асту и опыту своему может претендовать на положение экономки…
А Герберт любил этого неудачника. Да ему и в голову не приходило, что отец у него неудачник. Это был отец, которого бы всякий мальчишка себе пожелал. Его знали и о его победах вспоминали все крикетисты в округе. А потом, когда он не мог больше играть, они ходили на дальние прогулки втроем — он, отец и старший брат Фрэнк, и отец столько интересного рассказывал им о животных, растениях, о сельской местности, где так давно уже жили Уэллсы.
Взрослый Уэллс будет потом всю жизнь, из романа в роман, любовно описывать эту вот сельскую Англию и с неохотой описывать город…
Эти Уэллсы все друг друга стоили.
Фрэнк, например. Вроде бы совсем уже удалось вывести его в люди — так нет, не выдержал благоприличной жизни. Поначалу устроился очень удачно — приказчиком в мануфактурной лавке. Выгнали. Правда, не по его вине. Ну, поискал бы хорошего хозяина, порядочного. Не стал. Сделался бродячим ремесленником. Работа как раз по нему: не столько работает, сколько болтается по окрестностям и чешет язык с каждым встречным и поперечным.
Но Герберт и того хуже. С ним совсем сладу нет.
Сначала тоже казалось, что он подает надежды. В школе говорили, что он способный. Но куда девались эти способности — непонятно. Из одного магазина прогнали, из другого сам сбежал. Только и годится на то, чтобы книжки читать. Наверно, все на свете книжки уже прочитал, а все читает, читает…
…Дальше произошло непонятное. Книжки,которые мешали жить, сделались средством к жизни. Сперва Герберта взяли в помощники учителя, потом в студенты к профессору Хаксли — в Лондон выписали, дорогу оплатили, стипендию дали.
Да, Герберт поднимался все выше и выше. Он стал преподавателем университета и автором учебника биологии, журналистом, писателем. В двадцать девять лет его узнала вся Англия,в тридцать с небольшим — весь мир.
Рядом с мальчиком и юношей Уэллсом не было биографов и летописцев. О годах, проведенных в Бромли, и о первом появлении в Лондоне рассказал нам сам Уэллс в своей автобиографии ив нескольких романах. Об Уэллсе —признанном писателе — немало рассказали другие.
Он был небольшого, совсем небольшого, роста, полноватый, со слишком длинными руками и теноровым голосом, неожиданным для человека такой комплекции. Когда он бывал очень усталым или подавленным, то казался человеком сдержанным, когда бывал в особенно хорошем настроении, то казался человеком превосходно воспитанным. В иных случаях нельзя было сказать ни того, ни другого. Зато почти всегда можно было заметить, как ему все на свете интересно.
Перед нами мелькают кадры старой кинохроники. Вот сходит с самолета прилетевший в Москву Уэллс. Выходит, здоровается. Лицо замкнутое. Он не смотрит в камеру— еще одну камеру из тысяч, нацеленных на него за годы успеха. Но вот он быстро обернулся, что-то сказал, и видно — до чего ему все интересно! Вот он у академика Павлова. Сотрудники уселись в ряд для групповой фотографии. Посредине Узллс. Но как хорошо, что снимает кинокамера, а не фотоаппарат! Фотография могла бы и не получиться. До чего неспокоен Уэллс, как он смотрит все время по сторонам, как не сидится ему на месте! Потом вместе с Павловым он смотрит обезьян. И опять у него другое лицо — внимательное, спокойное, освещенное доброй улыбкой.
Говорят, первое впечатление он производил самое заурядное, а потом чем дальше, тем больше поражал тех, кто рядом. В своих книжках он тоже любил начинать с привычного и заурядного, место действия выбирал всем знакомое и героев своих не наделял ни красотой особой, ни красноречием. Но терпения у него хватало ненадолго. С обычными людьми начинали случаться необычные вещи. Обстановка стремительно менялась. Совсем недавно герой бродил по лесу, напоенному запахами смолы и хвои, валялся на траве, сидел и писал у открытого окна своего домика, и вот уже нет ни леса, ни травы, ни дома — только выжженная земля и посреди нее треножники марсиан. Только что рассказчик сидел в уютной комнате Путешественника по времени — и вот уже вместе с ним переносится умственным взором во времена, отстоящие от нас на сотни тысячелетий. Едва успел зауряднейший мистер Бедфорд, неудачливый коммерсант, самоуверенно вознамерившийся, написав пьесу, поправить свои дела, пообжиться в домике, который он снял в какой-то богом забытой деревушке,как появляется перед ним человек необычайный, и судьба самого Бедфорда тоже становится совершенно необычайной…
Впрочем, последний пример взят уже из романа особенно для нас сейчас интересного — из романа «Первые люди на Луне».
* * *
Человек, появившийся перед мистером Бедфордом, и вправду был непохож на других. «Это был низенький, кругленький, тонконогий человек с неровными,порывистыми движениями; на нем было пальто и короткие брюки с чулками,как у велосипедиста… Он размахивал руками, подергивал головой и жужжал — жужжал, как мотор… Время от времени он прочищал себе горло, неимоверно громко откашливаясь».
Это и был мистер Кейвор, доставивший, короткое время спустя, мистера Бедфорда на Луну.
