Оставалось только надеть его: все в нем было отрегулировано, давление кислорода полное — двести атмосфер, патрон для поглощения углекислоты новый и проверенный.
С противогазом за спиной, с аккумуляторной лампой (бензиновая теперь не нужна — знаю, где газ) я снова полез в гезенк. Двигался быстро, по сторонам не глядел. Вот опять квершлаг. Всунул в губы резиновый мундштук, зажал нос зажимом, включил кислород. Ярко светила лампа.
Вода лилась по стене, мутная, ржавая, и камень вокруг нее зарос толстым слоем оранжевой слизи; струйка падала в канаву и стекала дальше по квершлагу. Я жадно рванулся к воде. Захотелось пить тут же на месте, прямо из струи ртом: «Ничего, что газ; задержу дыхание, выброшу изо рта мундштук, сделаю глотка два… Однако сдержался, рисковать не стал. Помогла многолетняя дисциплина. Терпеливо наполнив мешок, вышел, почти выбежал в штрек, на чистый воздух, сбросил с головы мундштучную коробку и начал пить большими, звонкими глотками. Ах, как хорошо!
Теперь спешить стало некуда. Я отяжелел от воды и поднимался по гезенку медленно, останавливался, отдыхал. Лезть трудно: сто метров вверх с грузом. По привычке подсчитывал: противогаз — четырнадцать с половиной килограммов, лампа — два с половиной килограмма, вода в мешке — килограммов десять, всего — двадцать семь кило. Не так уж много, а все-таки оттягивает плечи.
8
За годы советской власти труд под землей стал почти таким же безопасным, как труд на любой фабрике или заводе. Тысячи заботливых мер оградили горняка от угрозы обвалов, пожаров и взрывов. Аварии в шахтах стали редки, и мы, спасатели, зорко смотрели, чтобы никакая неожиданность не причинила людям вреда. Шахтеры знали: если наша помощь понадобится, мы не опоздаем.
До войны наша станция жила напряженной и четкой жизнью. Длинными-длинными лучами по степи тянулись нити телефонных проводов. Провода шли от шахт и сходились звездой в маленькую комнату к внимательному, всегда настороженному телефонисту станции. Пока на шахтах все было благополучно, перед телефонистом мирно тикали часы, с закрытыми медными веками дремал телефонный коммутатор, и на стене, как латунный божок с широко расставленными ножками, сонно отвиснув от мраморной доски, поблескивал рубильник сигнала «тревога». Стоило какой-нибудь шахте передать вызов — откидывался медный кружок, показывая номер, — и телефонная трубка внятно говорила, что и где произошло. Тогда тишина сменялась громом. Телефонист толкал рубильник, и от одного этого движения в залах, в коридорах, в общежитиях пронзительно звенели десятки звонков, автоматически распахивались все двери и в гараже сами собой начинали работать моторы боевых автомашин. По тревоге все спасатели — кто бы где ни находился — стремглав бежали в гараж. Через пятьдесят секунд после сигнала дежурная смена уже мчалась по шоссе с оборудованием первой очереди в машине. Даже свободные от дежурства, у себя дома, укладываясь вечером в постель, всегда особым образом готовили одежду: если ночью звонок — прыжком выскочить из-под одеяла, попасть ногами сразу в брюки и сапоги, схватить куртку, фуражку и бежать что есть сил, застегиваясь на ходу. В тот момент, когда дежурная смена выезжала из гаража, ее место на станции занимала резервная смена.
Вызовы на шахты, впрочем, бывали не часто. В дни, когда никто не требовал помощи, наши дежурства менялись раз в сутки. По утрам спасатели всех смен проводили несколько часов на учебе в аппаратном зале; потом одни уходили отдыхать, другие шли тренироваться — тут же во дворе — в учебный штрек, третьи занимались уборкой, проверяли и чистили аппаратуру. В здании станции все сияло лаком, никелем и начищенной медью. Все было заранее рассчитано, продумано, приготовлено.
Сейчас этой великолепной стройности уже нет. Сейчас от спасательной остались только ящики, свертки, баллоны да мы вдвоем с Петькой.
Когда я принес воду, Петька даже не оглянулся. Перед ним горели те же две лампы — острыми углами падали тени, низко навис потолок штрека, — и на ящике стопкой, развернутыми листами, лежали раскрашенные командирские чертежи. Он напряженно водил пальцем по тонкому узору цветных линий; мускулы на его щеках двигались, будто он что-то жевал.
Я повесил мешок с водой на ручку насоса, снял противогаз и сел на кучу брезентовых перемычек.
— Сергей, — не поднимая головы, спросил Петька. — ты готов итти?
— Смотря куда. — ответил я и улегся на спину. — Сейчас поспать бы хорошо. Воды если хочешь — вон там, в мешке. Успеешь еще на чертежи-то наглядеться!
Он быстро свернул чертежи и подошел ко мне. Глаза у него были карие, крупные и глядели, точно стыдили.
«Что он на меня смотрит?»
— Говорю тебе — итти людей надо выручать!
— Лю-дей? — не понял я и приподнялся на локтях. — Да шахты же не работают… Немцы… Ты забыл?
Я покосился на стягивающую его лоб повязку я подумал: «Вот оказия!»
— Ничего я не забыл! Знаешь. — он, как от холода, передернул плечами, — старик рассказывал… чуть не каждьй час оттуда несколько человек — в степь. И расстреливают почем зря!
— Откуда — в степь?
