойся. Он выдержит.

Люка размахнулся и ударил лежащего резиновой дубинкой по голове.

— Где наручники? Давай сюда! Если бы я знал, что встречу эту скотину здесь!.. Так. Теперь все в порядке. Можешь встать, Николя! Напрасно прикидываешься, что потерял сознание. Твой лоб выдержит и не такое… Хозяин!

Ему пришлось позвать вторично. И очень странно было услышать невозмутимый голос из темноты:

— Слушаю вас.

— У вас есть еще одна лампа или свечка?

— Сейчас принесу свечу. Посветите мне в кухне. Мегрэ обернул платком руку, которую прокусил бандит. Кто-то всхлипывал у двери. Это была Матильда. Она не понимала, что происходит, и, возможно, думала, что комиссар боролся с Жозефом.

— Входите, деточка. Не бойтесь. Я думаю, что сейчас все закончится… А ты, Николя, сядь здесь и не вздумай шевелиться!

Оба револьвера — свой и бандита — он положил перед собой на стол. Вернулся хозяин со свечой. Вид у него был такой безмятежный, словно бы ничего и не произошло.

— А теперь, — сказал ему Мегрэ, — приведите ко мне парнишку.

Небольшое замешательство. Неужели он станет отрицать?

— Кому я сказал — приведите мальчишку! Живо! Хозяин направился к двери.

— Трубка-то хоть у него?

* * *

Заливаясь слезами, девушка повторяла:

— Вы уверены, что он здесь и что с ним ничего не случилось?

Мегрэ молчал, прислушиваясь, что происходит на верху. Хозяин постучал в дверь. Потом заговорил вполголоса. Затем настойчивей. Можно было различить обрывки фраз:

— Это мосье из Парижа. С ними девушка. Вы можете открыть…

Матильда все всхлипывала:

— А вдруг они убили его?

Мегрэ пожал плечами и направился к лестнице.

— Смотри в оба, Люка. Ты ведь знаешь Николя, нашего старого приятеля? А я-то думал, что он еще в тюрьме Фрэн!

Он медленно поднялся по лестнице, отстранил хозяина от двери:

— Это я, Жозеф. Комиссар Мегрэ. Можешь открыть, мальчик.

И хозяину:

— Чего вы ждете? Спуститесь и налейте чего-нибудь девушке. Грога, что ли, — пусть успокоится… Ну-ка, Жозеф! Пошевеливайся!

Наконец ключ повернулся. Мегрэ толкнул дверь.

— Почему здесь нет света?

— Подождите. Я сейчас зажгу. Тут остался еще огрызок свечи.

Руки Жозефа дрожали. Лицо, освещенное пламенем свечи, было перекошено от страха.

— Он все еще внизу? — пролепетал он. И затем добавил бессвязно: — Как вы меня нашли? Что они вам сказали? Кто эта девушка?

Деревенская комната, высокий потолок, разобранная постель, комод, которым Жозеф пытался забаррикадировать дверь.

— Ну-с, куда вы их спрятали? — спросил Мегрэ с самым невозмутимым видом.

Жозеф ошалело посмотрел на него и понял: комиссар знает все. Торопливо порывшись в карманах брюк, юноша вытащил маленький пакетик, обернутый в газету.

Волосы у пего были растрепаны, одежда помята. Комиссар машинально взглянул ему на ноги. Он был обут в нелепые домашние туфли.

— А где моя трубка?

На этот раз Жозеф чуть не расплакался: губы его растянулись в плаксивую гримасу. Мегрэ даже показалось, что он сейчас упадет на колени и станет просить прощения.

— Успокойтесь, молодой человек, — посоветовал он ему. — Внизу люди.

И с улыбкой взял трубку, которую парень протянул ему дрожащей рукой.

— Тес… Матильда поднимается по лестнице. Ей не терпится, пока мы спустимся. Ну-ка, причешитесь.

Он взял графин, чтобы налить в умывальник воды, но графин был пуст.

— Воды разве нет? — удивился комиссар.

— Я ее выпил.

Ну конечно же! Как он об этом не подумал? Бледное вытянувшееся лицо паренька, провалившиеся глаза…

— Давно вы не ели? — И, не обернувшись к Матильде, сказал: — Выходите, деточка! Поверьте мне, ничего не случилось. Он вас очень любит. Иначе и быть не может. Но прежде всего ему нужно поесть.

Глава 5ТАЙНА ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ЖОЗЕФА

Теперь было приятно послушать, как хлещет по листьям дождь, приятно было вдохнуть через широко открытую дверь влажную ночную прохладу.

Несмотря на голод, Жозеф едва смог проглотить бутерброд с паштетом, приготовленный ему хозяином, — так он был потрясен. Его кадык все еще судорожно поднимался и опускался. Ну, а Мегрэ, выпив пару рюмок виноградной водки, с наслаждением потягивал свою любимую трубку.

— Видите ли, молодой человек, если бы вы не стащили мою трубку, я уверен: рано или поздно ваш труп нашли бы в камышах Марны. Трубка Мегрэ кое-что да значит.

Честное слово, Мегрэ произносил эти слова с удовольствием. Вся эта история льстила его самолюбию. У него украли трубку, как незаметно крадут карандаш у великого писателя, кисть у великого художника, носовой платок или какую-нибудь другую безделушку у кинозвезды.

Комиссар понял это сразу же. Застенчивый и нерешительный паренек стащил его трубку. И на следующую ночь исчез. А до этого он пытался уговорить свою мать не обращаться в полицию. Что же все это значит? А то, черт побери, что он сам хотел провести следствие. Потому что был уверен в себе! Потому что с трубкой Мегрэ во рту он возомнил…

— Когда вы поняли, что таинственные посетители ищут в вашем доме бриллианты?

Жозеф хотел было приврать из тщеславия, но, глянув на Матильду, передумал:

— Я не знал, что это бриллианты. Но был уверен, что искали что-то очень маленькое, ведь рылись даже в коробках из-под лекарств.

— Что ты на это скажешь, Николя? А, Николя?

Тот, злобно уставившись взглядом прямо перед собой, сидел на стуле в углу, наручники сжимали его запястья.

— Когда ты убил Блюстейна в Ницце…

Никакой реакции. Ни один мускул не дрогнул на его костлявом лице.

— Ведь ты прикончил Блюстейна в «Негреско», потому что понял: тот обманывал тебя. Так? Значит, не желаешь говорить? Ладно, заговоришь потом. Что сказал тебе Блюстейн? Что спрятал бриллианты в доме на набережной Берси?! И ты стал сомневаться — сумеешь ли их найти, ведь эти маленькие штуковинки очень легко спрятать. Вероятно, он указал тебе ложный тайник? Ну ладно. Я не спрашиваю тебя, откуда бриллианты. Мы узнаем это завтра, когда их осмотрят эксперты. На сей раз тебе не повезло. Тебя сцапали за старое дело. Что ты там натворил? Кажется, ограбление на бульваре Сен-Мартен? Ну как же! Ювелирный магазин! Раз уж на чем-то специализируешься… Верно ведь? Ты получил тогда три года. И вот уже три месяца, как, выйдя из тюрьмы, ты бродишь вокруг этого дома. У тебя был ключ, который Блюстейн сделал для себя. Ну? Будешь говорить? Что ж, как хочешь.

Молодые люди с удивлением смотрели на Мегрэ и не могли понять его неожиданно шутливого тона: они ведь не знали обо всех треволнениях, которые он пережил за последние часы.

— Видишь ли, Жозеф… Смотри-ка, я уже обращаюсь к тебе на «ты». Все это просто. Какой-то незнакомец проникает в дом, где уже три года не было жильцов. Я тотчас же подумал, что это какой-нибудь тип, отбывший заключение. Ведь нельзя же болеть целых три года. Мне бы следовало проверить списки освобожденных из тюрьмы, и я бы тотчас наткнулся на нашего приятеля Николя… У тебя нет огонька, Люка? А теперь, Жозеф, расскажи, что произошло этой ночью.

— Я был уверен, что у нас припрятано что-то очень ценное. Возможно, целое состояние. И я решил отыскать…

— Но поскольку твоя мамаша обратилась ко мне, ты решил во что бы то ни стало найти клад этой ночью. Жозеф кивнул головой.

— И чтобы тебе не помешали, ты подсыпал мамаше в настой какой-то чертовщины? Он не отрицал.

— Мне так хотелось жить по-другому! — пролепетал он еле слышно.

— Ты спустился вниз в домашних туфлях. Почему же ты был уверен, что найдешь ценности именно этой ночью?

— Потому что, кроме столовой, я обыскал уже весь дом, разделив все комнаты на секторы. И убедился, что тайник может быть только в столовой.

Несмотря на усталость и унизительность положения, в глазах его блеснула гордость.

— И я нашел.

— Где?

— Возможно, вы обратили внимание в столовой на старую газовую проводку с горелками и поддельными свечами из фарфора? Не знаю уж, как пришла мне в голову мысль отвинтить эти свечи. В них-то я и нашел какие-то твердые предметы, завернутые в клочок бумаги.

— Скажи-ка мне: отправляясь на поиски, ты уже знал, что будешь делать в случае удачи?

— Нет, не знал.

— Ты не собирался удирать?

— Нет. Ей-богу!

— Хотел перепрятать клад в другое место?

— Да.

— У себя в доме?

— Нет. Я ведь знал, что вы перевернете у нас все вверх дном. И наверняка найдете. Я бы спрятал клад в парикмахерской. Ну, а потом…

Николя криво усмехнулся.

— Итак, ты открыл тайну газовых горелок…

— Как раз в тот момент, когда я отвинчивал последнюю свечу, мне показалось, что рядом кто-то стоит. Сначала я подумал, что это мама, и погасил фонарик. Но это был мужчина, он шел прямо на меня. Испугавшись, я бросился к двери, выскочил на улицу и побежал. Я был в домашних туфлях, без галстука, без шапки. Я бежал и слышал, что за мной гонятся.

— Нелегко тебе было угнаться за таким быстроногим зайцем, а, Николя? — насмешливо спросил Мегрэ.

— У площади Бастилии я заметил полицейский патруль и зашагал вслед за ним, потому что был уверен: этот человек при них не нападет на меня. Так мы дошли до Восточного вокзала. И тут у меня мелькнула мысль…

— Удрать в Шелл? Приятные воспоминания, так, что ли? Ну, а потом?

— До пяти утра я проторчал в зале ожидания. Там было много народа… А пока вокруг люди…

— Ясно.

— Но я не знал, кто меня преследует. Я поочередно разглядывал всех. Когда открыли кассу, я протиснулся между двумя женщинами и тихо спросил билет. В это время сразу отходило несколько составов. Я переходил из поезда в поезд, перебирался через пути.

— Парень, видно, доставил тебе хлопот даже больше, чем мне, а, Николя?

— Он не мог знать, до какой станции я взял билет. А в Шелле я спрыгнул, когда поезд уже тронулся.

— Что ж, неплохо. Совсем неплохо!

— И поскорее выскочил из вокзала. На улице — никого. Я снова побежал, никто меня не преследовал. Вот так я очутился здесь и сразу спросил комнату, у меня уже не было сил… Мне хотелось скорее припрятать…

Рассказывая, он весь дрожал.

— Мама никогда не давала мне много карманных денег, и, поднявшись в комнату, я нашел у себя в кармане всего пятнадцать франков и несколько телефонных жетонов. Мне хотелось вернуться домой, прежде чем мама…

— И тут появился Николя.

— Я заметил его в окно. Он выходил из машины… Я сразу же понял, что он доехал до Ланьи и взял там такси. Но только в Шелле он снова напал на мой след. Я тут же заперся на ключ, а затем, услышав на лестнице шаги, придвинул к двери комод. Я уже не сомневался, что он убьет меня.

— И глазом не моргнул бы! — заметил Мегрэ. — Но он боялся разоблачить себя: мешал хозяин. Так ведь, Николя? Он обосновался здесь, полагая, что рано или поздно ты выйдешь из комнаты. Ну хотя бы поесть..

— Я ничего не ел. Я очень боялся, что ночью он приставит лестницу и влезет ко мне через окно. Поэтому я запер ставни и старался не спать.

Мегрэ осторожно выбил трубку о каблук, снова набил, поглаживая ее с явным удовольствием.

— Ну, если б тебя угораздило сломать ее… — буркнул он. И добавил другим уже тоном: — Что ж, детп, пора в муть!.. Жозеф, а что ты скажешь матери?

— Не знаю. Боюсь даже подумать.

— Да полно тебе. Скажи, что ты спустился в столовую, вообразив себя детективом, увидел там незнакомца, выходившего из вашего дома. И, гордясь мыслью, что ты настоящий сыщик, пошел за ним следом.

Тут Николя впервые раскрыл рот и презрительно бросил:

— Уж не думаете ли вы и меня втянуть в эту игру?

— А мы сейчас это выясним, — невозмутимо ответит Мегрэ. — С глазу на глаз, в моем кабинете… Ну что ж, поехали?

Немного позже он шептал на ухо Жозефу, задвинутому вместе с Матильдой в самый угол сиденья:

— Я подарю тебе другую трубку. Идет? И, если хочешь, даже больше этой.

— Но она не будет вашей, — ответил паренек.

ПОКАЗАНИЯ МАЛЬЧИКА ИЗ ЦЕРКОВНОГО ХОРА

Глава IДВА УДАРА КОЛОКОЛА

Моросил холодный дождь. Было темно. В половине шестого из казармы, стоявшей в самом конце улицы, донеслись звуки трубы, послышался топот лошадей, тянувшихся на водопой, а в одном из окон соседнего дома вспыхнуло светлое треугольное пятно: кто-нибудь тут вставал спозаранку, а может быть, свет зажег больной после бессонной ночи.

Ну, а вся улица — тихая, широкая, недавно застроенная чуть ли не одинаковыми домами — еще спала. Квартал был новый, заселенный самыми обычными мирными обывателями — чиновниками, коммивояжерами, мелкими рантье, скромными вдовами.

Мегрэ поднял воротник пальто и прижался к стене у самых ворот школы; покуривая трубку и положив на ладонь часы, он ждал.

Ровно без четверти шесть с приходской церкви, высившейся позади, раздался перезвон колоколов. Из слов мальчишки Мегрэ знал, что это «первый удар» колокола, призывающий к шестичасовой мессе.

Колокольный звон все еще плыл в сыром воздухе, когда Мегрэ почувствовал, вернее, догадался, что в доме напротив надсадно задребезжал будильник. Через секунду он смолк. Должно быть, мальчик, лежа в теплой постели, протянул руку и на ощупь нажал кнопку будильника.

Не прошло и минуты, как осветилось окно на третьем этаже.

Все происходило именно так, как рассказывал мальчик: весь дом спал, а он осторожно, стараясь не шуметь, вставал первым. Сейчас, вероятно, он уже оделся, натянул носки и, ополоснув водой лицо и руки, наскоро причесался, а потом… Потом…

— Я тащу башмаки в руке по лестнице, — заявил он Мегрэ, — и только внизу надеваю, чтобы не разбудить родителей.

Так все и шло изо дня в день, зимой и летом, вот уже почти два года, с той поры, как Жюстен стал петь во время шестичасовой мессы в больнице.

Он утверждал:

— Больничные часы вечно отстают от приходских на три-четыре минуты.

Теперь комиссар убедился в этом. Вчера инспекторы опергруппы Сыскной полиции, к которой он был прикомандирован несколько месяцев назад, лишь пожимали плечами, выслушивая рассказ Жюстена обо всех этих мелочах, в частности — о «первом», а потом о «втором» ударе колокола.

Мегрэ долгое время сам был певчим. Потому-то он тогда и не улыбнулся.

Итак, на колокольне приходской церкви пробило без четверти шесть… Тут же задребезжал будильник, а немного погодя из больничной церкви донесся мелодичный серебристый звон, похожий на звон монастырских колоколов.

Комиссар все еще держал на ладони часы. Мальчик потратил на одевание немногим больше четырех минут. Свет в окне погас. Должно быть, Жюстен ощупью спустился по лестнице, чтобы не разбудить родителей, затем присел на последней ступеньке, надел башмаки и снял пальто с бамбуковой вешалки, что стояла в коридоре справа.

Потом отворил дверь и, бесшумно закрыв ее, вышел на улицу. Вот он тревожно озирается по сторонам… Увидев четкий силуэт, узнает комиссара, который подходит к нему, н говорят:

— А я боялся, что вы не придете.

И устремляется вперед. Светловолосому, худому мальчишке лет двенадцать, но уже чувствуется, что он упрям и своеволен.

— Вам хочется, чтоб я проделал то же самое, что делаю каждое утро, верно? Я хожу всегда быстро и считаю минуты, чтоб не опоздать. Кроме того, сейчас, зимой, совсем темно и мне страшно. Через месяц станет посветлее…

Он свернул направо, вышел на тихую и еще сонную улицу, которая была куда короче, чем первая, и упиралась в круглую площадь, обсаженную старыми вязами. По диагонали ее пересекали рельсы трамвая.

Мегрэ невольно подмечал все детали, напоминающие ему детство. Во-первых, мальчик шел по самому краю тротуара — боялся, как бы кто-нибудь не выскочил из темного угла. Во-вторых, проходя по площади, он обходил стороной деревья: ведь за их стволами мог прятаться человек…

В общем, мальчишка трусом не был — недаром вот уже две зимы он каждое утро совсем один, в любую погоду — сквозь густой туман или во мраке безлунной ночи, — бежал по той же самой безлюдной дороге.

— Когда дойдем до середины улицы Святой Катерины, вы услышите второй удар колокола в приходской церкви.

— Когда проходит первый трамвай?

— В шесть часов. Видел его всего два-три раза, когда опаздывал. Один раз будильник не прозвенел. Ну, а еще раз потому, что опять заснул. Теперь-то я сразу вскакиваю, как только он зазвенит.

Худенькое бледное лицо под моросящим ночным дождем, вдумчивый и чуть-чуть тревожный взгляд.

— С хором покончено… Сегодня я иду туда только по вашей просьбе…

Они свернули налево и направились по улице Святой Катерины, где, как и на всех улицах квартала, через каждые пятьдесят метров высился одинокий фонарь. Возле каждого фонаря поблескивала лужа. И мальчик бессознательно шагал прямо по лужам — должно быть, так было безопаснее. Из казармы то и дело доносился глухой шум. Кое-где засветились окна. Порой какой-нибудь прохожий торопливо переходил улицу: видно, спешил на работу.

— Когда вы подошли к углу улицы, вы ничего не заметили?

В показаниях мальчишки это было самое уязвимое место: ведь улица Святой Катерины была прямой, пустынной, фонари тянулись, как по веревке, и разгоняли предутренний сумрак. Сразу можно было заметить — хоть за сто метров — двух людей, затеявших драку.

— Может, я и не смотрел вперед. Наверно, разговаривал сам с собой. Так со мной случается… Утром иду и потихоньку разговариваю сам с собой… Я собирался кое-что попросить у матери потом, дома, ну и… повторял то, что хотел ей сказать…

— А что же вы хотели попросить?

— Знаете, я давно мечтаю о велосипеде… Уже триста франков скопил на мессах…

Странно, но Мегрэ вдруг показалось, что мальчик старается идти подальше от домов — он даже сошел на мостовую, а потом снова зашагал по тротуару.

— Вот здесь… смотрите… А вот и второй удар колокола в приходской церкви…

И Мегрэ, не боясь показаться смешным, попытался понять и проникнуть в тот мир, которым каждое утро жил Жюстен.

— Наверно, я поднял голову. Знаете, так бывает, когда бежишь, не глядя перед собой, и вдруг упрешься в стену… Все произошло как раз на этом месте… Вот здесь… — показал он на тротуар. — Сначала я увидел человека — он лежал, вытянувшись во весь рост, и показался мне таким громадным, что я готов поклясться — он занимал весь тротуар.

Жюстен, конечно, ошибся — ведь тротуар был по крайней мере в два с половиной метра шириной.

— Точно не знаю, что я сделал… Должно быть, отскочил в сторону… Но сразу не убежал. Знаете отчего? Я увидел, что у него в груди торчит нож со здоровенной рукояткой из темной кости. Я ее заметил, потому что у дяди Анри почти такой же нож и он говорит, что рукоятка сделана из оленьего рога. Наверняка этот человек был уже мертв…

— Почему вы так думаете?

— Не знаю. У него был вид мертвеца.

— Глаза были закрыты?

— Глаз я не заметил. Ей-богу, больше я ничего не знаю… Но такое было у меня чувство, что он мертв… Правда, это быстро прошло, как я вам уже сказал вчера в вашем комиссариате. Вчера меня заставляли повторять одно и то же столько раз, что я больше ни слова не скажу. Да мне и не верят…

— А что же другой человек?

— Я поднял голову и увидел, что чуть подальше, пожалуй так метрах в пяти, кто-то стоит. У этого типа были очень светлые глаза. Он взглянул на меня и бросился бежать. Это был убийца…

— Как вы это узнали?

— Потому что он бросился бежать со всех ног.

— В каком направлении?

— Так вот, все прямо…

— Значит, в сторону казармы?

— Ну да…

Действительно, Жюстена накануне допрашивали по крайней мере раз десять. Больше того, до прихода Мегрэ инспекторы превратили допрос в какую-то своеобразную игру. Однако он ни разу не сбился в своих показаниях.

— А что вы сделали дальше?

— Тоже бросился бежать. Это трудно объяснить. Мне кажется… когда я увидал, что он убегает, я испугался… и тогда тоже пустился бежать…

— В противоположном направлении?

— Да…

— Вам не пришло в голову позвать на помощь?

— Нет… Я очень испугался. Особенно я боялся, как бы меня не подвели ноги — они у меня просто отнимались. Я добежал почти до площади Конгресса, а потом рванул по другой улице, которая тоже ведет к больнице, так что получился крюк.

— Ладно, пойдем дальше.

Снова раздался мелодичный перезвон колоколов больничной церкви. Пройдя метров пятьдесят, они остановились на перекрестке; слева тянулась стена с узкими бойницами — там были казармы, направо высился огромный полуосвещенный портал, а на нем вырисовывался циферблат часов.

Было без трех минут шесть.

— Опаздываю на минуту. Вчера, однако, я пришел вовремя, но как я несся!

На двери из мореного дуба висел тяжелый молоток. Приподняв его, Жюстен ударил им в дверь, и будто гром прокатился по улице. Подбежал привратник в домашних туфлях, приоткрыл ворота, пропустил Жюстена, но преградил дорогу Мегрэ, подозрительно оглядывая его.

— А это кто?

— Полиция.

— Предъявите документ.

Миновав ворота и еще одну дверь, они очутились в большом дворе; вокруг громоздились больничные постройки. Вдалеке, в утренней мгле, белели чепцы сестер-монахинь, направлявшихся в церковь.

— Почему вчера вы ничего не сказали привратнику?

— Не знаю… Торопился туда…

Мегрэ отлично его понимал. Действительно, что скажешь недоверчивому, несговорчивому привратнику? Ясно, мальчик поспешил в ризницу.

— Вы войдете со мной?

— Да.

В церкви было тепло и уютно. Больные в светло-серых халатах — кто с забинтованной головой, кто в лубках на перевязи, кто с костылями — уже сидели на скамьях, поставленных рядами. Сестры-монахини, расположившиеся на хорах, составляли какую-то одноликую массу и, словно охваченные религиозным экстазом, низко склоняли головы в белых чепцах.

— Пойдемте за мной.

Им пришлось подняться на несколько ступеней и пройти мимо алтаря, где уже мерцали свечи. Справа находилась ризница из темного дерева; высокий, изможденный священник уже надел почти все облачение; стихарь из тонких кружев ждал маленького певчего; рядом стояла сестра-монахиня.

Вот здесь, именно в этом месте, вчера, задыхаясь, с подкосившимися ногами, остановился Жюстен. Вот здесь он крикнул:

«Сейчас на улице Святой Катерины убили человека!»

Маленькие деревянные часы показывали ровно шесть часов — колокола вновь зазвонили. Жюстен сказал сестре, подававшей ему стихарь:

— Это комиссар полиции…

И Мегрэ остался, а мальчик взбежал по ступеням к алтарю.

* * *

— Жюстен очень набожный мальчик, он ни разу нам не соврал, — рассказывала Мегрэ сестра-монахиня, ведавшая ризницей. — Случалось, он не приходил на мессу… Он мог бы сказать, что был болен… Ом же откровенно признавался, что у него не хватило духа подняться спозаранку в такой холод или что ему приснился плохой сон и он не выспался…

А священник, только что отслуживший обедню, посмотрел на комиссара своими светлыми стеклянными глазами святого:

— Почему вы думаете, что мальчик выдумал всю эту историю?

…Теперь Мегрэ знал, какие события разыгрались накануне в ризнице. Жюстен, стуча зубами, исчерпав все доводы, был в нервном припадке… Но запаздывать с обедней нельзя, и сестра-монахиня из ризницы, предупредив старшую, заменила Жюстена.

И только минут через десять старшая сестра догадалась позвонить в полицию. Конечно, надо было бы сразу же приехать в церковь, ибо все почувствовали — что-то произошло. Но дежурный сержант ничего не мог понять.

— Какая старшая сестра? Старшая над чем?

Тихо и неторопливо — как говорят в монастырях — ему снова сказали, что на улице Святой Катерины совершено преступление. Однако прибывшие агенты ничего не нашли — ни жертвы, ни преступника…

В половине девятого утра Жюстен, будто ничего и не случилось, пришел, как обычно, в школу, а уже в половине десятого в класс ввалился приземистый, кряжистый человек, по виду боксер. Это был инспектор Бессон, известный своей грубостью.

Бедный мальчуган! Добрых два часа его допрашивали в мрачном здании комиссариата, где невозможно было продохнуть от табачного дыма — вытяжка почему-то не действовала. Причем допрашивали его не как свидетеля, а как обвиняемого.

Все три инспектора — Бессон, Тиберж и Валлен — по очереди старались засадить его под арест, пытаясь добиться хоть каких-то расхождений в его свидетельских показаниях. В довершение всего за сыном явилась мать. Она сидела в приемной вся в слезах и, всхлипывая, повторяла без конца:

— Мы честные люди и никогда не имели дела с полицией.

Мегрэ, проработавший почти всю ночь, приехал в комиссариат только к одиннадцати.

— Что здесь творится? — спросил он, увидя голенастого, нахохлившегося Жюстена. Он не плакал, только лихорадочно поводил глазами.

— Парень хочет оставить нас в дураках. Издевается над нами. Настаивает, будто видел на улице труп и даже убийцу, убежавшего при его приближении. Однако четыре минуты спустя по той же улице прошел трамваи, и кондуктор ничего не заметил… На улице — полнейший порядок и никто ничего не слыхал… Наконец, когда через четверть часа на место происшествия прибыла полиция, оповещенная какой-то сестрой, на тротуаре ничего не было — ни единого пятнышка крови…

— Зайдите ко мне в кабинет, дружок. И Мегрэ оказался первым в тот день, кто не назвал Жюстена на «ты». Первым он обошелся с ним не как с фантазером и упрямцем, а как с маленьким мужчиной, Он заставил его пересказать всю историю и держался спокойно, просто, не перебивая рассказа и не делая замечаний.

— Вы будете по-прежнему прислуживать в церкви?

— Нет. Больше я не буду туда ходить. Очень уж страшно…

А ведь это, право, была большая жертва. Конечно, мальчуган был набожен. И он вкушал поэзию первой мессы в таинственной тишине храма. Но, кроме того, за каждую обедню ему платили, — правда, пустяки, но вполне достаточно, чтобы скопить немного денег. Ведь ему так хотелось иметь велосипед, а родители не могли сделать такой роскошный подарок.

— Я попросил бы вас еще разок сходить туда завтра утром.

— Да я побоюсь пройти той же дорогой…

— Пойдем вместе. Я подожду вас около вашего дома. Скажите, вы сможете проделать все точно, как и в тот день?

Вот почему так и случилось, что Мегрэ в семь утра вышел из ворот больницы, раздумывая, как ехать — трамваем или машиной.

С сине-зеленого неба сыпался пронизывающий ледяной дождь. Несколько прохожих брели вдоль домов, подняв воротники пальто и сунув руки в карманы. Лавочники поднимали ставни витрин. То был самый заурядный, спокойный квартал, какой только можно себе представить.

И именно здесь, в этом квартале, какой-то проходимец, хулиган ранним утром напал на прохожего, обобрал его и всадил ему нож в грудь, — именно здесь случилось чрезвычайное происшествие. По словам мальчика, убийца убежал при его приближении и было тогда якобы без пяти шесть.

В шесть часов прошел первый трамвай, и кондуктор утверждает, что он ничего не видел. Возможно, он был рассеян или засмотрелся в другую сторону. Но ведь пять минут седьмого агенты, завершавшие ночной обход, проходили по тому же тротуару и тоже ничего не приметили.

В семь или в восемь минут седьмого капитан кавалерии, живущий в одном из трех домов, указанных Жюстеном, вышел из дому и направился в казармы.

Он также ничего не видел. Наконец, двадцать минут седьмого моторизованный наряд полиции, высланный комиссариатом квартала, не нашел и следа жертвы.

А вдруг в этот минутный разрыв тело погрузили в легковую машину или в грузовик?.. Мегрэ не спеша, хладнокровно перебирал в уме всевозможные гипотезы и отбрасывал все, что казалось ему неверным. Кстати говоря, в доме номер сорок два жила больная женщина. Муж ее бодрствовал всю ночь. Его слова кое-что подтверждали:

— Мы слышим все, что происходит на улице, и я невольно все замечаю, потому что жена очень больна и вздрагивает при малейшем шуме. Постойте… Только она заснула, ее разбудил трамвай. Утверждаю, что ни одна машина не проезжала по улице раньше семи. Первой была та, что забирает мусорные ящики.

— А больше вы ничего не слышали?

— Кто-то пробежал.

— До трамвая?

— Да, потому что жена спала, а я как раз в эту минуту собирался приготовить кофе на плитке.

— Бежал один?

— Пожалуй, скорее, бежали двое…

— Не скажете, в каком направлении?

— Шторы были опущены… Они скрипят, когда их раздвигаешь, поэтому я и не взглянул.

То был единственный свидетель, показывавший в пользу Жюстена. В двухстах метрах отсюда находился полицейский пост, но дежурный агент не видел машины.

Можно ли допустить, что убийца, убежав, через несколько минут вернулся за своей жертвой и унес ее, но привлекая ничьего внимания?

Досаднее всего то, что появился новый свидетель, который только пожимает плечами, когда ему говорят об истории с мальчиком. Место, которое указал Жюстен, находилось как раз напротив дома шестьдесят один. Инспектор Тиберж побывал там накануне, а Мегрэ, который никогда и ничего не оставлял непроверенным, теперь, в свою очередь, позвонил в дверь. Было лишь четверть восьмого, но комиссар решил, что сюда можно явиться и в такой ранний час.

Усатая старуха, приоткрыв дверной глазок и расспросив Мегрэ с пристрастием, впустила его в квартиру, где приятно пахло свежим кофе.

— Пойду узнаю, сможет ли вас принять господин судья…

Весь дом занимал судья в отставке, живший на ренту. Жил он один, если не считать служанки. В комнате, выходившей окнами на улицу — должно быть, гостиной, — послышалось шушуканье, потом старуха вернулась и сердито бросила:

— Входите… да ноги вытирайте, пожалуйста, вы ведь не в конюшне.

Нет, это не была гостиная, а довольно большая комната, смахивающая и на спальню, и на рабочий кабинет, и на библиотеку, и, пожалуй, на сарай, потому что здесь были свалены в кучу самые неожиданные предметы.

— Вы пришли за трупом? — с издевкой спросил кто-то, и комиссар даже отпрянул.

Голос доносился со стороны камина — около него, в глубоком кресле, сидел высохший старик. Ноги его были закутаны пледом.

— Снимайте пальто. Я очень люблю тепло, а вы здесь долго не вытерпите.

И в самом деле: старик держал каминные щипцы, которыми он орудовал, умудряясь извлекать из поленьев яркое пламя.

— А я-то думал, что с моих времен полиция усовершенствовалась и научилась остерегаться свидетельских показаний детей. Дети и девушки — вот самые опасные свидетели, и когда я был судьей…

Он был одет в теплый халат, и, хоть в комнате было жарко, шея его была обмотана широким шарфом.

— Итак, напротив моего дома, говорят, совершилось преступление. Не правда ли?.. А вы, если не ошибаюсь, знаменитый комиссар Мегрэ, которого послали в наш город для реорганизации оперативной группы? — проскрипел старикашка.

Весь он был какой-то озлобленный, неприятный, полный едкой иронии и вдобавок вел себя крайне вызывающе.

— Итак, милейший комиссар, вы обвиняете меня в заговоре с убийцей, и я с глубочайшим сожалением сообщаю вам, как я вчера уже сказал вашему молодому инспектору, что вы на ложном пути. Вам, конечно, известно, что старики спят мало, что есть даже люди, которые всю жизнь очень мало спят… Так было с Эразмом18 и с господином, известным под именем Вольтер19.

И он с явным удовольствием посмотрел на полки, забитые книгами и поднимавшиеся до самого потолка.

— Так было со многими, да, впрочем, откуда вам знать… Короче говоря, в течение последних пятнадцати лет я сплю ночью не больше трех часов и вот уже десять лет с лишним, как ноги отказались служить мне… Впрочем, мне и ходить-то некуда. День и ночь торчу я в этой комнате, окна которой, как вы можете убедиться, выходят прямо на улицу. С четырех часов утра я уже сижу в кресле, с ясной головой, поверьте мне. Я мог бы даже показать вам книгу, которую я вчера утром штудировал… Впрочем, речь в ней шла о греческом философе, а это, полагаю, вас мало интересует. И если бы событие, вроде того, о котором рассказывает вам мальчишка, наделенный весьма живым воображением, произошло под моим окном, уверяю вас, я бы это заметил… Ноги у меня, как я уже говорил, не те, что прежде… Но на слух я пока не жалуюсь… Наконец, я от природы довольно любопытен и интересуюсь всем, что творится на улице, и, если вам угодно, могу в точности указать время, когда каждый продавец проходит мимо моего окна, направляясь в лавку.

И он с торжествующей улыбкой смотрел на Мегрэ.

— В таком случае, вы, разумеется, слышите, как Жюстен проходит мимо вашего окна? — спросил комиссар с ангельской кротостью.

— Ну конечно.

— Видите и слышите?

— Не понимаю!

— В течение полугода, а пожалуй, и больше в шесть часов утра уже светло… Ведь мальчик — как летом, так и зимой — поет в церковном хоре с шести часов утра…

— Я видел, как он проходит мимо.

— Отлично! И поскольку дело касается события ежедневного и регулярного, как первый трамваи, вы несомненно должны были обратить на это внимание.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что, например, если заводской гудок ревет ежедневно в один и тот же час или один и тот же человек проходит перед вашими окнами с точностью часов, то вы, естественно, говорите себе: «Ага, сейчас столько-то времени». А если в положенный час гудок молчит, то вы отмечаете: «Сегодня воскресенье». А если человек не пройдет, вы говорите: «Что-то с ним случилось, уж не заболел ли?»

Судья смотрел на Мегрэ маленькими, живыми и коварными глазками, явно намереваясь позлить или проучить его.

— Все это я знаю… — пробурчал он, похрустывая иссохшими пальцами. — Я был судьей, еще когда вы под стол пешком ходили.

— Когда певчий проходил…

— Я слышал его шаги. Вы хотите, чтобы я признал именно это?

— А если он не проходил?

— Могло случиться и так. Но могло быть и иначе.

— А вчера?

Может быть, Мегрэ ошибался? Но ему показалось, что старый судья насупился и что на лице его застыла почти неуловимая злобная гримаса. Разве старики не сердятся, как дети? Разве не находит на них такое же ребячливое упрямство?

— Вчера?

— Да, вчера.

Вопрос повторяют, чтобы выиграть время и принять решение.

— Я ничего не заметил.

— Ни того, что он прошел мимо.

— Нет…

— Ни того, что не проходил?..

— Нет…

В одном случае из двух он лгал — для Мегрэ это было ясно. Он продолжал допытываться:

— Никто не пробегал мимо ваших окон?

— Нет.

На этот раз тон был уверенный: старик не лгал.

— Вы не слышали никакого необычного шума?

— Нет.

Все то же решительное и как будто торжествующее «нет».

— Ни шагов, ни шума, какой слышишь, когда человек падает, ни хрипа?

— Ровно ничего.

— Благодарю вас.

— Не за что.

— Зная, что вы были судьей, я, разумеется, не спрашиваю вас, готовы ли вы повторить сказанное под присягой.

— Когда вам угодно, — с каким-то радостным нетерпением заявил старик.

— Прошу извинить за беспокойство, господин судья.

— Желаю вам успеха в расследовании, господин комиссар.

Старуха явно подслушивала за дверью; она стояла на пороге и, проводив комиссара, закрыла за ним дверь.

В эту минуту, окунувшись в повседневную жизнь мирной улицы, Мегрэ испытывал странное чувство. Ему казалось, будто его мистифицировали, и в то же время он поклялся бы, что судья солгал ему только раз — промолчав.

И вместе с тем ему временами чудилось, что он близок к разрешению необычайно странной, трудноуловимой и неожиданной загадки, что для этого надо сделать лишь ничтожное усилие, но сделать его он — увы! — не может. И снова вспоминался мальчишка, и снова возникал перед глазами сморщенный старик. Что же их связывало?..

Потом, неторопливо набив трубку, он направился домой.

Глава IIОТВАР МАДАМ МЕГРЭ И ТРУБКА КОМИССАРА

Ворох простынь и одеял зашевелился, высунулась рука, и на подушке появилось красное потное лицо — лицо комиссара Мегрэ.

— Дай-ка мне термометр! — буркнул он.

Госпожа Мегрэ склонилась над шитьем, приоткрыв оконную штору и пытаясь что-то разглядеть в потемках. Она со вздохом встала и повернула выключатель.

— Я думала, ты спишь. Ведь не прошло и получаса, как ты измерял температуру.

Зная по опыту, что возражать бесполезно, она встряхнула градусник и сунула ему в рот.

Однако он успел спросить:

— Никто не приходил?

— Ты бы услышал. Ведь ты же не спал.

Видимо, на несколько минут он все же задремал. И разбудил его проклятый бесконечный перезвон, вырвавший его из оцепенения.

Жили они теперь не у себя дома, не в Париже, а в провинциальном городе. Мегрэ предстояло пробыть здесь не меньше полугода, и госпожа Мегрэ не могла допустить, чтобы муж питался в ресторанах, поэтому недолго думая последовала за ним. Вот тогда-то они сняли меблированную квартиру в верхней части города.

Обои в цветочках, громоздкая мебель, скрипучая кровать. Зато их соблазнила эта тихая улочка, где, по словам хозяйки госпожи Данс, не пробежит и кошка. Правда, госпожа Данс забыла добавить, что первый этаж был занят молочной и поэтому тяжелый запах сыра царил во всем доме.

Не сказала она и о том, что дверь молочной снабжена была не звонком или колокольчиком, а каким-то хитрым аппаратом из металлических трубок, который всякий раз — стоило открыть дверь — издавал протяжно-унылый перезвон. Мегрэ узнал об этом только сейчас, когда днем остался дома.

— Сколько? Тридцать восемь и пять?

— Сейчас у тебя тридцать восемь и восемь…

— А вечером будет тридцать девять.

Мегрэ был в ярости. Он злился всякий раз, когда болел, и сейчас мрачно посматривал на госпожу Мегрэ: ведь она ни за что не выйдет из комнаты, а ему так хотелось бы выкурить трубочку.

Дождь все лил и лил, мелкий, моросящий дождь, что тихо и тоскливо стучит в окошко, создавая впечатление, будто живешь в каком-то аквариуме. Лампочка без абажура, висящая на длинном шнуре, заливала комнату ярким светом. И нетрудно было представить себе бесконечные пустынные улицы, освещенные окна домов, людей, метавшихся из угла в угол, словно рыбки в аквариумах.

— Ты сейчас выпьешь еще чашку отвара… Это, вероятно, была уже десятая, считая с полудня. Теперь ему снова нужно было хорошенько пропотеть, чтобы простыни превратились чуть ли не в компресс. Он подхватил грипп в то холодное утро, когда ждал Жюстена у школы, а может — тогда, когда блуждал по улицам. Вернувшись в десятом часу в свой кабинет и машинально помешивая угли в камине, он почувствовал озноб. Затем бросило в жар. Брови покалывало. Поглядев на себя в огрызок зеркала, висевший в туалете, он увидел перед собой большие блестящие глаза.

