– Ах, разве пан не знает этой истории? Так я сейчас расскажу! Пан Данило еще до смуты послал вызов Хмельницкому. Да-да, тому самому, благородством и храбростью которого пан только что так восторгался. Это был огромный риск, Матка Бозка, какой ужасный риск! Ведь Хмельницкий, хоть и немолод, очень силен, а что он вытворял с саблей – словами не описать! Один из лучших фехтовальщиков всей Речи Посполитой! Другой бы на месте пана Данила струсил бы, решил, что жизнь дороже урона чести шляхетской, но пан подстароста чигиринский был не из таких! Ведь правда же? – она перевела на мужа взгляд, полный трепетной любви и обожания.
– Почему же пан ничего нам не рассказывал раньше? – ахнул кто-то из гостей.
– Мой супруг скромен и не любит говорить о своих подвигах… – потупилась Елена.
Чаплинский издал какой-то неразборчивый горловой звук.
– Поединок был долгим и упорным. В конце концов пан Данило изловчился и рубанул Хмельницкого по голове! Того спасла лишь шапка, отделался раною. Пан подстароста не стал добивать упавшего, проявив благородство, присущее шляхте. Вот так-то! – Елена, вскинув голову, смотрела на Брюховецкого со снисходительно-торжествующим вызовом.
«Ну давай же, давай! Ты ведь уже готов, прямо закипаешь…»
– Пани полагает, что я буду испуган этим рассказом?! – в голосе молодого шляхтича зазвенел металл.
– Ах, ни в коем разе! Просто разумная осторожность – добродетель всякого почтенного мужа. К чему рисковать единственной жизнью, когда можно просто сделать вид, что ничего не слышал…
«Горячий, благородный, наивный… Так бы и влюбилась! Прости, Матка Бозка!»
– Э-э-э… Я готов принести извинения пану! – через силу выдавил Чаплинский, на которого жалко было смотреть: так нелепо и позорно он выглядел. – Вино бросилось в голову… Не подумал…
– Вот о чем я и говорила! Мой супруг не только храбр, он благороден и великодушен! – голос Елены можно было намазывать на ломти хлеба вместо масла или меда. – Пану дается возможность с достоинством выйти из трудного положения и избежать опасности.
«Ну, если ты и сейчас промолчишь…»
– Тысяча дьяблов! – взревел Брюховецкий, вскочив на ноги. – Избежать опасности?! Беру пышное панство в свидетели, что я был оскорблен паном подстаростой чигиринским и требую сатисфакции! Немедленно!
– Панове, панове… – растерянно забормотал один немолодой гость. – В столь тяжкую минуту, когда Отчизна проливает кровь и слезы… Одумайтесь!
– Если пан будет настаивать на вызове, ему придется забыть о службе польному гетману! – поддержал его сосед.
– Это отчего же, посмею спросить? – заносчиво воскликнул Брюховецкий.
– Князь Радзивилл строг в вопросах шляхетского гонора, но в военное время не жалует поединки!
– Совершенно верно! – послышались голоса. – Он тогда не примет пана к себе!
Брюховецкий на долю секунды замялся, и сердце Елены словно провалилось в ледяную полынью. Неужели пойдет на попятную?!
– Так что решит пан? Прислушается он к голосу благоразумия? – спросила она, многозначительно уставившись на молодого шляхтича. – А то, чего доброго, как бы не пришлось ему проситься на службу к тому же Хмельницкому! Ха-ха-ха! – женщина звонко рассмеялась, добавив едва различимую толику издевательской иронии.
Грянул общий громовой хохот. Лицо Брюховецкого пошло пятнами, рука стиснула эфес.
– Сатисфакции! – решительно повторил он, глядя прямо в глаза перепуганному Чаплинскому. – Тотчас же!
Бывший пан подстароста чигиринский затравленно огляделся по сторонам, будто ожидал помощи от гостей. Но они лишь смущенно кряхтели и отводили взгляд. С одной стороны, и впрямь негоже гостю ссориться с хозяином, тем паче вызывать на поединок, но оскорбление-то было, как ни крути! Все слышали, полна комната свидетелей. Не скверная шутка, которую можно было бы пустить мимо ушей, а именно оскорбление, и очень грубое. Пусть и нанесенное спьяну. Ни один уважающий себя шляхтич не стерпел бы такого урона гонору своему. А уж принимать извинения или не принимать – то его дело и право. Требует поединка – никто не смеет мешать.
Кто-то с укором смотрел на Елену: зачем только влезла! Промолчала бы – может, удалось бы уладить вопрос миром. Так нет же, понадобилось восхвалять отвагу мужа и его фехтовальное искусство. Неужели и впрямь думала, что Брюховецкий оробеет? Ох, не зря говорят про женщин: волос долог, да ум короток! Пыталась примирить, а лишь масла в огонь плеснула.
Чаплинский медленно повернулся к жене. Его глаза источали лютую ненависть вперемешку с каким-то благоговейным страхом.
– Дьяволица… – чуть слышно прошипел он.
– Пане Данило, остается лишь принять вызов этого не в меру горячего шляхтича… – вздохнула Елена, пожимая плечиками. – Езус свидетель: и я, и все пышное панство, – она широким взмахом руки обвела присутствующих, – пытались отговорить его из жалости к молодым годам и перенесенным бедам. Но пан Брюховецкий уперся и стоит на своем. Что же, он сам выбрал свою судьбу. Мне приказать, чтобы на дворе утоптали снег и посыпали золою? Или вы будете драться где-то в ином месте?
