Если бы кто-нибудь попробовал изучить, как в течение войны изо дня в день менялись понятия относительно каждого населенного пункта, речушки, высоты: передовая это, плацдарм, прифронтовая полоса или тыл, фронт, - наверняка запутался бы.
Скажем, этот молдавский городок, где сейчас расположился тыловой госпиталь, - это наше исконное местечко. И тот, кто приказал оборудовать здесь госпиталь, наверняка учел и благодатный климат, и обилие фруктов, и красоту зеленых молдавских гор, ласкающих глаз по всему видимому горизонту. Сейчас - и уже навсегда - здесь, по терминологии военного времени, наш глубокий тыл. Передовая - на территории Чехословакии, Польши, Германии...
Но был этот городок с двумя заводишками (винодельческим и консервным) в течение всей войны попеременно и прифронтовым, и точечкой в линии обороны, и глубоким вражеским тылом, и снова прифронтовым, и снова одним из пунктов передового фронта - когда наконец двинулись наши войска лавиной в контрнаступление - на запад...
В четвертой госпитальной палате, в углу - поближе к постели, на которой лежал раненный в бедро и голень, а потому пока неспособный к самостоятельному передвижению солдат, уже по традиции собрались перед сном, чтобы поболтать, не только раненые со всей четвертой палаты, но и гости из других.
Традиции или привычки - они рождаются быстро, как только складывается коллектив.
И некоторое время поболтали как раз об этом: как только не именовался в штабных документах этот городок или поселок, если проследить от самого начала войны: от 22 июня сорок первого...
Потом, и тоже, как это бывало традиционно, чем ближе к отбою, тем оживленнее и бестолковей разговор, принимающий характер быстро сменяющихся одно другим веселых воспоминаний из фронтовой жизни.
А в госпитале каждый первый и каждый второй, пятый и десятый - фронтовики...
Рассевшись вплотную на грядушках коек, на табуретах вокруг загипсованного, говорили, не перебивая друг друга, однако и не оставляя минуты для пауз. В таком темпе вроде бы за один вечер можно все и всем высказать самое интересное.
Рассказов из вечера в вечер не убавлялось и, если бы медперсонал не разгонял всех по койкам, по палатам, фронтовым воспоминаниям не было бы конца.
Чего только не случается на фронте! А потому истории выслушивались и принимались, как правило, на веру. Кроме заведомых анекдотов, конечно, которыми заполнялись неизбежные переходы от рассказа к рассказу, как писатели перемежают в своих книгах действие лирическими отступлениями.
Хотя, конечно, солдатские анекдоты бывали не всегда лирическими, зато их у каждого были неисчерпаемые запасы...
И эти «смехзарядки» перед сном действовали на раненых благотворнее успокаивающих микстур и таблеток.
Лишь один, лет двадцати пяти - двадцати шести, сержант с перебинтованной, на перевязи рукой отмалчивался из вечера в вечер. Но высказываться никто не принуждал. И это было его личным делом, коль скоро он предпочитал слушать.
Однако он просто ждал своего момента, как выяснилось на этот раз, потому что, улучив минуту, заговорил. И так как заговорил впервые - все честно замолчали, прислушались.
- Мне вы, может, и не поверите в один случай... Но он был - и я ему свидетель, - коротко, вместо предисловия, начал он. - Вы вот судачили о животных на войне... - Все к этому времени, признаться, позабыли, кто и в связи с чем говорил о животных, но смолчали, чтобы не перебивать сержанта. И он продолжал: - Без лошади на фронте - хоть и появились теперь в достатке тягачи, тракторы, танки - не обойтись... Собака на войне - в деле: это тоже само собой. Голуби - почтальоны, знаем. Все, наверное, в голубятниках до сорок первого были... А вот кошка-разведчица! Кто-нибудь такое слышал?
Все опять промолчали, старательно гася улыбки перед заведомой небылицей.
А сержант как ни в чем не бывало продолжал почти на полном серьезе:
- Заняли мы как-то еще в самом начале общего наступления одну деревню. Точнее, территорию или место, где была когда-то деревня. Трубы на косогоре торчат, кое-где фундаменты сохранились... Ветер пепел крутит, золу в сугробы сгребает - вот и все, что осталось от деревни...
Было это на юго-западном фронте. Косогор, как я уже сказал, у речки... И засели мы там в длительной обороне.