Да и трубка не имела обычного вкуса, а это было плохим признаком.

— Скажите, Бессон, вы могли бы продолжить следствие по делу певчего, если я случайно не приду после полудня?

И Бессон, воображающий, что он хитрее других, ответил:

— Неужели, шеф, вы думаете, что можно всерьез говорить о каком-то деле певчего? Да хороший следователь давным-давно поставил бы на нем точку!

— И тем не менее вы будете наблюдать за улицей Святой Катерины. Поручите это своим агентам, ну хотя бы Валлену…

— На тот случай, если труп вдруг объявится прямо перед домом судьи?

Мегрэ чувствовал себя скверно, спорить не стал и с трудом отдал последние распоряжения.

— Составьте для меня список обитателей этой улицы. Это нетрудно сделать… улица не длинная.

— Допрашивать опять мальчишку?

— Нет…

…И вот сейчас его снова окатила горячая волна. Он чувствовал, как по телу бегут капли пота; есть не хотелось, клонило ко сну, но заснуть мешал бесконечный раздражающий перезвон медных трубок в молочной.

Он был в отчаянии: разве можно сейчас болеть! Раздражало и то, что госпожа Мегрэ неотступно стерегла его, не разрешая выкурить трубку. Хоть бы на минутку сходила в аптеку за лекарствами! Но она, конечно, уже запаслась всем необходимым.

Да, он был в отчаянии и все же иногда, закрывая глаза, чуть ли не с наслаждением испытывал какую-то необычную легкость и, забывая о грузе лет, предавался давним ощущениям, пережитым когда-то в детстве.

И будто вновь видел юного Жюстена, его бледное, но решительное лицо. Все возникающие перед ним образы — расплывчатые и нечеткие — не были связаны с повседневными делами и, однако, чем-то настойчиво напоминали о настоящем. Странно, но он мог бы, например, описать почти в точности комнату Жюстена, хотя никогда ее и не видел, — железную кровать, будильник на ночном столике. Вот мальчик протягивает руку, бесшумно одевается… Все его движения отработаны до автоматизма…

А вот и первый удар колокола — значит, уже без четверти шесть… Нужно вставать… А вот и далекий звон из больничной церкви… Внизу, у лестницы, мальчик натягивает башмаки, приотворяет дверь, и в лицо бьет холодное дыхание утреннего города.

— Знаешь, мадам Мегрэ, он никогда не читал детективных романов.

В шутку они как-то — уже давно — стали называть друг друга по фамилии — Мегрэ и мадам Мегрэ, привыкли к этому и, пожалуй, даже забыли, что у них, как у всех, есть имена.

— И газет не читает.

— Право, лучше бы ты заснул… Он уныло взглянул на трубку, лежащую на черном мраморном камине, и закрыл глаза.

— Я долго расспрашивал о нем его мать… Она весьма достойная женщина, но уж слишком волновалась…

— Спи.

Ненадолго он умолкал. Дыхание становилось ровнее. Можно было подумать, что наконец он заснул.

— Она утверждала, что он ни разу не видел мертвеца… Детей обычно избавляют от подобных зрелищ.

— Да какое это имеет значение?

— А он ведь мне говорил, что труп был длинный-предлинный и, казалось, занимал весь тротуар… Всегда создается такое впечатление, когда видишь мертвеца, лежащего на земле… Всякий раз мертвец кажется выше, длиннее, чем живой… Понимаешь?

— Ну что ты беспокоишься! Бессон сам расследует это дело.

— Бессон не верит.

— Во что не верит?

— Что был мертвец…

— Хочешь, я потушу лампу?

Он воспротивился. Тогда она встала на стул и заслонила лампочку вощаной бумагой, чтобы свет не бил в глаза.

— Постарайся заснуть хоть на часок, а потом выпьешь еще чашку отвара. Ты плохо пропотел…

— Право, если б я сделал хоть маленькую затяжку…

— Да ты с ума сошел!

Она вышла на кухню — приготовить отвар из овощей, Слышно было, как она шлепает по кухне в мягких комнатных туфлях. А ему почему-то все время мерещилась улица Святой Катерины, ровные ряды фонарей.

— Судья утверждает, что якобы ничего не слышал…

— Что ты говоришь?

— Бьюсь об заклад, что они ненавидят друг друга… Из кухни раздался голос госпожи Мегрэ:

— О ком ты говоришь? Ты же видишь, я занята…

— О судье и мальчишке-певчем… Они никогда не разговаривали, но я готов поклясться, что они ненавидят друг друга. Знаешь, старики — особенно одинокие — превращаются в детей… Жюстен каждое утро проходил мимо него, и каждое утро старый судья сидел у окна. Он похож на сову…

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. В проеме двери показалась госпожа Мегрэ с дымящейся разливательной ложкой в руке.

— Постарайся вникнуть в мои слова… Судья говорит, будто ничего не слышал, и я не могу, разумеется, заподозрить его во лжи — это слишком серьезно…

— Ну хорошо, хорошо. Постарайся не думать больше об этом.

— …но утверждать не решился, слышал он шаги Жюстена вчера утром или нет.

— Может, он опять заснул…

— Пет. Лгать он не смеет, но нарочно не дает точного ответа. А жилец из сорок второго дома, ухаживающий за больной женой, услышал, как по улице бежали.

Мысль его, подхлестанная лихорадке, настойчиво и услужливо напоминала об этой детали.

— Куда же делся труп? — резонно возразила госпожа Мегрэ. — Больше не думай о мальчишке. Ведь Бессон знает свое дело — ты и сам не раз говорил об этом…

Не зная, что ей ответить, он закутался в одеяло, пытаясь заснуть, но стоило ему смежить веки, как перед ним тотчас же встало лицо маленького певчего, его худые ноги в черных носках.

— Тут что-то не так…

— Что ты говоришь? Что не так? Тебе плохо? Хочешь, я позову доктора?

Да нет, он думал все о том же, упорно возвращаясь к прежнему.

И снова он стоял у порога школы, и снова переходил площадь Конгресса…

— Вот здесь что-то неладно…

Прежде всего, судья ничего не слышал. И обвинить его в лжесвидетельстве можно лишь в том случае, если будет твердая уверенность, что кто-то действительно дрался под самыми его окнами, что какой-то человек действительно пробежал по направлению к казарме, тогда как мальчик бросился в противоположную сторону.

— Скажи-ка, мадам Мегрэ…

— Ну что?

— А что, если они оба побежали в одном и том же направлении?

Госпожа Мегрэ только вздыхала и снова бралась за шитье, слушая, словно по обязанности, монолог, прерываемый хриплым дыханием.

— Прежде всего, это логичнее…

— Что — логичнее?

— Что оба побежали в одном и том же направлении. Но тогда они должны были бежать отнюдь не к казармам… Выходит, мальчик преследовал убийцу? Нет. Скорее всего, убийца преследовал мальчика. Ради чего? Ведь он же не убил его. Ну хотя бы чтобы заставить его замолчать… Все равно мальчик проговорился… Или помешать ему что-то рассказать, передать какие-то подробности… Послушай, мадам Мегрэ…

— Что тебе?

— Знаю, ты, должно быть, откажешь, но это просто необходимо… Дай мне, пожалуйста, трубку и табак. Право, я сделаю всего несколько затяжек. Мне думается, что я вот-вот все пойму, если только не потеряю нить рассуждении…

Она подошла к камину, взяла трубку и, вздохнув, решительно протянула ее мужу:

— Я так и знала, что ты найдешь убедительную причину. Во всяком случае, хочешь ты или нет, а вечером я сделаю тебе припарку…

* * *

И тут его осенило: в их квартире не было телефона, звонить приходилось из молочной, где телефон висел как раз позади прилавка.

— Спустись, пожалуйста, вниз и позвони Бессону. Сейчас семь. Возможно, он еще на месте. А если нет, звони в кафе «Центральное», где он всегда играет в биллиард с Тибержем.

— Позвать его к нам?

— Да, и пусть принесет мне не весь список обитателей улицы Святой Катерины, а только тех, что живут по левой стороне, и в частности на участке между площадью Конгресса и домом судьи.

— Хорошо… Ты хоть, по крайней мере, не сбрасывай с себя одеяло.

Но стоило ей спуститься по лестнице, как он тотчас же соскочил с постели, босиком бросился к кисету с табаком, набил трубку и, как ни в чем не бывало, снова улегся на свое ложе.

Сквозь тонкий пол доносился смутный гул голосов, слышался голос госпожи Мегрэ, говорившей по телефону, а он тем временем, несмотря на острую боль в горле, с наслаждением курил, глубоко затягиваясь. Он смотрел на дождевые потоки, струившиеся по черным стеклам, и вспоминал детство. Давным-давно он вот так же болел гриппом и мать приносила ему в постель крем-брюле…

Наконец появилась госпожа Мегрэ и, переводя дух, бегло осмотрела комнату, будто ожидая наткнуться на нечто недозволенное. О трубке она забыла и думать…

— Он придет примерно через час.

— Придется попросить тебя еще об одной услуге, мадам Мегрэ… Сейчас ты оденешься и…

Она метнула на него подозрительный взгляд.

— …и сходишь к Жюстену, попросишь у его родителей позволения привести его сюда. Будь с ним поласковее… Если я пошлю за ним кого-нибудь из инспекторов, малыш насторожится, а характер у него, должен сказать, не из мягких… Ты ему просто скажи, что я хочу поболтать с ним.

— А если мать решит сопровождать его?

— Настаивай на своем: матери не к чему присутствовать при нашем разговоре.

Мегрэ остался один. Ему было жарко. Из-под простыни торчала трубка, и под потолком плавало легкое облачко дыма. Он закрывал глаза, и сейчас же — снова и снова — перед ним возникал угол улицы Святой Катерины. И он больше не был комиссаром Мегрэ, он превратился в мальчика-певчего… Каждое утро он пробегал по одной и той же дороге в один и тот же час. А для храбрости вполголоса разговаривал с самим собой.

Вот он обогнул угол улицы Святой Катерины…

«Мамочка, купи мне, пожалуйста, велосипед…»

Итак, мальчишка репетировал сцену, которую, вернувшись с обедни, хотел разыграть перед матерью. И это было трудно, очень трудно… Хотелось найти иной, более тонкий ход…

«Знаешь, мама, если б у меня был велосипед, я бы мог…»

Или так:

«Я уже скопил триста франков… Если ты одолжишь мне недостающую сумму, которую я обещаю тебе вернуть — заработаю в церкви, я бы мог…»

Вот он и на углу улицы Святой Катерины… Через несколько секунд раздается второй удар колокола приходской церкви. Стоит пробежать какие-нибудь полтораста метров по темной и пустынной улице, как уже рядом внушительная дверь больницы… Бегом… Скорее… Только мелькают блики света между фонарями…

Мальчик сказал:

«Я поднял голову и увидел…»

В том-то и вся загвоздка. Судья живет почти посредине улицы, на полпути от площади Конгресса к казармам. И он ничего не видел, ничего не слышал. Муж больной женщины из сорок второго номера живет ближе к площади Конгресса, по правую сторону улицы, и он слышал, как кто-то быстро бежал.

Однако через пять минут на тротуаре не оказалось ни трупа, ни раненого. Никто не слышал шума машины — ни легковой, ни грузовой. Дежурные агенты, делавшие обход, не приметили ничего необычного — ну, скажем, человека, несущего на спине другого.

Температура, видимо, подскочила еще выше, но Мегрэ больше не хотелось ставить градусник. Так было хорошо. Так было лучше. Слова рождали образы, а образы становились неожиданно четкими и рельефными.

Совсем как в детстве, когда он бывал болен, — тогда ему казалось, что мать, склонившись над ним, становится большой-пребольшой и не помещается в комнате.

Да, да… конечно, тело лежало на тротуаре и казалось таким длинным, потому что человек был мертв… И в груди его торчал нож с темной рукояткой…

А позади, в нескольких метрах, стоял другой — тот самый, у которого были светлые, очень светлые глаза… И он бросился бежать…

Бежал он по направлению к казарме, а Жюстен удирал со всех ног в обратном направлении.

— Так!

Что — так? Мегрэ произнес это слово вслух, будто в нем крылось решение проблемы, будто оно само по себе приводило к решению проблемы. И Мегрэ, со вкусом попыхивая трубкой, удовлетворенно улыбался.

Вот так же случается с пьяницами. Бывает, что они ясно представляют себе подлинную сущность вещей, но, к сожалению, не в состоянии толком изложить ее, и она вновь растворяется в каком-то тумане, стоит им только протрезветь.

Именно тут и кроется какая-то ложь. И Мегрэ, пышущий жаром, попытался детально воссоздать всю картину.

— Нет, Жюстен не выдумал…

Его страх, смятение в то утро, когда он прибежал в больницу, не были притворными. Не выдумал он и того, что тело, лежавшее на тротуаре, казалось ему слишком длинным. К тому же есть и свидетель, слышавший, как он бежал.

А что сказал по этому поводу судья, язвительно ухмыляясь?

«Вы все еще доверяете свидетельским показаниям детей?»

Или что-то в этом роде. Именно судья и ошибается. Дети никогда не выдумывают, потому что нельзя создать что-то из ничего. Правда всегда строится на… на прочной основе, и дети, даже переиначив все на свой лад, никогда ничего не выдумывают. Так…

Так! Снова удовлетворенное «так» — Мегрэ не раз и не два повторял это словцо, будто поздравляя себя с победой.

На тротуаре лежало тело…

И, разумеется, поблизости стоял человек. Действительно ли у него светлые глаза? Возможно, что и так.

Потом оба побежали.

Мегрэ готов был присягнуть, что старик судья не мог врать преднамеренно.

Жарко, душно! Пот заливал глаза. Тем не менее Мегрэ опять соскочил с постели и успел снова набить трубку до возвращения госпожи Мегрэ. А раз уж встал, то надо воспользоваться этим. И, открыв шкаф, он налил из бутылки полный стакан рома и выпил. Ну и пусть подпрыгнет температура — ведь все уже будет закончено!

Вот ведь здорово! Это вам не обычное расследование, а расследование, произведенное в постели! Этого мадам Мегрэ оценить не способна.

Нет, судья не солгал, и тем не менее ему хотелось сыграть шутку с мальчиком, которого он ненавидел, как ненавидят друг друга мальчишки-сверстники.

Наверно, они уже шагают по улице… А вот уж поднимаются по лестнице… Легкие, летящие шаги ребенка… Госпожа Мегрэ открывает дверь и подталкивает вперед маленького Жюстена. Его морская куртка из грубой шерсти покрыта мелким бисером дождевых капель. От нее пахнет мокрой псиной.

— Подожди, малыш, я сниму твою куртку.

— Я сам сниму.

Госпожа Мегрэ подозрительно взглянула на мужа. Конечно, она не поверила, что он курит ту же самую трубку. Но кто знает, подозревала ли она, что он осушил стакан рома!

— Присядьте, Жюстен, — произнес Мегрэ, указывал на стул.

— Благодарю. Я не устал.

— Я пригласил вас, чтобы поболтать с вами по-дружески. А что вы собирались делать?

— Решать задачу…

— Значит, несмотря на все треволнения, вы все же ходили в школу?

— А как же не пойти?

Да, самолюбивый мальчишка. Петушится еще больше, чем прежде.

— Мадам Мегрэ, будь любезна, присмотри за отваром из овощей на кухне. И закрой дверь.

Когда жена вышла, он подмигнул мальчишке и, перейдя на «ты», попросил:

— Дай-ка кисет с табаком, вон он, на камине… Вынь из кармана моего пальто трубку. Благодарю, дружок. Ты не испугался, когда за тобой пришла моя жена?

— Нет, — гордо заявил Жюстен.

— Тебе было досадно?

— Еще бы! Ведь все твердят, что я выдумываю.

— А ты ведь не выдумываешь, верно?

— На тротуаре лежал мертвый человек, а другой…

— Не торопись!

— Что?

— Не так быстро… Садись…

— Да я не устал.

— Знаю, но зато я сам устаю, когда вижу, что ты стоишь…

Мальчик присел на краешек стула и, свесив ноги, принялся ими болтать; между короткими штанишками и длинными носками торчали голые колени.

— Скажи-ка мне, какую штуку ты отмочил с судьей?

Вспышка возмущения.

— Я ничего ему не сделал.

— Ты знаешь, о каком судье я говорю?

— О том, который вечно торчит за окном и похож на филина.

— Пожалуй, на сову… Что же произошло между вами?

— Я никогда с ним не говорил.

— Что же произошло между вами?

— Зимой я его не видел, потому что, когда я проходил мимо, занавески были всегда задернуты.

— Ну, а летом?

— Я показывал ему язык.

— Почему?

— Потому что он вечно смотрел на меня и хихикал.

— Ты часто показывал ему язык?

— Каждый раз, когда видел его…

— А он?

— Он злился и всегда ухмылялся… Я решил, что он смеется надо мной потому, что я служу обедню, а он нечестивец…

— Значит, он солгал.

— А что он сказал?

— Что вчера утром ничего не произошло перед его домом, иначе бы он заметил…

Мальчишка внимательно посмотрел на Мегрэ и опустил голову.

— Он солгал, верно?

— На тротуаре лежал труп…

— Знаю.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, потому что это правда, — мягко проговорил Мегрэ. — Дай-ка мне спички. Трубка потухла.

— У вас жар?

— Пустяки… У меня грипп.

— Вы его подхватили утром?

— Возможно. Ну садись же, садись…

Он прислушался, потом позвал:

— Мадам Мегрэ? Спустись-ка вниз… Кажется, пришел Бессон, а мне не хочется, чтобы он входил, пока я не кончу… Составь ему компанию. Мой приятель Жюстен тебя позовет… — И еще раз сказал своему юному собеседнику: — Садись же. А правда, что вы оба побежали?

— Я же вам говорил, что правда.

— И я в этом уверен… Ну-ка проверь, нет ли кого-нибудь за дверью и плотно ли она закрыта.

Ничего не понимая, Жюстен подчинился повелительному тону и выполнил приказание.

— Видишь ли, Жюстен, ты храбрый малый.

— Почему вы так думаете?

— Труп действительно был… человек действительно бежал…

Жюстен вскинул голову, и Мегрэ увидел, что губы его дрожат.

— А судья, который не солгал, ибо судьи не смеют лгать, но не сказал всей правды…

По комнате плыли запахи лекарств, отвара, рома и табака. По черному стеклу по-прежнему сбегали серебристые струи дождя. За окнами темнела пустынная улица. Кто же сидел друг перед другом: мужчина и мальчик? Или двое мужчин? Или два мальчика?

Голова у Мегрэ раскалывалась от боли, глаза блестели. У табака был какой-то странный привкус — привкус болезни…

— Судья не сказал всей правды, потому что он хотел позлить тебя… И ты тоже не рассказал мне всей правды… Только не смей плакать. И нечего всем знать о нашем разговоре. Понимаешь, Жюстен?

Мальчик кивнул головой.

— Если бы не было того, о чем ты рассказал, жилец из сорок второго дома, муж больной, не слышал бы, как кто-то бежал…

— Я не выдумал…

— Правильно! Но если бы все это произошло именно так, как ты рассказал, судья не смог бы утверждать, что он ничего не слышал… И если бы убийца побежал в направлении казармы, старик не стал бы ручаться, что никто не пробегал мимо его дома…

Мальчик не смел пошевелиться и только упорно смотрел на носки своих ботинок, болтавшихся под стулом.

— Судья, в сущности, поступил честно, не смея утверждать, что ты проходил мимо него вчера утром… Но он мог бы, пожалуй, утверждать наверняка, что ты не проходил… Это было бы правдой, поскольку ты мчался в обратном направлении. Конечно, он говорил правду, настаивая, что никто не проходил по тротуару мимо его окна… Ибо убийца вовсе не бежал в этом направлении…

— Откуда вы знаете?

Жюстен весь напрягся и, широко раскрыв глаза, уставился на Мегрэ так, как, должно быть, накануне уставился на убийцу или на жертву.

— Потому что преступник, конечно, бросился в том же направлении, что и ты. Вот почему жилец из сорок второго дома и слышал, как вы пробежали… Ведь убийца знал, что ты видел его, видел труп, что ты мог выдать его. Поэтому-то он и бросился вслед за тобой…

— Если вы это скажете маме, я…

— Тес! У меня нет ни малейшего желания рассказывать об этом твоей маме или кому-нибудь другому. Видишь ли, дружок, я буду говорить с тобой как с мужчиной… Убийца, бесспорно, сообразителен и наделен большим хладнокровием — ведь он успел чуть ли не мгновенно убрать труп, не оставив на месте ни малейшего следа… Естественно, он не мог допустить такую глупость — позволить тебе, очевидцу, убежать.

— Не знаю…

— Зато я знаю. По долгу службы я обязан это знать. Самое трудное — не убить человека, а скрыть следы преступления. И труп таинственно исчез. Да, да, исчез, хотя ты его видел… и даже видел убппцу… Очевидно, убийца обладает властью. И большой властью… Рискуя головой, он не отпустил бы тебя просто так.

— Я не знал…

— Чего не знал?

— Не знал, что это так важно.

— Да это вовсе и не важно, раз зло теперь устранено.

— Вы его арестовали?!

Сколько надежды было в этих словах!

— Разумеется, его скоро арестуют… Сиди… не болтай ногами…

— Больше не буду.

— Прежде всего, если б вся эта сцена произошла перед окнами судьи, то есть как раз на середине улицы, ты бы успел осознать то, что произошло, и сразу же убежал бы… Вот единственная ошибка, которую преступник допустил, хоть он и очень хитер.

— Как вы догадались?

— Я не догадался. Я сам был певчим и тоже бегал к шестичасовой мессе… Ты не мог пробежать сотню метров по улице, не заметив издали трупа. Итак, труп лежал ближе, гораздо ближе, прямо за углом…

— На пять домов дальше.

— Ты думал о другом, в частности о своем велосипеде, и, может быть, прошел двадцать метров, ничего не замечая…

— Просто немыслимо, что вы все знаете…

— А увидев, помчался к площади Конгресса, чтобы добраться до больницы по другой улице… Убийца побежал за тобой…

— Я думал, что умру от страха.

— Он схватил тебя за плечо?

— Он схватил меня за плечи обеими руками… Я вообразил, что он собирается меня задушить…

— Он велел тебе сказать…

Мальчуган тихо плакал. Был он мертвенно-бледен. По щекам медленно катились слезы.

— Если вы расскажете маме, она будет попрекать меня всю жизнь. Она вечно меня укоряет…

— Он приказал тебе говорить, что все это случилось не там, а гораздо дальше. Верно?

— Да.

— Перед домом судьи?

— Я сам выдумал, что перед домом судьи, — ведь я всегда показывал ему язык… А этот тип велел мне говорить, что труп лежал на другом конце улицы. И еще… что он якобы убежал по направлению к казарме.

— Вот так бы и осталось нераскрытым преступление, потому что никто тебе не поверил, потому что не обнаружили ни преступника, ни трупа и вообще никаких следов… Ведь твой рассказ казался чистой фантазией.

— Ну, а вы?

— Я не в счет. Помог случай — я был певчим, потом сегодня у меня поднялась температура… Чем же он пригрозил тебе?

— Сказал, что если я не расскажу все так, как он хочет, то, несмотря на полицию, обязательно разыщет меня и удушит, как курчонка.

— Ну, а дальше?

— Спросил, чего бы мне хотелось…

— И ты ответил: велосипед.

— Откуда вы знаете?

— Я же говорил тебе, что тоже был певчим…

— И вы мечтали о вело?

— И о вело, и о многом другом, чего мне так и не довелось иметь. А почему ты заявил, что у него светлые глаза?

— Не знаю… Я не видел его глаз; он был в больших очках. Но мне не хотелось, чтобы его нашли.

— Из-за велосипеда?

— Пожалуй… Вы скажете об этом маме, правда?

— Не бойся, не скажу ни маме, ни кому другому… Ведь мы с тобой друзья. Ну-ка, передай мне табак и не говори мадам Мегрэ, что за это время я выкурил три трубки. Видишь, взрослые тоже не всегда говорят всю правду… У какого дома это случилось, Жюстен?

— У желтого дома, что рядом с колбасной.

— Сходи-ка за моей женой.

— А куда?

— Вниз. Она разговаривает с инспектором Бессоном, который так грубо обошелся с тобой.

— Он хотел меня арестовать?

— Открой шкаф…

— Открыл…

— Там висят брюки…

— Что с ними делать?

— В левом кармане найдешь бумажник.

— Вот он.

— В бумажнике есть мои визитные карточки.

— Передать их вам?

— Дай одну… и также ручку… Она лежит на столе. И Мегрэ вывел на карточке: «Чек на велосипед».

Глава IIIЖИЛЕЦ ИЗ ЖЕЛТОГО ДОМА

— Входите, Бессон!

Госпожа Мегрэ бросила взгляд на густое облако дыма, плававшее вокруг занавешенной лампы, и поспешила на кухню, откуда доносился запах горелого.

А Бессон, сев на стул и презрительно посмотрев на Жюстена, доложил:

— Вот список, который вы просили составить. Должен вам сказать…

— Он теперь не нужен. Кто живет в четырнадцатом?

— Минутку…

Он просмотрел список.

— Постойте-ка… Четырнадцатый… В доме всего лишь один жилец.

— Сомневаюсь.

— Как?

Он с беспокойством покосился на мальчика и продолжал:

— Иностранец, комиссионер по драгоценностям… по фамилии Франкелыытенн…

И Мегрэ, обливаясь потом, пробормотал:

— Укрыватель краденого.

— Как вы говорите, шеф?

— Укрыватель краденого… А сверх того, пожалуй, и главарь банды.

— Не понимаю вас.

— Неважно… Будьте любезны, Бессон, передайте мне бутылку с ромом — она стоит в шкафу! Только побыстрее, старина, а то сейчас войдет мадам Мегрэ. Держу пари, что у меня тридцать девять и пять., Франкельштейн! Попросите ордер на обыск у следователя… Впрочем, на это потребуется время — ведь он, конечно, играет где-нибудь в бридж… В моем письменном столе есть пустые бланки. В ящике слева… Заполните один. Произведите обыск. Наверняка найдете труп, даже если придется разобрать стену в подвале.

Ошеломленный Бессон встревоженно смотрел то на комиссара, то на мальчика, притаившегося в углу.

— Торопитесь, старина… Если он узнает, что малыш приходил вечером сюда, вы не найдете его в гнезде… Вот увидите, что это за тип!

И действительно, это был тип! В ту минуту, когда опергруппа позвонила в дверь, он не раздумывая бросился бежать проходными дворами, перелезая прямо через стены. Потребовалась немалая изворотливость, чтобы схватить убийцу — его взяли на крыше. Полицейские перевернули вверх дном весь дом и только через несколько часов обнаружили в чане с известкой искалеченный труп. Оказалось, сведение счетов — убит был некий субъект, недовольный хозяином: считая себя обманутым, он требовал денег, и Франкельштейн покончил с ним, не подозревая, что в эту минуту какой-то мальчишка-певчий заворачивает за угол улицы.

— Сколько?

У Мегрэ не хватило мужества взглянуть на термометр.

— Тридцать девять и три.

— Не обманываешь?

Он знал, что мадам Мегрэ обманывает, что температура у него гораздо выше, но теперь ему было все равно. Так приятно погрузиться в полубессознательное состояние, унестись с головокружительной быстротой в туманный и вместе с тем такой реальный мир, в котором мальчик-певчий, похожий на юнца Мегрэ, бежал по улице, вообразив, что его сейчас задушат, и мечтая о велосипеде с никелированной рамой…

— Что ты говоришь? — спрашивала мадам Мегрэ, держа в вытянутых руках горячие припарки.

Он бормотал что-то несуразное, как ребенок в бреду, говорил то о «первом ударе», то «о втором ударе».

— Я опаздываю…

— Куда опаздываешь?

— К обедне… сестра… сестра…

Ему все не удавалось произнести слово «монахиня».

— Сестра…

Наконец он заснул с широким компрессом на шее и во сне все твердил о мессах в своем селении, о харчевне Мари Титен, мимо которой всегда пробегал во всю прыть, потому что боялся… чего-то боялся.

— Однако я уже видел его…

— Кого?

— Судью.

— Какого судью?

Все это трудно, почти невозможно объяснить. Судья напоминал ему кого-то из односельчан, кому он показывал язык… Кузнеца? Нет… Свекра булочницы… Впрочем, неважно кого… Просто человека, которого он не любил…

Судья-то все и напутал, чтобы отомстить мальчику и позлить людей… Он заявил, что не слышал никакого шума перед домом. Но не сказал, что слышал шум шагов преследователя, бегущего в обратном направлении…

Старики превращаются в детей… и ссорятся с детьми. Совсем как дети.

Мегрэ был очень доволен: он сплутовал, выкурив три-четыре трубки. Во рту держался приятный вкус табака. Теперь можно было поспать… А завтра, раз он болен гриппом, мадам Метрэ приготовит ему крем-брюле.

СЕЙФ ОСС

Жозеф Леборнь читал газеты, вернее, смаковал отдел происшествий и, чтобы отвязаться от меня, молча указал на папку, помеченную тремя буквами: ОСС.

Первое, что мне бросилось в глаза, было сообщение одной из крупных парижских газет под заголовком:

ЗАГАДОЧНОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Кража, превосходящая по своей дерзости проделки, самого Арсена Люпена20, имела место на бульваре Осман. Кража эта поставила полицию в тупик, тем более что невозможно было далее в пределах двух недель установить день, когда она произошла.

Контора недавно учрежденного «Общества синтетического сахара», с капиталом в полтора миллиона франков, занимала обширное помещение в первом этаже дома № 36 по бульвару Осман.

В этой конторе обращал на себя внимание внушительных размеров сейф, сконструированный по последнему слову техники.

Не успели учредить «Общество синтетического сахара», как в этот сейф в присутствии трех членов-учредителей были положены, ценные бумаги на сумму примерно в миллион франков, а заодно конверт за сургучной печатью с описанием способа изготовления синтетического сахара, автором которого был инженер Моровский.

Чтобы открыть этот сейф, изготовленный фирмой Леруа по особому заказу ОСС, необходимо было действовать одновременно тремя ключами. Каждый из трех учредителей получил по одному ключу, которые владел и владеет поныне.

Но вчера, когда они вновь собрались в конторе, чтобы вынуть из сейфа понадобившиеся им ценные бумаги, они, к великому изумлению, увидели, что он пуст.

Никаких следов взлома. Следственные власти тщетно пытались обнаружить на стали отпечатки пальцев.

Три учредителя ОСС — господа Моровский, Жермен Массар и Анри Лепрен — категорически утверждают, что открывали сейф только один раз, в тот день, когда прятали в него ценные бумаги и запечатанный конверт. С тех пор, по их словам, никто из них не расставался со своим ключом.

Конструктор сейфа, Жерар Леруа, уверяет, что такие три секретных замка не открыть самому опытному злоумышленнику, даже с помощью наисовершеннейших инструментов.

Началось расследование. Перед полицией встала чрезвычайно трудная задача, осложненная еще и тем, что установить хотя бы приблизительно день кражи оказалось совершенно невозможным.

Однако полиция напала на след. Поступили сведения, что с неделю назад в Париже появился вор международного масштаба, связанный с амстердамской шайкой аферистов, специализировавшейся на такого рода операциях.

Выследить вора пока не удалось.

Леборнь не отрывался от газет, он словно позабыл обо мне, хотя я изо всех сил пытался привлечь его внимание своими домыслами. Тогда я решил ознакомиться с приложенной к делу вырезкой из одного еженедельника, который, не скрывая своей болтливости, охотно кое-что присочинял, не брезгуя даже шантажом.

КТО ИЗ ТРЕХ ЖУЛИКОВ САМЫЙ ЛОВКИЙ?

Периодическая печать уже сообщала о деле ОСС, но, по своему обыкновению, постаралась сказать не все.

Мы дополним сообщение, дабы читатель убедился, что перед ним одна из наиболее ловких афер, какую только можно себе представить.

Кроме того, газеты скрыли показания конструктора сейфа, господина Леруа, который сообщил следователю то, что ему доверительно рассказал его служащий, Жан-Батист Капель старший монтер, установивший сейф на бульваре Осман.

Несколько дней спустя после учреждения ОСС, когда пресловутые ценности уже лежали б сейфе, на квартиру Канеля вечером, часов около десяти, явился один из учредителей ОСС — Жермен Массар. Канелю он показался крайне взволнованным.

Заверив монтера в том, что оба его компаньона уехали, один — в Марсель, другой — за границу, Массар сказал, что ему срочно понадобились находящиеся в сейфе ценные бумаги, а так как у него лишь один из трех ключей, то он просит Канеля пойти с ним на бульвар Осман, чтобы помочь открыть сейф.

Монтер колебался. Мотивируя свой отказ, он сказал, что сделать этого не может по техническим причинам.

Массар настаивал. Ничего не добившись, он ушел, предварительно попросив монтера никому не говорить о его визите.

Капель недоумевал и решил все-таки рассказать об этом господину Леруа; тот одобрил его поведение.

Следователь, надо думать, допросил и монтера, который не только повторил сказанное, но даже добавил нечто более важное, о чем не счел нужным уведомить своего хозяина.

А именно: на четвертый день после визита Массара на квартиру Канеля явился в свою очередь второй учредитель ОСС — Анри Лепрен.

После длительного вступления он предложил Канелю пятьдесят тысяч франков, если тот откроет ему сейф. Капель наотрез отказался, и Анри Лепрен, подобно своему предшественнику, стал умолять монтера сохранить этот разговор в тайне, причем пытался во что бы то ни стало вручить монтеру чек на десять тысяч франков в оплату за молчание.

Монтер был непреклонен, и Лепрен ушел, оставив чек на столе.

Капель признался следователю, что не устоял перед искушением и на другой день реализовал чек.

Из всего сказанного явствует, что дело это, в общем, не такое простое, каким его хочет представить пресса.

Но это далеко не все!

Мы вправе утверждать, что в деле участвует еще и третий жулик, и это не кто иной, как сам Моровский.

Моровский — русский эмигрант, никогда не был инженером и всего лишь год проучился в Льежском университете.

В бытность свою в Льеже он за какие-то махинации чуть было не угодил в тюрьму и поспешил уехать в Берлин, где ему пришла в голову идея синтетического сахара. Моровский пытался заинтересовать кое-кого из промышленников своим якобы исключительно важным открытием.

Однажды это ему почти удалось. Но во время опытов один из присутствовавших инженеров изобличил мошенника.

Дело осталось без последствий, поскольку немецким промышленникам было неловко признаться в том, что они попали впросак, доверившись аферисту.

Моровский не пал духом и лишь поспешил сменить арену деятельности.

В Париже он набрел на Массара и Лепрена, которые сразу же ухватились за идею организации общества по использованию изобретения Моровского.

Не слишком доверяя друг другу, трое пройдох заказали для хранения ценных бумаг сейф с тройным замком и поделили между собой ключи.

Кто же из трех жуликов самый ловкий? Кому из них удалось все-таки открыть сейф?

Что хранилось в этом сейфе?

Какие ценности вложили в это дело Массар и Лепрен?

Не нам разоблачать афериста.

В заключение мы можем лишь повторить вопрос: кто же из трех жуликов самый ловкий?

К материалам следствия, кроме фотографий сейфа, трех замков и ключей, был приложен план помещения, занимаемого ОСС на бульваре Осман.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил Жозеф Леборнь, не отрываясь от чтения.

— По-видимому, в этом деле участвовал грабитель. Леборнь пожал плечами и встал.

— Представляете ли вы себе, что такое сейф? Тогда я должен передать вам то, что сказал мне по телефону один из наших видных инженеров, господин Леруа: «Сейф не взломан. В данном случае не был применен ни один из классических приемов взлома. Сейф просто-напросто открыли изготовленными для него ключами».

— Как, по-вашему, сведения, которые сообщил еженедельник о Моровском, достоверны?

— Безусловно. Он, по-видимому, отъявленный жулик — специалист по фальшивым изобретениям.

— А Массар?

— Человек с темным прошлым.

— А Лепрен?

— Бывалый жулик.

— Как вы считаете, легко было проникнуть ночью в контору?

— Не труднее, чем в любое другое помещение: для злоумышленника открыть дверь проще простого.

— Ну, а привратница?

— Тянет за веревку, как все привратницы, и спросонья не слышит, какую фамилию ей назвал вошедший.

— А между собой эти жулики ладили?

— Притворно улыбались, но друг другу не доверяли.

— А сейчас?

— Сейчас каждый валит вину на другого. Массар и Лепрен вполне правдоподобно объяснили свои действия в отношении Канеля. Оба утверждают, что заинтригованные странным поведением Моровского, который все время откладывал опыты, захотели убедиться в содержимом загадочного конверта.

— Что говорит Моровский?

— Что он жертва своих компаньонов, которым не терпелось поскорее забрать из сейфа ценные бумаги.

— Почему они так торопились?

— Да потому, что, по словам Моровского, эти бумаги не представляли никакой ценности. Оба мошенника, разыграв комедию с анонимным обществом, попросту хотели украсть его изобретение. Причем сами они положили в сейф «дутые ценности», как говорят биржевики. Им бы только узнать способ изготовления синтетического сахара, и они либо воспользовались бы им сами, либо перепродали его.

— Следователь в этом разобрался?

— Он лишился сна. Вернее, не спал до вчерашнего дня.

— До вчерашнего дня?

— Иными словами, до того дня, когда я доискался истины.

* * *

В деле оказалась также копия письма:

Дорогой господин Канель! Отнесите следователю по делу ОСС бумаги, не имеющие никакой ценности, а заодно и конверт, с которым вы не знаете, как поступить. В нем нет ничего, кроме чистой бумаги. Мне кажется, я не ошибаюсь, считая, что вас даже не потревожат по этому делу, ибо предпочтут замять эту нелепую историю. Говорите правду, только правду.

— И Канель сказал?

— Разумеется! Что уж тут было скрывать! Хорошо зная секреты большинства парижских сейфов, он, как человек честный, ни разу даже и не подумал воспользоваться этим. Но вот совладельцы одного из таких сейфов неожиданно приходят к нему домой и пытаются соблазнить его деньгами. Один из них даже предлагает Канелю пятьдесят тысяч франков. Мысль монтера заработала. Отныне он думает только о сейфе, где, по-видимому, хранится целое состояние. Он сам изготовляет ключи по образцу тех, что были сделаны им в свое время, и отправляется ночью в контору на бульваре Осман. Но кража не приносит ему ни сантима.

— А ценные бумаги?

— Ничего не стоят, как и предполагал Моровский. Ну и компания, доложу я вам! Один кладет в сейф описание несуществующего способа изготовления синтетического сахара. Другой — пачку простои бумаги того сорта, что продается на вес! Теперь каждый думает лишь о том, как бы изъять из этого проклятого сейфа то, что он туда спрятал, — лишь бы не обнаружился его подлог.

— А вы все-таки заподозрили Канеля? — спросил я.

— Неужели вы думаете, что эти трое, каждый в отдельности и все, вместе взятые, не догадались бы симулировать обыкновенную кражу со взломом? Беспорядок в конторе, выломанная входная дверь и тому подобное послужили бы верной уликой. Учредителей ОСС даже и не заподозрили бы… И в ответе был бы один лишь бедняга Канель.

КРАЖА В ЛИЦЕЕ ГОРОДА Б

— Должно быть, старею, — сказал я Жозефу Леборню. — Только тот, у кого молодость уже позади, способен умиляться, вспоминая о лицее или казарме… Разумеется, когда он уверен, что больше туда не вернется…

Я держал в руке почтовую открытку с изображением лицея в Б. — прелестном городке на юге Франции. На светлом фасаде здания причудливо переплетались тени и солнечные блики. Швейцар в черной шапочке выглядел так картинно, словно позировал перед объективом.

— И подумать только, те, кто живет в этом доме, вероятно, не понимают, какое им выпало счастье.

— Взгляните на два плана, приложенные к делу, — посоветовал мне Леборнь, — и вы снова почувствуете себя мальчуганом, которому настойчиво вдалбливают в голову латинские склонения. Посмотрите на обсаженный платанами двор, на арку, что ведет в залитый солнцем сад… Окна классных комнат и учебных залов выходят на долину Роны. А из окон лаборатории видна церковная площадь, где местные жители обычно играют в шары…

— Ив этом маленьком раю совершено преступление?

— Да… Не преступление, а ограбление.

— Крупная сумма?

— Две тысячи триста восемьдесят франков двадцать пять сантимов. Точно.

Я подумал, не шутит ли Леборнь: тон, каким он назвал эту сумму, показался мне излишне напыщенным.

— И вы утруждаете себя из-за двух тысяч франков и каких-то сантимов? — удивился я.