— Да говорят тебе — из лагеря! Ну, где спасательная!
— Какой старик рассказывал?
— Ну. с чердака меня провожал… А вечером он сам видел — Александра Ивановича в лагерь повели.
— Аксенова? — ахнул я.
Петька опустил веки.
— Аксенова.
В памяти мелькнула мощеная дорога, и немец с автоматом, и темная степь по сторонам. Сразу стало больно: «Вот и Аксенова так же вели». Вспомнился сам Александр Иванович, главный инженер каменноугольного треста, седой, грузный, с внимательным, проникающим в душу взглядом. Меня, да и других спасателей, он в лицо знал. Я встречался с ним на авариях; если хоть что-нибудь угрожало жизни людей, он сам проверял каждую мелочь. Когда мы шли в шахту, навьюченные, как верблюды, он сам бывало осмотрит снаряжение, даст нашему командиру последние инструкции и повернется к нам: «В час добрый, братцы!» Все мы почтительно ему кланялись.
И вот сейчас за ним идет какой-то немец, тычет в спину автоматом и покрикивает: «Шнель, русска свинь! Айн-цвай! Герр комендант сделайт тебе абенд капут!»
— Слушай, — властно сказал Петька, — давай вставай!
— Что ты хочешь, наконец?
— В твой квершлаг пойдем. Вставай!
— Что там тебе нужно? Ну, квершлаг как квершлаг.
— Может, проберемся. Может, где-нибудь пролезем.
— Куда? К чорту в пекло?
— Сказано тебе, людей надо выручать! Аксенова!
— По квершлагу-у?
— Может, и по квершлагу.
«Что с ним? — подумал я. — Какое имеет отношение к лагерю квершлаг? Лагерь — это же не в шахте».
— Ты понимаешь, где лагерь? — спросил я.
Неожиданно прыснув смехом — я от него двигаюсь, он тянется ко мне, — он хлопнул меня по плечу:
— Эх ты, тетеря! Не дошло? Ну, иди сюда! — Он подтолкнул меня под лопатку, я безропотно поднялся. — Гляди вот здесь!
Он опять разложил на ящике чертежи. Желтые, голубые, красные полоски, пунктиры всех цветов пересекались на бумаге сложной паутиной.
— Вот тебе — старые выработки шахты «Альберт». Видишь, зеленая линия — это квершлаг горизонта сто сорок девять метров, по которому ты ходил. Мы сейчас вот здесь приблизительно находимся. Спасательная станции, наверно, где-то том, над этим гезенком… По масштабу… отсюда будет расстояние около двух тысяч метров, если считать по прямой…
Его мысль уже не казалась мне вздорной. Чем больше он говорил, тем теснее я наваливался животом на ящик и пристальнее вглядывался в чертеж. Петькин ноготь двигался сначала по длинной зеленой полосе, описал прямой угол, потом перешел на клетку розовых линий и ткнул в нее:
— Учебный штрек приблизительно тут. Вот чуточку повыше.
Учебный штрек — место наших повседневных тренировочных занятий — расположен во дворе, или, вернее, под двором спасательной станции, на глубине метров двадцати. Короткий вертикальный шурф связывает его с поверхностью. Над шурфом выстроен небольшой сарайчик; он прилегает прямо к стене здания станции. Дверь сарайчика обычно закрыта на замок; открыв ее и спустившись по лестнице шурфа — а немцы, когда заняли спасательную станцию, наверно, все осматривали, — никуда дальше выйти нельзя. Учебный штрек, как заглянешь в него, весь на виду и похож на длинный глубокий погреб. Вряд ли немцы придали ему значение. Если бы его сочли каким-нибудь подземным ходом, они лагерь тут бы не устроили.
Сейчас Петька напомнил: года два назад, когда мы решили удлинить свой штрек, в нижнем углу неожиданно открылась пустота и высунулись концы старых крепежных столбов. Из пустоты пахну́ло шахтным воздухом, рудничный газ вытянул пламя ламп. Начальник станции, как узнал об этом, сразу же велел закрыть отверстие рельсами, глиной, досками, цементом: нельзя, чтобы в учебный штрек попадал газ. Мы так в сделали. Потом сообразили: наткнулись, значит, на выработку заброшенной шахты «Альберт». Заделанную брешь теперь даже заметить трудно, а вскрыть ее, если понадобится, можно легко.
«Прекрасная мысль, — задумался я. — слов нет, прекрасная. Только пройдем по старым выработкам или не пройдем? Километра три итти под землей. За двадцать с лишним лет обрушилось все, наверно. Впрочем, был же я в квершлаге! Чем чорт не шутит — вдруг пройдем?»
— Петя, ну если пройдем… ведь там же немцы!
— Боишься, значит?
— Сам ты боишься! — рассердился я и закричал: — Заладил: «боишься, боишься»! Никто ничего не боится! Посоветоваться надо.
— А-а… — махнул он рукой, сделал два шага и стал раскрывать ящики. — Если днем доберемся туда, придется подождать темноты. Ночью — по обстоятельствам… Лом возьми и топор. Нечего время терять. Веревку тоже возьми. Вон там бечева в самый раз: двенадцати с половиной миллиметров. Давай, шевелись!
Громоздкий противогаз лежал пред ним, как огромная опрокинутая черепаха. Зашипел сжатый кислород; Петька нагнулся, трогая пальцами вентили и клапаны.
«Проверяет», искоса посмотрел я и представил себе его в противогазе.