Стали мы деловито обстраиваться - по-фронтовому: землянки рыть, строить блиндажи...
А у нас в отделении самый молодой солдат был Сашка Лисогоров: несовершеннолетний, еще семнадцати тогда не исполнилось, можно сказать, сын полка. Родители погибли у парня, осиротел, ну, и прибился к нам: хочу, говорит, разведчиком быть. Известное дело: пацаны всегда метят уж если в пехоту, так в разведчики только - не иначе. А мы - отделение стрелкового взвода. Разъяснили ему. Однако уперся - все равно возьмите... А куда ему деваться было? Взяли.
Так вот, пока мы занимаемся общей работой, Сашка - мальчишки же народ шустрый, в любой ситуации успевают и тут, и там - выгадал момент и отыскал для нашего отделения уже готовое жилье!
Зовет нас.
Глядим: утепленный погреб с добротным дубовым накатом - не погреб, а дворец!
В свое время, видно, в нем хозяева сгоревшей избы ютились, потом перекочевали куда-то, когда от деревни уже ничего не осталось... Если выжили, конечно...
В этом погребе - лучше, чем в землянке, - и расположилось наше отделение.
С нами же, по причине комфорта, поселился и наш помкомвзвода старший сержант Сечкин.
Натаскали мы в погреб камыша, соломы, насобирали по пепелищам: где - обгоревшую дерюжку, где - мешковины, рогожи кусок, прикрыли ими солому, устроились, прямо-таки как в первоклассной гостинице, - всем на зависть. И ночь спали, наверное, поэтому еще как убитые...
Однако под утро я проснулся раньше всех - от какого-то звука.
Шебуршанье там или кашель, храп - это все привычно, этим нашего брата не разбудишь. А тут прислушался я и сам себе не поверил: «Мур-мур... Мур-мур...» Кошка!.. Откуда она взялась?! Открываю глаза. В первоклассном погребе нашем, за отсутствием окон, коптила сделанная из гильзы горелка.
И она - кошка то есть, а не горелка - примостилась на дерюжке между мной и Сашкой Лисогоровым. Свернулась так это, хвост, лапки поджала, мурлычет в собственное удовольствие да глаза щурит. Сама белая вся, а на спине - два черных пятнышка по бокам. Кисонька, да и только - каких детям на картинках рисуют.
Сашка вскинулся почти следом за мной и только глянул круглыми глазами - цап эту кошечку себе, уселся, начал улюлюкать:
«Муреночек! Ты-то как попала сюда?! - Поглаживает ее. - Мурка-Мурка, теперь и тебе, наверное, стало жить негде?.. Сгорел ведь хозяйский дом-то...»
Эта Мурка всех разбудила.
И Сечкин, помкомвзвода наш, как услышал последние Сашкины слова, тут же вмешался, подтвердил:
«Это ты верно - насчет дома!.. - А Сечкин был у нас самым грамотным, с десятилеткой, так что не верить ему нельзя было. Разъяснил: - Кошка отличается от других животных. Собака, например, к человеку привыкает - хоть на край света за ним: куда хозяин - туда она. А кошка привыкает к дому в сто раз больше, чем к хозяевам. Дом сгорел - и она, значит, в погреб! Тем более что тепло здесь почуяла...»
«А кошка гладкая, сытая!.. - заметил Сашка. - Чем же она питается без хозяев? Поди, уже больше месяца, как деревня выгорела и люди куда-то подевались...»
Этот вопрос всех заинтересовал. Но раньше ефрейтора Тольки Гамова никто высказаться не успел. Гамов у нас вообще терпеть не мог, чтобы первое слово да вдруг оказалось бы не за ним.
«А мыши на что?» - знающе отрубил Сашке. «Верно, - согласился помкомвзвода. - По осени мышей всегда много, а теперь они по подвалам небось шуруют...»
«А может, она мышей не ест, - возразил кто-то в пику Гамову. - Может, она только рыбой питается?» Но тот спорить не стал, быстро согласился: «Вполне возможно!.. И ничего удивительного. Я даже один случай знаю: кошка щук ловила и своих хозяев ухой подкармливала!»
«Чем ловила? - спрашивают его. - Удочкой ила подолом?»