— Само по себе дело крайне любопытное. Кроме того, эта история чуть не стоила жизни одному человеку.

Леборнь вытащил из папки и положил предо мной газетную вырезку. Во мне что-то дрогнуло. Один заголовок чего стоил!

СКАНДАЛЬНОЕ ДЕЛО, ЕДВА НЕ ЛИШИВШЕЕ НАШ ЛИЦЕЙ ЕГО ДОБРОГО ИМЕНИ

А вот и содержание заметки:

В настоящее время полиция занимается расследованием дела, которое в течение недели считала нужным не разглашать, дабы неосмотрительной поспешностью не повредить безупречной репутации нашего славного города.

Кража была совершена в кабинете самого директора лицея, достопочтенного господина Гроклода, чьи выдающиеся заслуги правительство отметило пожалованием ему ордена Почетного Легиона.

Сумма в 2380 франков 25 сантимов, предназначенная для оплаты счетов разных поставщиков, в том числе и мясника, исчезла при загадочных обстоятельствах, исключающих всякую мысль об обычном ограблении.

Деньги лежали в ящике бюро господина Гроклода. Ящик был заперт на ключ.

Однако ни замок, ни ящик не были взломаны. В ночь кражи единственный ключ от ящика лежал у директора в кармане пиджака, висевшего на спинке стула.

Произвели негласный допрос. Увы, выяснилось только, что кражу совершил кто-то из «своих».

Подвергнутый допросу швейцар утверждает, что в ту ночь никто без его ведома не мог проникнуть в здание.

Мадемуазель Эльза Гроклод, комната которой расположена как раз над кабинетом отца, тоже ничего не слыхала. Следствию негде было развернуться. Пришлось взять на подозрение всех, кто служит в лицее.

Нас убедительно просили хранить тайну. Но мы все же сочли нужным обрадовать наших читателей сообщением, что человек, над которым тяготеет это позорное обвинение и который, возможно, сейчас, когда мы пишем эти строки, уже арестован, к счастью, не принадлежит к числу жителей нашего города.

Впрочем, обвиняемый уже давно восстановил против себя наших сограждан: его поведение давало все основания предвидеть неизбежность того неприятного происшествия, местом действия которого оказался лицей.

— О таком деле лучше не напишешь, — заметил Жозеф Леборнь, читавший из-за моего плеча. — Газета весьма сдержанно описывает то единственное лицо, которое, будучи служащим лицея, не является коренным жителем города. Речь идет о двадцатитрехлетнем классном руководителе Анри Мажореле — лиценциате21 филологических наук и сотруднике нескольких передовых литературных журналов… Я видел его фотографию, но не мог оставить ее у себя. Мне кажется, что при полном внешнем несходстве характером он напоминает героя романа Альфонса Доде «Малыш».

Рост Мажореля метр восемьдесят; лицо сангвиника, усеянное веснушками, говорит о крестьянском происхождении; непокорные рыжие вихры не подчиняются гребенке и торчат во все стороны.

Неловкость и застенчивость сочетаются в этом юноше с мечтательной восторженностью.

Мажорель, как я уже говорил, сотрудничал в передовых журналах, но не пренебрегал и обычной газетной работой: засылал очерки, сказки и фантастические рассказы в редакции всех парижских газет.

В сопроводительных письмах Мажорель подчеркивал:

«Я чувствую в себе призвание к большой газетной работе и готов, если Вы окажете мне доверие, оставить занимаемую мной скромную должность и предложить редакции свои услуги…»

Он получал лестные, но отрицательные ответы. А случалось, и вовсе не получал никаких.

Пожалуй, это все, что я о нем знаю…

— Он арестован?

— Собственно говоря, его попросили не покидать стены лицея и даже нашли ему замену — человека, который по четвергам водит школьников на прогулку.

— Мажорель отрицает свою вину?

— Категорически! Однако директор лицея обнаружил в его комнате среди томиков стихов несколько научных работ Гросса и Рейсса о научных приемах и методах сыска. Кроме того, школьная кухарка подтвердила, что по вечерам классный руководитель часто посылал из своего окна световые сигналы карманным электрическим фонариком. И, наконец, в деле имеется убийственное для Мажореля показание одного из учеников лицея.

Этот ученик рассказал, что на большой перемене, как это бывает во всех школах, классного руководителя окружали ученики, с которыми он беседовал запросто! За несколько дней до кражи Анри Мажорель, держа в руке книгу Рейсса «Техника сыска», объяснял своим юным друзьям, что ныне полиция для разоблачения преступников располагает научными методами.

При этом Мажорель имел неосторожность добавить:

«И все-таки лично я сумел бы перехитрить сыщиков. Для этого достаточно лишь изучить их приемы!»

Жозеф Леборнь закурил и мельком посмотрел на оба плана здания.

— Вам ясна подоплека? — продолжал он. — После этого показания никто больше не сомневался в виновности Мажореля. Но за отсутствием улик никому не хотелось браться за это дело. Еще надеялись обнаружить украденные деньги, которые Мажорель безусловно не мог далеко запрятать.

Но для всех по-прежнему оставалось загадкой, как была совершена кража, то есть каким образом две с лишним тысячи франков исчезли из запертого ящика.

Полиция, по своему обыкновению, арестовала всех бродяг и подвергла их строгому допросу.

Директор лишился аппетита и смотрел на всех сотрудников исподлобья.

Жена умоляла его подать рапорт в министерство и раз навсегда выбросить из головы это дело.

На переменах ученики больше не играли; разбившись на группы, они с жаром рассказывали друг другу о действиях полиции, о следах, уличающих преступников, о взломах и грабежах.

Между тем сам Мажорель оставался как бы в стороне от этой шумихи. В классах, в столовой, во дворе он держался особняком, мрачный и унылый. В городе Мажореля не любили: ему не прощали франтовских галстуков и широкополых черных шляп. Вероятно, мужчины не могли простить ему благосклонности, которую выказывали к нему женщины и молодые девушки.

Может быть, им нравилась его большая шляпа? А может быть, его стихи? Известно лишь, что Мажорель имел у дам успех, которым, впрочем, никогда не пытался воспользоваться. Ровно через неделю после кражи под одним из платанов в школьном дворе нашли тысячефранковую ассигнацию. Дул мистраль. Земля была усеяна листьями… Но господин Гроклод продолжал утверждать, что вор, испугавшись наказания, решил подбросить украденные деньги и таким образом замести следы. Директор даже надеялся, что на следующий день возвратят и остальные. Утром он несколько раз обошел двор и тщательно осмотрел землю у подножия каждого дерева. Но безрезультатно. Тогда директор вызвал к себе в кабинет Анри Мажореля и заявил ему: «Если завтра в полдень вор не вернет остальные украденные им 1380 франков 25 сантимов, вас передадут в руки правосудия». Мажорель побледнел как полотно. Казалось, он лишился дара речи. Но едва он ушел в свою комнату, как директор получил письмо из Парижа… У меня есть копия этого письма, ибо писал его я. Чистая случайность! Мне прислали с юга инжир, завернутый в газету, статью из которой Вы только что прочли. Эта любопытная история заинтересовала меня… Пари держу, что Вы все поняли, даже еще не читая копии письма…

Я пожал плечами и благоразумно промолчал, боясь ошибиться, чем доставил бы большое удовольствие Леборню. И вот что я прочел:

Господин директор!

Покорнейше прошу Вас вытащить из своего бюро верхний ящик, который, как я полагаю, не запирается и, следовательно, служит для хранения бумаг, не имеющих ценности.

Будьте любезны, просуньте руку в образовавшуюся щель и попытайтесь дотянуться до дна второго, более глубокого и запертого на ключ ящика, где лежали украденные деньги.

Именно так и была совершена эта кража. Как Вы сами понимаете, только тонкая рука подростка могла дотянуться до дна второго ящика.

Классный руководитель повинен лишь в том, что, похваляясь своими способностями детектива, дал толчок воображению вверенных ему воспитанников. И они приняли вызов.

Я уверен, что Вам стоит лишь приказать — и школьники влезут на дерево и принесут Вам остальные деньги, спрятанные ими среди ветвей.

Примите, господин директор, уверения в моем глубоком почтении.

— Несомненно так, — сказал я. — Ну, а световые сигналы?

— Подумайте сами, откуда их можно было лучше всего увидеть. Из комнаты мадемуазель Гроклод, не так ли? Согласитесь, что с моей стороны было бы не слишком тактично обратить внимание директора лицея на влюбленных… Мое письмо пришло вовремя, — продолжал Леборнь. — Прочитав его, директор бросился в комнату классного руководителя и увидел, что тот, привязав к огромному кухонному ножу тонкую нитку, подвешивает этот нож к потолку над своей кроватью. Мажорель объяснил, что по теории Рейсса такая нитка через три часа двадцать минут неминуемо должна оборваться.

ТРИ РЕМБРАНДТА

— Знаете ли вы «Отель Друо»? — спросил меня Жозеф Леборнь.

— Кто же его не знает!

— Тогда послушайте одну историю, и «Отель Друо» предстанет перед вами в новом свете. В один прекрасный день был объявлен аукцион, обещавший сенсацию. Речь шла не более не менее как о неизвестном полотне Рембрандта, которое некий антиквар, по фамилии Валь, целых пятнадцать лет продержал в своей берлоге, пока, наконец, не решился продать.

То был автопортрет художника. Исключительную ценность придавала ему не только подпись, но и дата — 1669, год смерти художника.

Другого портрета Рембрандта тех лет не существует.

Валь пригласил нескольких искусствоведов полюбоваться шедевром, и все в один голос признали его подлинным. Однако скептики перешептывались между собой: «Что еще скажут эксперты?»

Неожиданно распространилась волнующая весть: в субботу после полудня какой-то прилично одетый молодой человек явился в галерею Друо с картиной под мышкой и от имени Валя передал ее директору отеля, сообщив при этом, что с завтрашнего дня в зале, где будет выставлено драгоценное полотно, начнет дежурить детектив.

Размером картина была шестьдесят на семьдесят сантиметров и вставлена в гладкую раму из черного дуба.

Не успел молодой человек уйти, как к директору явился посыльный и, вручив ему сверток точно такого же размера, исчез.

Наконец в пять часов в «Отель Друо» явился сам Валь, сияющий, и на глазах у оторопевшего директора распаковал картину, наделавшую столько шума.

Сцену эту невозможно описать! Перед директором оказались теперь не один Рембрандт, а целых три, совершенно одинаковых, в одинаковых рамах, так что сам Валь уже не мог отличить свою картину от двух других.

Немедленно уведомили полицию. Начались поиски молодого человека, принесшего первое полотно; искали посыльного, который доставил второе. Тесный мирок картинной галереи Друо был взбудоражен.

К несчастью, в поисках лучшей экспозиции картины уже перевешивали с места на место, и владелец Рембрандта клялся, что отныне не может с уверенностью сказать, какая из них подлинная.

Три дня критики и наиболее известные антиквары толпились в выставочном зале. Мнения разделились. Чтобы помочь спорящим, на каждую раму наклеили ярлычок: номер один, номер два, номер три.

Одни отстаивали подлинность номера первого, другие — номера второго; у номера третьего было мало защитников.

Аукцион, естественно, отложили на неопределенное время. Следствие продолжалось. Но ни молодого человека, ни посыльного найти не удалось…

Жозеф Леборнь, улыбаясь, пододвинул ко мне увеличенную фотографию подписей, проставленных под тремя картинами.

— А экспертиза?.. — спросил я. Леборнь расхохотался:

— Какая наивность! Вы что же, никогда не сталкивались с подобного рода делами? Недавно в Германии произошел скандал с поддельными полотнами Ван Гога. К делу привлекли десять экспертов, но между ними не было единодушия. После ожесточенных споров каждый из экспертов остался при своем мнении. Два года назад а Америке прогремела другая афера — фальсификация Рафаэля. Эксперты за счет владельца картины прокатились в Лондон, Берлин, Париж и Рим. По откровенному сообщению печати Соединенных Штатов Америки, в сдержанности уступающей нашей, экспертиза превратилась в настоящий митинг: эксперты колотили друг друга зонтиками.

— А рентген?

— Еще больший повод для споров. В нашем случае по всем трем картинам был получен один и тот же результат.

— Анализ полотна под микроскопом?..

— Ничего не дал.

— А тщательное изучение трех подписей?

— Посмотрите сами… И попытайтесь сделать выводы.

— Где находилось полотно до того, как его доставили в галерею Друо?

— Какое полотно?

— Разумеется, то, которое принес Валь. Подлинное.

— В квартире Валя, на авеню Суффрен. Оно даже не висело, а было заперто в маленькой комнате, рядом с кабинетом хозяина.

— И долго пролежало там?

— Лет пятнадцать. С того времени, как Валь откопал свой шедевр на каком-то провинциальном аукционе. Картина была грязная и закоптелая, едва можно было различить, что на ней изображено, а подпись и вовсе стерлась. Но у Валя тонкий нюх. Он реставрировал портрет… Однако никому, кроме самых близких, не говорил о своей находке. Считанным людям выпало счастье полюбоваться ею. Валь же постоянно твердил: «Буду есть сухой хлеб, а Рембрандта не продам».

— Чем занимается этот Валь?

— Официально ничем. Он вечно толчется в «Отеле Друо», но широким размахом не отличается. Что-то покупает, что-то перепродает…

— И все-таки он решил расстаться со своим Рембрандтом?

— Он выдает замуж дочь.

— Стало быть, он женат?

— Вдов. Его единственной дочери двадцать два года. Жених ее — комиссионер по продаже драгоценных камней.

— Валь богат?

— Живет довольно скромно. Две служанки, недорогая квартира. Единственное его богатство, как утверждает он, — Рембрандт, с которым ему так не хотелось расставаться. Вот почему он рвал и метал, вот почему, стоя перед тремя полотнами, клялся, что разорен, и даже пытался покончить жизнь самоубийством.

— Каким образом?

— Принял веронал, но при первых признаках отравления дочь вызвала врача, и его спасли.

— Итак, аукцион не состоялся?

— Состоялся. Спустя три недели. А до того велись бесконечные споры, производились всякого рода экспертизы, и обычные и контрольные. Были напечатаны разноречивые заключения, а специалисты затеяли между собой острую полемику. В первую очередь заподозрили будущего зятя, поскольку он был единственный, кого допускали к картине. Но тот доказал, что не имеет к этому делу никакого отношения. Пришлось даже допросить двух-трех ни в чем не повинных оценщиков.

— А что представляют собой служанки?

— Одна — стара, ничего не знает, кроме своей кухни, на все вопросы отвечает что-то нечленораздельное и вообще производит впечатление выжившей из ума. Вторая служанка — молодая девушка из Люксембурга. Следствие установило, что она спала в каморке на шестом этаже, о существовании картины понятия не имела и никогда никого не приводила в квартиру хозяина.

— Чем кончилось дело?

— Аукцион — один из самых памятных — все-таки состоялся. Завсегдатаи «Отеля Друо» собрались все, как один. Из Берлина и Амстердама приехали коллекционеры и любители живописи.

Три портрета висели рядом, представляя собой небывалое зрелище, ибо совпадали до мельчайших деталей. Валь был совершенно убит. Он подходил то к одной, то к другой группе посетителей и десятки раз, вновь и вновь, рассказывал о своем несчастье.

«Я разорен, — твердил Валь. — Бандиты украли приданое моей бедной дочери. И все-таки картина здесь… здесь она, а я даже не могу ее опознать…»

— И нашлись покупатели?

— Цены на аукционе были бешеные. Самое забавное во всем этом, что картин было три. Следовательно, две из них никакой ценности не представляли. Аукцион напоминал скорее лотерею. Стоимость полотна номер один достигла без малого двухсот тысяч франков. Ко всеобщему удивлению, в одном из покупателей узнали агента крупного американского коллекционера. Вот это и подстегнуло всех. Стоимость картины номер два достигла суммы в триста тысяч франков. Никто не сомневался в том, что покупатель один и тот же; очевидно, он решил приобрести все три полотна, чтобы таким образом завладеть и подлинником. Это ему дорого обошлось. В «Отеле Друо» нет места сантиментам. Присутствовавшие на аукционе сразу поняли, что, уплатив даже такие огромные деньги, американец совершил бы неплохую сделку. Покупать две картины было бессмысленно. Необходимо за любые деньги купить все три. Страсти разгорелись. Цена третьей картины достигла четырехсот тысяч франков, затем полумиллиона, перевалила этот головокружительный предел и была отдана за семьсот тысяч франков тому же американскому агенту. Беднягу даже пот прошиб. Три полотна, из которых только одно было подлинное, обошлись ему в миллион двести тысяч франков.

— Но в конце концов дознались, какое из трех подлинное?

— Нет, конечно! Теперь все три красуются рядом в галерее богатого американца, который ими немало гордится.

— Значит, тайна так и осталась неразгаданной?

— Для всех, кроме двух людей.

— Кто же они?

— Автор мистификации и… я.

— Вы видели эти полотна?

— Нет. Я только распорядился сделать фотоснимки, которые вы держите в руках…

— Какая же из них подлинная? — спросил я, снова взглянув на подписи.

— Подлинной нет, — ответил Леборнь. — Все три портрета — подделка.

Я раскрыл рот от удивления, а Леборнь продолжал:

— Представьте себе человека, который решил попытать счастья. Антиквар этот, в общем, птица не крупного полета, но он хотел одним махом сорвать миллион. Не испугавшись подлога, он в один прекрасный день фабрикует означенного Рембрандта, вернее, трех сразу, совершенно схожих между собой. Он никому не показывает их, ограничиваясь лишь разговорами. Но один из этих автопортретов он все же демонстрирует кое-кому из близких в полумраке своего кабинета. Так рождается легенда об уникальном творении Рембрандта — картине, которая не продается. О ней именно потому и заговорили, что она не продавалась. И еще потому, что Валь не разрешал никому из любителей живописи даже взглянуть на нее.

Время шло. Картина, став предметом бесконечных толков, обрела жизнь. Отныне она у всех на устах!

Неожиданно Валь объявляет о своем решении продать картину. Ему якобы нужно дать приданое дочери. Но он стонет. В душе у него смерть.

Роковой час пробил! А что, если эксперты, налюбовавшись неизвестным полотном, установят фальсификацию? Но Валь не растерялся. Имея в своем распоряжении еще два полотна, он добился того, что экспертов уже не спрашивают: «Эта картина подлинная?» А спрашивают: «Какая же из этих трех действительно принадлежит кисти Рембрандта?»

И завязался бой. Такова уж натура человеческая. Конкуренты неизбежно должны были сцепиться. Они ожесточенно дрались и за номер один, и за номер два, и за номер три, который тоже имел своих защитников.

ПАССАЖИР И ЕГО НЕГР

Глава первая,

В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ДОКТОР, ПОПАВ НА РОСКОШНЫЙ ТЕПЛОХОД, СОВЕРШАЕТ ИНТЕРЕСНОЕ МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ ЛЕСОРУБОВ, НЕ ПОКИДАЯ ПОРТА БОРДО

— Быть может, добавить льда?

— Чуть-чуть. Благодарю…

Доллан с трудом сохранял выдержку, не показывая виду, что временами готов рассмеяться им прямо в лицо. Не верилось, что он. Маленький доктор из Марсилии, в сером поношенном костюме, с небрежно завязанным галстуком и в старой шляпе, видавшей виды, сидит сейчас в салоне первого класса, стены которого обшиты красным деревом — Сидит, заложив ногу за ногу, удобно откинувшись в кресле, и попыхивает одной из тех гаванских сигар, что курят миллиардеры, а перед ним — стоит только протянуть руку — бокал виски со льдом.

Да, теплоход «Мартиник» стоял на якоре в порту, а не бороздил безбрежную гладь океана. Через иллюминаторы, в солнечной пыли, виднелись лишь набережные Бордо, а вместо грохота океанских валов, дыхания машин, плеска волн, бьющих о борт, слышался скрежет кранов, разгружавших судно.

Какое избранное общество окружало Маленького доктора, какие высокопоставленные лица оказывали ему внимание! Старый господин с бородкой, беспрерывно протирающий пенсне, — не кто иной, как администратор компании. Рослый молодцеватый человек с проседью, в белом мундире, украшенном галунами, — капитан парохода. Все прочие — офицеры, уполномоченный морского министерства и судовой врач.

А ведь еще несколько месяцев назад все эти господа обошлись бы с ним как с мальчишкой и, пожалуй, просто выставили бы за дверь. Но вот, совсем неожиданно, к нему пришло настоящее признание — он стяжал славу великого мастера по раскрытию тайн. Даже ворчунья Анна, его служанка, преисполнилась уважения, прочитав телеграмму:

НАСТОЯТЕЛЬНО ПРОСИМ ВАС НАЧАТЬ СРОЧНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ НА БОРТУ ТЕПЛОХОДА «МАРТИНИК» В ТОРГОВОМ ПОРТУ БОРДО ТОЧКА СОГЛАСОВАНО С ОФИЦИАЛЬНОЙ ПОЛИЦИЕЙ КОТОРАЯ ПРЕДОСТАВИТ ВАМ ВСЕ УДОБСТВА ТОЧКА ПРИНИМАЕМ ЗАРАНЕЕ ВСЕ ВАШИ УСЛОВИЯ.

Его маленький, в пять лошадиных сил, «ферблантин», покрытый пылью, стоял среди доков на набережной. Все эти господа были крайне удивлены и даже, казалось, разочарованы: «великий» детектив оказался молодым человеком лет тридцати, невзрачным, сухопарым и весьма скромно одетым.

Первым заговорил главный администратор компании:

— Драма, разыгравшаяся на борту парохода, доктор, окружена тайной и может принести большой ущерб компании, которую я представляю. С другой стороны, официальная полиция, вынужденная прибегать к некоторым, так сказать, научным методам, арестовала одну особу, а ее арест может принести нам еще больший ущерб. Вот почему мы просим вас сделать все возможное, чтобы как можно скорее раскрыть истину. «Мартиник», как вам известно, совершает регулярные рейсы вдоль западного берега Африки — иначе говоря, курсирует между Бордо и Пуант-Нуар, заходя во все французские колониальные порты. Он прибыл этой ночью. По расписанию он должен отправиться в рейс через два дня, но, очевидно, власти задержат его в Бордо, если тайна не будет раскрыта. Весь личный состав корабля в вашем распоряжении. Наша касса также. Мне остается только пожелать вам удачи и дружной работы вместе с этими господами.

И, довольный своим красноречием, господин с бородкой торжественно пожал руку Маленькому доктору и капитану, небрежно кивнул менее важным лицам и направился к лимузину, ожидавшему его у большого трапа.

— Опишите, пожалуйста, факты, капитан.

— Охотно… Начну с конца, то есть с событий этой ночи. По расписанию «Мартиник» должен был пришвартоваться вчера, во вторник, около шести часов вечера. Сначала нас задержало довольно сильное волнение в Гасконском заливе. Затем, когда мы поднимались по Жиронде, разразилась сильная гроза. Видимость была плохая, и мы наткнулись на мель. Потеряв около трех часов, мы прибыли в Бордо, когда таможня уже была закрыта.

— Вы хотите сказать, что пассажиры не могли сойти на берег?

— Именно так… Они вынуждены были ждать утра.

— Простите… Сколько времени пассажиры находились на борту?

— Те, которые сели в Пуант-Нуаре, — три недели.

— Родственники и друзья ожидали их на пирсе?

— Совершенно верно… Так случается довольно часто. Излишне рассказывать, что всякий раз задержка раздражает пассажиров. По счастью, у нас всего двадцать пассажиров в первом классе. Ведь сентябрь — период отпусков — уже прошел…

— Таким образом, драма произошла уже здесь, на пирсе?

— Мне хотелось бы описать вам поточнее обстановку. Наступила ночь. Все пассажиры столпились на палубе, махали носовыми платками, любуясь освещенным городом, кричали в рупор, рассказывая своим близким о новостях. До прихода таможенного чиновника и санитарного представителя, которые явились сегодня в шесть утра, никто не имел права сойти на берег.

— И никто не сошел?

— Сойти было невозможно… Полиция порта и таможенники расставили охрану вдоль парохода. Представьте себе, что большинство пассажиров покинули Францию более трех лет назад, а некоторые — и все десять. Как я говорил, настроение у людей было не блестящее. Некоторые даже пытались улизнуть, но беглецов быстро водворяли на место. И вот тут-то Король, известный в Экваториальной Африке под именем Пополь, все уладил по-своему, крикнув: «Угощаю всех шампанским. Прошу в бар первого класса!»

— Извините, — негромко перебил его Маленький док-гор, словно примерный школьник. — Я незнаком с устройством таких великолепных пароходов. Где находится бар первого класса?

— На верхней палубе. Сейчас покажу. Большинство пассажиров предложение приняли. Только некоторые отправились спать…

— Прежде чем продолжать, еще один вопрос: кто этот Кероль, по прозвищу Пополь?

Ответ прозвучал комично, ибо, не подумав, капитан выпалил:

— Труп.

— Позвольте… Ну, а до тех пор, пока он стал трупом?..

— Был кутилой, довольно известным как в Бордо, так и на Африканском побережье. Он — так называемый лесоруб…

— Очень жаль, капитан, но как понимать: что такое лесоруб… Не простой же дровосек, надеюсь?

Офицеры улыбнулись. Но доктор не повел и глазом, как всегда сохраняя спокойный и невинный вид примерного мальчика.

— Лесорубы, как правило, предприимчивые и решительные ребята. Они добиваются от губернатора концессий на несколько миллионов гектаров в экваториальных лесах, часто расположенных на значительном расстоянии от центров. Забираются туда, вербуют рабочих среди местных жителей, отправляют их на рубку красного и черного дерева и тут же сплавляют его по реке на берег… И нередко за несколько лет такие лесорубы наживают миллионы…

— Так было и с вашим Пополем?

— Три-четыре раза он наживал миллионное богатство. Возвращался во Францию и за несколько месяцев все спускал… Вот один любопытный штрих: четыре года назад он вернулся в Бордо с полными карманами… Лил проливной дождь. Из кафе, что напротив театра, Пополь увидел дам в вечерних туалетах и мужчин во фраках. Ради забавы он нанял все экипажи, все такси, которые нашлись в Бордо… Составился длинный кортеж… И вот он едет во главе сотни экипажей мимо театра, а зрители тщетно пытаются знаками остановить такси… Пришлось несчастным возвращаться домой пешком под проливным дождем, а Пополь…

— Что же, он снова поехал в Габон?

— Да, и сейчас возвращался оттуда уже в четвертый раз, и опять богачом, по крайней мере, он так утверждал… Его сопровождал негр, которого он в шутку назвал «Виктор Гюго», громадный негр из племени банту. Пополь не желал походить на других. Вот потому-то он и снял для негра каюту первого класса, рядом с каютой люкс, которую занимал сам… Усаживал его за свой стол в столовой первого класса… Напрасно я старался его отговорить… «Я за все плачу, не так ли? — возражал Пополь. — Не станет же он плевать в блюда!»

— Где сейчас этот Виктор?

— Скрылся… Погодите, сейчас дойду и до этого. Кроме Пополя и его негра, на борту находились только люди солидные, в основном — чиновники с положением и даже один генерал. Разумеется, Пополь со своим негром никак не подходили к этой компании… Жаль, что вы его не знали… Конечно, он был грубоват… Видный был малый, лет сорока, рослый, скуластый, с дерзкими глазами, жизнерадостный. Он мог опустошить бутылку перно или пикона, не охмелев… Не переваривал чиновников и вечно над ними издевался. Он подсаживался к вам за стол без приглашения, заказывал выпивку для всех, рассказывал были и небылицы, хлопал собеседника по плечу, но был так обаятелен, что неприязнь к нему сразу рассеивалась. Ну, а женщины…

Тонкая улыбка скользнула по губам капитана: он взглянул на офицеров, потом продолжал:

— Не хотелось бы мне дурно отзываться о представительницах слабого пола, большим поклонником которого являюсь сам…

Маленький доктор уже заметил, что капитан неравнодушен к хорошеньким женщинам.

— Не знаю уж отчего — из-за жары или безделья, но вульгарные манеры Пополя некоторым дамам нравились.

— Не можете ли вы хотя бы назвать фамилии женщин, за которыми ухаживал Пополь? — спросил Маленький доктор.

— Прежде всего за красавицей Мендин, как ее называют в Браззавиле. Муж ее — администратор… Они вместе возвращались из полугодового отпуска.

— А что собой представляет мосье Мендин?

— Человек серьезный, даже мрачный, с утра до вечера дуется в бридж, проклинает все трапезы — ведь они мешают игре!..

— Кто еще?

— Конечно, мадемуазель Лардилье.

— Почему вы говорите — конечно?

— Потому что ее-то и арестовали…

— Опишите мне, как произошла драма.

— Возвращаюсь к прошлой ночи… Почти все пассажиры пили в баре…

— Мадам Мендин находилась там же?

— Да. Пришел и ее муж и уселся за бридж в углу вместе с генералом и еще двумя пассажирами.

— А мадемуазель Лардилье?

— Она тоже была там.

— А ее отец? Полагаю, что эта барышня путешествует не одна вдоль побережья Африки?

— Ее отец — Эрик Лардилье, владелец «торговых контор Лардилье», которые встретишь во всех портах Габона… Вы не знаете Африки? Тогда я уточню смысл слова «контора». Это огромные предприятия. В одной такой конторе продается и покупается все: местное сырье, машины, автомобили, продовольствие, одежда, инструменты, случается даже — пароходы и самолеты…

— Следовательно, у него большое состояние?

— Очень большое…

— Пополь и Эрик Лардилье были знакомы?

— Разумеется, они не могли не знать друг друга. Но я никогда не видел, чтобы они разговаривали… Лардилье выказывал пренебрежение к искателям приключений, которые, по его мнению, подрывают репутацию дельцов из колоний.

— Мосье Лардилье находился в баре?

— Нет. Он рано отправился спать.

— Теперь расскажите, пожалуйста, о самой сути драмы.

— В первом часу ночи Пополь оставил веселящееся общество, сказав, что тотчас же вернется. Казалось, он что-то позабыл в каюте…

— Негр был с ним?

— Нет. Негр, должно быть, был в каюте, укладывал чемоданы… Это меня наводит на мысль об одной детали, о которой я сейчас расскажу… Итак, Пополь сошел вниз. В это время один из стюардов — Жан Мишель, который находится на службе в компании долгие годы и пользуется полным доверием, — шел по коридору мимо каюты Пополя. Дверь была приоткрыта. Стюард машинально заглянул туда и увидел посреди каюты мадемуазель Лардилье. Она держала в руке револьвер… «Что вы делаете?» — кликнул он с ужасом и бросился в каюту. Дверь в ванную была также отворена. Он вошел туда… У самой ванны в луже крови лежало тело Поля Кероля, по прозвищу Пополь! Стюард сейчас же поднял тревогу. Первым подоспел доктор… и констатировал, что пассажир, получивший сквозное ранение в спину, умер сразу. Ему пришла мысль обернуть револьвер в носовой платок, который мадемуазель Лардилье, оторопев, положила на стол… Я известил власти… Расследование началось немедленно, чтобы утром пассажиры могли покинуть пароход. Представляете себе, какую ночь мы провели!

— Ну, а негр? — допытывался Маленький доктор.

— Разыскать его не сумели. Таможенники и агенты не видели, как он сошел. Большая часть иллюминаторов была открыта из-за жары, и, возможно, он пролез через иллюминатор левого борта и добрался до набережной вплавь.

— Что же говорит мадемуазель Лардилье?

— Антуанетта… — начал было капитан и прикусил губу. Потом продолжал — Мы с ней были добрыми друзьями… Вот почему я и назвал ее по имени… Ее допрашивали больше часа, но ничего не добились, кроме слов, которые я уже знаю наизусть:

«Я направлялась к себе в каюту за испанской шалью, так как становилось свежо, и, проходя мимо раскрытой двери мосье Кероля, была поражена, увидя на полу… револьвер. Я его подняла и собралась позвать на помощь, как вдруг появился стюард… Больше я ничего не знаю… Я понятия не имела, что в ванной комнате лежит труп… Не было у меня никаких причин убивать мосье Кероля».

К несчастью, — вздохнул капитан, — на револьвере, которым был убит Пополь, были найдены отпечатки только ее пальцев. Вот копия с протокола допроса. Не угодно ли взглянуть?

«Вопрос. Постоянно ли вы встречались с мосье Королем во время путешествия?

Ответ. Как почти со всеми на корабле.

Вопрос. Свидетели утверждают, что вам случалось довольно поздно прогуливаться с ним по палубе.

Ответ. Я ложусь поздно. Иногда я действительно бывала на палубе с ним или с капитаном. Но ведь это еще не значит, что я убила мосье Кероля».

— Что вы на это скажете, капитан?

— Все это правда…

Маленький доктор снова углубился в чтение.

«Вопрос. Вы никого не встретили в коридоре?

Ответ. Никого.

Вопрос. Однако убийца не мог уйти далеко, ибо врач установил, что мосье Кероль только что испустил последний вздох.

Ответ. К сожалению, больше ничего не могу добавить. И отвечать больше не буду…»

— Еще немного виски? Пожалуйста… Итак, полиция задержала Антуанетту. Она арестована. Ее отец вне себя от ярости. Это крупный клиент компании, и он готов поднять на ноги всех экспортеров Бордо против нас… Мне-то и пришла в голову мысль, доктор, обратиться к вам, так как мне известны многие ваши расследования… Не думаю, что Антуанетта виновна… Убежден, что это дело выходит далеко за рамки обыкновенной любовной истории, и вот об этом-то я и хотел вам сказать. Должен вам заметить, что, сев на «Мартиник» в Либревиле, Пополь сразу же повел себя странно. Правда, он всегда был оригиналом и кутилой, пускал пыль в глаза, любил принимать эффектные позы… Но на этот раз, по-моему, он был чем-то взбудоражен. Он все время повторял: «У американских гангстеров хорошая личная охрана. Я тоже рискую и потому завел себе телохранителя». Говорил он и другое, особенно когда бывал в подпитии — а это случалось ежедневно. Вот, например, одна из фраз, которую я запомнил: «На этот раз мое богатство лежит не в банках, и я теперь спокоен: государственная казна не отнимет у меня половину, как в последний мой рейс во Францию…»

Маленький доктор, как всегда бесстрастный и вежливый, спросил:

— Вы догадались, на что он намекал?

— Нет… Примечательно, что он говорил о многих миллионах. Утверждал, что ему не придется больше возвращаться в Африку. Когда африканский берег исчез из виду, он воскликнул: «Прощай навсегда!» В другой раз он сказал (бармен Боб это услышал): «Если приеду в Бордо живым, заделаюсь настоящим барином. И на этот раз — надолго!..»

— Полагаю, капитан, ваш Пополь не вез с собой миллионы в банковых билетах?

— Это невозгчожно! — оборвал капитан. — Где бы он добыл билеты на такую сумму? Банк Либревиля не имеет в своем распоряжении таких сумм. Однако…

Тут в разговор вмешался судовой врач.

— У меня есть основание думать, что Пополь держал деньги при себе. Мне вспомнилась одна подробность. Случилось это после остановки в Большом Бассаме. В эту ночь он много пил — больше обычного. Утром пришел встревоженный ко мне в каюту: «Прослушайте меня, доктор. Сейчас, когда я обеспечен на всю жизнь, так глупо было бы…» И, обнажив грудь, пояснил: «Сегодня я почувствовал покалывание с левой стороны… Скажите, может быть, это болит сердце?» Я его разуверил… Он стал одеваться. Надевая полотняную куртку, он заметил на полу небольшой бумажник из крокодиловой кожи — бумажник выпал из его кармана… Он усмехнулся и быстро его поднял: «Шутки в сторону — чуть было не оставил свой капитал в вашей каюте… Дороговато за одну консультацию. Хотя вы, конечно, не могли бы это реализовать…» Впрочем, бумажник был плоский. Содержимое, видимо, было невелико.

— А вы рассказали об этом визите полиции? — спросил Маленький доктор с некоторой тревогой.

— Признаюсь, не подумал. Рассказ капитана натолкнул меня…

— Капитан, как единственный хозяин на борту, вы, конечно, присутствовали при осмотре трупа и при обыске каюты. Скажите, не заметили ли вы при этом бумажника, о котором идет речь?

— Нет. Я видел толстый кожаный портфель, набитый разными бумагами, и паспорт. Ничего больше.

— Не знаете, где мадам Мендин проводит в Европе отпуск?

— В Аркашоне. У них там своя вилла.

— Благодарю. Полагаю, что во Франции мосье Лардилье живет в Бордо?

— На набережной Шортрон… Метрах в пятистах отсюда.

— Он сел в Либревиле?

— Нет… Главная его контора находится в Либревиле, но он сел вместе с дочерью в Порт-Жантиле.

— А Пополь знал, что Лардилье будет вашим пассажиром?

— Понятия не имею.

— Может быть, знает господин уполномоченный? Тут вступил в разговор сам уполномоченный:

— В первый же день мосье Кероль спросил меня, каких пассажиров мы берем, заходя в порты. Я ему показал список.

— А вы не заметили, как он отнесся к списку?

— Это было давно… Я никак не ожидал, что путешествие завершится трагедией. Впрочем, я готов утверждать, хотя присягнуть не могу, что на губах у него промелькнула какая-то странная улыбка.

— Улыбка удовлетворения?

— Трудно сказать… Однако… мне не хочется, чтобы вы придавали чересчур большое значение тому, что я вам говорю, но мне кажется, улыбка была иронической. Нет. Пожалуй, не совсем точно… Скорее саркастической.

— И он ничего не сказал?

— Его слова тогда меня не удивили, но теперь, пожалуй, они обретают смысл: «У нас не будет недостатка в хорошеньких женщинах!»

— Благодарю вас, мосье! — с важностью произнес Маленький доктор. В первый раз он счел нужным принять почти торжественный вид.

— Могу ли я спросить вас, доктор, что вы думаете об этом и как на все это смотрите?

— Отвечу вам через двадцать четыре часа, капитан!

Он чуть не расхохотался, видя, какое значение придают эти господа его словам, но тут же подумал: «Ах ты простачок! Не так уж плохо, конечно, произвести впечатление на всех этих важных господ и сделаться в некоторой степени национальной знаменитостью. Все дело теперь в том, как раскрыть загадку. А посему хватит бездельничать в салоне первого класса, попивать ледяное виски и покуривать дорогие сигары. В моем распоряжении всего несколько часов, и можно остаться в дураках и вернуться в Марсилли с поджатым хвостом…»

И все же ему было весело. Вероятно, яркое солнце, новая для него обстановка, великолепный теплоход, белые мундиры, неуловимый аромат дальних плаваний — все это поднимало настроение.

В общем, стоит ли отчаиваться? Кто-то убил Кероля, по прозвищу Пополь, — это непреложный факт. Но неужели он, Жан Доллан, глупее убийцы? Да разве не служила ему девизом фраза, которую он подумывал написать над изголовьем своей кровати:

«Каждый убийца — глупец, ибо убийство никогда не дает выхода из положения».

Нет, в дураках он не собирался оставаться.

— Интересно знать, этот Виктор Гюго уже бывал в Европе?

— Никогда.

— Он говорит по-французски?

— Знает с десяток слов. Пополь разговаривал с ним на языке банту.

— А многие из жителей Бордо говорят на банту?

— Да с сотню найдется. Все они известны морским властям. Чтобы провезти негра из Экваториальной Африки, надо уплатить большой залог. Десять тысяч франков…

— Значит, Пополь уплатил десять тысяч франков, чтобы провезти негра? Полагаю, полиция не замедлит его арестовать.

Стюард доложил:

— Явился инспектор Пьер, капитан!

Вошел инспектор. Поклонившись, он с почтением посмотрел на Жана Доллана, или Маленького доктора, как его принято было называть и о котором он, вероятно, был наслышан.

— Я пришел сообщить вам, что мы арестовали негра. Он спрятался на борту старой баржи, стоящей на якоре близ моста… Он весь трясется… Ищут переводчика, чтобы допросить его.

— Разрешите задать вам один вопрос, инспектор? — сказал Маленький доктор. — Револьвер…

— Что — револьвер?

— Установлено, кому он принадлежит?

— Ни один пассажир не признался, что он его владелец. Это смит-вессон. Серьезное оружие…

— И этим оружием довольно трудно пользоваться, не правда ли?

— Громоздкое. Из него убить наповал можно за пятнадцать шагов… Вот небольшие браунинги — дело другое.

Маленький доктор осушил стакан, вытер рот и, поколебавшись, опустил руку в ящик с сигарами.

Да, пациенты в Марсилли не угощали его такими сигарами!