Вообще-то говоря, ученому отнюдь не обязательно быть чудаком. Рисовать ученых какими-то Паганелями — это чисто литературная традиция, против которой восстал сам Уэллс в своем следующем романе — «Пища богов». Герои этого романа мистер Бенсингтон и профессор Редвуд — люди с виду ничем не примечательные. Как и многие другие герои многих других романов, написанных Уэллсом и писателями, работавшими после Уэллса.
Но вот Кейвора Уэллс намеренно изобразил человеком, ни на кого не похожим. Не только потому, что открытие Кейвора — грандиозно, но и потому, что он не пожелал использовать его так, как использовало бы его большинство окружающих.
Но сначала о самом открытии. Оно ведь в самом деле грандиозно.
Мистер Кейвор открыл аитигравитацию. Он сумел создать материал, не подвластный земному притяжению. Материал, который с тех пор нашел широчайшее применение.
Правда, не в жизни, а в научной фантастике. Здесь он стал настолько привычным, что о нем говорят мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся.
В романе Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом» «антигравитационные пояса» — обычнейшая часть одежды людей будущего. В рассказе американского фантаста Клиффорда Саймака «Необъятный двор» люди ездят не на лошадях, а просто на седлах, в которые вделаны антигравитационные пластинки. И конечно же, антигравитационные материалы или устройства — неприменнейшая часть романов и повестей о полетах к чужим мирам.
Надо сказать, кейворит, антигравитационный материал, приобрел такое распространение не случайно. Он действительно помогает осуществить многие технические задачи проще, чем осуществляются они сейчас. Будь у нас такой материал, полететь на Луну и вернуться обратно было бы проще простого. А сейчас, для того чтобы обеспечить возвращение космонавта с Луны,мы должны научиться забрасывать на Луну космические снаряды весом не в десятки, а во многие тысячи тонн.
Сколько лет прошло с момента выхода в свет «Первых людей на Луне», а роман не устарел! И каких лет!
За шестьдесят пять лет, пробежавших со дня появления этого романа Уэллса, многое необычное стало привычным не только в сфере научной фантастики, но и в доподлинной жизни. Когда Уэллс написал свой роман, люди не умели перелетать с места на место на своей собственной планете. Братья Райт поднялись в воздух в 1903 году и получили признание лишь пять лет спустя.А сейчас наши автоматические посланцы летают на чужие планеты и рассказывают нам о них.
Не будем скрывать — многое из того, что они нам рассказали,никак не совпадает с вычитанным нами у Герберта Уэллса. Ни пышной растительности, ни стад, ни тем более селенитов они там не обнаружили. Но не будем и огорчаться.Герберт Уэллс сам знал, что будущие путешественники на Луну его опровергнут.Уже в то время большинство ученых считало,что Луна — мертвый мир, что ни растений, ни животных, ни каких-либо людских подобий обнаружить там не удастся. Об этом еще до Уэллса писал Жюль Берн,на роман которого Уэллс в своей книге ссылается. Да и мистер Кейвор в начале полета говорит то же самое. А мистер Кейвор — серьезный ученый. Мистеру Кейвору, считает Уэллс, можно верить.
Правда, в первой половине прошлого века люди настолько же твердо верили в то, что жизнь, более того, сознательная жизнь, есть почти на всех планетах,насколько мы сейчас убеждены в обратном.В конце прошлого века какие-то следы этой былой уверенности еще сохранялись.
Известный астроном В. Пикеринг доказывал, например, в те годы, что изменчивость отдельных деталей лунного ландшафта объясняется массовыми миграциями насекомых. Поэтому нельзя сказать, что Уэллс заселил Луну в полном противоречии с данными современной ему науки. И, уж конечно, большинство тогдашних читателей Уэллса вполне готово было принять его предположения и поверить ему. Но если Уэллс и находит какуюто опору в тогдашних теориях, то лишь в наименее убедительных.
Но Уэллс и не спорит с учеными. Когда он пытается опровергнуть мнение о Луне, как о мертвом мире, он опирается не на научные аргументы, а на свою силу художника-реалиста. Уэллс потому и был таким необычайным фантастом,что был замечательным реалистом. Как ни фантастичны предпосылки нарисованного им лунного мира, его фантазия имеет все достоинства доподлинной жизни.
В его фантазии все, прежде всего, очень логично.
Почему бы, скажем, не сохраниться на Луне атмосфере в замерзшем виде, если лунная ночь так холодна?
Почему бы селенитам не поселиться внутри Луны, если жизнь па поверхности невозможна? Тем более, что знаменитый астроном Иоганн Кеплер еще в XVII веке высказал предположение о существовании пустот в теле Луны.
Но главное не в этом, а в том «эффекте присутствия», который мы ощущаем на каждой странице книги. Очутившись па Луне вместе с мистером Кейвором, мы видим все вокруг словно бы своими глазами. Лучше один раз увидеть,чем сто раз услышать. Мы забываем на минуту все, что слышали о Луне. Мы ее увидели такой, как захотелось Уэллсу. У нас на глазах едва разгорелся день, занялась и тут же заполонила все буйная растительность; у нас на глазах с лязгом раздвинулись металлические щиты, закрывавшие вход в недра Луны, и словно бы совсем перед нами проползли лунные коровы и прошел пастух-селенит. Мы на Луне вместе с Бедфордом и Кейвором и ни на минуту не теряем их из виду.Мы не смотрим на них холодными глазами— мы радуемся за них, огорчаемся, смеемся над ними.