«А это смотря какая щука и как удобней...» В общем, пошел у нас разговор в таком духе. Кто бывальщину гнет, кто небывальщину, как мы сейчас.
А кошка знай себе мурлычет на Сашкиных руках и аж поджимается вся, когда он гладит ее...
Но тут объявили уже общий подъем, завтрак, и начался очередной день войны.
Про кошку мы за день и не вспомнили. Только вечером хватились. Вернее, хватился первым, конечно, Сашка Лисогоров - только заскочил в подвал, только чиркнул спичкой, чтобы зажечь нашу боевую коптилку: «Где Мурка моя?..»
А у самого глаза вдруг жалобные - ну, совсем пацан, ребенок еще. А ведь пороху с нами понюхал уже немало.
Мы - туда, сюда: кошки нет.
Загоревал Сашка, даже скрыть не может - разволновался.
Ефрейтор Гамов, чтобы утешить, аж поклялся ему и крест на себя наложил - в доказательство, что видел ее в сумерках:
«Пошла позиции наши проверять!»
Но Сашка теперь все же наверняка плохо спал бы ночью - от такой утраты... И мне, как легли, спать не давал, допытывался, чем не угодили мы ей? В погребе тепло и не очень сыро. Накурено, правда, хоть топор вешай. Но ведь люди-то терпят, дышат... А она что закапризничала? Война ведь...
Наверное, где-то уж к рассвету близко только и надумал Сашка смежить свои глаза, когда я уже раз в четвертый или пятый засыпать начал.
Но в этот четвертый или пятый раз уснуть мне не удалось, потому как слышу опять не то что-то:
«Мяу...» - И будто коготками по лестнице поскребывает.
Схватились мы оба, глядим в творило, а оттуда на нас два зеленых огонька зыркают.
Мяучит кошка, а прыгнуть в наше стратегическое или тактическое задымление боится.
Сашка ближе к творилу, и та ему скок на плечо.
От радости вояка наш забыл про всех - давай смеяться и улюлюкать снова.
Я прицыкнул:
«Спать ребятам не даешь! Самый что ни на есть сон - под утро!»
Но все уже опять, как по команде, проснулись, и никто, кроме меня, на Сашку не цыкнул: все-таки необычность у нас - кошка на передовой!
То далеко, то близко резкие, до звона в перепонках, взрывы мин, автоматное стрекотанье, хлопки зенитных разрывов под облаками - все это уже обычно. А кошка - событие.
Сашка, довольный, будто его пряником угостили, поглаживает ее по спинке, за ушами почесывает, вдруг:
«Стойте!.. - и сам затих: пальцами вокруг ее шеи перебирает. - Что это у нее?.. Клещ, что ли, впился? - у нас спрашивает. И сам же отвечает: - Нет! Здесь что-то подвязано. Нитка и вроде шарик... Или палочка...» Сразу Сечкин вмешался - командир все-таки: «А ну, давай сюда!.. - Осмотрел. - Так и есть: нитка... Штуковина какая-то...»
Тут он осторожно перервал нитку, и на ладони его сверкнул махонький бронзовый пистончик.
«Братцы! - обрадовался Гамов. - Это ж Сашкина Мурка губы красит! Значит, на свидание бегала!.. Давайте гнать ее отсюда!»
Кто-то возразил, что губной помады в таких маленьких пистончиках не бывает.
Но Гамова поддержал его друг, Алим Хардиев, - заявил, что собственными глазами видел, как она, Мурка то есть, через нейтральную полосу втихаря сиганула. Опять начали острить - кто во что горазд. Одному Сашке эти насмешки не по душе, прикрыл свою Мурку полой шинели. А Сечкин скомандовал:
«Ти-хо! И прекратить хахоньки. Дело-то, может, серьезное... Посмотрим сначала, что тут у нее вместо помады запихано...»
Достал он иголку, поковырял ею в пистончике и вытащил из него малюсенькую, свернутую в трубочку бумаженцию.
Смех сам собой прекратился. Ребята затихли в ожидании: похоже, что Мурка не для форсу этот пистончик на шее таскала...
Сечкин развернул бумажку и, уткнувшись глазами, сначала молча, медленно разобрал, что там написано, а потом уж зачитал вслух:
«Товарищи красноармейцы! Мы здесь, под немцами. Если вам что-нибудь надо узнать - сообщите. Мы все вам напишем на бумажке и опять пришлем с Муркой...»