Глава вторая,

В КОТОРОЙ КАК БУДТО УСТАНОВЛЕНО, ЧТО НЕКТО, ПО ПРОЗВИЩУ ВИКТОР ГЮГО, ГЛУП, О ЧЕМ ГОВОРИТ ВЕСЬ ЕГО ВИД, И В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ДОКТОР ТЩЕТНО ВЕДЕТ ПОИСКИ

И вот случаю было угодно, чтобы на сцену выступил человек, отнюдь не наделенный выдержкой. Им оказался не кто иной, как комиссар полиции Фритте — невысокий черноволосый человечек со щетинистыми усами и румянцем во всю щеку. Он уставился на негра, в шутку прозванного Виктором Гюго, доставленного на пароход, бранился и бесновался, выкрикивая слова зычным голосом с акцентом, присущим жителям из пригорода Тулузы:

— В эту ночь… понимаешь, ночь… когда темно… Ночь… ты здесь… здесь ждать хозяина… саиба… хозяин саиб спускаться…

Все происходившее поистине превращалось в настоящий фарс. Маленький доктор и инспектор Пьер старались не смотреть друг на друга, боясь расхохотаться. Капитан то и дело отворачивался.

Просторная каюта, загроможденная чемоданами Поля Кероля, была залита солнечным светом. Дверь в ванную была открыта. Комиссар вопил. Переводчик-негр вопил еще громче… И, наконец, в глазах Виктора Гюго вдруг появилось что-то осмысленное. Он ринулся в ванную. Все последовали за ним. Он подбежал к эмалевой вешалке, прибитой к стене около ванны, — на крюке еще висел пестрый мохнатый халат.

— Здесь, — произнес он.

Ух! Наконец-то он понял. Однако комиссар продолжал допытываться, и негр утвердительно кивал головой.

Он действительно был в ванной, когда в каюту спустился хозяин. Укладывал вещи в чемоданы и пошел за халатом и за туалетными мелочами.

— Разрешите взглянуть, — попросил Маленький доктор, встав рядом с негром.

И констатировал, что отсюда в каюту заглянуть нельзя.

— О чем он говорит? Переведи.

Дело в том, что Виктор Гюго, молчавший так долго, заговорил скороговоркой, и удержать его не было никакой возможности.

— О чем он говорит?

— Говорит, что внезапно вошел хозяин… И так спешил, словно забыл какую-то важную вещь… Потом раздался еле слышный стук, казалось — кто-то икнул, и белый господин упал плашмя…

— Поль Кероль был поражен в спину, — заметил вполголоса инспектор, обращаясь к Маленькому доктору, — это как будто подтверждает невиновность негра.

Комиссар настаивал:

— Ну, а дальше… спроси, что он сделал, кого увидел…

— Никого он не видел… Он наклонился. На полу натекла целая лужа крови… И тут он до того испугался, что выпрыгнул в иллюминатор…

В этот миг Жан Доллан нащупал ногой какой-то твердый предмет — он посторонился, уступая место комиссару и окружающим. Потом наклонился, поднял небольшую трубку из закаленной стали, протянул ее комиссару Фритте и негромко спросил ровным, простодушным тоном, сразу же оборвав бурную сцену, разыгравшуюся только что:

— Скажите, комиссар, ведь это так называемая бесшумная пуля?

Да, это была та самая пуля, которую полицейским не часто случается видеть, ибо это изобретение американских гангстеров не легко достать.

— Вот почему никто и не слышал выстрела. Оба негра недоумевали, не понимая, почему ими вдруг перестали интересоваться. Дело вдруг приняло другой оборот. Новый факт заставил Маленького доктора призадуматься.

Кто же в прошлую ночь проник в эту каюту и?..

— Хочу задать вам еще несколько вопросов, комиссар… Меня уверяли, будто с парохода никто не сошел на берег. Но есть ли уверенность, что никто и не поднимался на судно?

— Охранники и таможенники выполняют приказ точно.

— Вот что мне пришло в голову… Раз Виктор Гюго мог скрыться вплавь, выпрыгнув в иллюминатор, то кто-нибудь мог пробраться на судно, подплыв к нему на лодке…

— Мы стоим метров на шесть выше уровня моря… Правда, он мог захватить лестницу. Или кто-нибудь отсюда бросил ему веревку…

Маленький доктор улыбнулся, и вспыльчивый комиссар недоуменно посмотрел на него: чему это он улыбается?

А дело было в следующем: в тот самый момент, когда Доллан отверг предположение, что убийца мог явиться извне, он догадался, что аналогичное предположение, теперь уже отвергнутое им, возникло и у его собеседника, который и ринулся по ложному следу. И этот след не мог привести его к цели! Рассуждения Маленького доктора пошли по правильному руслу, и с этой минуты он обрел прочную основу, опираясь на простую истину: Пополь боялся не пришельца извне.

Если это не так, то почему же во время всего путешествия, даже когда они плыли в открытом море, где уж никто не мог взобраться на теплоход, он предпринимал столько предосторожностей, заставлял негра сопровождать его днем и ночью, не расставаясь с ним даже в столовой?

И почему именно в Бордо он ослабил бдительность?

— Ну так вот, я и спрашиваю себя, — произнес Маленький доктор вполголоса, словно обращаясь к самому себе, — почему он бросил собутыльников и стремглав кинулся вниз?

Вещи Пополя все еще находились в каюте. Комиссар проследил за взглядом Маленького доктора.

— Этой ночью я перерыл все, — поспешил объявить он. — Сообщаю: в кармане мертвого нашли револьвер.

— Смит-вессон?

— Нет… Револьвер с барабаном большого калибра. А другой лежит в этом чемодане.

— А вам нигде не попадался бумажник из крокодиловой кожи? Возможно, я задам вам бесполезную работу, комиссар. Однако, думается, неплохо было бы тщательно обыскать каюту и ванную комнату… На это время следовало бы запереть негров в другом месте…

Обыск тянулся с час, не меньше, и предупредительный капитан прислал аперитивы. Доллан обернулся к стюарду и спросил:

— Сегодня ночью вы обслуживали этот коридор?

— Да, мосье.

— Не можете ли вы сообщить фамилии тех людей, что прибежали первыми, когда вы подняли тревогу?

— Сознаюсь, я не обратил на них внимания. Был очень взволнован. Ведь впервые пришлось увидеть такое зрелище. Помнится, судовой врач…

— А кто из пассажиров? Мосье Лардилье не был среди первых?

— Нет! Это я могу утверждать.

— Почему же?

— Потому что в этой суматохе я услышал звонок. Я даже удивился — кто может вызывать в такую минуту? Вышел в коридор. Лампочка горела над дверью каюты мосье Лардилье. Я постучал и вошел. Он лежал в постели в прескверном настроении и спросил меня:

«Что означает этот шум? Нас задержали на борту на целую ночь и вдобавок мешают спать… Передайте капитану…»

— Вы рассказали ему обо всем?

— Да… Он накинул халат и пошел вслед за мной.

— Вы не заметили мадам Мендин?

— Нет.

— Я оказывал ей помощь, — вмешался судовой врач. — Узнав о смерти мосье Кероля, она спустилась вниз, как и все, но не дошла до его каюты и упала в обморок. Меня позвали к ней… Я велел стюардессе отвести ее а каюту.

Комиссар Фритте вздохнул:

— Считаю нужным заявить без промедления, что, так рассуждая, вы ничего не добьетесь. Я допрашивал пассажиров и экипаж еще ночью, прямо по горячим следам. И могу констатировать, что на теплоходе невозможно установить, что делает и как поступает каждый пассажир в данный момент… За исключением четырех игроков в бридж. Они-то безвылазно сидят за столом…

— Простите, — возразил Маленький доктор, — вы, верно, не умеете играть в бридж, комиссар. Ибо в бридже всегда есть «выходящий», а это значит, что один из игроков может отойти от стола на несколько минут, пока длится партия…

Его маленькие глазки сверкали. Забавно натолкнуть полицейского на ложный след, особенно когда видишь, с каким пылом он кидается на него.

— Вы думаете, что…

— Думаю, что, пока мы не найдем бумажник, о котором я вам говорил, мы ничего не узнаем… Думаю также, что нам не удастся найти его. Ведь мы недостаточно хорошо знаем судно. И вы, капитан, вместе с механиком должны нам помочь… Ну так вот, предположим, вы занимаете каюту с помещением для ванны и вам необходимо спрятать бумажник небольших размеров. Куда бы вы его дели?

Перебрали все варианты. Простукивали изразец за изразцом на стенах ванной комнаты. Кое-где разобрали трубы и даже четыре вентилятора.

— Разрешите заняться чемоданами, комиссар?

— Ну что же, придется. Разрезали их буквально на мелкие кусочки, решив удостовериться, что в них нет тайников. Исследовали каблуки башмаков, принадлежавших Пополю.

— Да нет, мосье, не может быть, чтобы… Поставим себя на место этого человека. Ему надо спрятать бумажник. Это вопрос жизни и смерти.

Доллан начинал терять уверенность: неужели провал? Он осматривался, ища вдохновения. И тут раздался голос комиссара:

— Раз это вопрос жизни или смерти, то кто вам сказал, что убийца не унес бумажник? Кроме того, доктор, мне кажется, мы предали забвению мадемуазель Лардилье, которая находилась именно здесь со смертоносным оружием в руке, когда стюард… Наконец, я обращаю ваше внимание на то, что отпечатки ее пальцев — неоспоримый факт и…

— Ясно, ясно, — буркнул Маленький доктор. — Я, пожалуй, пройдусь по городу, чтобы хорошенько все обдумать.

Капитан догнал его в конце коридора.

— Еще одно слово, доктор. Полагаю, что выражу волю компании… Не знаю, откроете ли вы истину, а я бы этого хотел… Но было бы желательно, чтобы вы во всех случаях внушили господину Лардилье, что действуете в пользу его дочери. Пусть он знает, что мы делаем все возможное и невозможное, чтобы вытянуть ее из этой грязной истории…

Он, без сомнения, был влюблен в Антуанетту Лардилье — недаром, уходя, он слегка покраснел.

Глава третья,

В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ДОКТОР СТАНОВИТСЯ БОЛТЛИВЫМ И, ВНЕЗАПНО ОХВАЧЕННЫЙ СКЛОННОСТЬЮ К РЕКЛАМЕ, ПОСЕЩАЕТ РЕДАКЦИИ ГАЗЕТ

— Я позволил себе побеспокоить вас лишь потому, что уверен: ваша дочь не убивала Поля Кероля. Компания, желая установить истину, поручила мне провести следствие совместно с полицией… Я решил, что правильнее всего прийти к вам первому…

Маленький доктор находился в гостиной дома Лардилье на набережной Шортрон; солнце било прямо в окна, но опущенные жалюзи пропускали лишь узенькие полоски света. Перед ним сидел грузный человек с густой шевелюрой и недоверчивым, хмурым взглядом.

— Вы старый колониальный житель, если можно так выразиться…

— Мне шестьдесят два года, из них сорок я провел в колониях. Не скрою, что я сам всего добился, с помощью трудолюбия и терпения и, конечно, с помощью упорства…

— Вы знавали человека, по прозвищу Пополь?

— С ним я не был знаком и, признаться, не имел ни малейшего желания знакомиться. Доведись вам жить в Африке, вы бы знали, что люди, подобные ему, — отъявленные негодяи, азартные игроки, которые наносят немалый ущерб делу колониализма…

— Позволю себе задать вам нескромный вопрос, мосье Лардилье… Поймите мое желание добиться истины. Зная ваше мнение о чудаке Пополе, я бы хотел уяснить, почему вы позволили своей дочери…

— Знаю, что вы скажете. У вас, доктор, без сомнения, нет детей. Моя дочь, мать которой умерла пятнадцать лет назад, провела большую часть своей жизни в колонии, где нравы свободнее, чем здесь. У меня никого нет на всем свете, кроме нее. Нечего и говорить, что она балованное дитя. Когда я рискнул сделать замечание по поводу Поля Кероля, она мне ответила просто:

«Не моя вина, что на борту никого нет забавнее его». И я понял, что отговаривать ее бесполезно.

— Таким образом, к сожалению, на ваших глазах за вашей дочерью начали ухаживать… Брови дельца нахмурились.

— Черт возьми! Стоит девушке поиграть в мяч с мужчиной, как ее непременно в чем-то заподозрят…

«Полно, полно. Зря сердишься, любезный, — подумал Жан Доллан. — На сей раз я буду учтив».

А вслух произнес невинным тоном:

— Прошу прощения… Я просто повторил словцо, которое капитан…

И тут делец вышел из себя:

— Нечего сказать, хорош ваш капитан! Целый день не отходил от дам, а теперь позволяет себе…

— Верно, он поклонник прекрасного пола… Но я хотел бы поговорить с вами о делах поважнее. Представьте себе, я пришел к убеждению, что Пополь прятал у себя в каюте какой-то предмет и что именно из-за этого предмета его и убили. Да, я пришел к такому убеждению и почти уверен, что ваша дочь не причастна к преступлению… Вам ясно?

— Что вас навело на эту мысль?

— Да один пустяк… Я интуитивно в этом уверен… Так вот, послушайте…

Жан Доллан вдруг стал несносно болтлив и самоуверен. Глядя на него, трудно было поверить, что этот невзрачный развязный человечек в самом деле раскрывал таинственные преступления, по общему признанию — непостижимые.

— Вы много плавали, мосье Лардилье… А я, представьте себе, впервые сегодня утром поднялся на борт настоящего теплохода. Вот почему я и задаю вам такой вопрос: если б вы захотели спрятать бумажник или просто бумагу в роскошной каюте, вроде каюты Пополя, какое место вы бы выбрали? Все дело в этом… Когда я смогу ответить на этот вопрос, господам из полиции придется освободить вашу дочь с нижайшими извинениями.

— Бумажник, — повторил Лардилье. — Какого вида бумажник?

— Скажем, маленький бумажник из крокодиловой кожи… Мы обыскали каюту сегодня утром… почти в полную негодность привели ванную комнату… обшарили и каюту негра…

— И ничего не нашли?

— Ничего. Но я отказываюсь верить, как и комиссар, что убийца успел прихватить с собой бумажник, о котором идет речь, и с ним убежать… Сам факт, что ваша дочъ появилась…

— Дочь утверждает, что она никого не видела.

— Знаю, знаю… читал ее показания.

— Вы считаете их неискренними?

— Совершенно искренними… то есть…

— Что «то есть»?

— Да нет, ничего… Вы не ответили на мой вопрос, мосье Лардилье. Куда бы вы спрятали бумажник?

— Право, не знаю… Под ковер?

— Смотрели…

— На шкаф…

— Искали.

— В таком случае, прошу извинить. Но мне нужно принять адвоката дочери — он ждет меня в два часа… Подумать только, ее посмели взять под стражу, как преступницу! Благодарю за визит, доктор. Всегда готов к услугам. Не угодно ли сигару?

— Благодарю.

Слишком много сигар! Слишком много виски! Он и так был возбужден. Таким оживленным он бывал не часто. И, явившись в редакцию газеты «Птит Жиронд», поразил редактора своим многословием.

— Я решил, что вы, конечно, не против получить кое-какие сведения о преступлении, совершенном этой ночью… Официальная полиция, вероятно, сообщила вам немногое. Мне же предложила вести следствие… Представьте себе, я пришел к убеждению, что вся драма вертится вокруг одной бумажонки… Не хотите ли записать? Так вот: Поль Кероль, по прозвищу Пополь, возвращался из Габона с капиталом в несколько миллионов, как он утверждал. Он чего-то боялся. Знал, что ему угрожает опасность. Его капитал в несколько миллионов хранился в бумажнике из крокодиловой кожи. Однажды он выронил этот бумажник в каюте судового врача и таким образом… Я говорю слишком быстро? Ну, а некое лицо на корабле покушалось на этот бумажник или, вернее, на документ, содержащийся в нем… Во время плавания это лицо его подстерегало, но Пополь был на страже, и его не могли захватить врасплох. Почему же в последнюю ночь… впрочем, поставлю вопрос иначе себе в каюту? Не потому: почему Пополь, веселившийся в баре, вдруг стремглав бросился к ли, что вдруг почувствовал, что дал маху? Если б документ был при нем, нечего было бы бояться.

Мое предположение таково: выронив бумажник в каюте доктора, Пополь понял, что опасно хранить его при себе, а тем более в полотняном костюме. Он стал искать надежный тайник… И нашел, так как был великим выдумщиком. Согласитесь, противник был ему под стать. Иначе тотчас же оставил бы поле битвы… Словом, тайник был так надежен, что противнику не удалось его найти… А теперь я вновь возвращаюсь к вопросу, с которого начал: почему именно в Бордо, когда судно стояло у набережной, Пополь вдруг всполошился и бросился в каюту, где ему и суждено было погибнуть? Вот и все… Можете напечатать в газете все эти соображения.

Десятью минутами позже Маленький доктор взбирался по лестнице редакции газеты «Франс де Бордов, соперницы «Птит Жиронд», где он разыграл ту же роль и, рассказав снова всю историю, присовокупил:

— Полагаю, что мои выводы неизбежно приведут нас к раскрытию преступления…

День был поистине великолепен! Белый красавец корабль, блестевший на солнце, мундиры, любезные офицеры… Доллан был окрылен. Никогда в жизни он не чувствовал такого подъема. Ему казалось, будто он жонглер, играющий человеческими судьбами.

— В полицию! — крикнул он шоферу такси, ибо свой «ферблантин» оставил на набережной.

— Разрешите войти, комиссар… Так вот… Хочу попросить вас о небольшом одолжении. Прежде всего прикажите незаметно посторожить каюту Пополя, а также его слугу…

— Это уже сделано.

— Почему?

— Потому что таково правило…

И Маленький доктор усмехнулся. У него было полное основание просить, чтобы за этими каютами хорошенько следили.

— Наблюдать за ними будут всю ночь? Очень хорошо… Вторая просьба, так сказать, более деликатная… Полагаю, негр взят под стражу?

— Он в тюрьме. Так у нас положено. И пока не будет доказательств…

— А мне бы хотелось, чтобы вы его выпустили. Давайте договоримся. Я не прошу вас отпустить его на все четыре стороны. Вы его выпустите, а одному-двум сыщикам — из лучших — прикажете следить за ним… Думаю, негр не сумеет скрыться от них…

— Вы полагаете, он наведет нас на след? На лице комиссара Фритте всегда появлялась хитрая усмешка, когда он воображал, будто проник в намерения своего собеседника. И вечно попадал впросак.

— От вас ничего не утаишь, — вздохнул Доллан без всякой иронии.

— Право, все это бесполезно… Негр слишком глуп, вряд ли его взяли в сообщники… Впрочем, компания так усиленно рекомендовала во всем идти вам навстречу… Что еще вам угодно?

— Пока вы будете давать распоряжения насчет негра, я бы хотел воспользоваться вашим телефоном.

Он вызвал редактора газеты «Птит Жиронд», затем — «Франс де Бордо»:

— Верстка уже готова? Газета выходит через час? Не хотите ли прибавить к статье несколько строчек? Уверяю вас, это сенсация: негр, которого Пополь привез с собой как телохранителя и нарёк Виктором Гюго, будет выпущен примерно через час… Вы считаете, что это не так уж важно? Поверьте: это всего важнее. Особенно если вы добавите, что он не говорит по-французски и, конечно, отправится на поиски переводчика, с которым толковал утром… Так, значит, будет напечатано? Благодарю.

И Маленький доктор вытащил из кармана великолепную сигару, ибо был так предусмотрителен, что взял несколько штук из запаса компании.

Глава четвертая,

В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ, КАК ЧЕЛОВЕК, УЖЕ ОДИН РАЗ СТАВИВШИЙ НА КОН СВОЮ ЖИЗНЬ И ВЫИГРАВШИЙ, ВЫНУЖДЕН В СВЯЗИ С ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ СНОВА НАЧАТЬ ИГРУ И ПРОИГРАТЬ

«Забавная у них работа! — думал он добродушно. — И ведь есть люди, которые зарабатывают себе на жизнь, занимаясь этим с утра до вечера».

Он подразумевал то, что называется наблюдением, или — на профессиональном жаргоне — слежкой. Вот уже добрых три часа он шел по пятам за Виктором Гюго, стараясь не обнаружить себя, иногда переглядываясь с двумя агентами, которым было поручено следить за негром.

Несчастный негр! Большой город ослепил его, как яркое августовское солнце ослепляет сову. И не раз казалось, что его вот-вот подомнет трамвай, собьют такси и автобусы. И вся его фигура в старом костюме, подаренном ему Пополем и совсем потерявшем вид от пребывания в водах Жиронды, была до того нелепа, что прохожие оглядывались.

Должно быть, у него не было ни сантима за душой. Никто не подумал дать ему денег. Он плутал, петлял и смотрел вокруг, вытаращив глаза, а когда приходилось переходить через улицу, бросался вперед как безумный, так что легко было сбиться со следа.

К счастью, он издали заметил пароходные трубы, торчавшие над макушками деревьев. Трубы были ему хорошо знакомы. И, как предвидел Доллан, он пошел именно в ту сторону.

Несколько негров прохаживались по набережной, но то были негры арабского происхождения, негры цивилизованные, и бедняга не осмеливался заговорить с ними.

Он шел все дальше и дальше вдоль набережной. Доктор не сомневался, что он дойдет до того угла, где напротив последних доков ютятся жалкие хибары, заселенные грузчиками-неграми и всякими бродягами — искателями удачи, случайно вывезенными из Африки.

Обе газеты вышли уже с час назад. Маленькому доктору повезло — иначе пришлось бы посетить не только Лардилье, но разыскивать каждого пассажира «Мартиника» и всякий раз начинать сызнова длинный рассказ, разглагольствовать о неуловимом тайнике и всем прочем. А теперь благодаря газетам все пассажиры уже знали, что он думает о преступлении. И один из них непременно…

— Если это мосье Мендин, успеет ли он добраться сюда из Аркашона?.. А если мадам Мендин?.. Может быть, это сам капитан… А может быть?..

Маленький доктор был настоящим актером — он играл роль перед самим собою. И напрасно… Ведь он прекрасно знал, кто должен явиться. Вернее, знал, что явится один из двоих. Напал на след, когда ему сообщили, что Антуанетта Лардилье отказалась отвечать — а ведь она не могла не встретить убийцу, — отказалась назвать его имя и предпочла тюремное заключение.

Кого же девушка хотела спасти? Скорее всего, отца… Но может быть, будущего жениха… иначе говоря, капитана «Мартиника»?

Оставалось одно: ждать… Тут неподалеку от Маленького доктора, который едва успел скрыться, произошла забавная сценка. Беглец увидел переводчика, с которым толковал утром, — тот сидел на веранде маленького бистро. Негр уставился на него, застыв на краю тротуара. Переводчик знаками подозвал его.

О чем они могли говорить? Угадать можно было лишь по их жестам, по мимике.

«Они тебя освободили?» — спросил переводчик.

«Не знаю… Сказали: «Убирайся».

«Присаживайся… Деньги-то у тебя хоть есть?»

Денег у него не было…

«Ты позволил белому завезти тебя во Францию, не потребовав денег? Как же теперь быть?..»

Обо всем этом Маленький доктор только догадывался, тем более что уже смеркалось и издали он не мог разглядеть выражение лиц у собеседников.

И вдруг он вздрогнул. Он заметил на другой стороне улицы капитана «Мартиника», который переоделся в сине-зеленый мундир. Держался он непринужденно и, покуривая сигарету, поглядывал в сторону бистро.

Доктор юркнул в автомобиль, стоявший рядом, и укрылся от любопытных взоров.

Оба негра теперь сидели рядом за круглым столиком и, очевидно, о чем-то спорили, так как жестикулировали еще яростнее.

А сыщики, стоя на набережной, тем временем любовались афишей, объявляющей об открытии международной ярмарки.

— Подойдет… не подойдет… подойдет… нет… Игра в кошки-мышки. Конечно, логически рассуждая, удастся-Подойдет!..

Так и есть. Капитан явно собирался перейти улицу и подойти к неграм.

Но вдруг он раздумал… И Маленький доктор, посмотрев на веранду, заметил невысокого приземистого человека, входившего в бистро.

То был Эрик Лардилье. Хозяин бистро, очевидно по его приказу, сразу же отправился за обоими неграми, ибо Лардилье безусловно решил избежать объяснений на веранде.

— Ну как, капитан?

Он с изумлением посмотрел на Маленького доктора. И сразу оживился:

— Вы об этом думали?

— О чем?

— О тайнике! Из-за вашей настойчивости я потерял покой и весь день повторяю: «Если б мне надо было спрятать документ, куда бы я его дел…» Наконец мне пришла в голову одна мысль. Пришла только что, когда я читал газету…

— В которой сообщалось, что негр освобожден?

— Да… Так вот, если б мне надо было спрятать документ, а меня сопровождал негр, я бы…

И тут Жан Доллан, бросив его на середине улицы, ринулся в бистро, знаком приказав сыщикам следовать за ним.

За столом при свете тусклой лампы сидел в компании двух негров господин Лардилье и пытался что-то им втолковать. Он хотел было вскочить, увидя, что дверь открылась. Слишком поздно!

— Добрый вечер, мосье Лардилье… Установлено, что кое у кого из нас возникла одна и та же мысль.

— Но… я…

— Войдите, господа. Вы узнаете мосье Лардилье, не так ли? У него возникла гениальная мысль… Он хочет спасти свою дочь, и это понятно… Он думал…

Вошел и капитан. Хозяин недоумевал, не понимая, что произошло. Оба негра собрались улизнуть, но Маленький доктор громко окликнул переводчика.

— Спроси-ка, куда его хозяин спрятал бумагу… Переводчику будто зажали рот, он не находил слов, а негр все порывался сбежать.

— Обыщите его… карманы не обыскивайте — не стоит трудиться… проверили при аресте… Прощупайте подкладку пиджака, прокладку на плечах, отвороты брюк…

Он схватил Лардилье за руку.

— Я так и думал, что вы наведете меня на правильную мысль. Поскольку на борту парохода был явно спрятан документ и… Ну как? — спросил он сыщиков.

Пиджак, разодранный по швам, уже валялся на стуле.

— Снимите с него брюки…

Стесняться было нечего: в бистро собрались одни мужчины. И неожиданно оказалось, что негр носит кальсоны.

— Ничего?

— Подождите-ка. Да тут бумага…

— Внимание… Один из вас пусть встанет у дверей. Дайте-ка бумагу…

Он сам чуть не убежал от страха — боялся, что его ждет жестокое разочарование.

— Здесь есть телефон? Нет? Тогда лучше прочитать этот документ вслух: если он будет уничтожен, останутся свидетели… Подойдите, хозяин.

Чернила были размыты, бумага еще не просохла после ночного купанья негра.

Тому, кто найдет это письмо…

Немедленно доставьте его властям, но не здесь, в Габоне, а во Франции…

Это последняя воля умирающего. Через час, а может быть и скорее, я буду мертв… Я один с четырьмя бестолковыми неграми в хижине в глубине леса, в пятистах километрах от населенного пункта…

Никто не может меня спасти… У меня нет лекарства… Итак, конец…

Фамилия моя Бонтан… Роже Бонтан, я компаньон Эрика Лардилье. Когда он прибыл во Францию, он вынудил меня поместить все деньги в дело, которое затеял в Габоне.

Меня бьет озноб… Нужно торопиться и сказать главное.

Мы оба заработали много денег: он — в Африке, я — во Франции, где я был управляющим…

Зачем я послушался его, когда он попросил меня приехать и дать отчет о положении дел в наших конторах? И особенно когда он предложил мне побывать на лесоразработках?..

Поездка была рассчитана на сорок дней… Сейчас прошло две недели. Он снабдил меня облатками хины. Первая, что я принял, не содержала хины. Это был стрихнин.

Я проверил остальные… Еще шесть содержали яд.

Во всяком случае, я приговорен. Потому что Лардилье пожелал стать владельцем дела, которое…

Холодно… обливаюсь холодным потом… Осудите его — вот мол последняя воля…

— Капитан, будьте любезны сходить за автомобилем. Я не доверяю этому господину.

— Не угодно ли кусочек льда?

— Благодарю. Нет, виски тоже не надо… Признаюсь, капитан, ведь я вообще не пью… Пью, только когда веду дознание, потому что тогда испытываешь необходимость подкрепиться. Полагаю, вы не нуждаетесь в объяснениях? На этот раз наш приятель Пополь мог не утруждать себя — нечего было заготовлять красное и черное дерево, чтобы разбогатеть… Письмо, найденное в хижине, затерянной в чаще леса, его бы обогатило. Он понял, что стал обладателем целого состояния и что бумажонка стоит всех ценных бумаг, которые пускает в обращение французский банк.

— Грубо говоря, шантаж…

— Шантаж и опасность, ибо человек, убивший другого человека из-за денег, колебаться не станет… Ну, а, так сказать, тайник — это негр! Вот почему Пополь с ним и не расставался. Вот почему, увидя, что негра нет в баре, он вне себя поспешил вниз… И получил пулю в спину… Бедный банту не видел убийцу… И убежал через иллюминатор, обезумев от ужаса… Ну, а Антуанетта, подозревавшая своего отца…

— Вы думаете, она была его соучастницей?

— Очевидно, она не знала, что он задумал. Но отец уговаривал ее быть полюбезней с Королем. Это было для него средством узнать…

— Признаюсь, я верю в ее порядочность…

— Я тоже… Вот почему, заметив, что Пополь так встревожен, она пошла за ним… Должно быть, она увидела отца… не могла его не увидеть… Он держал револьвер в перчатках… А она, еще не заметив трупа, вырвала оружие из рук отца…

Чем же Лардилье рисковал, оставляя ее на подозрении? Ее не могли осудить, основываясь на одних догадках… В худшем случае убийство сошло бы за убийство из ревности, а Пополя выставили бы гнусным обольстителем… Лардилье тем временем нашел бы способ овладеть пресловутым письмом… Вот почему я ему столько наговорил о бумажнике из крокодиловой кожи… Но я не был уверен, что он убийца. Поэтому так много наболтал и представителям прессы. Тот, кто убил Пополя, чтобы завладеть документом, должен был непременно вернуться в каюту или разыскать негра, чтобы…

— Не желаете ли сигару?

— Благодарю, с утра я выкурил столько сигар, что они мне опротивели. Что касается расследования…

— Вы его вели мастерски и…

— Простите. Я добился результатов, противоположных тем, каких добивались вы: я не пощадил мосье Лардилье, видного клиента компании. Вот так-то!

— Компания просила вручить вам…

— Что?

— Право же, мы столько говорили о бумажнике из крокодиловой кожи… Вот мы его и выбрали…

Капитан «Мартиника» умолчал, что в бумажнике было несколько ассигнаций французского банка — ассигнаций, которые люди вроде Пополя называют «крупными купюрами».

ПРИВИДЕНИЕ НА ВИЛЛЕ МОСЬЕ МАРБА

Глава первая,

В КОТОРОЙ ИДЕТ РЕЧЬ О СТАРОМ ЧУДАКЕ, УТВЕРЖДАЮЩЕМ, ЧТО ОН НЕ ВЕРИТ В ПРИВИДЕНИЯ, И В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ДОКТОР БЛИЗОК К ТОМУ, ЧТОБЫ ВОЗОМНИТЬ СЕБЯ СЫЩИКОМ-ПРОФЕССИОНАЛОМ

Это случалось редко, но все-таки случалось — ни одного вызова за ночь. Ни одного экстренного больного! И вот в восемь часов утра Маленький доктор преспокойно сидел в постели; на коленях он держал поднос с завтраком, а рядом лежали только что доставленные почтальоном письма.

Он блаженствовал!

Однако не успел он допить чашку кофе с молоком, как затрезвонил дверной колокольчик — сколько раз доктор говорил себе, что надо непременно заменить его звонком потише, но все забывал, — в коридоре послышались приглушенные голоса и, наконец, неприятнейший звук — открылась и закрылась дверь в приемную.

Так и есть: больной! И, видно, что-то срочное, раз Анна не уговорила его подождать утреннего приема, в девять.

Маленький доктор поспешил распечатать последний, лежавший на одеяле конверт и углубился в чтение. Почти тут же появилась Анна.

— Что там такое?

— Папаша Каню…

— Опять нализался и упал с велосипеда?

— У него весь нос раздуло…

— Пусть смажет йодом… Надоел он мне — заладил каждую неделю падать с велосипеда и беспокоить меня из-за каких-то царапин… Скажите-ка, Анна…

— Чего вам?

— Как вы думаете, что у меня в руке?

— Почем я знаю! Какая-то бумажка…

— Ну-ка, посмотрите…

«Предъявителю выплатить…» — с трудом разбирала по складам Анна.

— Вы что, еще не поняли? Это же чек!.. А теперь прочтите, на какую сумму: пять тысяч… пять тысяч франков, разумеется. А если вы желаете знать, что думают люди о некоторых моих талантах, которые вы ни в грош не ставите, прочтите это письмо, пока я принимаю душ…

— А папаша Каню?

— Пусть посидит. Ничего с ним не случится… А когда прочтете, надо будет уложить чемодан: две смены белья, костюм…

— И позвонить доктору Магне, чтобы он принимал ваших больных… Если так и дальше пойдет, лучше уж ему совсем перебраться сюда…

— Читайте, Анна! — потребовал он сквозь приотворенную дверь ванной.

И, стоя под душем, принялся напевать.

Милостивый государь!

Прошу извинить, что я, человек Вам вовсе не знакомый, обращаюсь к Вам и беспокою по делу, которое не имеет никакого касательства к Вашей профессии. Но, прочитав это письмо до конца. Вы поймете, почему я осмелился так поступить.

Вот уже несколько лет, как я поселился в Гольф Жуане, между Каннами и Жуан-ле-Пэном. На прошлой неделе я имел удовольствие встретить человека, которого знавал в колониях, где он служил по судебному ведомству; сейчас он прокурор в Невере, фамилия его Верделье.

Поскольку мы всегда были в наилучших отношениях, я рассказал ему о своих неприятностях и пожаловался на местную полицию, которая не оказала мне никакой помощи;

и тут-то он назвал Вас.

По его словам, он недавно наблюдал Вас за работой в Невере, где Ваше содействие в проводимом следствии дало поразительные результаты.

Мой друг прокурор, правда, добавил, что Вы не профессиональный сыщик, а врач, имеющий собственную практику в Марсильи возле Ла-Рошели, и лишь удовольствия ради иногда интересуетесь каким-нибудь незаурядным делом.

Но я убежден, что мое дело Вас заинтересует, и поэтому осмеливаюсь просить Вас приехать сюда как можно скорее.

Не подумайте, что я душевнобольной. Не скрою, местные жители считают меня чудаком, но если у меня и есть странности, то они, по-моему, объясняются тем, что я провел большую часть жизни в самых отдаленных уголках земного шара и это не могло не повлиять на мой характер.

Вот уже несколько недель, как в построенной мною вилле происходят невероятные вещи.

Полиция побывала у меня, но ничего не смогла раскрыть. Мне кажется, она склоняется к тому, чтобы попросту считать меня психически ненормальным.

Но это не так. Мой друг, прокурор Верделье-, человек, спокойный и уравновешенный, в случае необходимости может подтвердить Вам это.

Дважды в неделю в моей вилле появляется какой-то неизвестный, переворачивает все вверх дном, и, однако, мне ни разу не удалось увидать его.

Как это объяснить — не знаю.

В привидения я не верю.

И все же…

На месте вы лучше поймете мои страхи, и потому я позволил себе приложить к письму небольшой чек на покрытие Ваших первых расходов.

Я на Вас рассчитываю. Мне говорили, что Вы любитель таких загадок. Поверьте, эта — одна из самых таинственных.

Телеграфируйте час прибытия. Я встречу на "вокзале. В Гольф Жуане экспрессы не останавливаются, но я приеду за Вами на машине в Канны.

Заранее приношу Вам свою глубокую благодарность и прошу принять уверения в совершенном почтении.

Эварист Марб, бывший чиновник в колониях.

— Ну что, Анна?

— Ничего, мосье…

— Когда я уезжал в Невер, вы корили меня за то, что я даром трачу время… На сей раз, кажется, мои таланты начинают приносить доход?

— Мало ли на свете сумасшедших! — презрительно отрезала Анна. — Так что же мне все-таки сказать папаше Каню?

— Пусть мажет нос йодом и подбавляет в вино побольше воды…

…Он чуть не изменил своей старенькой Жестине — малолитражке в пять лошадиных сил, но, узнав, что из Ла-Рошели на Лазурный Берег нет прямого поезда, все же двинулся в путь на своей стрекотушке.

На следующий день, в субботу, поспав часа четыре в Марселе, он около десяти был в Каннах и берегом моря, тихого и голубого, как таз с подсинькой, добрался наконец до крохотного порта Гольф Жуан.

Стоял ноябрь. Курортная публика разъехалась. Но солнце еще припекало.

— Скажите, пожалуйста, где тут вилла мосье Марба?

— Сразу за рестораном «Камбала», в саду… Но прежде чем Маленький доктор доехал до ограды виллы, из ресторана выскочила довольно странная личность. Очень маленький, очень худенький старичок, казавшийся еще более тщедушным от того, что на нем болталась слишком просторная пижама. Под расстегнутой курткой виднелась густо заросшая седой шерстью загорелая грудь.

Он был в домашних туфлях на босу ногу, а голову его украшал сильно помятый и донельзя засаленный колониальный шлем.

— Эй… эй! — крикнул он вслед автомобилисту и припустился за ним вдогонку.

— Простите, если я ошибся… Вы, случайно, не доктор Жан Доллан? Мой друг прокурор говорил мне, что у вас презабавная малолитражка… Я как раз завтракал, когда…

— Мосье Марб? — спросил Маленький доктор, не любивший подобных намеков в адрес Жестины.

— Я самый… Очень рад, что вы приехали. Но вы не телеграфировали и вот застаете меня в утреннем туалете…

Мосье Марб страшно нервничал. Разговаривая, он беспрестанно дергался, гримасничал, щурил глаза, вытягивал губы, шевелил пальцами…

— Я, как встану, сразу иду перекусить чего-нибудь в «Камбалу», запросто, знаете, по-соседски… С хозяином Титаном мы приятели. Может, пропустим рюмочку черносмородинной под анчоусы? А потом пройдем ко мне, и я вам все расскажу…

Все это, по правде сказать, не слишком обнадежило Маленького доктора. Спору нет, он обнаружил в себе особый нюх на преступления. Дважды, когда полиция оказалась бессильна что-либо понять, он нашел разгадку. А в Невере, кроме одного просчета, собственными силами восстановил всю картину сложнейшего преступления.

Но сейчас ему платят деньги. И поскольку чек на пять тысяч пришелся весьма кстати, у него не было ни малейшей охоты его возвращать.

Однако как быть, если Анна права и мосье Марб сумасшедший или, мягко выражаясь, большой оригинал?

— Титэн! Разреши тебе представить: мой старый приятель… — Знак глазами Доллану. — Знаем друг друга сто лет… Вот, приехал погостить ко мне на несколько деньков. Поболтать… Как положено добрым друзьям…

Новый взгляд, говоривший:

«Видите! Я храню ваше инкогнито! Вовсе не к чему, чтоб вся округа знала, зачем вы сюда пожаловали…»

— Анчоусы, Титэн! И оливок! Да бутылочку черно-смородинной похолодней…

Прямо рок какой-то! Стоило Маленькому доктору приступить к расследованию, как непременно по той или иной причине приходилось выпивать. А на сей раз вино оказалось особенно коварным: пьется как лимонад, зато через несколько минут ударяет в голову.

— Пойдемте… Сестра наверняка еще не встала, но это ничего не значит. Вот и поболтаем до завтрака. Не обращайте внимания на мой костюм. Я столько натерпелся от жары в колониях, что чувствую себя хорошо только в пижаме…

Дом точь-в-точь походил на своего владельца! Спустя час доктор уже изучил его вдоль и поперек. Это была вилла, каких множество на Лазурном Берегу, — мешанина самых разных стилей; тут можно найти и некое подобие минарета, и внутренний дворик с фонтаном, как в Северной Африке.

А удобств — никаких!

Правда, ванная комната имелась, но ванна была забита шляпными картонками и всяким старьем, а колонка, видно, уже давным-давно не действовала.

В столовой — сырость. Обои отстали. Мебель до того разнокалиберная, что казалось, находишься в аукционном зале, а не в жилых комнатах.