– Дьяволица! – повторил муж, на этот раз громоподобным ревом, вскакивая и занося кулак. Его руку едва успели перехватить.
Глава 5
К исходу первой недели пути Степка Олсуфьев готов уже был завыть волком от тоски и вынужденного безделья. А главное – от соседства дьяка Бескудникова, который назначен был главою посольства… Хотя нет, «посольство» – это громко сказано, ведь не к законному же правителю отправил их царь-батюшка, а всего лишь к самозваному гетману, хоть и удачливому. Скорее разведка. Думный дьяк Львов так и наставлял: «Бескудников будет свое дело делать, а ты смотри в оба глаза, слушай в оба уха, все запоминай, постарайся дружбу свести если не с самим Хмельницким, то с сыном его Тимофеем или еще с кем-то из ближних людей. И будто невзначай расспрашивай, выпытывай… Кто тебя заподозрит в чем? Годами совсем еще юнец, в небольших чинах, вроде как на побегушках у дьяка».
Именно что «вроде»! Но Бескудников всерьез возомнил себя не только полновластным Степкиным начальником, но и полномочным посланником Государя и Великого князя всея Руси, а потому и вел себя соответственно. В Серпухове, где остановились ночевать на вторые сутки пути, чуть не орал на воеводу, топая: мол, худые покои ему отвели и ужин подали скудный, не по чину! Хотя и помещение, и угощение были иному думному боярину впору… Тамошний воевода оказался не робкого десятка, сумел поставить на место. Так разозленный дьяк сорвал злость на Степке, а потом еще всю дорогу от Серпухова до Тулы ворчал и придирался. И много места, мол, новик занимает в возке, и луком да чесноком от него разит (уж чья бы корова мычала!), и вообще непонятно, зачем такого олуха ему на шею посадили… Да еще и негодовал, что дорога больно неровная: то в гору, то с горы, одни холмы, прости господи…
В Туле Бескудников, памятуя о полученном отпоре, держался не в пример скромнее и спокойнее. Не хаял ни покои, ни яства. Но Степке от этого легче не стало. Скорее наоборот: ведь после того, как покинули Тулу и направились к Орлу, дьяк будто с цепи сорвался. Плетемся, дескать, еле-еле! А как же иначе, ежели началась Большая засека?[10] То и дело – лесные завалы с узкими дорожками, по которым едва проедешь, рвы с частоколами, сторожевые крепостицы, у которых приходилось останавливаться да себя называть… И так – на много верст! А куда денешься, это же для защиты от супостатов крымских устроено, понимать надо.
Но дьяк понимать ничего не желал. Все ему было не так, все раздражало и выводило из себя, а виноват тот, кто под рукою. Сиречь, новик Олсуфьев. И ведь не отругаешь занудливого придиру, не пошлешь по матушке, тем паче не поднесешь «леща»… С виду все должно быть чинно и понятно: дьяк – главный, а новик – чуть ли не в услужении.
«Ладно, погоди у меня, вот поедем обратно!» – стискивал зубы Степка, предвкушая, как рассчитается с обидчиком.
Брюховецкий уверенно побеждал в поединке, это было ясно даже самому хмельному гостю. Он был моложе, гораздо трезвее, а главное, куда более искусен в обращении с оружием. Его клинок с тонким пронзительным свистом рассекал воздух, выписывая всевозможные полукруги и «восьмерки», то обрушиваясь на противника сверху, то молниеносно приближаясь острием к груди или горлу. Чаплинский, тяжело дыша и обливаясь потом, с большим трудом парировал эти удары. Багровое лицо подстаросты чигиринского мелко подрагивало, в глазах застыла какая-то тоскливая обреченность, сменявшаяся лютой, животной яростью, когда его взгляд падал на Елену.
Та, стоя поодаль с видом невинной великомученицы, скромно потупилась и отвела глаза в сторону, страстно молясь про себя, чтобы все быстрее закончилось и узы ненавистного брака исчезли.
– А все же следовало принять извинения… – пробурчал кто-то из зрителей – скорее, из жалости к злополучному хозяину поместья. Слишком уж неравный был бой, исход которого уже не вызывал ни малейших сомнений.
– То – дело шляхетского гонору, и никто из нас не вправе ни указывать, ни упрекать! – наставительно отозвался другой гость. – Раз пан Брюховецкий настоял на сатисфакции, отвечать ему только перед Создателем… Матка Бозка! Вот это удар!
Толпа шумно выдохнула, потом, галдя и мешая друг другу, бросилась к упавшему… Брюховецкий отступил назад, провел рукой по лбу – то ли стирая пот, то ли пытаясь прогнать гнев и вернуть себе холодный разум.
– Убит? – закричал кто-то.
– Нет, дышит… Шапка спасла! Рана неглубокая, но крови много. Так и течет…
– Несите в дом, скорее! И за лекарем! На бога, поторопитесь!
– Погодите, погодите, панове! – воскликнул один из гостей, почти трезвый (что граничило с чудом, если учесть, сколько выпила компания до ссоры). – Все зависит от пана Брюховецкого! Оскорбление было тяжким, следовательно, поединок может длиться до смерти одного из участников. Пан желает добить противника?