Тут мы невольно все переглянулись: выходит, Сашка наш не ошибся, когда Муркой ее назвал, только увидев...
А Сечкин продолжал:
«Мы знаем, что она живет с вами в погребе, ночует там. А днем она прибегает к нам сюда. Если найдете у нее это письмо - ответьте».
И - никакой подписи. Нам сказать нечего.
Помкомвзвода почесал в затылке, ему отмалчиваться нельзя, ему надо принимать решение.
«М-да... - протянул. - Кто же это писал? Буковки мелкие, но почерк вроде бы детский... И если так - попадут ребята в неприятности...»
«А может, это ловушка для нас, товарищ старший сержант? - на этот раз уже серьезно высказал свое предположение ефрейтор Гамов, хотя серьезно он говорил очень редко. - Вдруг провокация какая-нибудь?»
Но его же лучший друг Алим Хардиев и одернул его:
«Какая тут может быть ловушка для нас? Немцы преотлично знают, что деревня занята нами. Собственными глазами видели - когда драпали отсюда. Не знают они только то, сколько нас и как расположены подразделения... Так мы ж об этом ничего писать не будем! Наше дело - пораспрашивать, что и где у немца... Обманут? Не велика беда - кому положено, проверят. А вот тех, кто нам написал и свою записку с Муркой отправил, могут прихватить, если это наши ребята. Тогда пиши - хана им...»
Это вернуло Гамову его всегдашнюю безалаберность.
«Как это прихватят?! Как прихватят?.. Мурка у нас не такая дура! Сашок, чего ты спрятал ее? А ну, покажи! - И когда Сашка приоткрыл борт шинели, Гамов заключил: - Она ж специально себе шерсть подкрасила, беленькой стала! Как в маскхалате теперь!»
Опять посыпались шуточки-прибауточки со всех сторон, опять галдеж у нас.
Один помкомвзвода молчал. Шутки - шутками, советы - советами, а решение принимать ему и отвечать потом за это решение - тоже.
Что опасную «игру» в почту затеяли мальчишки - ни у кого не вызывало сомнения. И Сечкин решил:
«Пацанов надо предупредить, чтоб были поосторожнее, а обо всей этой истории доложить в штаб полка». И тут же поручил Сашке сочинить записку, сказав: «Ты еще не состарился вместе с нами - тебя они лучше поймут...» И когда записка была готова, сам тут же отправился в штаб.
Во второй половине дня нам пришлось потесниться в своем «люксе» - выделили место для лейтенанта из разведотдела.
Лейтенант, как ветеринар, детально ощупал кошку и приказал Сашке:
«К тебе она привязалась - будешь теперь отвечать за нее. Береги пуще глаза!»
Что Сашка просиял в душе - для этого слов не надо.
Мурка сделалась у нас главной фигурой в погребе - чуть не главнее лейтенанта.
И покормили мы ее по-генеральски: лучшим, что нашлось у нас в сидорах.
А когда мы ушли опять вгрызаться в землю, ворошить ее, то есть совершенствовать линию обороны, Сашка остался в погребе караулить Мурку, ждать выхода ее «на задание»...
Но тем же самым - уже к ночи - занялись и мы все: ей давно бы пора уйти «с важным поручением», а она спокойненько подремывает на дерюжке, мурлычет в собственное удовольствие да глаза по привычке щурит...
Только во время ужина, когда мясным супом запахло в погребе, оживилась опять.
«Ясно, - решили, - Мурка - с какой стороны ни подойди - солдат: в дело надо отправляться, подкрепившись как следует...»
И точно - поужинав, она подошла к творилу, задрала голову вверх, потом оглянулась, мяукнула раз, другой, словно попрощалась с нами, вскарабкалась по лестнице - и наружу.
«Ни пуха ни пера, киса!» - крикнул ей вдогонку Гамов.
«К черту!» - сердито отозвался за нее Сашка. А сам волнуется, будто лучшего друга проводил на боевое задание.
При свете коптилки, которая с точки зрения своего названия, то есть относительно копоти, оправдывала себя на все сто, а насчет света - не очень, мы стали укладываться спать.
Только лейтенант, развернув на коленях планшет, продолжал сидеть. Глянул на часы и что-то записал в блокнотике. Наверное, засек время отбытия нашего «разведчика» на вражескую территорию.