— Когда-нибудь, — уверял Марб, — я все это приведу в порядок… здесь ведь у меня настоящий музей! Тут собраны вещи, вывезенные со всех концов света. Службу я начал на Мадагаскаре… В холле на втором этаже вы, вероятно, обратили внимание на туземное оружие. Потом Индокитай… Видели мои малайские кинжалы с узором? Там есть редчайшие экземпляры. Ну конечно, кое-что из Северной Америки, как у всех… Затем Гебриды и Таити…

При виде этого хлама, до того загромоздившего комнаты, что трудно было пройти, становилось понятно, почему мосье Марб предпочитает столоваться в соседнем бистро…

— Все это мне очень дорого как память. После моей смерти коллекция перейдет по завещанию колониальному музею.

На чердаке среди всевозможных туземных сувениров Маленький доктор заметил детские игрушки.

— Вы были женаты? — спросил он, закуривая, чтобы отогнать запах всей этой рухляди…

— Тес… На Таити… На дочери вождя округа… Она умерла, но я привез сына. Сейчас он учитель плавания в Ницце. Я еще не рассказал, почему вас вызвал… Пройдемте сюда, чтоб нас не услышали, — я не доверяю даже Элоизе…

— Элоизе?

— Моей сестре… Она живет со мной. Она вдова, бездетная… Когда я путешествовал, Элоиза жила с мужем, — он был начальником станции в Сансере. Сейчас сестра перебралась сюда. Она слабого здоровья… Пройдемте ко мне в кабинет.

Кабинет был заставлен всякой всячиной, даже больше, чем остальные комнаты.

— Представьте, что четыре года назад… Быть может, потому, что доктору платили впервые, он решил взять нахальством и разыграть из себя настоящего сыщика.

С апломбом, который придала ему выпитая черно-смородинная, он перебил:

— Если позволите, сначала я задам вам несколько вопросов…

Записной книжки у него никогда не водилось, если не считать блокнота для рецептов. Его-то Маленький доктор и извлек из кармана с уверенным видом поседевшего на службе полицейского комиссара.

— Когда вы вышли в отставку?

— Шесть лет назад… Я вам объясню…

— Позвольте! После вы мне дадите какие угодно объяснения. Итак, вы вышли в отставку шесть лет назад (он записал в блокноте: «шесть лет») и сразу обосновались здесь?..

— Простите! Я этого не говорил. Когда я вернулся с Таити шесть лет назад, я еще не знал, где поселюсь. Сначала я поехал к сестре, — у нее был свой домик в Сансере…

— И сколько вы там прожили?

— Два года. Я не знал, какой климат мне лучше подойдет. Я успел отвыкнуть от Европы… В блокноте появилась запись:

«Сансер: два года».

— Затем?

— Я купил этот участок довольно-таки дешево…

— Сколько?

— Двадцать две тысячи франков… Земля стоила тогда дешевле, чем теперь. Мне просто повезло…

— И вы построили?

— Скромную виллу для сестры и себя.

— У вашей сестры было какое-то состояние?

— Она получает пенсию за мужа — тысячу восемьсот франков в месяц.

— А вы?

— Три тысячи пять. Я был чиновником первого класса. Перехожу к фактам…

— Давайте!

— Вот уже три месяца…

— А до этих последних трех месяцев?

— Ничего… Мы преспокойно тут жили с сестрой. Каждое утро к нам приходит убирать женщина… Обеды и ужины мы берем на дом от Титэна — ведь мы же добрые соседи… Я тут завел знакомства, играю в белэт… Гуляю…

— А ваша сестра?

— Спит… Шьет… Вышивает… Сидит в саду…

— Так! Ну, и что же эти три месяца?

— Дважды в неделю, по ночам, я слышу, как в доме кто-то ходит.

— И вы ни разу никого не видели?

— Я пытался. Вставал. Выскакивал с электрическим фонариком, но все впустую. Если б я один слышал шаги…

— Ваша сестра… Напомните мне ее имя!

— Элоиза… Несколько старомодное, но…

— Она тоже слышала?

— Как и я. Особенно на чердаке… К тому же утром видишь, что вещи в беспорядке, разбросаны где попало…

— Кроме вас с сестрой, никто не живет на вилле?

— Никто!

— И двери каждый вечер запираются?

— Не только двери, но и жалюзи. Об этом-то как раз я и говорил своему другу прокурору. Знаете, доктор Доллан… Я человек не суеверный, но меня начинает одолевать страх. Где только я не жил!.. Я знаком с верованиями туземцев всех пяти частей света… Мне приходилось заниматься делами по обвинению в колдовстве, в частности в Габоне… Так что вы сами понимаете, меня не легко напугать… Стаканчик чего-нибудь? Нет? Да вы не стесняйтесь!.. Так вот… Меня не легко напугать. Я всегда смеялся над англичанами с их привидениями. И все же есть одно обстоятельство, с которым вас надо познакомить, раз мы хотим раскрыть истину…

«Торопишься, брат!» — подумал Маленький доктор.

— Когда я управлял округом на Таити, я построил дом на земле, почитаемой туземцами священной. Там даже сохранился камень, на котором прежде приносились человеческие жертвы. Я смеялся над их верованиями, как смеялся над верованиями африканских негров или негров с Соломоновых островов… «Вот увидишь, говорили они мне (там они всех тыкают), ту-папау отомстят…» Так они, доктор, называют своих демонов.

— Ну и что ж, ту-папау доставили вам неприятности? — бесстрастно спросил доктор.

— Там нет… Но вот уже три месяца… Не смейтесь надо мной… Я ничего не утверждаю. Еще раз говорю: я вовсе не суеверен. Я скорее готов признать, что явления эти, из-за которых я вынужден был пригласить вас, вызваны естественными причинами… И все же, когда я ночью слышу эти шаги и шум, то не могу не вспомнить угрозы туземцев. Ну кому может понадобиться разгуливать в три часа ночи в такой вот вилле? Ни разу ничего не исчезало! Значит, это не вор! И это не убийца, — ведь ему ничего не стоило нас убить, сестру или меня. Что можно искать столько недель в доме какого-то несчастного пенсионера?..

— Простите! — перебил его Доллан. — Вы упоминали о местной полиции. Она была у вас?

— С неделю несколько агентов сторожили дом…

— Ну и что?

— Ничего! Ночной гость не явился. И в итоге они меня же сочли сумасшедшим. Но я вижу, сестра встала и ждет нас. Она знает, зачем вы здесь… Только прошу вас, не волнуйте ее понапрасну. Она убеждена, что это действительно ту-папау являются сюда меня мучить и…

Женщина лет за пятьдесят, тучная, флегматичная, даже более чем флегматичная — отупевшая от жаркого южного солнца.

— Простите, я плохая хозяйка, доктор, но здесь всегда такая жара! Вы не откажетесь от аперитива?.. Ну конечно, я подала его на террасу — там тень от смоковницы.

Он понял, почему она была такая осовелая. Подливая им аперитив, она не обносила и себя.

— Да что вы! Это еще никогда никому не повредило… Когда сидишь без дела…

Размышляя, Маленький доктор весь сжался в комок, весь напрягся, а тут еще надо было бороться с расслабляющим действием южного солнца.

— А ваш сын, мосье Марб… Вы его часто видите?

— Он приезжает время от времени, когда ему нужны деньги. Только не составьте себе превратного представления о нем. Таитяне такие же люди, как и мы. У его матери кожа была не темнее, чем у моей сестры. Его и не отличишь от здешних жителей, разве что он намного красивее.

— А когда вы жили в Сансере у сестры, ваш сын…

— Он учился в лицее в Каннах.

— Еще один вопрос. Что ж, привидение это, если его можно так назвать, выбирает для своих визитов какие-то определенные, излюбленные дни?..

— Как вам сказать… Вначале я этого не замечал. Вы знаете, когда выйдешь в отставку, живешь, не думая о числах и днях недели. Но потом я все-таки обратил на это внимание, — оно является по средам и субботам…

— Всегда?

— Кажется… А ты заметила это, Элоиза?

— И мне так кажется… Неужели привидения знают числа!..

— Какой сегодня день?

— Суббота.

— Значит, у нас есть шанс, что оно появится сегодня! Надеюсь, мосье Марб, вы никому не говорили о моем приезде?

— Никому!

— Даже сыну?

— Уж недели две, как я его не видел. Вы слышали, что я сказал Титэну. Я представил вас как своего старого друга. Вы меня простите, но поневоле напрашивается мысль, что, если привидение, как вы выразились, не явилось, когда тут была полиция, значит, его кто-то предупредил. Полиция здесь, на Юге, особенно болтлива…

Но тут мосье Марб перебил сам себя:

— Как вы смотрите на то, чтобы подкрепиться хорошим буйабесом у Титэна?

— Не откажусь…

— Вы вооружены?

— Это чтоб идти к Титэну? — простодушно заметил Маленький доктор.

— Нет! На сегодняшнюю ночь… Надо полагать, мы будем дежурить, чтобы поймать мое… наше… Словом, неизвестного, который…

— Вы ручаетесь, что у вас ни разу ничего не украли?

— Ручаюсь!

— Вы бы это заметили, несмотря на беспорядок в доме?

— Я заметил бы, если б у меня пропала хоть одна негритянская стрела. Вы говорите — беспорядок, но это только так кажется, на самом деле я знаю, где лежит каждая мелочь…

— Вы никогда не получали писем с угрозами?

— Никогда…

На какую-то долю секунды он заколебался. Но, может быть, это только так показалось доктору.

— Итак, подытоживаем то, что вы сказали: у вас все было вполне благополучно — и у вашей сестры, и у вас. Четыре года вы спокойно жили на вашей вилле. Врагов у вас нет. Вы играли в белот. Ваш сын, уроженец Таити, давал уроки плавания в Ницце…

— Только этот год! — вмешался мосье Марб.

— Хорошо. И вот последние три месяца какой-то субъект или духи дважды в неделю по ночам переворачивают у вас в доме все вверх дном…

— Совершенно верно…

— Субъект — предположим, что это субъект, — ничего не унес. И ни разу ему не пришло в голову покуситься на вашу жизнь или на жизнь вашей сестры… Вы подозреваете, каким путем он проникает в дом?

— Через дверь.

— Простите?

— Я сказал, через дверь. А как же иначе? Либо у него есть ключ, либо он способен проходить сквозь стены. Во всяком случае, вот уже три месяца мы спим с закрытыми жалюзи.

— А что, если нам и вправду подкрепиться буйабесом? — вздохнул Маленький доктор.

Эх, зачем он ввязался в эту историю! И все только чтобы утереть нос Анне! А что, если мосье Марб в самом деле сумасшедший? Что, если…

И вдруг блеснула мысль: может, неверский прокурор, обозленный его вмешательством, нарочно назвал его имя мосье Марбу, чтобы превратить Маленького доктора во всеобщее посмешище?..

Однако были кое-какие данные, скудные, но зато довольно характерные, которые Жан Доллан мысленно отбирал, пока на террасе ресторана «Камбала» им подавали буйабес.

Мосье Марб уже шесть лет как в отставке.

Два года он провел у сестры.

Он купил участок и построил виллу.

— Скажите, — вдруг обратился Доллан к подававшему им буйабес Титэну, — сколько может стоить такая вот вилла?

И Титэн не колеблясь ответил:

— Четыреста пятьдесят тысяч. Верно, мосье Марб?.. Если бы он меня послушался, то сэкономил бы тысяч тридцать. Но что сделано, то сделано… Подбавить бульону, господин доктор? Кусочек окунька? Картошечку? Обязательно! Как раз картофель впитывает шафран, и это-то и придает вкус… А что бы вы скушали на второе, мосье Марб? Три порции свежайшей камбалы с укропчиком?..

Маленький доктор, помня о чеке на пять тысяч франков, по пути завезенном в банк, чувствовал себя не блестяще. А потом, это солнце, и это вино, беспрестанно подливаемое в стакан, и этот вкуснейший буйабес, от которого ужасно хотелось пить!

Глава вторая,

В КОТОРОЙ ИДЕТ РЕЧЬ О СТРЕЛЬБЕ ПО БУТЫЛКАМ В ПОДВАЛЕ И О ТОМ, КАК УРОЖЕНЕЦ ТАИТИ, МАРБ-МЛАДШИЙ, ВЫКАЗЫВАЕТ НЕОЖИДАННУЮ ЛЮБОВЬ К ДЕТЯМ

— Как вы смотрите, доктор, на то, чтобы прилечь на часок? На Юге это почти закон, а тем более после буйабеса Титэна и старого арманьяка, который он сейчас нам подаст. Ведь вы, наверно, почти всю прошлую ночь провели в дороге? А нынешнюю (он подмигнул), весьма вероятно (он опять подмигнул), вам тоже не удастся выспаться… Ты бы пошла приготовила нашему гостю комнату, Элоиза…

— А я уже приготовила, — ответила та, вовсе не желая упустить арманьяк.

Маленького доктора сильно клонило ко сну, но все же от него не ускользнуло, что мосье Марб недоволен. Возможно, он хотел услать сестру и что-то сообщить ему о ней.

Десять минут спустя Жан Доллан уже расположился в комнате, вся уборка которой, видимо, ограничилась тем, что гора хлама, загромождавшая кровать, перекочевала в угол. В окна било полуденное солнце, и жалюзи были закрыты, но сквозь щели между планками доктор увидел своего хозяина — тот, должно быть, тоже решил вздремнуть и устраивался в тени большой смоковницы в саду.

Теперь мосье Марб был в белом чесучовом костюме, застегнутом на все пуговицы; он, как видно, надел свой старый мундир колониального чиновника.

Мосье Марб расстегнул ворот, приладил к шлему носовой платок и растянулся в шезлонге.

Едва Доллан снял пиджак и полуботинки, как в дверь постучали, и в комнату, приложив палец к губам, вошла Элоиза.

— Тес!.. Он уснул… Я хотела поговорить с вами, пока его нет. Что вы обо всем этом думаете, доктор?

— Что вы имеете в виду?

Она покрутила пальцем у лба, что во всех странах мпра означает одно и тоже: у человека, мол, не все дома.

— Вы, как врач, не считаете?..

— Почему вы так решили?

— Знаете, как большинство колониальных чиновников, мой брат был всегда чудаковат… Когда он насовсем вернулся во Францию, я, хоть и вдова, поначалу даже сомневалась, вести ли с ним общее хозяйство… Первые два года он еще был ничего, сидел себе в нашем домике в Сансере и разбирал и переписывал все это барахло, которое навез с разных концов света… Ну скажите сами: какой разумный человек станет забивать дом такой пакостью — ведь кто его знает, может, к вещам прикасались прокаженные…

Доллан бросил взгляд сквозь щели жалюзи: мосье Марб как будто спал.

— И вдруг он заговорил о том, что хочет переехать на Юг и построить виллу. Я и не представляла себе, что он богат. Я спросила: «А на какие шиши?» — «Не твое дело», — говорит. «Ты столько накопил?» — «Я не обязан ни перед кем отчитываться…» И с тех пор, прямо скажу, пошло все хуже и хуже. Скрытный стал, как старуха. Когда уезжает, лучше не спрашивай куда. А открывает почтовый ящик, будто все чего-то боится. Боязливый он очень, доктор… А вам признаться не смеет. Да вот… Он вам говорил, что, как услышит ночью шум, встает и обыскивает весь дом. Так неправда это все! Может, он и слышит шум, хотя сама я никогда хорошенько ничего не слыхала. Правда, сплю я крепко… А вот что он будто бы выходит из спальни — уж извините! — ничего подобного. Наверняка стоит за дверью, слушает, а у самого поджилки трясутся. И только наутро, уж когда совсем светло, брат начинает рыскать по всему дому, проверять, не пропало ли чего… И больше всего знаете что меня пугает? У себя в спальне он всегда теперь держит три заряженных револьвера. И чем, вы думаете, он занимается после обеда? Спустится один в подвал с карманным фонариком, осветит приставленные к стене пустые бутылки и стреляет… Сами посудите, что это за развлечение для человека в его возрасте? Поневоле подумаешь…

Она не поняла, почему на губах доктора Доллана вдруг появилась легкая усмешка. Дело в том, что сквозь щель в жалюзи он заметил, что кресло мосье Марба опустело, и догадался, что тот потихоньку поднялся по лестнице, какое-то мгновение прислушивался у двери, а затем…

Дверь и в самом деле распахнулась. Пойманная на месте преступления, Элоиза вздрогнула.

— Ты что тут делаешь?

— Я пришла узнать, не нужно ли чего доктору. Правда, доктор?

— Ступай…

Жаль, что доктора разморило от сытного завтрака и обильных возлияний, а то бы он лучше оценил неожиданность этой сцены и своеобразие обитателей виллы.

— Что она вам тут наплела? Я не решился вас предупредить или, вернее, только намекнул… После смерти мужа сестра пристрастилась к спиртному…

— А что, если мы в самом деле немножко отдохнем, мосье Марб, как вы любезно предложили?

— Ухожу, ухожу. Бога ради, простите… Когда я почувствовал, что сестры нет внизу… У меня острый слух, недаром я провел столько лет с туземцами, а они ступают совершенно бесшумно.

Он нехотя ушел, а Маленький доктор даже и не пытался уснуть. Больше того, боясь поддаться сонливости, он поборол искушение растянуться на кровати и остался сидеть в неудобной позе на стуле.

«Допустим, что мосье Марб не сумасшедший и говорит правду…»

Он прибег к тому же методу, который оказался столь успешным в предыдущих делах. Прежде всего надо найти твердую основу, опереться на какую-то бесспорную истину.

И эта истина сводилась примерно к следующему: Неизвестный что-то ищет на вилле в Гольф Жуане. Это «что-то» трудно найти, поскольку в течение трех месяцев неизвестный регулярно, дважды в неделю, посещает виллу, ищет и не находит.

И, наконец, до этого времени неизвестный ни разу не пытался завладеть этой вещью.

Одно из трех:

1-е: либо три месяца назад этой вещи еще не было на вилле.

2-е: либо неизвестный не знал, что вещь находится здесь.

3-е: либо неизвестный не мог тогда прийти за ней.

И почему он является только два раза в неделю? И всегда по средам и субботам?

Ведь вилла по другим дням охраняется не лучше. Трудности или преимущества одни и те же.

Наконец, его каким-то образом предупредили, что на вилле Значит, неизвестный свободен только по средам и субботам.

Целую неделю сидела в засаде полиция — вот поэтому-то он и не являлся.

Продолжим: сумасшедший ли мосье Марб или он в здравом рассудке? Не будучи психиатром, Маленький доктор когда-то, в пору студенческой практики, изучал душевные болезни.

«Нервный, несомненно. Производит впечатление человека, которого преследует навязчивая идея, точнее говоря, человека, до смерти напуганного. И это не безотчетный страх! А страх перед чем-то совершенно определенным».

Это видно хотя бы из того, что, когда ночью в доме слышался шум, мосье Марб — если верить Элоизе, а у нее нет причин лгать, — не смел выйти из своей спальни.

Знает ли он, кто с такой настойчивостью роется в его вещах?

И если знает, то знает ли, что ищет этот человек?

Зачем бы ему упражняться в стрельбе из револьвера, да еще в темноте, если он не решил когда-нибудь ночью пустить оружие в ход?

И, наконец, главный вопрос: если мосье Марб все это знал, почему он обратился к Маленькому доктору, о способностях которого слышал лишь стороной, и почему, не удостоверившись даже в его согласии, послал ему чек на довольно крупную сумму?

«Сегодня вечером ни под каким видом нельзя пить, — дал себе слово Жан Доллан. — Потому что сегодня ночью непременно что-то произойдет. Либо я узнаю все сегодня ночью, либо никогда не узнаю…»

В тот же миг он вздрогнул. Он думал, что до ночи может не беспокоиться, но события развивались быстрее, чем он предполагал.

Сначала в саду, затем на террасе послышались голоса — голоса двух спорящих мужчин.

Он приоткрыл окно, надеясь, что будет лучше слышно, но до него долетал лишь невнятный говор.

Была не была! Маленький доктор обулся, надел пиджак. Он же не обычный гость и вправе быть нескромным; если на то пошло, это даже его прямая обязанность.

Он спустился вниз, притворяясь, что после обеда хорошо вздремнул и не совсем еще очнулся… В столовой Элоиза наводила порядок, если вообще мыслимо говорить о порядке в этом доме. Она шепнула ему:

— Сын к нему приехал.

Маленький доктор закурил и, приняв непринужденный вид, вышел на террасу. Ему показалось, что мосье Марб, заметивший его первым, сделал сыну знак замолчать.

— Простите, если помешал, но…

— Что вы, доктор! Разрешите представить моего сына Клода. Я вам о нем рассказывал, не так ли? Посмотрите, какой он у меня рослый и красивый.

Гм!.. Рослый — это верно, сильный и гибкий. Брюнет. Смуглая гладкая кожа. Огромные глаза. Полные губы. И все-таки не хотелось бы доктору иметь такого сына. Отталкивали его крикливая элегантность и нагловатая манера держаться.

— Здравствуйте, мосье! — довольно сухо приветствовал Клод доктора.

— Доктор — мой давнишний приятель — приехал погостить у нас несколько дней.

И мосье Марб взглядом дал понять доктору, что сыну ничего не известно.

— Вы тоже служили в колониях? — подозрительно осведомился Клод.

Боясь, как бы доктор Доллан не сказал чего-нибудь лишнего, мосье Марб ответил за него.

— Нет. Я познакомился с доктором в Сансере. Когда я узнал, что он приехал на несколько дней в наши края…

— Послушайте, доктор!

А он невоспитан, этот юный Клод!

— Не знаю, давно ли вы знакомы с отцом, но могу вас уверить, он чистый маньяк…

— Клод! — перебил мосье Марб, которому явно было не по себе.

— А что? Не вижу причин что-то скрывать. То, о чем я тебя прошу, вполне естественно, все могут это знать, тем более старый приятель, как ты говоришь…

— Мой сын, мосье Доллан…

— Дай я скажу. И признайся, я не так уж часто тебе надоедаю. Если на то пошло, я зарабатываю себе на хлеб, и это в достаточной мере похвально…

— Клод!

— Вы, конечно, меня поняли, доктор. Я прочно стою на своих ногах… Разве что время от времени, когда уж очень прижмет, прошу у отца тысчонку-другую. Все молодые люди в моем возрасте так делают, да и почему он один должен пользоваться своим богатством… Сегодня я пришел к нему…

— Если тебе нужна тысяча франков…

— Ты же знаешь, что нет, папа… Так вот, доктор, рассудите нас… Если вы успели осмотреть дом, то видели, что он смахивает не то на барахолку, не то на музей. Тут есть все, что хотите, — и хлам, и неплохие вещицы. Отец такой человек, что не выбросит ничего, даже изношенный костюм; где-то у него хранится коробка со старыми пуговицами…

— Ты преувеличиваешь!

— Допустим. Тем не менее на чердаке наверху свалены все мои старые игрушки. В детстве меня баловали… Отец их сберег. Они, понятно, ничего не стоят… Так вот, сегодня… У меня есть друг, у него сынишка… Я обещал ему для мальчонки свои старые игрушки и пришел к отцу попросить…

Мосье Марб грустно улыбнулся.

— Вы поняли, доктор? Он находит вполне естественным забрать вещи, дорогие мне, как память о его детстве и о бедной моей жене…

— Да что ты слезу пускаешь! — накинулся на него молодой человек. — Так не дашь?

— Бери что хочешь… — покорно вздохнул старик.

— Я взял колымагу у приятеля… Я управлюсь в два счета.

И без малейшего угрызения совести Клод бросился в дом, слышно было, как он взбегал по лестнице.

— Он хороший мальчик! — снова вздохнул отец. — Хоть и сумасброд. Последнюю рубашку готов отдать. Обещал другу, и вот…

— Может, нам пойти взглянуть?

— На что?

— На игрушки, которые он собирается увезти.

— Если вам угодно.

Минуту спустя они уже были на большем из двух чердаков и застали там Клода роющимся в пыльном хламе. Мосье Марб и вправду был щедрым отцом. Вперемежку с туземными редкостями, вывезенными из колоний (тут оказалось даже чучело огромного крокодила!), стояли три деревянные лошадки, трехколесный велосипед, валялись оловянные солдатики.

— Ты все забираешь? — спросил отец, глядя в сторону.

Маленький доктор внутренне насторожился. Странное дело, он ощутил, что молодой человек на миг заколебался. Клод пытался заглянуть в глаза отца. Что происходит между этими двумя людьми? И почему старик еще упорнее глядит в угол?

— Да, все!

— Как хочешь…

Клод шаг за шагом обходил чердак. Он подбирал всякую мелочь: картонного паяца стоимостью в несколько су, целлулоидную флейту, продырявленный барабан, игрушечный пистолет.

И все же был недоволен. Он перешагивал через ящики, мешки, туземные щиты, груды стрел. Он что-то искал и все хмурился. Время от времени Клод бросал на отца подозрительный взгляд.

— Тебе все еще мало? — пытался шутить мосье Марб. — По-твоему, этих игрушек не хватит, чтобы позабавить сынишку твоего так называемого друга?

— Я искал…

Клод запнулся. Маленький доктор почувствовал, что сейчас будет сказано главное.

— Что ты искал?

— Трубу… Да ты вряд ли ее помнишь. Деревянная труба в синюю и красную полоску и с красным шелковым помпоном.

— Не помню.

— Странно!

— Почему?

— Мне казалось, что я ее видел.

— Ты считаешь, что сын твоего приятеля не может обойтись без…

— Да не в том дело. Я помню эту трубу, потому что это была моя любимая игрушка. Очень хотелось бы ее найти.

— Ищи!

Обращенный к доктору взгляд мосье Марба, казалось, говорил:

«Вот вам дети! Ты все им отдал! А в один прекрасный день они приходят и требуют, чуть ли не угрожают! Уносят дорогие как память вещи, чтобы отдать первому встречному. Им нет дела, что у отца сердце кровью обливается…»

И это действительно могло бы растрогать, если бы Доллан не почувствовал за этим какой-то внутренней фальши. Будто вслух говорилось одно, а подразумевалось совсем другое. Да, несомненно, под видимостью комедии или даже фарса тут разыгрывается настоящая драма, но драма, к которой у него нет ключа.

— Нашел?

— Нет!

И молодой человек злобно уставился на отца.

— Может, ты хочешь обыскать весь дом? Клод ничего не ответил. Но по нему видно было, что он готов ради какой-то грошовой деревянной трубы перевернуть вверх дном коллекцию, которую бывший чиновник в колониях кропотливо собирал всю свою жизнь.

Чуть ли не комическую нотку внесла в этот спектакль Элоиза. Когда она, отдуваясь после крутой лестницы, появилась на чердаке, Маленький доктор сразу же понял по ее глазам, что она как следует угостилась.

— Что вы тут делаете? — удивилась она.

— Да вот Клод забирает свои старые игрушки, чтобы отдать приятелю!

— И прекрасно!

— Все до единой.

— Пусть хоть все уносит из дому. По крайней мере можно будет прибраться… Что ты ищешь, Клод?

— Деревянную трубу…

— В красную и синюю полоску, с большим помпоном?

— Да.

— Так она в гардеробе у отца. Я ее на днях видела. Да еще удивилась, зачем это он прячет среди одежды и белья грошовую игрушку.

Мосье Марб не дрогнул. Только побелел. Капли пота проступили у него на лбу.

— Это правда? — впившись в него взглядом, спросил Клод.

— Раз твоя тетя говорит… Не знаю… Может, положил туда случайно… Надоели вы мне, наконец, с этими дурацкими игрушками, будто у меня нет других забот! — Он впервые сорвался. Его захлестнул гнев, вернее, бешенство. — Неужели надо было непременно выбрать время, когда у меня гостит приятель, чтобы морочить мне голову с этими игрушками? И я думаю, не лучше ли будет, если…

— Где гардероб, тетя? — хладнокровно осведомился молодой человек.

— У него в спальне.

Не обращая ни малейшего внимания па отца, Клод спустился вниз. За ним поплелся мосье Марб, следом — Маленький доктор, а Элоиза замыкала шествие.

— Я всегда удивлялась, к чему этой трубе… — бормотала она себе под нос.

Дверь в спальню была распахнута. Мосье Марб открыл гардероб.

— Ищи… Забирай ее, если найдешь…

И он горько усмехался, как человек, оскорбленный в своих лучших чувствах.

Клод уже слишком далеко зашел, чтобы отступать. Он рылся в костюмах и в стопках белья, шарил рукой за выстроенными в ряд ботинками и сандалиями.

И вот настала минута, когда вся эта сцена, казалось бы, достигла вершины комизма. Минута, когда Клод среди накаленной до предела атмосферы вдруг потряс над головой вещицей, совершенно ничтожной по сравнению с вызванными ею страстями, — деревянной трубой, какие продаются на ярмарках, и притом так грубо размалеванной, что доктор чуть не прыснул со смеху.

Но он сдержался. Он бросил взгляд на хозяина дома и увидел, как из глаз мосье Марба скатились две слезы.

— В доме такой беспорядок… — лепетал старик упасшим голосом, отворачивая лицо.

Глава третья,

В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ДОКТОР УЖЕ НИЧЕГО НЕ ЖДЕТ ОТ НОЧНЫХ ВИЗИТОВ И В КОТОРОЙ ОБРАЩАЕТСЯ ЗА ПОМОЩЬЮ К ИНСПЕКТОРУ ТРУДА

— Не обращайте внимания на мое волнение, доктор. Если б вы были отцом, вы бы меня поняли. Заметьте, я на него не сержусь.

Они стояли на террасе. Клод торопливо сваливал игрушки в машину.

— Сегодня вечером мы будем оба сторожить и…

— Если я вернусь, — поправил Жан Доллан.

— Как? Вы уезжаете?

— Мне надо съездить в Ниццу. Не беспокойтесь обо мне.

— Но если явится мой гость и…

Доллан чуть было не сказал: «Он не явится!», но удержался. Он уже знал по опыту, что никогда не следует выказывать излишнюю уверенность.

Погрузив все в машину, Клод подошел к ним.

— Надеюсь, папа, ты на меня не сердишься. Я ведь пообещал… Прости меня, если я тебя расстроил. Но признайся, игрушки эти здесь вовсе ни к чему, им скорее место там, где ребенок…

— Да, да, — кивнул старик.

— До скорого… Прощайте, доктор. Развлекайтесь тут у папы. До свидания, тетя.

Быть может, ему стало неловко за свою настойчивость? Он был любезнее, чем полчаса назад, словно скинул с себя какую-то заботу.

— Ну улыбнись! И забудем про все это! Улыбка у мосье Марба, несмотря на все его старания, получилась кислая.

— Я исчезаю. Меня ждут друзья.

— Я тоже исчезаю… Не беспокойтесь обо мне, мосье Марб.

— Но…

Слишком поздно. Не успел автомобиль Клода проехать метров двести по прибрежной дороге в сторону Жуан-ле-Пэна, как Маленький доктор вскочил в свою Жестину и завел оглушительно стреляющий мотор.

Если б его в эту минуту спросили, почему он так торопится, не боясь показаться смешным, он несомненно ответил бы: «За трубой!»

И надо думать, что труба действительно имела немаловажное значение, поскольку, не доезжая до Антиба, Клод обернулся. Заметил ли он, что его преследуют? Так или иначе, он прибавил газу, но — увы! — заставить Жестину бежать быстрее было трудно. Потом, вместо того чтобы катить по шоссе в сторону Ниццы, Клод свернул в первую улину налево, затем повернул направо, развернулся под прямым углом, дал задний ход и въехал в узкий проулок, где едва могла пройти машина.

Когда несколько минут спустя Маленький доктор поравнялся с проулком, машины и след простыл. Жан Доллан не стал упорствовать. Несмотря на все зароки, ему пришлось зайти в кабачок позвонить. Он даже не знал, есть ли на вилле мосье Марба телефон, но, к счастью, телефон оказался.

— Алло! Это говорит доктор Доллан! Не будете ли вы так любезны дать мне адрес вашего сына в Ницце?.. Как вы сказали?.. Да нет! Не беспокойтесь… Да! Думаю, что буду… Как вы сказали?.. Гостиница «Альбион»? Спасибо.

— Нет, мосье. Мосье Клод еще не возвращался. Он редко приходит домой раньше двенадцати, а то и попозже.

— Благодарю вас. — Маленький доктор повесил трубку. Его трясло от лихорадки, той знакомой уже теперь доктору лихорадки, которая охватывала его всякий раз, когда в ходе расследования его, наконец, осеняла мысль… Мысль нелепая… Мысль, которую он прослеживал с тем большим упорством, чем невероятнее она казалась…

— Послушайте, гарсон!.. Работники каких профессий свободны вечером только по средам и субботам?

— Как вы сказали?

— Я спрашиваю, в какой профессии люди свободны только…

— Право, не сумею вам сказать. Раньше были определенные выходные дни. У парикмахеров, колбасников, мясников, у каждого был свой день. А сейчас, с этим новым трудовым законодательством, запутаешься. Работают чаще всего по скользящему графику. А у нас в Ницце, с нашими казино, сам черт себе ногу сломит…

А надо было действовать быстро. Надо было найти решение сейчас, сию минуту.

— Гарсон!

— Что желаете? — подозрительно отозвался тот.

— А кто контролирует этот скользящий график или как вы его назвали?..

— Инспектор труда, а кто же еще!

— Благодарю!

И через десять минут Маленький доктор уже сидел перед этим чиновником, слушавшим его с нескрываемым изумлением.

— Поймите меня правильно, господин инспектор. Вопрос очень щекотливый. Лицо это свободно ночью только два раза в неделю, по средам и по субботам. Значит, есть основание предполагать, что все остальные ночи этот человек работает, во всяком случае допоздна… Я понятия не имею ни о ваших правилах, ни о разбивке по сменам, но мне говорили, что все это находится под вашим контролем. Люди каких профессий работают по ночам в краю, где нет ни фабрик, ни заводов?.. Крупье, официанты в казино, пекари… Ну кто еще?..

— Ночные смены существуют у газовой компании и на электростанции. Я не говорю о водопроводе и…

— Две ночи в неделю, инспектор! Вот из чего нам нужно исходить… Можно вас попросить заглянуть в ваши списки?

Как и всегда в такие минуты. Маленький доктор весь напружинился. Вот тогда-то он становился похож на чертика-дергунчика, выскочившего из коробки.

— Две ночи… — бурчал себе под нос инспектор. — Вот что смущает. Одна — это было бы понятно… Постойте-ка! В некоторых заведениях ночная работа чередуется с дневной. Но тогда одну неделю работают в ночь, а другую в день. Разве что…

— Говорите же!

— Разве что в казино на набережной… Да и то это касается только барменов! Но вы навели меня на мысль. Они договариваются между собой, чтобы иметь по две ночи в неделю, и в эти дни готовят за другого утренний аперитив.

— Спасибо. Большое спасибо.

Он уже выскочил из комнаты, а инспектор еще долго думал, что за чудак к нему ворвался.

Что касается доктора, то он помчался в казино на набережную. Заплатил за вход. И бросился к бару первого игорного зала.

— Маленький коктейль…

— Мартини? Розовый?

— Можно розовый…

Питом второй, чтобы войти в доверие к бармену.

— Скажите… Вас здесь много?

— Барменов, что ли? Да с дюжину.

— Я ищу одного из ваших коллег, мы должны были с ним встретиться, да вот забыл, как его звать. Знаю только, что сегодня вечером он свободен. По средам и субботам он работает днем.

— Высокий такой, косой?

— Как его звать?

— Патрис.

— А живет он где?

— Не знаю. Могу спросить у старшего бармена. А то еще, может быть, Пьеро-с-островов…

— На всякий случай дайте и его адрес. А пока повторим…

Три коктейля! Но зато два адреса, из которых один был прямо-таки бесценным: Пьеро-с-островов жил в гостинице «Альбион» на маленькой улочке, выходившей на Променад-дез-англе.

— Мужчина средних лет?

— Да нет, постарше. Пьеро, пожалуй, все пятьдесят будет… Хотя он столько колесил по свету… Даже на тихоокеанских островах побывал. Потому его и прозвали Пьеро-с-островов. А потом и на другом острове, о котором он меньше любит вспоминать, — на Чертовом острове в Гвиане. Если это вы его ищете, так он около восьми бывает в итальянском ресторанчике на углу улицы…

Нет! Даже в знак признательности Маленький доктор не станет пить четвертый коктейль.

Глава четвертая,

ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО СЛЕПАЯ ФОРТУНА МОЖЕТ ПОДЧАС ОКАЗАТЬСЯ НЕМОЙ И ЭТО ОТНЮДЬ НЕ ВСЕХ УСТРАИВАЕТ

— Вы не скажете, мосье Клод Марб у себя? Гостиница «Альбион» оказалась хоть и современной, но второразрядной гостиницей, постояльцами которой, по-видимому, были служащие казино, платные танцоры, всякие девицы.

— Он прошел наверх полчаса назад. Понес какие-то свертки. Но я не знаю, может быть, он потом и вышел… Алло! Пятьдесят седьмой! Алло!.. Что вы сказали?.. Пятьдесят седьмой не отвечает… Спасибо!

Портье пробормотал сквозь зубы:

— Что-то я не видел, чтобы он выходил…

— А в каком номере живет Пьеро-с-островов?

— В тридцать втором. Желаете, я позвоню узнаю…

— Благодарю. Не беспокойтесь. Он меня ждет. И Маленький доктор кинулся вверх по лестнице. Подходя к тридцать второму номеру, он услышал возбужденные голоса за дверью, но слов разобрать нельзя было, и он решил постучать.

Дверь осторожно приоткрылась, и незнакомый доктору человек, оглядев его, буркнул:

— Что вам?

В то же мгновение Доллан увидел темный на фоне окна силуэт второго человека — это был Клод. Тот его узнал и удивленно пробормотал:

— Пусть войдет. — Потом недоверчиво добавил — А что вам тут надо?

Уф! Самое трудное позади. Он в номере. И раз эта парочка вместе, значит, он не ошибся. Но что он, в сущности, знает? Ничего или почти ничего!

Точнее говоря, он знает, что последние три месяца Пьеро-с-островов искал на вилле мосье Марба трубу и ее не нашел.

Он знает, что, отчаявшись, Пьеро обратился к Клоду Марбу и, вероятно, предложил ему крупную сумму, если тот добудет трубу.

Он знает, что труба эта была на Таити.

Мосье Марб жил на Таити.

Пьеро-с-островов жил на Таити, до того как…

Обычный номер с тесным туалетом. Игрушки в беспорядке валялись по углам, у одной из лошадок в пути отломалась голова. А труба… труба лежала на кровати.

— Я жду ваших объяснений, — не очень-то ласково процедил Пьеро.

— Вот… Пришел вас предупредить… Лучше не ходите сегодня ночью на виллу к мосье Марбу. Правда, вы, вероятно, и не собирались, поскольку труба, наконец, в ваших руках…

Пьеро впился в него своими маленькими глазками.

— Слышь, Клод! — злобно пробурчал он. — Это ты навел на меня этого субчика?

— Клянусь, я от него отвязался в Антибе. Не понимаю, откуда он мог…

— Сейчас я вам все объясню, ребятки, — лихо блефовал доктор. — Злитесь небось? В трубе не оказалось того, на что вы рассчитывали?

— Уж не из полиции ли вы случайно?

— Я? Никогда в жизни! Я врач. И что меня сейчас занимает, это почему мосье Марб, человек вообще мирный и даже боязливый, непременно хотел убить своего ночного гостя, хотя тот не причинил ему ни малейшего вреда и ничего у него не украл…

Оба были изумлены, особенно Клод, который глядел на своего товарища, ожидая от него какого-то объяснения.

— Вы говорите, он хотел?.. — переспросил Пьеро.

— А как же! Он в темноте упражнялся в стрельбе из револьвера. Потом, боясь, как бы его все же не обвинили в убийстве, предусмотрительно пригласил меня. Я должен был служить ему ширмой. Показал бы под присягой, что он стрелял в порядке законной самозащиты…

— Вот подлец!

— Совершенно с вами согласен. Но скажите, труба…

— Э-э, доктор, знать-то вы кое-что знаете, да не все… Верно? Я не новичок, меня не проведешь. Известное дело, теперь не отвяжетесь, пока все не узнаете. А я терпеть не могу, когда суют нос в мои дела… Клод, тот знает еще меньше вашего. Я просто пообещал ему десять кусков, если он притащит мне все игрушки из дома отца и деревянную трубу тоже…

Пьеро пожал плечами.

— Опоздал, к сожалению! Но этой свинье придется отвалить мне хороший куш, не то… Больно легко разыгрывать из себя честного человека и пользоваться трудами других… Вот что, доктор, уж если вы действительно доктор: меня просто с души воротит… Да, воротит! И если б этот Марб был сейчас здесь… Прости, Клод, но шутка, которую сыграл со мной твой мерзавец отец… Ладно уж, просвещу вас, теперь все равно. Это было на Таити. Я хватался за любую работу. Ловил иностранных туристов. У меня была моторка, на которой я возил любителей поохотиться на акул. Как-то взял одного. Янки попался. По пути, уж не знаю почему, открывает он бумажник — и что же я вижу! Четыре банкноты по десять тысяч долларов. Вы-то знаете, что у американцев денег хватает, они выпускают банковые билеты на какую хочешь сумму: десять тысяч долларов, пятьдесят, сто тысяч… Надо только попросить в банке. Мой тип — он ехал в кругосветное путешествие — объяснил мне, что так удобнее, меньше места занимает. Словом…

В комнатушке воцарилась тягостная тишина, и у Клода, так же как и у доктора, перехватило дыхание.

— Словом, его утащила акула. Это уж не наше дело. Мне это дорого стоило. Пятнадцать лет отмантулил. Был на каторге, если хотите знать, потому как присяжные не поверили в историю с акулой. А что касается банкнот… Я иногда заходил к Марбу, он был неплохой малый… У него был ребенок… Я как раз сидел у него, когда узнал, что меня притянут за янки. Бумажки лежали у меня в кармане. Но не такой я дурак! Поднял с полу вон эту трубу, свернул билеты и туда их запихнул. Подумать только, по нынешнему курсу у меня было бы полтора миллиона франков! Пятнадцать лет каторги. Ни днем меньше, и выходишь оттуда гол, как… Я сказал себе: «Надо разыскать Марба. Надо добыть мою трубу». И вот три месяца назад узнаю, что он построил в Гольф Жуане виллу и там у него настоящая лавка старьевщика. Я нанимаюсь в казино… И два раза в неделю…

— Знаю! — прервал его Маленький доктор. — Вы не нашли трубы.

— И я уговорил его сына!

— Тоже знаю.

— Но мерзавец уже…

— Я даже могу вам сказать когда! Через два года после возвращения во Францию, когда он жил с сестрой в Сансере, он нашел банкноты в трубе. Что поделаешь? Догадался ли он сразу, что…

— Еще бы! Власти с ног сбились, разыскивая эти банкноты по всему Таити, а такие банкноты… Но он знал, что я на каторге. И воспользовался этим. Построил виллу. А остальное рассовал по банкам. Потом, когда узнал из газет, что я на воле, когда стал слышать по ночам шум… Только я, конечно, дурак. Я не представлял, что он нашел мою захоронку. Думал, отставной чиновник может отгрохать себе такую виллу… Не могу же я пойти в полицию и заявить: «Верните мне деньги, которые я украл у американца и спрятал в игрушечную трубу у такого-то…» Понимаете? И он, пройдоха, прекрасно это знает! Но боится…

Мосье,

Считая расследование законченным и задачу, которую Вы соблаговолили мне поставить, разрешенной, я приношу свои извинения, что не мог лично проститься с Вами и с Вашей уважаемой сестрой, прошу принять… и т. д.

Доктор Доллан.

Зачем туда возвращаться? Чтобы схватить мосье Марба за плечи и кинуть ему в лицо". «Вы прекрасно знали, кто ваш ночной посетитель, и не боялись никаких ту-папау! Но вы не смели встретиться с ним один на один. Не смели один на один его убить. Вы страшились и самого поступка, и ответственности… И вот, поскольку он был предупрежден вашим сыном — совершенно неумышленно — о полиции, вы подумали о любителе… «Простодушный любитель» — так, вероятно, отозвался обо мне ваш приятель, прокурор в Невере… Любитель, который будет возле вас, чтобы стать свидетелем и подтвердить, что вы стреляли в состоянии законной самозащиты… Вы мне омерзительны, мосье Марб. Вы воспользовались деньгами, добытыми ценою преступления, и лучше будет, если…»

Прошла неделя. Никаких вестей от Марба. Зато открытка, на которой было нацарапано:

Порядок! Я его дойму. Пьеро.

А полгода спустя:

Договорились. Женюсь на Элоизе. И вилла и деньги — все пополам.

Пьеро.

Это было первое дело Маленького доктора в качестве частного сыщика.

— А чек? — язвительно спрашивала Анна.

Он дал ей понять, что будет еще и другой чек… Но ни чека, ни вестей от самого Марба Маленький доктор так никогда и не дождался.

СЕМЬ КРЕСТИКОВ В ЗАПИСНОЙ КНИЖКЕ ИНСПЕКТОРА ЛЕКЕРА

ГЛАВА I

— Дома, — разглагольствовал Соммер, варивший кофе на электрической плитке, — мы всей семьей отправлялись к полуночной мессе, а от деревни до фермы полчаса езды. Нас, сыновей, было пятеро. В те времена зимы были холоднее, чем нынче. Мы туда, помнится, на санях добирались.

Лекёр, сидя у телефонного коммутатора, сдвинул наушники, чтобы лучше слышать Соммера.

— А ты откуда?

— Из Лотарингии.

— Зима в Лотарингии была и сорок лет назад не холоднее, чем сейчас, да только у крестьян не было тогда автомобилей. Сколько раз ты ездил к полуночной мессе на санях?

— Не помню…

— Три раза? Два? А может, один? Просто тебе это запомнилось, как запоминается все, что было в детстве.

— Во всяком случае, когда мы возвращались из церкви, дома ждала нас такая кровяная колбаса, какой я с тех пор больше не едал. Уж это-то не выдумка. Мы толком и не узнали, как мать ее делала, что она туда добавляла. Ничего подобного никогда не ел! Жена пыталась сделать такую же, да у нее ничего не вышло. Хотя рецепт она узнала у моей старшей сестры, а та говорит, что он достался ей от матери.

Соммёр подошел к одному из больших, не занавешенных окон, за которыми царила кромешная тьма, и поскреб стекло ногтем.

— Смотрите-ка, стекла замерзли! Это тоже напоминает мне детство. По утрам, бывало, чтобы умыться, приходилось разбивать корку льда в кувшине, а он ведь стоял в комнате!

— Потому что тогда еще не было центрального отопления, — спокойно возразил Лекер.

Кроме Лекера, их было трое — трое «ночных», как их называли. Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, они дежурили в этой большой комнате. И сейчас, в шесть утра, на них навалилась ночная усталость. На столах лежали остатки еды и три-четыре пустые бутылки.

На одной из стен загорелась лампочка величиной с таблетку аспирина.

— Тринадцатый округ, — прошептал Лекер, надевая наушники, — квартал Крулебарб.

Он схватил одну из вилок, вставил ее в гнездо.

— Квартал Крулебарб? Машина выехала. Что случилось?

— Вызывает постовой с бульвара Массена. Подрались двое пьяных.

Лекер аккуратно вывел крестик в одной из граф своей записной книжки.

— Что вы там делаете?

— Дежурим. Двое играют в домино.

— Кровяную колбасу ели?

— Нет. А что?

— Престо так. Кончаю. Что-то случилось в Шестнадцатом.

На стене против него был изображен огромный план Парижа; маленькие лампочки, вспыхивавшие на нем, обозначали полицейские участки. Как только там получали сигнал тревоги, лампочка немедленно зажигалась, и Лекер тотчас же вставлял вилку в соответствующее гнездо.

— Алло! Квартал Шаио? Машина вышла. Во всех двадцати округах Парижа, у синего фонаря над входом в каждый комиссариат, стояли одна или несколько машин, готовых выехать по первому же сигналу.

— Что у вас?

— Веронал.

По-видимому, женщина. Уже третья за ночь. Вторая жила в одном из фешенебельных кварталов Пасси.

Лекер проставил еще один крестик в другой графе. Мамбер за своим столом заполнял формуляры.

— Алло! Одеон? Что у вас стряслось? Угнали машину?

Это уже по части Мамбера. И тот, записав данные, снял трубку с другого аппарата и продиктовал приметы машины Пьедебефу, телеграфисту, голос которого доносился откуда-то сверху. С одиннадцати часов вечера это была сорок восьмая по счету украденная машина.

А для большинства парижан эта рождественская ночь была совсем иной. Сотни тысяч людей заполнили театры и кино. Тысячи других допоздна делали покупки в больших магазинах, где продавцы, валясь с ног от усталости, все еще суетились у почти опустевших полок. Тысячи и тысячи семей рассаживались вокруг стола, уставленного праздничной снедью, где на почетном месте красовалась жареная индюшка и непременно кровяная колбаса, изготовленная, наверное, как и та, о которой рассказывал Соммер, по семейному рецепту.

Разметавшись, спали в своих постелях дети, а родители бесшумно наряжали елку, расставляя под ней подарки.

В ресторанах и в кабаре уже за неделю до сочельника были расписаны все столики. А вдоль Сены тянулся длинный хвост бродяг в ожидании дарового ужина, который раздавала в эту праздничную ночь Армия Спасения.

Если бы не морозные узоры на окнах, дежурные и не знали бы, что на дворе такая стужа. В просторном, залитом желтоватым светом зале полицейской префектуры сейчас было тихо. Вот через два дня сюда снова набьется самая разношерстная публика: то явится какой-нибудь иностранец за видом на жительство, то придет кто-нибудь за правами на вождение машины, за визами или за другими справками.

Внизу, во дворе, в машинах, готовых к экстренным вызовам, дремали полицейские и водители. Но ничего особенного пока не произошло.

Крестики в записной книжке Лекера были весьма красноречивы. Даже не удосужившись их пересчитать, он знал, что в графе, отведенной под происшествия с пьяными, их около двухсот.

Но в эту рождественскую ночь полиция была снисходительна. Постовые миролюбиво убеждали пьяных расходиться по домам, не поднимая шума. И применяли силу только в тех случаях, когда какому-нибудь субъекту вино так ударяло в голову, что он начинал бить посуду или приставать к посетителям.

Примерно двести человек — среди них несколько женщин — забылись тяжелым сном прямо на полу за решеткой в разных полицейских участках.

Было зарегистрировано пять ножевых ранений, два у Порт д'Итали, три наверху, на Монмартре, но не в районе ночных кабаре, а в тех бараках, кое-как сколоченных из старых ящиков и прессованного картона, где ютится свыше ста тысяч североафриканцев.

В толчее и давке потерялось несколько детей — впрочем, вскоре их нашли.

— Алло! Шайо? Как там женщина, которая приняла веронал?

Она была жива. Такие редко умирают. В большинстве случаев они так и делали, чтобы не умереть. Достаточно самой попытки отравления.

— Кстати, о кровяной колбасе, — начал Рандон, куривший большую трубку, — это мне напомнило…

Так им и не удалось узнать, что именно это ему напомнило. На темной лестнице послышались неуверенные шаги, кто-то впотьмах нащупал ручку двери и повернул ее. Все четверо с удивлением воззрились на человека, которому пришла странная мысль заявиться сюда в шесть часов утра.

— Привет! — сказал мужчина, бросив шляпу на стул.

— Каким ветром тебя сюда занесло, Жанвье? Это был один из молодых инспекторов опергруппы по расследованию убийств. Прежде чем ответить, он подошел к радиатору погреть руки.

— Одному скучно… Если убийца что-нибудь натворит, я тут скорее об этом узнаю.

Он тоже провел всю ночь на дежурстве, но не здесь, а по другую сторону улицы, в Сыскной полиции.

— Можно угоститься? — спросил он, приподнимал крышку кофейника. — Ну и ветер, просто ледяной! Уши у него покраснели, глаза были совсем сонные.

— До восьми часов вряд ли что-нибудь будет известно, а может, и позже, — сказал Лекер.

Вот уже пятнадцать лет проводил он все ночи в этой комнате, где на стене висела карта с маленькими лампочками и стоял телефонный коммутатор. Он знал по именам большинство полицейских Парижа, во всяком случае тех, кто дежурил по ночам. Он даже был в курсе их личных дел, ибо в спокойные часы, когда лампочки подолгу не зажигались, они болтали между собой обо всем на свете.

Кроме того, он знал по описанию чуть ли не большинство полицейских участков. Он представлял себе, как там все выглядит: полицейские, сняв портупеи, сидят с расстегнутыми воротниками и так же, как и здесь, варят кофе. Но он никогда в глаза не видал этих людей и не узнал бы их на улице.

— Алло! Биша? Как состояние раненого, которого привезли двадцать минут назад? Скончался?

Еще один крестик в записной книжке. Лекеру можно было задать самые сложные и неожиданные вопросы:

«Сколько за год совершается в Париже преступлений из-за денег?»

Он безошибочно отвечал:

«Семьдесят семь».

«Сколько убийств совершено иностранцами?»

«Сорок два».

«Сколько?..»

Но он ничуть не зазнавался. Просто он был очень педантичен, и все. Такова уж была его профессия. Никто его не обязывал заносить крестики в записную книжку, но ему это доставляло такое же удовольствие, как коллекционирование марок, к тому же за делом не замечаешь, как летит время.

Он был холост. Никто не знал, где он живет, что делает и чем занят после работы. Право, даже трудно было представить себе его в нерабочей обстановке, фланирующим по улице, как все другие.

«В особо важных случаях следует подождать, пока люди проснутся, пока консьержка отнесет им почту, а служанка приготовит завтрак и разбудит их».

Никакой заслуги в том, что он знал это правило, — всегда все происходит одинаково: только летом пораньше, а зимой позже. Сегодня же позднее, чем обычно, — ведь большинство парижан провело рождественскую ночь за столом. На улицах и сейчас еще полно людей, а двери ресторанов то и дело распахиваются, выпуская последних посетителей.

Еще будут поступать новые сведения об украденных машинах. Будут обнаружены по меньшей мере два-три трупа замерзших пьяниц.

— Алло! Сен-Жервэ?

Его Париж — совсем особый Париж. Он примечателен не Эйфелевой башней, Оперой и Лувром, а мрачными административными зданиями с полицейской машиной, стоящей у синего фонаря, и полицейскими мотоциклами у стены.

— Шеф уверен, — разглагольствовал Жанвье, — что этот тип что-нибудь да натворит нынче ночью. Такие ночи как раз для людей этого сорта. Праздники их всегда возбуждают.

Имени никто не называл, оно было не известно. Нельзя было даже сказать «человек в светлом пальто» или «человек в серой шляпе» — никто его не видел. Некоторые газеты называли его «господин Воскресный», ибо несколько убийств было совершено в воскресенье, но потом последовало еще пять убийств в разные дни недели, примерно одно в неделю.

— Значит, ты дежуришь из-за него?

По той же причине усилили ночное дежурство по всему Парижу, а для полицейских и инспекторов это значило лишние часы работы.

— Вот увидите, — сказал Соммер, — когда его наконец поймают, снова окажется, что это какой-нибудь псих.

— Псих, который убивает, — вздохнул Жанвье, потягивая кофе. — Гляди-ка, зажглась лампочка.

— Алло! Берси? Машина вышла. Как?.. Минуточку. Утопленник?

Лекер, видимо, не колебался, в какую графу занести крестик. У него была графа для повесившихся, графа для тех, кто за отсутствием оружия выкинулся из окна. Была и графа для утопленников, для застрелившихся, для…

— Послушайте только! Знаете, что проделал один парень на Аустерлицком мосту? Кто из вас только что говорил о психах? Так вот, этот парень привязал к ногам камень, влез с веревкой на шее на перила и выстрелил себе в висок.

Но и для таких случаев у него в книжке отведена была графа под рубрикой «неврастеники».

Настал час, когда те, что не встречали сочельник, шли к утренней мессе… Шли они, уткнувшись носом в воротник, глубоко засунув руки в карманы пальто, съежившись под порывами ветра, поднимавшего ледяную пыль с тротуаров. То был также час, когда дети, просыпаясь, зажигали свет и в одних рубашонках босиком бросались к волшебному деревцу.

— Будь наш парень действительно психом, как утверждает судебно-медицинский эксперт, он убивал бы всех одним и тем же способом — ножом, или из револьвера, или еще как-нибудь.

— Каким оружием пользовался он в последний раз?

— Молотком.

— А до этого?

— Кинжалом.

— Где же доказательства, что это один и тот же?

— Прежде всего, в том, что восемь преступлении были совершены почти одно за другим. Было бы просто удивительно, если бы в Париже вдруг объявилось восемь новых убийц.

Чувствовалось, что инспектор Жанвье наслышался в Сыскной полиции немало разговоров про этого убийцу.

— К тому же во всех этих убийствах есть что-то общее. Жертвой всегда является человек одинокий, молодой или старый, но всегда одинокий. Люди без семьи, без друзей.

Соммер бросил многозначительный взгляд на Лекера, которому не мог простить, что тот холост, а главное, бездетен. Сам он имел пятеро детей, и жена еще ждала шестого.

— Точно как ты, Лекер! Учти!

— И еще одно доказательство — он орудует только в определенных районах. Ни одного убийства в аристократических или буржуазных кварталах.

— Однако он грабит.

— Пустяки. Мелкие суммы. Сбережения, припрятанные под матрацем или в старой юбке. Он не прибегает ко взлому, не имеет специальных инструментов, как профессиональные грабители, и не оставляет никаких следов.

Снова зажглась лампочка. Угнали машину от дверей ресторана на площади Терн, недалеко от площади Этуаль.

— Хозяев машины больше всего бесит то, что им придется возвращаться домой в метро.

Еще час-полтора, и они все сменятся, кроме Лекера, который обещал товарищу подежурить за него, потому что тот отправился на рождество к родителям, жившим в окрестностях Руана.

Лекер частенько дежурил за других, и это стало настолько привычным, что ему просто говорили:

— Слушай, Лекер, замени меня, пожалуйста, завтра.

Вначале придумывали какие-нибудь трогательные поводы — заболела мать, похороны, первое причастие — и приносили кто пирожное, кто дорогую колбасу, кто бутылку вина.

Откровенно говоря, если бы Лекер мог, он проводил бы здесь двадцать четыре часа в сутки: ведь подремать можно было на раскладушке, а несложную еду приготовить на электрической плитке. Удивительное дело, несмотря на то, что он следил за собой не хуже других и всегда ходил подтянутым, выглядел он каким-то заброшенным — явным холостяком.

Он носил очки с выпуклыми, как лупы, стеклами, из-за чего глаза казались очень большими и круглыми. Когда он снимал очки, чтобы протереть стекла куском замши, всегда лежавшей у него в кармане, всех удивлял его неожиданно робкий и блуждающий взгляд.

— Алло! Жавель?

Это загорелась лампочка в Пятнадцатом округе около моста Жавель, в заводском квартале.

— Машина вышла?

— Мы не знаем еще, что случилось. Кто-то разбил сигнальное стекло на улице Леблан.

— Никто не позвонил?

— Нет. Наши выехали проверить. Позвоню еще раз.

В Париже вдоль тротуаров установлены сотни красных сигнальных тумб, в которых за стеклом висит телефонная трубка. Чтобы связаться с ближайшим полицейским комиссариатом, достаточно разбить стекло. Но может, какой-то прохожий разбил его нечаянно?

— Алло! Центральная? Наша машина возвращается. На месте никто не обнаружен. Вокруг все спокойно. Квартал патрулируется.

В последней графе — «разное» — Лекер для очистки совести поставил все же маленький крестик.

— Есть еще кофе? — спросил он.

— Сейчас сварю.

На карте снова вспыхнула та же лампочка. После первого сигнала не прошло и десяти минут.

— Жавель? Ну что?

— Опять разбито сигнальное стекло.

— Никто не отозвался?

— Нет. Озорник, наверное. Кому-то нравится нас беспокоить. На сей раз примем меры, чтобы найти его. — В каком месте?

— Мост Мирабо.

— Смотри-ка, прямо рекордсмен по бегу. Действительно, между двумя сигнальными тумбами было довольно большое расстояние. Но эти сигналы пока еще не привлекли внимания полицейских. Тремя днями раньше кто-то так же разбил сигнальное стекло и нагло заорал:

— Смерть легавым!

Жанвье, поставив ноги на радиатор, уже подремывал, когда снова услышал голос Лекера, звонившего по телефону. Он открыл глаза и, увидев зажегшуюся лампочку, спросил сонным голосом:

— Опять?

— В районе Версаля разбито стекло.

— Идиотство! — пробурчал Жанвье, устраиваясь поудобнее и снова закрывая глаза.

Светать начнет поздно, не раньше половины восьмого, восьми. Иногда слышен был глухой перезвон колоколов, доносившийся словно из иного мира. Бедняги полицейские! Должно быть, они совсем закоченели в своих машинах, готовых в любую минуту выехать по первому же сигналу.

— Кстати, о кровяной колбасе…

— Какой колбасе? — прошептал Жанвье, просыпаясь. Щеки у него порозовели, и теперь он был похож на ребенка.

— Колбасе, которую делала моя мать…

— Алло! Надеюсь, ты не собираешься мне сообщить, что разбили стекло в районе твоего поста? Что? Правда? Он уже разбил два в Пятнадцатом… Нет! Поймать его не удалось… Скажи на милость, он просто классный бегун, этот парень. Он пересек Сену по мосту Мирабо. По-видимому, направляется к центру города. Да, попытайтесь…

В записной книжке добавился еще один крестик; к половине восьмого утра их было уже целых пять.

Маньяк он был или нет, но бежал он во всю прыть. А надо сказать, что температура отнюдь не располагала к подобным прогулкам. В какой-то момент он обогнул крутой берег Сены, сделал крюк, обошел богатый квартал Отей и разбил стекло на улице Фонтен.

— Он в пяти минутах от Булонского леса, — сообщил Лекер. — Если он направляется туда, мы потеряем след.

Но неизвестный описал полукруг или нечто в этом роде и возвратился на набережные, разбив по дороге стекло на улице Бертон, в двух шагах от набережной Пасси.

Первые сигналы поступили из нищенского, пользующегося дурной славой квартала Гренель. Но стоило человеку перейти Сену, как он оказывался совсем в ином мире, на просторных улицах, где в такой час не встретишь и кошки. Все закрыто. Шаги его на мостовой, скованной холодом, должны были гулко отдаваться в окружающей тишине.

Шестой сигнал: он обошел Трокадеро и находился теперь на улице Лонгшан.

— Кто-то работает под мальчика с пальчик, — заметил Мамбер. — За отсутствием хлебных крошек и белых камешков он рассыпает битое стекло.

Затем еще несколько сигналов — увели машину, где-то на улице Фландр вспыхнул пожар, подобрали раненого, который утверждал, что не знает, кто в него стрелял, хотя люди видели, что он всю ночь пил с каким-то типом.

— Опять Жавель вызывает. Алло! Жавель! Догадываюсь, что это снова твой сокрушитель стекол. Он не успел добраться до своего исходного пункта. Как? Ну конечно, он продолжает путь. Теперь он должен быть уже где-то в районе Елисейских полей… Что? Минутечку… Говори. Какая улица? Миша? Как Миша? Да… Между улицей Лекурб и бульваром Феликс-Фор? Да… Там железнодорожный виадук. Да… Вижу. Восемнадцатый… Кто звонил? Консьержка? В такую рань она уже на ногах? Значит, консьержка… Понимаю… Большой дом, неказистый с виду… Семиэтажный… Все ясно…

В этом квартале было полно таких зданий. Еще не старые и сравнительно недавно заселенные, они, возвышаясь посреди пустырей, казались уже обветшалыми. За их темными стенами, увешанными рекламами, почти не видно было одноэтажных домиков.

— Ты говоришь, она слышала, как кто-то бежал по лестнице и дверь со стуком захлопнулась… Дверь была открыта? Консьержка не знает, как это случилось? На каком этаже? На первом, что выходит во двор… Продолжай… Я вижу, выехала машина Шестнадцатого, готов держать пари, что это наш сокрушитель стекол… Старая женщина… Как? Матушка Файе? Служанка… Ходила помогать по хозяйству… Мертвая? Тупой предмет… Врач там? Ты уверен, что она мертва? У нее забрали деньги? Я спрашиваю потому, что полагаю, что у нее были припрятаны деньги…. Да… Позвони мне еще раз. Или я сам тебя вызову…

Он повернулся к заснувшему инспектору:

— Жанвье! Эй, Жанвье! Мне кажется, что это для тебя.

— Кто? Что такое?

— Убийца.

— Где?

— В Жавеле. Я записал адрес на клочке бумаги. На сей раз его жертва — старая женщина, служанка, матушка Файе.

Жанвье уже надевал пальто и, отыскивая шляпу, допивал кофе, оставшийся на дне чашки.

— Кто занимается Пятнадцатым округом?

— Гонес.

— Предупреди, пожалуйста, что я выехал туда. Спустя минуту Лекер поставил еще один крестик, седьмой по счету, в последней графе своей записной книжки. Разбили вдребезги сигнальное стекло на авеню Иена, в ста пятидесяти метрах от Триумфальной Арки.

— Среди осколков стекла найден носовой платок со следами крови. Детский платок.

— Метка есть?

— Нет. Платок в синюю клетку, не очень чистый. Человек, по-видимому, обернул им руку, чтобы ударять по стеклам.

На лестнице раздались шаги. Это шла дневная смена. Гладкая, лоснящаяся кожа на щеках полицейских говорила о том, что они только-только побрились, умылись холодной водой, а потом прошлись по морозцу.

— Как праздновали? Хорошо?

Соммер уже закрыл жестяную коробку, в которой принес свой завтрак. Только один Лекер не двинулся с места; он оставался и будет работать вместе с вновь заступившей бригадой.

Толстяк Годен уже натянул на себя полотняную блузу, которую носил на работе, и поставил греть воду для грога: всю зиму он никак не мог избавиться от насморка и лечился с помощью солидных порций грога.

— Алло! Да… Нет, не ухожу… Я замещаю Потье, который уехал повидаться с семьей. Что? Да… Меня это интересует лично… Жанвье уехал, но я передам ваше сообщение в Сыскную полицию. Инвалид? Какой инвалид?

Вначале надо всегда проявить терпение, ибо не так-то просто разобраться в том, что вам сбивчиво сообщают люди, рассказывающие о происшествии так, будто весь мир уже должен быть в курсе событий.

— В домишке, что позади… Ясно. Значит, не на улице Миша? На какой же? На улице Васко да Гама… Ну конечно, знаю. Домик с садом и забором… Я и не подозревал, что он инвалид. Хорошо… Он почти не спит… Мальчишка спустился по водосточной трубе? Сколько лет? Он не знает? Верно, очень темно… Откуда же ему известно, что это был мальчишка? Послушай, будь любезен, позвони мне еще раз. Ты тоже уходишь? Кто тебя заменит? Толстяк Жюль? Тот самый… Да… Ладно… Передай ему привет и скажи, пусть позвонит мне.

— Что случилось? — спросил один из вновь пришедших.

— Укокошили старуху в Жавеле.

— Кто?

— Какой-то инвалид, живущий позади дома, утверждает, что видел, как мальчишка карабкался по стене к ее окну…

— Неужели мальчишка убил?

— Во всяком случае, у одной сигнальной тумбы найден детский носовой платок.

Лекера слушали без особого интереса.

Лампы еще горели, но дневной свет уже настойчиво пробивался в окна, разрисованные морозом. Кто-то из присутствующих подошел к окну и поскреб хрустящую корочку льда на стекле. Чисто механически. Может быть, тоже воспоминания детства, как кровяная колбаса Сом-мера?

Все ночные дежурные разошлись. Пришедшие им на смену устраивались поудобнее, располагаясь на весь день, просматривали рапорты.

Угнали машину со сквера Ля Брюер.

Лекер сосредоточенно разглядывал свои семь крестиков, потом поднялся и встал перед огромной картой, укрепленной на стене.

— Заучиваешь план Парижа наизусть?

— Я его и так знаю. Но есть одна деталь, которая меня удивляет. Приблизительно за полтора часа разбиты семь сигнальных стекол. Но если присмотреться повнимательнее, бросается в глаза, что тот, кто этим развлекался, идет не по прямой, а все время петляет.

— Может быть, он недостаточно хорошо знает Париж?

— Или слишком хорошо. Он ни разу не прошел мимо полицейского участка, хотя они попадались бы на его пути, если бы он так не кружил. А сколько постовых на всех перекрестках!

И Лекер пальцем показал по плану.

— Но он и там не появлялся. Он их обходил. Он рисковал только на мосту Мирабо. Но тут уж ничего не поделаешь: если он хотел перейти Сену, то другого выхода у него не было.

— Наверно, он пьян, — пошутил Годен, прихлебывая горячий грог и дуя на него.

— Но почему, спрашивается, он перестал быть стекла?

— Он несомненно уже пришел домой.

— Тип, который в шесть утра находится в квартале Жавель, вряд ли живет на площади Этуаль.

— Тебя это занимает?

— Меня это пугает.

— Кроме шуток?

Действительно, Лекер, для которого самые драматические ночные происшествия Парижа означали не более чем крестик в записной книжке, был непривычно взволнован.

— Алло! Жавель? Это ты, толстяк? Говорит Лекер… Послушай, позади дома на улице Миша есть домишко какого-то инвалида. Так… Но рядом с ним имеется еще один дом, красный, кирпичный, а внизу бакалейная лавка… Да… Там, в этом доме, ничего не случилось? Консьержка ничего не говорила? Не знаю… Нет, ничего не знаю… Может быть, пойдешь к ней узнать, ну да…

Его вдруг обдало жаром, он погасил не выкуренную еще и до половины сигару.

— Алло! Терн? Вы не получали сигналов о помощи в вашем квартале? Никаких? Только пьяные? Спасибо. Кстати, патруль выехал? Выезжает? Попросите их, на всякий случай, присматриваться, не попадется ли им мальчишка… Мальчишка, усталый, с окровавленной правой рукой… Нет, это не побег. Я вам потом объясню…

Глаза его были прикованы к карте, на которой добрых десять минут не загоралось ни одной лампочки. Вот снова мигнул сигнал, но это оказалось совсем не то. Просто случайное отравление газом в Восемнадцатом округе, на салом верху Монмартра…

Только черные силуэты озябших прохожих, возвращавшихся с ранней мессы, мелькали на улицах Парижа.

ГЛАВА II

Одно из самых отчетливых воспоминаний, сохранившихся у Андрэ Лекера о своем детстве, — это неотступное чувство однообразия. Мир его в то время ограничивался большой кухней их дома в Орлеане, на самой окраине города. Зимой и летом сидел он там у открытых дверей, забранных решеткой, которую отец смастерил как-то в воскресный день, чтобы Андрэ не мог забираться один в сад, где весь день-деньской кудахтали куры и что-то грызли в своем загоне кролики.

В половине девятого утра отец на велосипеде отправлялся на работу в другой конец города на газовый завод. Мать принималась за хозяйство: по заведенному раз и навсегда порядку поднималась в комнаты и клала тюфяки на подоконники — проветривать.

Не успеешь оглянуться, как колокольчик торговца овощами, толкающего перед собой тележку, извещает о том, что уже десять часов. Два раза в неделю ровно в одиннадцать бородатый доктор приходил навещать его младшего брата, который вечно болел. В его комнату Андрэ не разрешалось входить.

Вот и все. Больше ничего. Он едва успевал поиграть, выпить стакан молока, как отец приходил завтракать.

Но отец-то за эти несколько часов должен был объездить несколько кварталов города, собирая плату за газ, повстречаться с множеством разных людей, о которых рассказывал потом за столом. А дома время почти не двигалось.

Правда, после полудня часы бежали, пожалуй, быстрее — быть может, благодаря дневному сну.

— Только я принялась за дела, а уже пора садиться за стол, — вздыхала частенько мать.

Большая комната префектуры чем-то напоминала Лекеру детство, — может быть, тем, что воздух здесь был каким-то застоявшимся, что всех служащих сковывало оцепенение, а звонки и голоса доносились словно сквозь дрему.

Еще зажглось несколько лампочек, еще несколько крестиков занесено в записную книжку — автобусом сбита машина на улице Клиньянкур, — и вот уже опять звонят из комиссариата Жавель.

На сей раз у трубки не толстяк Жюль. Это инспектор Гонес, который выезжал на место происшествия. Его успели перехватить и рассказать ему о доме на улице Васко да Гама. Он сам отправился туда и вернулся очень взволнованный.

— Это вы, Лекер?

В его голосе звучали странные нотки, результат дурного настроения или излишней подозрительности.

— Скажите, как вы узнали об этом доме? Вы что, знакомы с матушкой Файе?

— Никогда не видел, но знаю ее.

Того, что произошло в это рождественское утро, Андрэ Лекер ожидал уже, наверное, лет десять. Точнее, когда он блуждал взглядом по плану Парижа, где то и дело загорались маленькие лампочки, он не раз говорил себе:

— Однажды непременно случится что-нибудь с теми, кого я знаю.

Иногда события разыгрывались в его квартале, поблизости от улицы, на которой он жил, но еще ни разу в его доме. Как грозовые облака, сгущались они над ним, но проносились мимо, не задевая места, где жил он. Но на сей раз свершилось.

— Вы расспросили консьержку? Она уже встала? Он представил себе инспектора Гонеса на другом конце провода, представил его скучающую кисло-сладкую физиономию и продолжал:

— Мальчик дома?

Гонес недовольно спросил:

— Так вы и его знаете?

— Это мой племянник. Вам разве не сказали, что его зовут Лекер, Франсуа Лекер?

— Сказали.

— И что?

— Его нет дома.

— А отец?

— Он вернулся домой чуть позже семи.

— Как обычно — я знаю. Он тоже работает ночью.

— Консьержка слышала, как он поднимался к себе, на третий этаж во дворе.

— Знаю.

— Он тут же спустился и постучал в дверь к консьержке. Он был очень взволнован. Если верить консьержке, у него был растерянный вид.

— Мальчик исчез?

— Да. Отец спросил, не видел ли кто-нибудь, как и когда он уходил. Консьержка не знала. Тогда он поинтересовался, не приносили ли вечером или рано утром телеграммы.

— Телеграммы не было?

— Нет. Вы можете в этом разобраться? Вы не считаете, что, поскольку вы имеете отношение к семье ив курсе дела, вам стоило бы прийти сюда?

— Это ни к чему. Где Жанвье?

— В комнате у матушки Файе. Люди из уголовного розыска уже приехали и приступили к делу. Они тотчас же нашли на дверной ручке отпечатки детских пальцев. Почему бы вам не приехать сюда?

Лекер вяло ответил:

— Меня некому заменить.

Так оно и было, но при желании можно было, созвонившись с одним, с другим, найти кого-нибудь, кто бы согласился посидеть часок-другой в «Центральном». Откровенно говоря, ему не хотелось ехать на место преступления: он знал, что это ничего не даст.

— Послушайте, Гонес, мне необходимо найти мальчика. Вы понимаете? Полчаса назад он был где-то в районе площади Этуаль. Скажите Жанвье, что я буду здесь и что у матушки Файе было много денег — они, вероятно, где-то припрятаны.

И он принялся лихорадочно переставлять вилки из одного гнезда в другое, вызывая разные комиссариаты Восемнадцатого округа.

— Ищите мальчика лет десяти-одиннадцати, бедно одетого, и тщательно наблюдайте за всеми сигнальными тумбами.

Коллеги с любопытством наблюдали за ним.

— Ты думаешь, убил мальчишка? Он даже не потрудился им ответить. Вызвал центральную телефонную станцию.

— Жюстен! Стало быть, ты сегодня дежуришь? Свяжись, пожалуйста, с радиофицированными машинами — пусть поищут мальчишку лет десяти, который слоняется где-то в районе площади Этуаль. Нет, я не знаю, куда он направляется. Мне кажется, он обходит улицы, где имеются комиссариаты, и основные перекрестки, где он рискует наткнуться на постового полицейского.

Ему была знакома квартира брата на улице Васко да Гамы: две темные комнаты и крохотная кухня. Мальчуган оставался ночью один, отец уходил на работу. Из окон видна была задняя стена дома на улице Миша, веревки с висевшим на них бельем, горшки герани, незавешенные окна, за которыми мелькали самые разные люди.

Там, наверное, окна тоже затянуты ледяным узором. Эта деталь привлекла его внимание. Его память уцепилась за нее, и ему показалось, что она почему-то может иметь значение.

— Ты думаешь, что это ребенок разбивает сигнальные стекла?

— Обнаружен детский носовой платок, — ответил он отрывисто.

Сидя в раздумье у коммутатора, Лекер спрашивал себя, в какое еще гнездо ему вставить вилку.

А люди вокруг, казалось, действовали с головокружительной быстротой. Достаточно было Лекеру принять вызов, как врач тотчас же выехал на место происшествия, вслед за ним — товарищ прокурора с судебным следователем, которого, наверное, подняли с постели.

Но ему, Лекеру, ехать туда было незачем. Оставаясь на месте, он и так ясно представлял себе все эти улицы и дома, черную ленту железной дороги, которая проходила там.

В том квартале жили одни бедняки. Молодые, те еще мечтали когда-нибудь вырваться оттуда, люди средних лет начинали терять веру, а те, кто постарше — пожилые и совсем старики, — уже смирились со своей судьбой.

Лекер еще раз позвонил в Жавель.

— Инспектор Гонес еще здесь?

— Он пишет отчет. Позвать его?

— Пожалуйста… Алло! Гонес?.. Говорит Лекер… Простите за беспокойство… Вы поднимались в квартиру моего брата? Так! Постель мальчишки разобрана? Это меня немного успокаивает… Обождите… А разве были какие-нибудь свертки?.. Да, да… Как? Цыпленок, кровяная колбаса, дед-мороз и… Дальше я не разобрал… Маленький радиоприемник? Еще не распакованный?.. По-видимому… Жанвье нет?.. Он уже звонил в Сыскную? Спасибо…

Лекер удивился — уже половина десятого. Ни к чему больше смотреть на план Парижа в районе площади Этуаль. Если мальчишка продолжал идти в таком же темпе, он уже находится в пригородах столицы.

— Алло! Сыскная? Скажите, комиссар Сайяр у себя?

И еще один человек, потревоженный вызовом Лекера, был вынужден покинуть свой теплый дом. Скольким людям эта история испортила праздник!

— Простите, что беспокою вас, господин комиссар. Я по поводу мальчишки Лекера.

— Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?

— Сын моего брата. По-видимому, это он разбил семь сигнальных стекол. Не знаю, успели ли вам сообщить, что в районе площади Этуаль его след утерян. Я прошу вашего разрешения дать сигнал общей тревоги.

— Вы не могли бы приехать ко мне?

— А у меня нет никого под рукой, кто мог бы меня подменить.

— Давайте сигнал! Я еду.

Лекер был по-прежнему внешне спокоен, только рука его немного дрожала, когда он вставлял вилки.

— Ты, Жюстен? Общий сигнал тревоги. Укажи приметы мальчика. Я не знаю, как он одет, но, скорее всего, он в пиджачке цвета хаки, сшитом из американской солдатской куртки. Для своего возраста довольно высокий, худой. Нет, без фуражки. Он всегда ходит с непокрытой головой, волосы падают на лоб. Может быть, следовало бы указать и приметы его отца. Это мне, пожалуй, труднее будет сделать. Меня ты ведь знаешь, верно? Так вот! Он похож на меня, но более бледный. У него болезненный вид. Он не осмеливается идти посредине тротуара и всегда жмется к стенкам домов. Немного прихрамывает — на последней войне был ранен в ногу. Нет! Не имею ни малейшего представления, куда они направляются. Не думаю, чтобы они шли вместе. Вероятнее всего, мальчишка в беде. Почему? Слишком долго объяснять. Давай общий сигнал. Пусть меня поставят в известность, если будут какие-нибудь новости.

Пока Лекер говорил по телефону, комиссар Сайяр успел уже добраться сюда с Набережной Орфевр, перейти улицу, миновав пустое здание префектуры. В своем свободном пальто он казался весьма представительным. В знак приветствия приложив руку к краю шляпы, он, словно соломинку, поднял стул и уселся на него верхом.

— Что с мальчишкой? — спросил он наконец, глядя пристально на Лекера.

— Сам задаю себе вопрос, почему от него больше нет сигналов.

— Сигналов?

— Ну, а зачем, спрашивается, разбивать сигнальные стекла, если не для того, чтобы сигнализировать о своем присутствии?

— А почему тогда, разбивая их, он не подает голоса?

— Предположим, за ним следом кто-то идет. Или, наоборот, он преследует кого-то?

— Я тоже об этом подумал. Скажите, Лекер, у вашего брата материальное положение не блестящее?

— Да, он беден.

— Только беден?

— Он три месяца назад потерял работу.

— Какую работу?

— Он был линотипистом в «Пресс», на улице Круас-сан, где он работал по ночам. Он всегда работал по ночам. У нас это, можно сказать, в роду.

— Из-за чего он потерял работу?

— По-видимому, поругался с кем-нибудь.

— С ним это бывает?