Ну, понятное дело, и Сашка тоже не собирался укладываться спать. Однако вскоре наш погреб на какие-то минуты все же затих, а потом, как и положено, стал наполняться вольготным солдатским храпом.
Но вскоре лейтенант, видимо, встрепенулся и, можно сказать, приглушенно вскрикнул от неожиданности.
Храп оборвался, все зашевелились и повысовывали головы из-под шинелей.
Лейтенант неподвижно глядел на спускающуюся в погреб кошку.
Не издав ни звука, только глянув на нас, вроде бы: «Здрасьте, я ваша тетя...» - Мурка присела за творилом, старательно очистила зубами коготки, потом облизала свои лапки, перелезла через мои ноги и мирно улеглась на дерюжке, рядом с ошарашенным, даже тоскливо до слез глядевшим на нее Сашкой.
Но не один он, а все мы были не только озадачены, а просто возмущены ее поведением. Это походило на предательство.
Ведь не прошло и получаса, как она отправилась «в разведку»... За это время ей не удалось бы даже нейтралку перебежать, а не то что дважды обернуться туда-обратно, да еще наведаться в ту деревню, откуда принесла она первую записку, и всполошила стольких людей... Ведь и в штабе сейчас наверняка тоже возлагали хоть мало-мальские, а все надежды на этого небывалого лазутчика...
«Может, ее кто встретил по пути: снабдил нужными сведениями и отправил назад?..» - неуверенно предположил ефрейтор Гамов, глядя, как и другие, на бессовестно отдыхающую Мурку.
«Не городи чепухи! - разозлился помкомвзвода. - Кто это будет сидеть и ждать ее на нейтральной полосе?.. - Потом рассудительно добавил: - Это не собака, которой можно приказать: Гуляй! Ко мне! Сидеть!.. Кошки не признают команд...»
Лейтенант осмотрел пистончик. Но там, как и следовало ожидать, была только Сашкина записка. Вложив ее на место, разведчик оставил кошку в покое.
А Сашка Лисогоров, уверенный в необыкновенных способностях Мурки, переживал теперь, что в этих ее способностях разуверятся другие. Вскочил со своей нехитрой постели и, кутаясь в шинель, подбежал к творилу. Полез наверх.
Высунувшись из погреба, так что стали видны лишь одни его ноги, радостно объявил:
«Дождь!.. - И поправился: - Мокрый снег! Хлопьями...»
«Все ясно! - удовлетворенно заключил лейтенант, судя по всему, тоже обрадованный этим. - Погода для Мурки нелетная. И она с утра чувствовала ее... Ложитесь все спать!»
...Однако и на следующий день кошка в разведку не пошла: весь день провела в погребе и заночевала тут...
Вечерком только выбралась опять минут на пятнадцать - двадцать, прогулялась вокруг да около - и на боковую.
То же самое повторилось и на третий день, хотя погода была спокойная, бесснежная и безветренная...
Все стали ломать головы, пытаясь разобраться, в чем загвоздка. И опять мелькнуло у многих на этот раз уже недоброе подозрение: ее шутка ли все это?.. Какой-нибудь охламон решил нас разыграть так по-идиотски... Но где?! На передовой... Это уже не глупо, а подло - так шутить...
До истины докопался, не высказывая до поры до времени никаких предположений, но все это время лихорадочно думая, Сашка Лисогоров.
«Товарищ старший сержант! Вы сказали: кошка привыкает не к человеку, а к дому... Но ведь к еде она тоже привыкает! К блюдцу своему... К еде даже мухи липнут! А она - гладкая... Говорили - на мышей охотится. А мы здесь ни одной мышки не видели! Может, повымерзали все или, когда деревня сгорела, вместе с людьми ушли... Может, ночевать она, правильно, сюда ходила, а чтобы поесть - туда, где ее хозяева бывшие, пацаны!»
Гамов не удержался, почти перебил его восторженным шепотом:
«Са-ша!.. Ты гений... Про тебя соловьи поют...»
Сечкин погрозил ему кулаком, но объявил с не меньшим восторгом:
«Ты будешь генералом, Саша! А нас всех мало пороли в детстве! Конечно, она бегала туда пожрать! А чем там кормили ее пацаны, когда сами наверняка голодные?..