Звонок прервал их беседу. Из Восемнадцатого округа сообщили, что на углу улицы Лепик забрали мальчишку, торговавшего остролистом. Он был поляком, ни слова не говорившим по-французски.

— Вы у меня спросили, часто ли он ссорится? Не знаю, что вам ответить. Мой брат проболел большую часть своей жизни. Когда мы были детьми, он почти не выходил из своей комнаты, оставаясь один на один с книгой. Он прочел тонны книг. Но никогда регулярно не посещал школу.

— Он женат?

— Жена его умерла спустя два года после свадьбы, и он остался один с десятимесячным малюткой на руках.

— И он его вырастил?

— Да. Так и вижу, как он купает его, меняет пеленки, готовит бутылочки с едой…

— Но это не объясняет, почему он ссорился с людьми.

Совершенно верно! Те же самые слова у комиссара приобретали иное значение, чем у Лекера.

— Обозлен?

— Не очень. Он привык.

— Привык к чему?

— Жить не так, как другие. Может быть, Оливье — так зовут моего брата — не очень умен. Может быть, он слишком много знает из своих книг об одном и слишком мало о другом.

— Вы думаете, он способен был убить старуху Файе? Комиссар сделал несколько затяжек. Слышно было, как наверху шагает телеграфист; двое полицейских, находившихся в комнате, делали вид, будто вовсе не прислушиваются к их разговору.

— Она — его теща, — вздохнул Лекер. — Рано или поздно вы бы об этом узнали.

— Они не ладили между собой?

— Она его ненавидела.

— За что?

— Она обвиняла его в том, что из-за него погибла ее дочь. Целая история с операцией, которую сделали не вовремя. Виноват был не мой брат, а больница, отказавшаяся ее принять, потому что у нее были не в порядке какие-то там бумаги. Но старуха все равно никогда не могла этого простить брату.

— Случалось ли им когда-нибудь за эти годы видаться?

— Бывало, на улице повстречаются — они ведь живут в одном квартале.

— Мальчишка об этом знал?

— Что старуха Файе — его бабушка? Не думаю.

— Отец ему не рассказал?

Лекер не отрывал взгляда от плана города, утыканного маленькими лампочками. Но наступил час затишья. Огоньки мигали все реже и реже, если и загорались, то сообщали все больше о транспортных происшествиях. Был отмечен один случай карманной кражи в метро и, кражи багажа на Восточном вокзале.

И по-прежнему никаких сведений о мальчишке. А между тем на улицах Парижа все еще было довольно пустынно. Правда, кое-кто из ребятишек в рабочих кварталах обновлял на тротуарах полученные в подарок коньки или заводные машины, но почти во всех домах закрыты были и двери, и окна, запотевшие от тепла, царившего в комнатах. Жалюзи па витринах магазинов были еще опущены, а в маленьких барах сидели лишь случайные посетители.

Только звон колоколов парил над крышами да празднично разодетые люди целыми семьями направлялись в церковь, откуда доносились торжественные звуки органа.

— Господин комиссар, — заговорил вдруг Лекер, — мальчик никак не идет у меня из головы. Совершенно очевидно, что сейчас ему почему-то труднее стало разбивать сигнальные стекла, не привлекая к себе внимания. Не попытаться ли заглянуть в церкви? В баре или кафе не так-то легко остаться незамеченным. А в церкви совсем другое дело…

И он опять вызвал к телефону Жюстена:

— Старина, я позабыл про церкви. Распорядись, чтобы взяли под наблюдение все церкви. И вокзалы. О вокзалах я тоже не подумал.

Он снял очки, веки его были красны, вероятно, он совсем не спал этой ночью.

— Алло! Да. Что? Да. Комиссар здесь. Он протянул трубку Сайяру.

— С вами хочет говорить Жанвье.

На улице по-прежнему свирепствовал ветер и было сумрачно и холодно, только кое-где сквозь сплошные облака, словно предвестник солнечного дня, пробивался желтоватый свет.

Повесив трубку, комиссар пробурчал:

— Доктор Поль полагает, что преступление было совершено между пятью и половиной седьмого утра. Старуха была убита не с первого удара. По-видимому, она была уже в постели, когда услышала шум. Она поднялась и очутилась лицом к лицу с убийцей, в которого, вероятно, запустила туфлей.

— Оружие не обнаружено?

— Нет. Полагают, что он орудовал не то оловянной трубкой, не то каким-то закругленным инструментом, может быть, молотком.

— Деньги похищены?

— Исчез кошелек с незначительной суммой и старухин вид на жительство. Скажите-ка, Лекер, вам было известно, что тетушка Файе дает деньги под проценты?

— Да, я знал об этом.

— Вы мне сказали, что ваш брат месяца три назад потерял работу. Не так ли?

— Совершенно верно.

— Консьержка ничего не знала?

— И сын тоже. Именно из-за мальчишки он никому об этом не сказал.

Комиссар, которому было явно не по себе, закидывал то и дело ногу на ногу, поглядывая на полицейских, сидевших поодаль и безусловно слышавших весь разговор. В конце концов он уставился на Лекера с недоумением.

— Послушайте, старина, отдаете ли вы себе отчет в том…

— Конечно.

— Так вы тоже об этом подумали?

— Нет.

— Потому что это ваш брат?

— Нет.

— Сколько времени орудует убийца? Девять недель, так, кажется?

Лекер не спеша заглянул в свою книжку, пересчитал крестики в одной из граф.

— Девять с половиной недель. Первое преступление совершено было в квартале Эпинет, на другом конце Парижа.

— Ваш брат, сказали вы, не признался сыну в том, что остался без работы. Следовательно, он продолжал уходить в привычные часы из дому и возвращаться в положенное время? Почему?

— Чтобы не потерять его уважения.

— Что вы хотите этим сказать?

— Трудно объяснить. Он не такой отец, как все. Он сам его вырастил. Они живут только вдвоем. Вроде супружеской четы. Вы это понимаете? Брат днем готовит обед, делает все по хозяйству. Укладывает сына спать перед уходом на работу; возвращаясь, будит его…

— Это ничего не объясняет…

— Вы полагаете, что он согласился бы стать в глазах своего сына жалким неудачником, перед которым все двери захлопываются только потому, что он не умеет приспосабливаться?

— А что он делал по ночам в эти последние месяцы?

— Две недели был сторожем на заводе в Биланкуре. Заменял кого-то. Чаще всего мыл машины в гаражах. Когда никуда не мог пристроиться, подносил овощи на Центральном рынке. А когда у него случался приступ…

— Приступ чего?

— Астмы. Время от времени его скручивает… Тогда он шел в зал ожидания на вокзал. Один раз провел ночь здесь в разговорах со мной…

— Предположим, что мальчишка сегодня рано утром увидел своего отца у старухи Файе!

— Окна замерзли.

— А если окно было приоткрыто? Многие даже зимой спят с открытыми окнами.

— Но не мой брат. Он очень зябнет, к тому же они слишком бедны, чтобы зря расходовать тепло.

— Ребенок мог соскрести лед ногтями. Когда я был маленький…

— Я тоже. Надо бы узнать, было ли открыто окно у старухи Файе.

— Окно было открыто, и лампа зажжена.

— Спрашивается, где сейчас может быть Франсуа?

— Мальчишка?

Удивительно и даже как-то неловко было сознавать, что Лекер думает только о ребенке. Пожалуй, даже более неловко, чем слышать, как он спокойно приводит улики, свидетельствующие против брата.

— Когда он вернулся утром домой, у него в руках был ворох покупок. Вы об этом подумали?

— Сегодня ведь рождество.

— Чтобы купить цыпленка, пирожные, радиоприемник, нужны деньги. Он у вас брал взаймы?

— За последний месяц нет. Я очень жалею об этом, я бы ему сказал, чтоб он не покупал приемник для Франсуа. Я сам купил ему приемник и собирался после работы отнести.

— Не могла ли старуха Файе ссудить своему зятю денег?

— Маловероятно. Она очень странная женщина. У нее было достаточно денег, чтобы жить безбедно, а она продолжала ходить по людям и с утра до ночи работала. Она частенько одалживала деньги под большие проценты тем, у кого работала. Все в квартале об этом знали. Все, кому нечем было дожить до конца месяца, обращались к ней.

Комиссар поднялся, чувствуя по-прежнему какую-то неловкость.

— Проедусь туда, — сказал он.

— К старухе?

— К старухе и на улицу Васко да Гамы. Если будут новости, позвоните мне.

— Там нет телефонов. Я свяжусь с вами через комиссариат.

Комиссар был уже на лестнице, и дверь за ним успела захлопнуться, когда раздался звонок. Звонили с Аустерлицкого вокзала.

— Лекер? Говорит комиссар по спецделам. Этот тип у нас.

— Какой тип?

— Тот, о котором нам дали знать. Его фамилия Лекер, как и ваша, Оливье Лекер. Я проверил его удостоверение личности.

— Одну минуту.

Он бросился к двери, сбежал с лестницы. Только во дворе ему удалось нагнать Сайяра в тот самый момент, когда последний усаживался в полицейскую машину.

— На проводе Аустерлицкий вокзал. Они задержали моего брата.

Комиссар, отличавшийся дородностью, пыхтя и отдуваясь, поднялся по лестнице и взял трубку.

— Алло! Да… Где он? Что он делал? Что он говорит?.. Как?.. Нет, не стоит сейчас его расспрашивать. Вы уверены, что он не знает? Продолжайте наблюдать за вокзалом. Весьма возможно… Что касается этого человека, пошлите его немедленно ко мне…

Взглянув на Лекера, он на минуту заколебался.

— Да, в сопровождении. Так надежнее. Он набил трубку, разжег ее и только потом объяснил, словно обращаясь ко всем находящимся в комнате:

— Его задержали, когда он уже более часа слонялся по залам ожидания и на перронах. Он очень возбужден. Все твердит о какой-то записке сына. Он его дожидался там.

— Ему сказали, что старуха убита?

— Да. Это повергло его в ужас. Его сейчас приведут сюда. — И, словно извиняясь, добавил: — Я предпочел, чтобы его доставили сюда. Учитывая ваше родство, я не хотел, чтобы вы подумали…

— Благодарю вас.

Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, Лекер находился все в той же комнате, на том же стуле — вот так и ребенком он часами сидел на кухне рядом с матерью. Вокруг все будто застыло. Лампочки вспыхивали, он вставлял вилку в гнезда; время незаметно, но неудержимо двигалось вперед, а между тем там, за окнами, Париж жил своей праздничной жизнью: тысячи людей отстояли уже полуночную мессу, другие бурно встретили рождество в ресторанах, пьянчуги провели ночь в полицейских участках и теперь, продрав глаза, предстали перед комиссаром. Чуть попозже у зажженной елки соберутся дети.

Что же делал все это время его брат Оливье? Умерла старая женщина, мальчишка, поднявшись ни свет ни заря, бежал, задыхаясь, по безлюдным улицам и, обернув руку носовым платком, разбивал попадавшиеся на его пути сигнальные стекла.

Что нужно было Оливье в жарко натопленных залах ожидания и на перронах Аустерлицкого вокзала, где гулял ветер?

Прошло менее десяти минут. Этого времени как раз хватило на то, чтобы Годен, который никак не мог избавиться от насморка, успел приготовить себе новую порцию грога.

— Не хотите ли попробовать, господин комиссар?

— Благодарю.

Несколько смущенный, Сайяр тихо шепнул Лекеру:

— Может, пройдем в другую комнату и там поговорим с вашим братом?

Но Лекер вовсе не собирался оставлять свои лампочки и вилки, соединявшие его со всем Парижем. По лестнице уже поднимались. В сопровождении двух полицейских вошел Оливье, на которого все же не надели наручников. Он похож был на плохую фотографию Андрэ, полинявшую от времени. Взор его тотчас же остановился на брате.

— Что с Франсуа?

— Пока ничего не известно. Ищут.

— Где?

И Лекеру ничего не оставалось, как показать на план Парижа и на свой телефонный коммутатор с тысячью гнезд.

— Повсюду.

Обоих полицейских отослали, и комиссар произнес:

— Садитесь. Вам, кажется, сказали, что старуха Файе убита?

Оливье не носил очков, но у него были такие же бегающие и светлые глаза, как у брата, когда тот снимал очки — всегда почему-то казалось, будто он только что плакал. Он смотрел на комиссара, словно не замечая его.

— Он мне оставил записку… — пробормотал Оливье, роясь в карманах своего старого габардинового пальто, — Ты что-нибудь можешь понять?

И он протянул брату клочок бумаги, вырванный из школьной тетради. Почерк не ахти какой аккуратный. Мальчуган, по-видимому, был не лучшим учеником в классе. Он воспользовался химическим карандашом, кончик которого смочил языком, так что теперь у него, наверное, на губе лиловое пятно.

Дядя Гедеон приезжает сегодня утром на Аустерлицкий вокзал. Приезжай быстрей, встретимся.

Целую. Биб.

Не говоря ни слова, Андрэ Лекер протянул бумажку комиссару, который несколько минут вертел ее в своих толстых пальцах.

— А почему Биб?

— Так я называю его. Только не при людях, он стесняется. Это имя я дал ему, когда он был еще грудным младенцем.

Оливье говорил ровным голосом, не повышая и не понижая тона, и, вероятно, ничего не видел вокруг себя, кроме странного тумана, в котором двигались какие-то силуэты.

— Кто такой дядя Гедеон?

— Такого нет.

Ему и в голову не приходило, что он говорит с начальником опергруппы по расследованию убийств, который ведет допрос по уголовному делу.

Его брат объяснил:

— Вернее, такого больше нет. Это брат нашей матери, которого звали Гедеоном. Совсем еще молодым он уехал в Америку.

Оливье смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: «К чему все это рассказывать?»

— В семье шутили: «Когда-нибудь мы получим наследство от дядюшки Гедеона».

— Он был богат?

— Мы ничего о нем не знали. Он никогда не подавал о себе вестей. Однажды прислал только открытку под Новый год, подписав: «Гедеон».

— Он умер?

— Когда Бибу было четыре года.

— Кого это может интересовать?

— Мы ищем. Как бы вам объяснить… Брат, продолжая семейную традицию, рассказывал сыну о дядюшке Гедеоне. Последний стал какой-то мифической личностью. Каждый вечер, перед тем как уснуть, ребенок просил рассказать ему историю о дядюшке Гедеоне, которому приписывались бесчисленные похождения. Разумеется, он был сказочно богат, и когда он вернется…

— Кажется, я начинаю кое-что понимать. Он умер?

— В больнице. В Кливленде, где он мыл посуду в одном ресторанчике. Об этом мальчику никогда не говорили. Просто продолжали рассказывать небылицы.

— И он в них верил?

Отец робко позволил себе вставить слово, будто ученик в классе, который боится поднять руку.

— Мой брат считает, что нет. Малыш, думает он, догадался, что это только игра. Я же, наоборот, почти убежден, что он верил. Когда товарищи сказали ему:

«Деда-мороза не существует», он целых два года спорил с ними… — Говоря о сыне, он оживлялся, как-то весь подтягивался. — Никак не могу понять, почему он оставил мне такую записку. Я спрашивал у консьержки, не было ли телеграммы. Я даже подумал было, что это Андрэ сыграл с нами шутку. Почему Франсуа ушел из дому в шесть утра и написал мне, чтобы я ехал на Аустерлицкий вокзал? Я побежал туда как сумасшедший. Искал его повсюду. Все ждал, вот-вот он появится. Скажи, Андрэ, ты уверен, что?..

Он смотрел на план, на телефонный коммутатор. Он знал, что все катастрофы, все происшествия, случающиеся в Париже, неизбежно становятся известны здесь.

— Его не нашли, — сказал Лекер. — Продолжают искать. В восемь часов он был в районе площади Этуаль.

— Откуда ты знаешь? Его там видели?

— Трудно тебе объяснить. На всем пути от тебя до Триумфальной Арки кто-то разбивал стекла на сигнальных тумбах. Около последнего нашли детский носовой платок в синюю клетку.

— Да, у него были такие же платки.

— С восьми часов никаких сведений больше нет.

— Тогда я должен немедленно возвратиться на вокзал. Биб непременно придет туда, раз назначил мне там свидание.

Он удивился молчанию, которое вдруг воцарилось вокруг, и, сначала пораженный, а потом испуганный, оглядел всех по очереди.

— Что это все значит?

Брат опустил голову, комиссар, откашлявшись, сказал неуверенно:

— Заходили ли вы сегодня ночью к теще? Может быть, и в самом деле, как говорил его брат, он не совсем в своем уме? Вопрос комиссара довольно долго не доходил до его сознания. По его лицу видно было, как мучительно он собирается с мыслями.

Но вот он отвел взгляд от комиссара, резко повернулся к брату, вдруг покраснел и, сверкнув глазами, воскликнул:

— Андрэ! Как ты мог?..

Его возбуждение сразу же улеглось, он наклонился вперед, сжал голову руками и зарыдал, громко всхлипывая.

ГЛАВА III

Комиссар Сайяр, несколько смущенный всем происходящим, смотрел на Андрэ Лекера с удивлением и даже с некоторым недовольством, приняв, по-видимому, его спокойствие за безразличие. Быть может, потому, что у самого Сайяра не было брата? Но Лекер-то, слава богу, знал своего брата с самого детства. Подобные приступы были ему хорошо знакомы еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Как ни странно, он был даже доволен, что на сей раз все обошлось именно так, — ведь могло быть куда хуже: вместо слез, вместо этого удручающего смирения и глубокой подавленности Оливье могло охватить возмущение, непримиримость, и тогда он, не задумываясь, бросал бы каждому в лицо слова правды.

Именно по этой причине он всегда оставался без работы.

Неделями, месяцами он в покорном смирении пережевывал нанесенное ему оскорбление, словно упиваясь болью обиды, потом вдруг, когда меньше всего можно было ожидать вспышки, он из-за пустяка, из-за случайно оброненного слова, улыбки, ничтожного недоразумения давал волю своему гневу.

«Как я должен поступить?» — вопрошал взглядом комиссар.

И Андрэ Лекер взглядом ответил:

«Подождать…»

Приступ отчаяния длился недолго. Рыдания, как у ребенка, постепенно стихли, почти замерли, чтобы затем на миг вдруг возобновиться с новой силой. Потом Оливье, шмыгая носом, робко подняв глаза, осмотрелся и, словно все еще чувствуя себя обиженным, закрыл лицо руками.

Наконец он поднялся, решительный и скорбный, и не без гордости произнес:

— Задавайте вопросы, я готов отвечать.

— В котором часу вы отправились к матушке Файе? Минуточку… Скажите раньше, когда вы ушли из дому?

— В восемь вечера, как обычно, уложив сына спать.

— Ничего непредвиденного в этот день не произошло?

— Нет. Мы пообедали вдвоем. Он помог мне помыть посуду.

— Вы говорили о рождестве?

— Да. Я намекнул ему, что когда он проснется, его будет ждать сюрприз.

— Он предполагал, что получит приемник?

— Он давно уже мечтал о нем. Он не играет, как другие дети на улице, у него нет друзей, все свободное время он проводит дома.

— Как вы думаете, ваш сын не мог догадаться, что вы лишились работы в «Пресс»? Он никогда не звонил вам туда?

— Никогда. Когда я на работе, он спит.

— Никто не мог ему об этом сказать?

— В нашем квартале никто не знает.

— Он наблюдателен?

— Ничто из происходящего вокруг нас от него не ускользает.

— Значит, вы уложили его спать и ушли. Вы брали с собой обычно какую-нибудь еду?

Эта мысль пришла комиссару в голову в ту минуту, когда он увидел, как Годен разворачивает свой бутерброд с ветчиной. А Оливье Лекер, взглянув вдруг на свои пустые руки, прошептал:

— Моя коробка!

— Коробка, в которой вы имели обыкновение носить с собой еду?

— Да. Уверен, что она была у меня вчера вечером. Я мог ее забыть только в одном месте…

— У матушки Файе?

— Да.

— Один момент… Лекер, соедините меня с участком Жавель. Алло! Кто у телефона? Жанвье здесь? Попросите его, пожалуйста… Это ты, Жанвье? Ты делал обыск в квартире старухи? Не заметил ли ты жестяной коробки с бутербродами? Ничего похожего? Ты уверен? Да, было бы хорошо… Позвони мне тотчас же, как только проверишь… Очень важно… — И, повернувшись к Оливье, спросил: — Ваш сын спал, когда вы уходили?

— Он засыпал. Я поцеловал его на прощание и ушел. Сначала я немного побродил по улицам нашего квартала. Потом пошел к Сене. Посидел на берегу, выжидая.

— Чего именно?

— Чтобы мальчуган крепко уснул. От нас видны окна госпожи Файе.

— Вы решили пойти к ней?

— Это была единственная возможность. У меня не было даже на метро.

— А ваш брат?

Оба Лекера посмотрели друг на друга.

— За последнее время я у него столько набрал, что вряд ли у него что-нибудь осталось.

— Вы позвонили в дверь? Который был час?

— Начало десятого. Консьержка видела, как я прошел. Я ни от кого не прятался, только от сына.

— Ваша теща еще не спала?

— Она мне открыла и сказала: «Это ты, негодяй!»

— И все же вы думали, что она вам даст деньги?

— Я был почти уверен.

— Почему?

— Достаточно было пообещать ей большие проценты. Перед этим она никогда не могла устоять. Я написал расписку, что обязуюсь вернуть вдвое больше.

— Когда?

— Через две недели.

— А на что вы рассчитывали?

— Сам не знаю. Как-нибудь устроился бы. Мне хотелось, чтобы у сына было рождество, как у всех детей.

Андрэ Лекеру очень хотелось прервать брата и сказать комиссару: «Он всегда был таким!»

— Вам легко удалось получить то, за чем вы пришли?

— Нет. Мы долго спорили.

— Примерно сколько?

— С полчаса. Она меня осыпала упреками: ты-де, мол, ни на что не годен, ничего, кроме нищеты и горя, моей дочери не принес, ты виноват в ее смерти… Я не возражал. Мне нужны были деньги.

— Вы ей не угрожали?

Он покраснел и, опустив голову, пробормотал:

— Я сказал ей, что, если не получу денег, покончу с собой.

— И вы бы на это решились?

— Не думаю. Не знаю. Я очень устал и совсем отчаялся.

— Что же вы сделали, получив деньги?

— Пошел пешком до станции Вогренель и сел в метро. Сошел у Пале Руаяль и зашел в универсальный магазин «Лувр». Там было очень много народу. Повсюду очереди.

— В котором часу это было?

— Может быть, в одиннадцать. Я не торопился, знал, что магазин торгует всю ночь. Было жарко. Я залюбовался игрушечной электрической железной дорогой.

Его брат улыбнулся комиссару.

— Вы не заметили, что потеряли свою жестянку с бутербродами?

— Я думал только о подарках для Биба.

— В общем, вы были очень взбудоражены тем, что у вас деньги?

Да, комиссар не так уж плохо разбирался в людях. Ему и не нужно было знать Оливье с детства. Подавленный, бледный, втянув голову в плечи, он жался к стенам, когда у него было пусто в карманах, но стоило там завестись нескольким франкам, как он становился доверчивым или, точнее, беспечным.

— Вы сказали, что дали вашей теще расписку. Что она с ней сделала?

— Она положила ее в старый бумажник, который всегда носила при себе, в кармане, пришитом под юбкой.

— Вы видели этот бумажник?

— Да. Все его видели.

Комиссар повернулся к Андрэ Лекеру:

— Его не нашли. Потом — к Оливье:

— Значит, вы купили приемник, потом цыпленка и пирожные. Где?

— На улице Монмартр, в магазине рядом с обувным.

— Что вы делали весь остаток ночи? В котором часу вы ушли из магазина на улице Монмартр?

— Было около двенадцати. Люди выходили из театров и кино, спешили в рестораны. Повсюду встречались веселые компании и парочки.

Брат его в это время находился уже здесь, у своего коммутатора.

— Когда зазвонили колокола, я был уже на Больших Бульварах, неподалеку от Лионского кредита. Люди на улицах целовались…

Сайяру почему-то вдруг захотелось задать ему жестокий и нелепый вопрос:

— Вас никто не поцеловал?

— Нет.

— Вы знали, куда идете?

— Да. На углу бульвара Итальянцев есть кино, которое открыто всю ночь.

— Вы когда-нибудь уже ходили туда?

Стараясь не смотреть на брата, он смущенно ответил:

— Два или три раза. Это не дороже чашки кофе в баре и можно сидеть сколько угодно. Там очень тепло. Некоторые приходят туда, чтоб поспать.

— Когда вы решили провести ночь в кино?

— Как только получил деньги.

А второму Лекеру, человеку спокойному и уравновешенному, все хотелось объяснить комиссару: «Вот видите, бедняки не такие уж несчастные, как думают. Иначе они бы не выдержали. У них свой мир, и где-то в уголках этого мира таятся и у них свои радости».

Да, таков уж у него брат, он-то его знает: стоит ему одолжить несколько франков (а как он их отдаст, одному богу известно!) — и он тут же забывает о своих горестях, думая только о том, как будет радоваться сын, когда проснется, да и себе он тоже не отказывает в маленьких удовольствиях.

Одинокий, никому не нужный, он пошел в кино, а в это время у праздничных столов собирались семьи, разодетые люди танцевали в ночных кабаре, кто-то изливал душу в полумраке церкви, при мерцающем свете восковых свечей.

В общем, он встретил рождество по-своему.

— В котором часу вы вышли из кино?

— Около шести, к открытию метро.

— Какую картину вы смотрели?

— «Пылающие сердца». И еще показывали документальный фильм о жизни эскимосов.

— Вы просидели там только один сеанс?

— Нет, два. Не досмотрел лишь «Новости дня», которые начались, когда я уходил.

Андрэ Лекер знал, что все, что рассказывал брат, будет проверено, как того требовал заведенный порядок. Но это совершенно излишне. Брат порылся в карманах, вытащил оттуда сначала надорванную картонку — свой билет в кино, затем еще одну, розовую.

— Вот! Мой билет в метро.

На нем значилась дата, час, штемпель станции «Опера», где он спустился в метро.

Оливье не лгал. Он не мог находиться в комнате старухи Файе между пятью и половиной седьмого утра.

Теперь его взгляд был вызывающе презрительным. Он, казалось, говорил им всем, включая брата: «Я бедняк, потому вы меня и заподозрили. Таков непреложный закон. Я на вас не в обиде».

И, удивительное дело, всем вдруг показалось, что в большой комнате, где один из полицейских говорил по телефону с пригородным комиссариатом по поводу угнанной машины, вдруг пахнуло холодом.

Вероятно, это объяснялось тем, что, как только вопрос о Лекере-старшем был улажен, все сразу подумали о ребенке. Да, так оно и было, ибо инстинктивно взоры всех обратились к плану Парижа, на котором давно уже не загоралась ни одна лампочка.

Это было так называемое «окно». В будний день в в эти часы иногда случались транспортные происшествия, чаще всего сбивали старых женщин на оживленных перекрестках Монмартра и в густо населенных кварталах.

Сегодня же улицы были почти безлюдны, как в августе, когда большинство парижан выезжает к морю или на дачи.

Было половина двенадцатого. Прошло уже более трех часов, как о мальчишке не поступало никаких известий, он не подавал признаков жизни.

— Алло! Да… Слушаю, Жанвье. Ты говоришь, что в квартире старухи нет никакой жестянки? Хорошо… Ты просматривал одежду покойной? Гонес это сделал до тебя? Ты уверен, что в кармане под юбкой у нее не было старого бумажника? Тебе о нем рассказывали? Консьержка видела, как кто-то прошел вчера вечером к старухе около половины десятого? Я знаю кто… А после? Всю ночь в доме не переставали ходить… Понятно… Не заглянешь ли ты в дом? Да, в тот, что позади… Мне хотелось бы знать, все ли там было спокойно нынче ночью, главное — в квартире на третьем этаже… Позвонишь мне, ладно?

И он повернулся к неподвижно сидевшему на стуле отцу, в своем смирении похожему на больного, ожидающего приема у врача.

— Вы уловили смысл моего вопроса? Не просыпается лп ваш сын иногда среди ночи?

— Да, у него бывают сомнамбулические явления.

— Он встает и начинает ходить?

— Нет. Садится на постели и кричит. И всегда его преследует один и тот же кошмар. Ему чудится, что горит дом. Глаза у него широко открыты, но он ничего не видит. Потом взгляд его постепенно становится осмысленным, и с тяжелым вздохом он снова укладывается спать. Назавтра он ни о чем не помнит.

— Когда вы утром возвращаетесь, он еще спит?

— Не всегда. Но если он даже и проснулся, делает вид, будто спит, — чтобы я разбудил его поцелуем и потянул за нос. У нас с ним такая игра, понимаете?

— Возможно, соседи в эту ночь шумели более обычного. Кто живет на одной с вами площадке?

— Чех… Работает он на автомобильном заводе.

— Женат?

— Не знаю. В доме живет столько парода, и потом, жильцы так часто меняются, что трудно всех запомнить. По субботам чех обычно приглашает друзей выпить рюмку-другую и попеть песни своей родины.

— Жанвье узнает, собирались ли там вчера, и позвонит нам. Если да, то шум мог разбудить вашего сына. Во всяком случае, ожидание сюрприза, о котором вы предупредили мальчика, должно было его сильно взбудоражить. Если он проснулся и поднялся с постели, он мог машинально подойти к окну и увидеть вас у старухи Файе. Он не догадывался, кто она вам?

— Нет. Он ее не любил. Называл клопом. Он часто встречал ее на улице и говорил всегда, что от нее пахнет раздавленными клопами.

Ребенку, очевидно, запах этот был знаком, ибо в том доме, где они жили, клопов хватало.

— Его удивило бы ваше присутствие в квартире старухи?

— Безусловно.

— Он знал, что она давала деньги под проценты?

— Все это знали.

Комиссар повернулся к другому Лекеру:

— Как вы думаете, сегодня есть кто-нибудь в «Пресс»?

На этот вопрос отозвался бывший линотипист:

— Там всегда кто-нибудь есть.

— Тогда позвоните им. Попытайтесь разузнать, не наводил ли кто-либо справок об Оливье Лекере?

Последний опять обернулся к брату и, прежде чем тот успел открыть справочник, назвал номер телефона типографии.

Пока Лекер звонил, остальным ничего не оставалось делать, кроме как смотреть друг на друга и на лампочки, которые упорно не желали загораться.

— Это очень важно, барышня. Быть может, это вопрос жизни или смерти… Уверяю вас… Потрудитесь, прошу вас, расспросить всех, кто сейчас в типографии… Как вы сказали? Тем не менее я настаиваю! У меня сегодня тоже рождество, а между тем я звоню вам… — И он пробурчал сквозь зубы: — Вот мерзавка!

И снова они ждали, прислушиваясь к стрекоту линотипов, шум которых явственно доносился из телефонной трубки.

— Алло! Как?.. Три недели назад? Ребенок, ага!.. Отец весь побелел и почему-то пристально уставился на свои руки.

— Он не звонил? Сам приходил? В котором часу?.. В четверг? Ну и дальше? Спросил, работает ли Оливье Лекер в типографии? Как? И что ему ответили?

Брат, подняв на Андрэ глаза, увидел, как тот покраснел и в сердцах повесил трубку.

— Твой сын был там как-то в четверг после обеда… По-видимому, он о чем-то догадывался. Ему ответили, что ты не работаешь уже три недели.

К чему было повторять, в каких выражениях об этом сказали мальчишке? А сказали ему следующее: «Этого идиота уже давно вышвырнули за дверь!»

Может быть, вовсе не из жестокости. Просто не подумали, вероятно, что имеют дело с его сыном.

— Ты начинаешь понимать, Оливье? А? Тот ведь каждый вечер уходил из дома, унося с собой свои бутерброды, рассказывал о типографии, что на улице Круассан, а мальчишка знал, что отец лжет. Не следует ли сделать вывод, что он знал правду и о пресловутом дядюшке Гедеоне? И просто умело подыгрывал отцу.

— А я-то обещал ему приемник!

Никто не осмеливался проронить хоть слово, ибо слова эти могли натолкнуть на самые страшные мысли.

Даже те, кто никогда не бывал на улице Васко да Гама, представляли себе нищее жилище, десятилетнего мальчугана, проводившего долгие часы в одиночестве, эту странную семью, где из страха причинить друг другу боль один обманывал другого.

Надо было поставить себя на место мальчишки и понять, как восприняла все это его детская душа: отец, наклонившись над ним, поцеловал его в лоб и ушел, а всюду празднуют рождество, соседи пьют и поют во всю глотку.

«Завтра утром тебя будет ждать сюрприз».

Это мог быть только обещанный приемник, а Биб отлично знал, сколько он стоит.

Известно ли ему было в тот вечер, что у отца ни гроша за душой?

Человек уходил вроде бы на работу, а никакой работы нет.

Пытался ли мальчуган уснуть? Напротив его окна по другую сторону двора высилась огромная стена с освещенными проемами окон, — там текла чужая, пестрая жизнь.

Кто знает, может быть, облокотившись на подоконник, он хотел заглянуть в эти окна?

Отец, у которого не было денег, собирался купить ему приемник.

Комиссар вздохнул, постучал трубкой о каблук и, выбивая пепел прямо на пол, сказал:

— Более чем вероятно, что он видел вас у старухи.

— Скорее всего.

— Постараюсь сейчас проверить одну деталь. Вы живете на третьем этаже, а она на первом. Вполне возможно, из ваших окон видна только часть комнаты.

— Совершенно верно.

— Ваш сын мог видеть, как вы оттуда выходили?

— Нет! Дверь находится в глубине комнаты.

— Вы подходили к окну?

— Я присел на подоконник.

— Весьма важная деталь. Скажите, окно было открыто?

— Да. Помню, мне сильно дуло в спину. Теща всегда спала с открытым окном, зимой и летом. Она из деревни. Первое время после нашей женитьбы она жила вместе с нами.

Комиссар повернулся к человеку, сидевшему у телефонного коммутатора.

— Вы об этом подумали, Лекер?

— Об узорах на окне? Я думаю об этом с самого утра. Если окно было открыто, разница между температурой в комнате и на улице была бы не столь уж велика, чтобы на окнах мог образоваться лед.

Сигнал. Вилка вставлена в гнездо.

— Да… Как вы сказали? Мальчишка?..

Все застыли в напряжении, не спуская глаз с Лекера.

— Да… Да… Как? Бросьте на поиски всех мотоциклистов… Пусть обыщут весь квартал. Я занимаюсь вокзалом. Сколько прошло времени с тех пор? Полчаса? Он не мог раньше предупредить?

И, не теряя времени на объяснения, Лекер переставил вилку в другое гнездо.

— Северный вокзал? Кто у аппарата? Это ты, Ламбер? Слушай, очень срочное дело… Тщательно обыщите весь вокзал. Наблюдайте за всеми помещениями и путями. Опроси всех служащих, не видели ли они мальчишку лет десяти. Он должен быть где-нибудь возле касс или в другом месте. Что ты говоришь? В сопровождении полицейского?.. Неважно… Очень возможно… Прошу тебя, поторопись. Держи меня в курсе. Ну конечно, задержать его…

— В сопровождении полицейского? — повторил, ничего не понимая, его брат.

— Все может быть. Возможно, это и не он, но если он, то мы на полчаса запоздали… Сообщение лавочника с улицы Мобеж, что рядом с Северным вокзалом. Он торгует прямо на улице… Видел, как какой-то мальчишка схватил с прилавка два апельсина и удрал. Он не побежал за ним вдогонку. Значительно позже, когда поблизости проходил полицейский, он для очистки совести рассказал ему о происшествии.

— У вашего сына были с собой деньги? — спросил комиссар. — Нет? Ни су? У него не было копилки?

— Была. Но я взял оттуда то немногое, что там было, — под тем предлогом, что не хочу менять крупные купюры…

Какое значение обретали теперь все эти детали!

— Как вы считаете, не лучше ли будет, если я сам отправлюсь сейчас на вокзал?

— Думаю, что это бесполезно, а здесь вы нам можете понадобиться.

Они были как бы узниками этой комнаты, в плену у большой настенной карты города, на которой то и дело загорались лампочки, в плену у телефонного коммутатора, связывавшего их со всеми концами Парижа. Что бы ни случилось, именно здесь все будет известно в первую очередь. Комиссар отлично понимал это и потому не торопился вернуться в свой кабинет на Набережной Орфевр. Наконец он снял с себя тяжелое пальто, будто решившись окончательно остаться в префектуре.

— Значит, он не мог сесть ни в метро, ни в автобус. В кафе он тоже не мог зайти, не мог позвонить из автомата… С шести утра он ничего не ел.

— Так где же он? Что он делает? — воскликнул отец, которого вновь охватила тревога. — И почему он просил меня приехать на Аустерлицкий вокзал?

— Вероятно, для того, чтобы вы могли бежать, — вполголоса сказал Сайяр.

— Бежать? Мне?

— Послушайте, друг мой…

Минутами комиссар забывал, что имеет дело с братом инспектора Лекера, и говорил с ним как с «клиентом».

— Мальчишка знает, что вы без работы, что у вас в кармане ни гроша, а между тем вы посулили ему роскошное рождество.

— Наша мать тоже отказывала себе во всем целыми месяцами, только бы справить нам праздник…

— Я же вас ни в чем не упрекаю. Я просто констатирую факт. Он облокачивается на подоконник и видит вас у старой ведьмы, дающей деньги под проценты. Что он мог подумать?

— Понимаю.

— Он говорит себе, что вы пошли взять у нее в долг. Ладно. Он растроган, а может быть, огорчен — этого я не знаю. Укладывается снова в постель, засыпает.

— Вы думаете?

— Мне кажется, так оно и было. Если бы он обнаружил в половине десятого то, что увидел в шесть утра, он бы не оставался спокойно в своей комнате.

— Понимаю.

— Итак, он засыпает. Может быть, он больше думает о приемнике, который вы ему пообещали, чем о вашей попытке раздобыть деньги. Вы ведь и то пошли в кино? Верно? Спит он беспокойно, как все дети в ночь под рождество. Просыпается раньше обычного, когда на дворе еще темно, и первое, что он видит, — мороз разрисовал окна узорами. Не забывайте, это первый раз за зиму. Ему захотелось ими полюбоваться, потрогать…

У другого Лекера, того, что сидел у коммутатора, того, что ставил крестики в своей записной книжке, на лице промелькнула улыбка: оказывается, грузный комиссар совсем не так уж далек от воспоминаний детства, как можно было предположить…

— Он поскреб ногтем…

— Как сегодня утром Бигуэ, — вставил Андрэ Лекер.

— Если понадобится, мы сумеем установить правильность моего предположения путем полицейской экспертизы, ибо там, где лед растаял, можно без труда обнаружить отпечатки пальцев на стекле. И что же сразу поражает ребенка? Во всем квартале темно, освещено лишь одно окно, окно той комнаты, в которой он в последний раз видел своего отца. Я все эти детали проверю. Однако готов поспорить, что он увидел лежащее тело, если не все тело, то часть. Может быть, только ноги. А так как комната была освещена, этого было вполне достаточно.

— И он подумал?.. — начал Оливье, широко раскрыв глаза.

— Он подумал, что вы ее убили, вот именно, так же как готов был подумать и я. Посудите сами. Человек, убивающий людей на протяжении последних нескольких недель в отдаленных кварталах Парижа, как и вы, живет ночной жизнью, как и вы, он, по-видимому, пережил тяжелый удар — ведь трудно предположить, что человек просто так, изо дня в день, идет на убийство. Ребенок, разумеется, не знал, что вы делаете по ночам с тех пор, как потеряли работу. Верно? Вы сказали нам, что присели на подоконник. Куда вы положили жестянку с бутербродами?

— На подоконник, я почти уверен…

— Значит, он ее увидел. В котором часу вы ушли от вашей тещи, он не знал. Не знал он также, была ли она еще жива после вашего ухода. В его воображении встало ночное видение. Что бы вас, будь вы на его месте, больше всего поразило?

— Жестянка…

— Совершенно верно… Жестянка, которая позволит полиции вас опознать. На жестянке есть ваше имя?

— Я нацарапал его перочинным ножом.

— Вот видите! Ваш сын полагал, что вы явитесь домой в обычное время, иными словами, между семью и восемью часами. Он не знал, удастся ли ему его затея. При всех обстоятельствах он предпочитал не возвращаться домой. Речь шла о том, чтобы уберечь вас от опасности.

— Вот почему он написал мне записку!

— Он вспомнил о дядюшке Гедеоне. Написал вам, что тот приезжает с Аустерлицкого вокзала. Он знал, что вы все равно пойдете, если даже никакого дядюшки Гедеона не существует. Записка не могла вас ни в чем уличить…

— Ему только десять с половиной лет! — возразил отец.

— А вы думаете, что десятилетний мальчишка знает о таких вещах меньше, чем вы?! Он читает детективные романы?

— Да…

— Как знать, может, он так хотел иметь приемник не столько для того, чтобы слушать музыку и театральные передачи, сколько для того, чтобы следить за всеми такими историями…

— Вот именно.

— Прежде всего надо было убрать уличающую вас жестянку. Он отлично знал двор. Он не раз там играл.

— Конечно. Раньше он целыми днями торчал во дворе вместе с дочкой нашей консьержки.

— Значит, он знал, что можно воспользоваться водосточной трубой. Может быть, он уже пробовал по ней взбираться.

— Ну, а дальше? — с удивительным хладнокровием спросил Оливье. — Предположим, он забрал жестянку, вышел из дому моей тещи; входная дверь открывается изнутри, и нет необходимости вызывать консьержку. Вы говорите, что было, вероятно, начало седьмого.

— Понимаю, — пробурчал комиссар. — Даже если бы он не спешил, ему понадобилось бы куда меньше двух часов, чтоб добраться до Аустерлицкого вокзала, где он назначил вам свидание. Но он туда не пошел.

Не прислушиваясь ко всем этим предположениям, второй Лекер, вставив вилку в гнездо, вздохнул:

— По-прежнему ничего, старина? И ему ответили с Северного вокзала:

— Мы опросили уже около двадцати человек, сопровождавших детей, но никто из этих ребят не соответствует указанным приметам.

— Ты хочешь сказать?..

— Я хочу сказать, что твой сын идет по следу убийцы или убийца идет по следу твоего сына. Один идет за другим — не знаю, кто за кем, — и они не собираются расставаться. Скажите, господин комиссар, было ли объявлено вознаграждение за поимку убийцы?

— Большая сумма, после третьего убийства. Она была утроена на прошлой неделе. Об этом было напечатано в газетах.

— Тогда, — сказал Андрэ Лекер, — возможно, не за Бибом идут, а он сам идет за кем-то. Только в этом случае…

Было двенадцать часов, прошло уже четыре часа, как ребенок не подавал никаких признаков жизни, если исключить, что воришка, утащивший два апельсина на улице Мобеж, был Бибом.

ГЛАВА IV

Может быть, в конце концов пришел и его день? Андрэ Лекер где-то читал, что для каждого человека, каким бы незаметным он ни был, каким бы неудачником его ни считали, может наступить заветный час, когда ему суждено заявить миру о себе.

Он никогда не был высокого мнения ни о себе, ни о своих возможностях. Когда у него спрашивали, почему он избрал такую однообразную сидячую работу вместо того, чтобы, к примеру, работать в опергруппе по расследованию убийств, он отвечал:

— Я лентяй!

А иногда добавлял:

— А может, я боюсь стрельбы? Это была неправда. Но он знал, что он тугодум. Конечно, апельсины мог стащить любой мальчишка. Но любой мальчишка вряд ли стал бы разбивать одно за другим семь сигнальных стекол. Лекер снова принялся разглядывать свои семь крестиков. Он никогда не считал себя умнее брата, но зато у него было куда больше терпения и настойчивости.

— Я уверен, — сказал он, — что жестянку из-под бутербродов найдут в Сене недалеко от моста Мирабо.

Шаги на лестнице. В обычные дни этому не придали бы никакого значения. Но в это рождественское утро помимо воли все настораживало.

Это был полицейский из моторизованной бригады, который привез носовой платок со следами крови, найденный у седьмой сигнальной тумбы. Его показали отцу.

— Да, это платок Биба.

— Следовательно, за ним кто-то идет по пятам, — заключил комиссар. — Если бы за ним не шли, если бы у него было время, он бы не стал зря бить стекла. Он бы что-то сказал.

— Простите, — вмешался Оливье, единственный, кто еще ничего не понял. — Кто за ним идет? И почему он должен звать на помощь полицию?

Никто не мог решиться объяснить ему суть дела, открыть глаза на истину. Эту миссию взял на себя его брат.

— Потому что, спускаясь к старухе Файе, он был уверен, что убийца ты, но, выходя из дома, он больше так не думал. Он знал.

— Что он знал?

— Он знал кто! Теперь ты понимаешь? Он обнаружил что-то такое, чего не знаем мы и что пытаемся узнать вот уже сколько часов. Только ему не дают возможности сообщить об этом нам.

Учеба в школе давалась ему с трудом. Экзамены на полицейский чин, которые другие сдавали шутя, ему стоили больших усилий.

Может быть, он потому и не женился, что слишком хорошо знал себя. Вполне возможно. Ему казалось, что какую бы женщину он ни выбрал, она окажется выше его и он в конце концов попадет к ней под каблук.

Но сейчас он думал не об этом. Он даже, быть может, и не предполагал, что пробил его час, если это вообще было возможно. На смену утренней бригаде явилась следующая — отдохнувшие, принаряженные люди, успевшие отпраздновать рождество в семье, принесли с собой сюда легкий запах пирогов и вина.

Старина Бедо занял свое место у коммутатора, но Лекер не ушел и только сказал:

— Я побуду еще немного.

Комиссар Сайяр отправился перекусить в бистро «Дофин», что в двух шагах от префектуры, распорядившись, чтобы его тотчас же позвали, если будут какие-нибудь известия. Жанвье вернулся на Набережную Орфевр и составлял там рапорт.

Лекер не собирался идти домой. Спать ему вовсе не хотелось. Ему уже довелось однажды провести тридцать шесть часов на посту во времена беспорядков на площади Согласия. В другой раз, во время всеобщей забастовки, работники префектуры не выходили из бюро четыре дня и четыре ночи.

Самым нетерпеливым был его брат.

— Я пойду искать Биба, — заявил он.

— Куда?

— Не знаю. К Северному вокзалу.

— А если это не он стащил апельсины? Если он совсем в другом месте? Если через несколько минут или через час мы получим о нем сведения?

Оливье усадили в углу на стул, ибо он категорически отказался поспать. Веки у него были красные от усталости и возбуждения, он хрустел пальцами, как ребенок, которого за что-нибудь распекают.

Андрэ Лекер, приученный к дисциплине, попытался хоть немножко отдохнуть. Рядом с большим залом имелась комнатенка с умывальником, двумя раскладушками и вешалкой; здесь в часы затишья иногда дремали ночные дежурные.

Лекер закрыл глаза. Потом рука его нащупала в кармане записную книжку, которая всегда была при нем; он извлек ее и, вытянувшись на спине, стал листать.

Ничего, кроме крестиков, в ней не было, — сплошные колонки крестиков, которые он годами заносил в книжку, хотя не обязан был это делать и даже не знал, зачем и когда ему они понадобятся.

Некоторые люди ведут дневники, некоторые записывают свои расходы или проигрыши в бридж. Эти же крестики, стоявшие в узких разграфленных колонках, отражали ночную жизнь Парижа.

— Хочешь кофе, Лекер?

— Спасибо.

Но так как в этой комнатенке он чувствовал себя оторванным от жизни большой комнаты и ему не было видно карты с лампочками, он перетащил туда свою раскладушку, выпил кофе и до тех пор занимался изучением крестиков в своей записной книжке, пока не закрыл глаза. Иногда из-под полуприкрытых век он поглядывал на своего брата, сидевшего на стуле с опущенными плечами и поникшей головой. Лишь судорожное похрустывание его длинных бледных пальцев напоминало о мучительной драме, разыгравшейся в его душе.

Теперь уже сотни полицейских не только в Париже, но и в пригородах получили приметы ребенка. Время от времени появлялась надежда, звонили из какого-нибудь комиссариата, но оказывалось, что речь идет либо о девочке, либо о мальчике, то слишком маленьком, то, наоборот, слишком большом.

Лекер опять закрыл глаза, потом вдруг открыл их, словно со сна, взглянул на часы и поискал взглядом комиссара.

— Сайяр еще не возвращался?

— Он, вероятно, пошел на Набережную Орфевр. Оливье с удивлением посмотрел на брата, осматривавшего комнату, а тот ничего не замечал, даже не видел, что солнце вдруг пробило бледную завесу облаков, и Париж в этот рождественский послеобеденный час казался светлым, почти весенним.

Он прислушивался только к шагам на лестнице.

— Ты бы пошел и купил бутерброды, — сказал он брату.

— С чем?

— С колбасой. Что найдешь. Все равно. Хотя его грызла тревога, Оливье, бросив напоследок взгляд на карту с лампочками, вышел из комнаты с чувством облегчения — хоть немного побудет на свежем воздухе.

Те, что сменили утреннюю бригаду, ничего почти не знали, кроме того, что речь идет об убийце и что где-то в Париже какому-то мальчишке грозит опасность. Для них, проведших ночь дома, это событие носило совсем иной характер и сводилось лишь к нескольким конкретным данным и сухим сведениям. Старина Бедо, сменивший Лекера, сдвинув наушники на лоб, решал кроссворд, отрываясь лишь для того, чтобы ответить привычное:

— Алло! Аустерлиц? Машина вышла… Утопленница, которую выудили из Сены. Это было тоже одной из традиционных особенностей рождества.

— Мне нужно с вами поговорить, господин комиссар. Раскладушка была водворена на свое место в комнатенку, и Лекер увлек туда начальника опергруппы по расследованиям убийств. Комиссар курил трубку; он снял пальто и посмотрел на своего собеседника с некоторым удивлением.

— Прошу прощения за вмешательство в дела, которые меня не касаются, — это по поводу убийцы…

Лекер держал в руках записную книжку, но видно было, что он знает ее содержание наизусть и заглядывает в нее лишь для вида.

— Извините, если буду говорить несколько сбивчиво о том, что мне пришло в голову, но я об этом думаю с самого утра и…

Только что, когда он лежал, все казалось таким ясным и понятным. Теперь же ему приходилось подыскивать нужные слова, чтобы облечь в них свои мысли, которые стали почему-то совсем расплывчатыми.

— Ну так вот. Прежде всего я обратил внимание на то, что восемь преступлений были совершены после двух часов утра, а большинство — после трех.

По лицу комиссара он увидел, что это обстоятельство для него особого значения не имеет.

— Вот уже три года, как я любопытства ради занимаюсь изучением вопроса: в какое время обычно происходят такого рода преступления. Большей частью между десятью часами вечера и двумя часами ночи.

По-видимому, он был на ложном пути, поскольку никакой реакции не последовало. Почему не сказать совершенно откровенно, что навело его на эту мысль? Сейчас не время для излишней щепетильности.

— Когда я смотрел на брата, я подумал: человек, которого вы ищете, должен быть таким, как он. В какой-то момент я даже спрашивал себя, не он ли это. Обождите…

Он почувствовал, что говорит дело. Глаза комиссара выражали нечто большее, чем вежливое внимание скучающего человека.

— Если бы у меня было время, я привел бы свои мысли в порядок. Но вы сейчас поймете… Человек, совершающий восемь убийств одно за другим, — маньяк, верно? Это тип, который по той или иной причине свихнулся… Вот, например, мой брат потерял работу, а чтоб не признаваться в этом сыну, чтобы не уронить себя в его глазах, продолжал изо дня в день уходить из дому в один и тот же час, продолжал вести себя так, будто он работает…

Мысль, выраженная словами, фразами, теряла свою убедительность. Он чувствовал, что Сайяр, несмотря на видимое усилие, не находил особого смысла в его словах.

— Человек, у которого вдруг отнимают все, что он имел, все, что составляло смысл его жизни…

— Становится помешанным?

— Не знаю, помешанный ли он. Может, это называется и так. Тот, кто считает себя вправе презирать весь мир, мстить за все… Вы ведь знаете, господин комиссар, что профессиональные убийцы убивают всегда одним и тем же способом. Этот же пользовался ножом, топором и гаечным ключом. Одну из своих жертв он просто задушил. И нигде его никто не видел. Никаких следов он не оставлял. Где бы он ни жил, ему нужно пройти многие километры по Парижу, ибо в эти часы нет ни метро, ни автобуса. И, несмотря на то что вся полиция с первых же его преступлений поставлена на ноги, несмотря на то что все подозрительные взяты на учет, его никак не удается найти.

Чувствуя, что он наконец на верном пути, и боясь, как бы комиссару не наскучило его слушать, он так и готов был воскликнуть: «Умоляю вас, выслушайте меня до конца!» Комнатенка была крохотная, три шага из конца в конец, и он ходил по ней перед сидящим на краю раскладушки комиссаром.

— Поверьте мне, это не просто абстрактные рассуждения. Я вообще не способен на какие-то необычайные мысли. Но вот мои крестики, вот факты, которые я регистрирую… Сегодня утром, например, он пересек почти весь Париж, при этом ни разу не прошел мимо полицейского участка, избегал все перекрестки, где есть постовые.

— Вы хотите сказать, что он хорошо знает Пятнадцатый округ?

— Не только Пятнадцатый, но по крайней мере еще два, если судить по предыдущим преступлениям: Двадцатый и Двенадцатый. Он сознательно выбирал свои жертвы, всегда знал — это люди одинокие, живущие в таких условиях, что он без особого риска может совершить нападение.

Он чуть было не утратил решимость, заслышав унылый голос брата.

— Вот бутерброды, Андрэ!

— Хорошо. Спасибо. Садись… Ешь…

Он не решился закрыть дверь из-за какого-то глупого, унизительного чувства: он слишком незначительная личность, чтобы запереться один на один с комиссаром.

— Если он каждый раз менял оружие, значит, он понимал, что именно это будет сбивать с толку. Следовательно, он знает, что убийцы обычно придерживаются одного метода.

— Так вы думаете, Лекер… — Комиссар поднялся и посмотрел на инспектора отсутствующим взглядом, словно следя за ходом своей собственной мысли. — Вы хотите сказать, что…

— Не знаю. Но я подумал, что это кто-то из наших. Кто-то, кто, во всяком случае, работал среди нас. — Он понизил голос. — Кто-то из тех, с кем случилось то же, что с моим братом. Вы поняли меня? Пожарнику, которого прогнали с работы, вполне может прийти мысль о поджогах. Это случается два раза в год. Кто-нибудь из полиции…

— Но зачем грабить?

— Моему брату тоже нужны были деньги: ведь сын должен был думать, что он по-прежнему работает в «Пресс» и зарабатывает на жизнь. Если этот убийца делает вид, будто он по ночам трудится в поте лица, то он неизбежно должен проводить вне дома все ночные часы. Вот объяснение, почему он свои преступления совершает после трех часов ночи. Ему нужно ждать утра, когда он может возвратиться домой. Первые часы бегут незаметно — еще открыты кафе и бары. Потом он остается на улицах один…

Сайяр сердито пробурчал, будто про себя:

— Сегодня никого нет в отделе личного состава.

— Нельзя ли позвонить к самому начальнику отдела? Может быть, он помнит?

Лекер не все сказал. Ему хотелось напомнить еще о многом, но от волнения множество мелочей вылетело из головы. Быть может, все это лишь игра его воображения? Подчас ему так и казалось, но иногда он был уверен, что на него нашло прозрение.

— Алло! Скажите, пожалуйста, нельзя ли попросить мосье Гийома? Его нет? Не могли бы вы мне сказать, где его найти? У дочери в Отейе? Вы знаете номер ее телефона?

Там тоже, по-видимому, отлично позавтракали в семейном кругу и теперь смаковали кофе с ликером.

— Алло! Мосье Гийом? Говорит Сайяр. Простите за беспокойство. Надеюсь, вам не пришлось из-за меня покинуть стол? Это по поводу убийцы. Есть кое-какие новости. Правда, еще ничего определенного. Мне хотелось бы проверить одно предположение, — это весьма срочно. Мой вопрос, возможно, покажется вам странным. Не был ли за последние месяцы уволен кто-нибудь из служащих в любом чине? Как вы сказали? Ни одного за последний год?

Сердце у Лекера сжалось, словно в предчувствии катастрофы, готовой разразиться над ним, и он бросил взгляд на карту Парижа. Он проиграл. И, готовый сдаться, с удивлением смотрел на своего шефа, который продолжал настаивать на своем:

— Может быть, это было раньше… не знаю… Меня интересует кто-нибудь из ночных, работавших в разных округах, в частности в Пятнадцатом, Двадцатом и Двенадцатом. Кто-нибудь, кого увольнение очень озлобило. Как?

Голос Сайяра, произнесший это последнее слово, вернул Лекеру надежду, а все окружающие ничего не понимали из разговора.

— Бригадир Любэ? Да, я слышал о таком, но в ту пору я еще не входил в состав дисциплинарного совета. Ах, уже три года! Вы не знаете, где он живет? Где-то около Центрального рынка?

Целых три года… Лекер снова почувствовал себя на грани разочарования. Трудно было себе представить, что человек три года будет таить обиду и ненависть, прежде чем начать действовать.

— Вы не знаете, что с ним сталось? Безусловно. Да. Нелегко будет…

Он повесил трубку, посмотрел внимательно на Лекера и сказал ему, обращаясь как к равному:

— Вы слышали? Имеется некий Любэ, бывший бригадир, которому, прежде чем уволить, не раз делали предупреждения, перебрасывали из одного комиссариата в другой. Он очень тяжело все это воспринял. Стал пить. Гийом думает, что он поступил в агентство частного сыска. Если хотите, давайте попытаемся…

Лекер не очень-то верил, что их попытка увенчается успехом, но все же это было лучше, чем сидеть сложа руки у карты Парижа. Он начал с самых подозрительных агентств, сомневаясь, чтобы такой человек, как Любэ, мог устроиться в более солидные. Большинство контор было закрыто. Он стал звонить людям на дом.

Чаще всего ему отвечали:

— Не знаю. Попробуйте узнать у Тиссерана, бульвар Сен-Мартен. Он подбирает всякую шваль.

Но и у Тиссерана, который специализировался на слежке, его сначала тоже постигла неудача. Сорок пять минут Лекер просидел у телефона, пока кто-то злобно не рявкнул:

— Не говорите мне об этой сволочи. Вот уже два месяца, как я вышвырнул его за дверь, и, хотя он пригрозил, что рассчитается со мной, но до сих пор и пальцем не пошевельнул. Пусть только попадется мне, я набью ему морду.

— Чем он занимался у вас?

— Ночная слежка за домами. Андрэ Лекер снова преобразился.

— Он много пил?

— Спрашиваете! После первого же часа дежурства был уже пьян. Сам не знаю, как это он устраивался, но его бесплатно поили.

— У вас есть его адрес?

— Да. Улица Па-де-ля-Мюль, дом двадцать семь-бис.

— У него есть телефон?

— Возможно. Не имею никакого желания звонить ему. Всё? Могу продолжать партию в бридж?

Не успев еще повесить трубку, тот человек начал объяснять своим гостям, что стряслось.

А комиссар уже держал в руках телефонный справочник и разыскивал номер Любэ. Он позвонил. Между ним и Андрэ Лекером установилось взаимное понимание. Они оба питали одну и ту же надежду. Почти у цели, они ощущали дрожь в пальцах; второй же Лекер, Оливье, чувствуя, что происходит нечто важное, встал, оглядываясь по сторонам.

Не получив приглашения, Андрэ Лекер позволил себе поступок, на который еще утром не был способен: он схватил параллельную трубку. Послышался телефонный гудок в квартире на улице Па-де-ля-Мюль. Гудки повторялись один за другим, словно отзываясь в пустоте, и сердце у Лекера снова сжалось, но в этот момент кто-то снял трубку.

Слава богу! И женский голос, принадлежавший, видимо, старухе, произнес:

— Наконец-то! Где ты?

— Алло, мадам, это не ваш муж.

— Что с ним случилось? Какое-нибудь несчастье? По тону, каким был задан вопрос, можно было судить, что сама возможность такого исхода радует ее, что она уже давно ждала подобного сообщения.

— У телефока мадам Любэ?

— Кто говорит?

— Вашего мужа нет дома?

— Прежде всего скажите, кто говорит?

— Комиссар Сайяр…

— Зачем он вам понадобился? Комиссар на секунду прикрыл рукой трубку и тихо сказал Лекеру:

— Позвоните Жанвье, чтобы он немедленно отправился туда.

В ту же минуту позвонили из другого комиссариата, и в комнате теперь говорили сразу по трем телефонам.

— Ваш муж еще не возвращался?

— Если бы полиция хорошо работала, вы бы сами знали.

— С ним это часто бывает?

— Его дело!

Она, по-видимому, ненавидела пьяницу-мужа, но, раз ему угрожала опасность, она сразу же встала на его сторону.

— Вы, конечно, знаете, что он уже больше у нас не работает.

— Конечно, он недостаточно большая сволочь для вас!

— Когда он перестал работать в агентстве «Аргус»?

— Что?.. Обождите-ка, пожалуйста… Как вы сказали? А, хотите у меня выведать что-нибудь, так ведь?

— Весьма сожалею, мадам. Из агентства «Аргус» вашего мужа выставили два месяца назад.

— Вы лжете!

— Стало быть, все эти месяцы он каждый вечер уходил на работу?

— Куда же он уходил? В «Фоли-Бержер», что ли?

— Почему он не пришел сегодня утром? Он вам не звонил?

Она, вероятно, испугалась, что ее поймают на слове, и предпочла повесить трубку.

Когда комиссар в свою очередь повесил трубку и повернулся, он увидел Андрэ Лекера, стоявшего позади него. Отвернувшись, тот тихо произнес:

— Жанвье уже поехал туда…

И пальцем сбросил слезинку, нависшую на ресницах.

ГЛАВА V

С ним обращались как с равным. Но он знал, что так будет недолго, что завтра он снова станет обыкновенным незаметным служащим у телефонного коммутатора, роботом, ставящим никому не нужные крестики в своей записной книжке.

Все занимались своими делами. Даже на его брата никто не обращал внимания, а тот глядел на всех по очереди своими кроличьими глазами, слушал их, ничего не понимал и все спрашивал себя, почему, когда речь идет о жизни его сына, они все так много говорят и так мало действуют.

Дважды он подходил к Андрэ и умоляюще тянул его за рукав:

— Разреши мне пойти искать…

Искать? Где? Кого? Приметы бывшего бригадира Любэ уже были сообщены всем комиссариатам, на все вокзалы, всем патрулям.

Искали теперь не только мальчишку, но и мужчину пятидесяти восьми лет, по всей вероятности пьяного, знавшего Париж и парижскую полицию как свои пять пальцев, мужчину в черном пальто с бархатным воротником, в старой серой фетровой шляпе.

Жанвье вернулся. Вид у него был оживленный — не то что у других. Все происходящее, казалось, вносило на какое-то время струю свежего воздуха. Потом постепенно все опять погрузится в серый туман будней, в котором неторопливо потянется жизнь.

— Она пыталась захлопнуть дверь у меня перед носом. Но я успел просунуть ногу в щель. Она ничего не знает. Говорит, что в прошлом месяце он, как всегда, принес ей свое жалованье.

— Для этого он и должен был воровать. Крупные суммы ему ни к чему, он бы не знал, что с ними делать. Какая она из себя?

— Маленькая, чернявая, с живыми глазами и крашеными, чуть ли не синими волосами. Наверное, у нее экзема или прыщи на коже — она не снимает перчаток.

— Ты добыл его фотографию?

— Почти силой взял ее с буфета в столовой. Жена не давала.

Плотный мужчина с близко поставленными глазами, в молодости, по-видимому, первый парень на деревне, сохранивший с тех пор глуповато-самодовольный вид. Фотография к тому же была старая, многолетней давности. Теперь Любэ, надо полагать, опустился, похудел и вместо былой самоуверенности в нем должно было появиться притворство.

— Тебе не удалось узнать, где он бывает?

— Насколько я понял, она его никуда не выпускает до ночи, когда он отправляется, как она думала, на работу. Я расспрашивал консьержку. Он очень боится жены. Часто консьержка видела, как он по утрам, шатаясь, возвращается домой, но стоит ему только положить руку на перила, и он выпрямляется. Вместе с женой он ходит за покупками, днем выходит только вместе с ней. Когда он спит, а ей надо выйти по делам, она запирает его и ключ уносит с собой.

— Что вы обо всем этом думаете, Лекер?

— Интересно знать, идут ли они вместе — он и мой племянник.

— Что вы хотите сказать?

— Вначале, часов так до половины седьмого, они были не вместе — Любэ не позволил бы ему разбивать сигнальные стекла. Их разделяло определенное расстояние. Один из них шел по следу другого…

— Кто из двух, по-вашему?

Такой вопрос хоть кого мог сбить с толку, особенно когда каждое твое слово ловят, словно ты ни с того ни с сего стал оракулом. Никогда еще он не ощущал себя таким ничтожеством, как теперь, никогда так не боялся ошибиться.

— Когда мальчишка карабкался по водосточной трубе, он считал виновным своего отца и поэтому-то с помощью записки о приезде мифического дядюшки Гедеона хотел спровадить отца на Аустерлицкий вокзал, где рассчитывал, по-видимому, встретиться с ним, забрав предварительно жестянку с бутербродами.

— Это выглядит вполне правдоподобным.

— Биб не мог думать… — пытался возразить Оливье.

— Молчи!.. В этот момент преступление уже свершилось. Ребенок не рискнул бы на такой поступок, если бы не увидел из окна труп…

— Он его видел, — подтвердил Жанвье. — Из своего окна он мог видеть тело от ступней ног до половины икры.

— Единственное, чего мы не знаем, был ли еще убийца в комнате.

— Нет! — в свою очередь сказал комиссар. — Нет, если бы он там был, он бы спрятался, пока мальчишка лез в окно, и убил бы этого опасного свидетеля, как убил старуху.

Необходимо было, однако, осмыслить все до конца, восстановить мельчайшие детали для того, чтобы найти Лекера-младшего, которого на рождество дожидались целых два приемника вместо одного.

— Скажи мне, Оливье, когда ты вернулся домой сегодня утром, в квартире еще горел свет?

— Да.

— В комнате малыша?

— Да. Меня это поразило. Я подумал, что он заболел.

— Значит, убийца мог видеть свет. Он боялся свидетелей. Ему, конечно, не могла прийти в голову мысль, что кто-то проникнет в комнату по водосточной трубе. И он поспешил уйти.

— И ждал на улице, чтобы узнать, что будет дальше. Единственное, что они могли сейчас делать, — это строить предположения, придерживаясь, насколько возможно, законов логики. Остальное было уже делом патрулей, сотен полицейских, разбросанных по всему Парижу, наконец, чистой случайности.

— Скорее всего, ребенок, вместо того чтобы уйти тем же путем, что пришел, предпочел воспользоваться дверью…

— Одну минутку, господин комиссар. В это время он уже, по всей видимости, знал, что убийца не его отец.

— Почему вы так думаете?

— Мне кажется, Жанвье говорил, что старуха Файе плавала в луже крови. Если преступление было совершено незадолго до прихода мальчишки, кровь не успела высохнуть и тело было еще теплым. Отца же Биб видел в комнате в девять часов вечера…

Каждый новый факт давал новый проблеск надежды. Возникло ощущение, что развязка близка. Остальное, казалось, не составляло особого труда.

Иногда обоих мужчин осеняла одновременно одна и та же мысль, и у них одновременно вырывалось какое-то слово.

— Выйдя из дома, мальчуган обнаружил человека, Любэ или другого, скорее всего Любэ. Последний не мог знать, что его увидели. Ребенок, охваченный страхом, бросился наутек не оборачиваясь.

На сей раз в разговор вмешался отец. Он категорически сказал «нет» и своим бесцветным голосом стал объяснять;

— Если Бибу было известно о назначенном вознаграждении, он не бросился бежать. К тому же он уже знал, что я потерял работу, и видел, что я занял деньги у старухи…

Комиссар и Андрэ посмотрели друг на друга, им стало страшно, они оба чувствовали, что второй Лекер прав.

Воображение услужливо подсказывало: пустынная улица в одном из самых заброшенных кварталов Парижа, глухая ночь, до рассвета не меньше двух часов… И одержимый человек, совершающий восьмое убийство за несколько недель, убивающий из ненависти, назло всем и в то же время из нужды, может быть, для того, чтобы доказать самому себе бог весть что, человек, который из оскорбленного самолюбия хотел показать всему миру, что ему плевать на полицию.

Был ли он, как всегда, пьян? Можно было предположить, что в рождественскую ночь, когда бары открыты до утра, он выпил куда больше обычного и глядел на мир глазами, затуманенными вином. Он видел на этой улице, в этом пустынном углу, средь темных фасадов домов ребенка, мальчишку, который все знал, который поможет схватить его, и это положит конец его безумствам.

— Хотел бы я знать, был у него револьвер или нет? — вздохнул комиссар.

Ему не пришлось долго ждать ответа. Жанвье тотчас же отозвался:

— Я задал этот вопрос его жене. Он всегда носил при себе пистолет, но незаряженный.

— Почему?

— Жена боялась его. Когда он бывал слишком пьян, он переставал слушаться ее и начинал угрожать. Она спрятала патроны, считая, что если ему понадобится пустить в ход оружие, достаточно будет одного его вида, а стрелять уж не понадобится.

Неужели же они, ребенок и старый безумец, играют на улицах Парижа в кошки-мышки? Старый полицейский не мог угнаться за десятилетним мальчишкой. Ребенок, со своей стороны, был не в силах одолеть человека такого сложения.

Но этот убийца для мальчишки — целое состояние, конец нужды. Его отцу не придется больше по ночам блуждать по городу, чтобы думали, будто он по-прежнему работает на улице Круассан; ему не нужно будет грузить овощи на Центральном рынке и унижаться перед какой-то старухой, чтобы получить деньги взаймы без всякой надежды возвратить долг.

Все было достаточно ясно, и не было необходимости больше обсуждать эту тему. Все смотрели на карту, вглядывались в названия улиц. Вероятно, ребенок держался на порядочном расстоянии от убийцы и последний, чтобы припугнуть мальчишку, должно быть, показал ему свой револьвер.

В темных домах спящего города тысячи и тысячи скованных сном людей ничем не могли помочь ни тому, ни другому.

Любэ не мог до бесконечности оставаться на улице, карауля ребенка, который осмотрительно держался на почтительном расстоянии от него, поэтому он начал петлять по городу, обходя опасные улицы, синие фонари комиссариатов и полицейские посты на перекрестках.

Через два-три часа на тротуарах покажутся прохожие, и мальчишка, наверное, бросится к первому встречному, зовя на помощь.

— Любэ шел первым, — медленно произнес комиссар.

— А мой племянник — в этом виноват я, потому что объяснил ему когда-то назначение сигнальных тумб, — разбивал стекла, — добавил Андрэ Лекер.

Крестики постепенно оживали. То, что вначале казалось таинственным, становилось понятным, но одновременно и трагическим.

Самым трагическим, быть может, был проклятый денежный вопрос — вознаграждение, ради которого мальчуган десяти лет сознательно шел на испытание страхом, рискуя собственной жизнью.

Отец беззвучно, не всхлипывая, плакал, даже не скрывая слез. У него не было больше сил, он был опустошен. Его окружали непривычные предметы, странные аппараты, люди, которые говорили о нем так, словно бы не о нем шла речь, словно его здесь нет, и среди этих людей был его брат, брат, которого он с трудом узнавал и на которого смотрел с невольным уважением.

Фразы становились все более отрывистыми. Лекер и комиссар понимали друг друга с полуслова.

— Любэ не мог вернуться домой…

— Ни войти в бар с ребенком, следующим за ним по пятам.

Андрэ Лекер вдруг улыбнулся, сам того не замечая.

— Он не представляет себе, что у мальчишки нет ни гроша в кармане и что он может улизнуть от него, спустившись в метро.

Да нет! Не вышло бы. Биб не сводил с него глаз и тотчас же подал бы сигнал.

Трокадеро. Квартал площади Этуаль. Время шло. Начало светать. Люди выходили из домов. Слышались шаги на тротуарах.

Невозможно было, не применив оружия, убить ребенка посреди улицы и при этом не привлечь внимания.

— Так или иначе, они должны встретиться, — решил комиссар, словно отгоняя от себя кошмарное видение.

В этот миг загорелась лампочка на карте. Как будто заранее зная, о чем пойдет речь, Лекер ответил вместо своего коллеги:

— Да. Я и не сомневался… Благодарю… — И объяснил: — По поводу двух апельсинов. Найден мальчишка, североафриканец, он заснул в зале ожидания третьего класса Северного вокзала. У него в кармане еще был один апельсин. Он живет в Восемнадцатом округе, удрал сегодня утром из дому, потому что его избили.

— Ты думаешь, Биб погиб?

Оливье Лекер так хрустнул пальцами, что казалось, он их сломает.

— Если бы он погиб, Любэ вернулся бы домой — ему нечего было бы больше опасаться.

Значит, борьба продолжалась в омытом солнцем Париже, по которому гуляли родители со своими празднично разодетыми детьми.

— Вероятно, боясь потерять в толпе след преступника, Биб к нему приблизился…

Возможно, Любэ заговорил с ним, угрожая револьвером: «Если ты позовешь на помощь, я выстрелю…»

Итак, каждый из них преследовал свою цель: задача одного — избавиться от мальчишки, завлечь его в безлюдное место и прикончить; задача второго — поднять тревогу, но так, чтобы убийца не успел выстрелить.

Каждый думал о своем. Каждый рисковал жизнью.

— К центру города, где много полицейских, Любэ, конечно, не пойдет. К тому же большинство из них знает его.

С площади Этуаль они, вероятно, поднимались к Монмартру, не к той его части, где ночные кабаре, а туда, где живет бедный люд, к тем унылым улочкам, которые в такой день, как сегодня, казались глубокой провинцией.

Половина третьего. Ели ли они? Неужели Любэ, несмотря на грозившую ему опасность, мог столько времени выдержать, не пропустив и рюмки?

— Скажите мне, господин комиссар…

Андрэ Лекеру, как он ни старался, никак не удавалось придать своему голосу уверенность, ему все казалось, что он вмешивается не в свое дело.

— В Париже имеются сотни небольших баров, я почти все их знаю. Что, если начать с кварталов, где они вероятнее всего могут быть, и бросить туда побольше людей…

Не только все находившиеся в комнате изъявили желание принять участие в поисках, но, когда Сайяр дал знать на Набережную Орфевр, шесть дежурных инспекторов немедленно сели за телефоны.

— Алло! «Бар друзей»? Скажите, не появлялся ли у вас пожилой человек в черном пальто в сопровождении десятилетнего мальчишки?

Лекер опять ставил крестики, но уже не в свою записную книжку, а в рекламный календарь. Там страниц десять, по меньшей мере, было отведено под бары с самыми затейливыми названиями. Некоторые из них оказались закрытыми. В других играла музыка, звуки которой доносились в телефонную трубку.

На плане города, лежавшем раскрытым на столе, по мере поступления ответов синим карандашом ставили галочки. Когда они добрались до площади Клиши, позади нее, в маленьком переулке с весьма скверной репутацией, удалось наконец поставить первую красную точку.

— Приблизительно около двенадцати такой тип заходил к нам. Он выпил три рюмки кальвадоса и заказал белого вина для мальчишки. Но тот пить не захотел. В конце концов выпил и съел два крутых яйца…

По лицу Оливье Лекера можно было подумать, что он слышит голос сына.

— Вы не знаете, куда они пошли?

— В сторону Батиньоль… Мужчина был уже крепко под мухой.

Отцу тоже очень хотелось сесть к телефону и начать звонить, но свободных аппаратов больше не было, и он ходил от одного к другому, нахмурив брови.

— Алло! «Занзибар»? Не видели ли вы сегодня утром…

Едва один успевал произнести эти слова, как другой уже подхватывал их словно припев.

Улица Дамремон. На самом верху Монмартра. В половине второго они там были. Человек разбил рюмку, движения его становились все более неуверенными. Мальчишка сделал вид, что идет в уборную, мужчина тотчас же последовал за ним. Тогда мальчишка раздумал, будто испугался чего-то.

— Странный тип. Он все время хихикал с видом человека, который хочет с кем-то сыграть шутку.

— Слышишь, Оливье? Биб полтора часа назад там был…

Андрэ Лекер теперь уже боялся высказать вслух свои мысли. Борьба подходила к концу. Раз уж Любэ начал пить, он не остановится. Что все это сулит мальчугану?

С одной стороны, может, оно и хорошо для Биба, если у него хватит терпения ждать и он не будет предпринимать никаких рискованных шагов.

Но если он ошибается, если он считает своего спутника более пьяным, чем есть на самом деле, если…

Взгляд Андрэ Лекера упал на брата, и на минуту он представил себе, во что бы тот превратился, если бы не астма, помешавшая ему спиться.

— Да… Как вы сказали?.. Бульвар Ней? Они были уже почти на окраине Парижа. Стало быть, бывший полицейский вовсе не так пьян. Он шел намеченным путем, уводя понемногу ребенка за пределы города, к его окраинам.

Три полицейские машины уже выехали в тот квартал. Туда же были направлены и все имевшиеся в их распоряжении мотоциклисты. Даже сам Жанвье и тот отправился вслед за ними в маленькой машине комиссара. Больших трудов стоило удержать отца, который во что бы то ни стало хотел ехать вместе с ним.

— Ведь тебе уже говорили: здесь мы первыми узнаем все новости…

Ни у кого не было времени даже сварить кофе. Все были невероятно возбуждены. Говорили раздраженно, резко.

— Алло! «Восточный бар»? Алло! Кто у телефона? Это спрашивал Андрэ Лекер; вдруг он поднялся, продолжая держать трубку у уха и делая странные знаки, чуть не топая ногами.

— Как?.. Не кричите в трубку… Тогда и все остальные услышали звонкий, похожий на женский голос:

— Послушайте, я же говорю… Алло, послушайте, предупредите полицию, что… Алло! Предупредите полицию, что я его поймал… убийцу… Алло! Как?.. Дядя Андрэ?.. — Голос сник, стал напряженным, испуганным. — Я же вам говорю… Стрелять буду… Дядя Андрэ!

Лекер не помнил, кто взял у него трубку из рук. Он выскочил на лестницу. Чуть не выломал дверь в кабинет телеграфиста.

— Скорей!.. «Восточный бар» у ворот Клиньнякур… Всех имеющихся в распоряжении незанятых полицейских…

И, не дожидаясь, пока телеграфист начнет передавать распоряжение, он, перепрыгивая через четыре ступеньки, вбежал в дежурную комнату и, пораженный, застыв на пороге, уставился на своих товарищей, которые, неподвижные и какие-то размякшие, прислушивались к доносившемуся из трубки, которую держал Сайяр, по-деревенски грубому голосу:

— Все в порядке! Не портьте себе кровь… Я сто огрел бутылкой по голове. Свое он получил… Не знаю, что он хотел от мальчишки, но… Что?.. Вы хотите говорить с ним? Иди сюда, малый… Дай-ка мне свою штуковину… Я не очень люблю эти игрушки. Смотри пожалуйста, да ведь он не заряжен…

Другой голос:

— Это вы, дядя Андрэ?

Комиссар с трубкой в руке осмотрелся вокруг и протянул ее не Андрэ Лекеру, а Оливье.

— Дядя Андрэ?.. Я его поймал!.. Убийцу!.. Я его поймал…

— Алло! Биб…

— Кто это?

— Алло! Биб, это…

— Что ты там делаешь, папа?

— Ничего… Я ждал… Я…

— Ты знаешь, я очень доволен. Обожди… приехали полицейские. Хотят со мной говорить… Еще машина подъезжает…

Шум, голоса, звон стаканов. Оливье Лекер неуклюже держал трубку, поглядывая на карту, а видел, вероятно, не ее, а то, что происходило далеко отсюда, там, в северной части города, на большой дороге, где гулял ветер.

— Я еду с вами… Опять другой голос.

— Это вы, шеф? Говорит Жанвье…

По тому, как Оливье протянул трубку в пустоту, ничего не видя перед собой, можно было подумать, что это его огрели бутылкой по голове.

— С ним покончено, шеф… Когда парнишка услышал телефонный звонок, он вообразил, что дело в шляпе: ему удалось выхватить револьвер из кармана Любэ, а тот на него как навалился…. Спасибо хозяину, силач, не моргнув глазом, прикончил того типа…

На карте загорелась лампочка — сигнал из квартала Клиньянкур. Лекер поднял руку и из-за плеча товарища вставил вилку в гнездо.

— Алло! Машина вышла…

— Кто-то разбил сигнальное стекло на площади Клиньянкур и сообщил о драке в одном баре… Алло!.. Я вам позвоню еще раз.

Сейчас все это уже ни к чему!

Ни к чему и ставить крестик в книжку.

Мальчишка гордо ехал по Парижу в полицейской машине.

Жорж Сименон и его творчество