Откуда жратва у них?.. Дура она, чтобы теперь жизнью рисковать из-за корки хлеба? Ведь мы ее здесь чем только не потчуем: и мясо, и консервы, и рыба, и колбаса, и суп...»
Лейтенант, не дожидаясь, когда он закончит, встал и, пристукивая себя планшеткой по ноге, объявил:
«Завтра тому, кто даст ей хоть кусочек, оторву голову! - И приказал Сашке: - Следить!»
«А если она уйдет к тем, кто кормит, и не вернется?» - предположил Алим.
«А мы ее тогда, как перебежчика, - в распыл», - коротко рассудил Гамов.
А лейтенант заверил:
«Не перебежит. Все правильно! Здесь ее привычное жилище. Даже если она вовсе будет голодать - так скоро от своего прежнего жилья не отвыкнет».
Мы, не забывая о своих непосредственных обязанностях в блиндажах, траншеях, при каждом удобном случае забегали посмотреть: как проходит наш эксперимент...
А лейтенант и Сашка вовсе не покидали погреба.
Почти до обеда кошка вела себя, можно сказать, дисциплинированно: ни Сашке, ни лейтенанту особо не докучала.
Ближе к обеду начала беспокоиться, нервничать, даже злиться вроде за что-то на своих шефов...
А в обед прямо-таки невоспитанной сделалась: мяукать начала, лезть под ноги каждому, а потом, решив, что ее не понимают, стала впрыгивать на колени и норовила при этом сунуть свою мордочку прямо в котелок с борщом...
Было, понятно, жалко ее. Но лейтенант и Сашка бдительно следили за всеми, переводя взгляд с одного на другого - в каком направлении двигалась Мурка, хотя больше всех, наверное, Сашка и переживал за нее.
Но ни он сам и никто другой не посмели нарушить вызванный самой что ни на есть боевой обстановкой приказ лейтенанта...
После обеда кошка некоторое время еще сновала по погребу, канюча у Сашки то ли «Мя-а...», то ли «Да-ай...». А потом все-таки ушла. Голод, как говорят, не тетка...
И часам к одиннадцати вечера мы уже получили ответ:
«Вас поняли. Будем осторожны. Пишите, что вас интересует. А пока сообщаем следующие данные...»
С этого дня и понеслось: ранним утром, еще затемно, наша Мурочка - через нейтралку, в немецкий тыл, вечером, со сведениями, - назад, к нам в погреб...
А примерно через месяц наше отделение выселили из погреба, так как всю роту перебросили на другой участок: на косогоре вместо нас начали размещаться ударные группы, специально подготовленные к прорыву немецкой обороны.
В «люксе», то есть в погребе, остались только лейтенант, Сашка да Мурка.
Лейтенант сказал:
«Сашку я у вас временно забираю. До завершения операции, то есть до прорыва и наступления, нашу дружную разведгруппу нельзя разъединять».
К этому времени Мурка натаскала уже столько записок, что лейтенант всю свою карту исчеркал условными знаками и, наверное, всю фашистскую оборону на этом участке выложил перед командованием как на ладони.
Таким вот манером кошка помогла нашему наступлению.
А Сашу Лисогорова, как ее главного воспитателя, наградили медалью «За боевые заслуги».
- Может, не поверите... А случай этот был. Я - свидетель, - завершил сержант свой рассказ почти теми же словами, какими начал.
Но возражать ему никто не собирался.
А наш загипсованный высказал фактически общую мысль:
- На войне всякое бывает!..
- Всякое... - согласился сержант. - Тот косогор и погреб далеко отсюда... После того Сашку еще к медали «За отвагу» представили - после Днепра, как форсировали мы его... А вот получил он свои награды или нет - не знаю... В полк они пришли, когда мы Сашку только-только отправили с тяжелым ранением, без сознания, в тыл... Отправили потом и награды следом... Когда его Мурка через линию фронта ходила, здесь, где мы сейчас с вами, был глубокий немецкий тыл... Сейчас - наш тыл. А когда Сашку ранило в голову - здесь был фронт, здесь была передовая. И рота наша ворвалась в этот городок одной из первых... Потому я и рассказал вам о Сашке с Муркой. Здесь шибануло его... Такое, к сожалению, на войне тоже бывает. - Сержант помолчал. Потом спросил у всех: - Может, все-таки получил он свои награды?