– И каков же итог? Кони привыкли к пальбе? – спрашивал князь голосом строгого, но справедливого начальника, готового воздать по заслугам как за усердие, так и за нерадивость.
– Привыкли, як бога кохам, проше ясновельможного… Сначала нервничали, конечно, не без этого! А потом привыкли. Теперь хоть за самым крупом выпали – даже голову не вздернут!
– Молодец! – и князь протягивал золотую монету. – За усердие и терпение!
– Ах, всепокорнейшее благодарю… Такая честь! – растерявшийся конюх принимал дар дрожащей рукой.
Потом Вишневецкий принимал приглашение хозяина маетка (сразу оговорив, что ненадолго, к сожалению, ибо наиважнейших дел еще очень много) «осчастливить его скромный дом, откушав чем Езус послал». Поднимал кубок за здравие шляхтича и его супруги (если тот был женат), хвалил распорядительность и хорошее устройство дел. Безо всякого высокомерия, не демонстрируя своего превосходства, однако ни на мгновение не допуская панибратства. Так настоящий король вел бы себя за столом у вассала, особенно гораздо более низкого ранга. После чего откланивался так скоро, как только позволяли приличия, не забыв на прощание сделать вежливый комплимент супруге пана.
«Инспекция» завершилась поздним вечером, когда на темном небе уже ярко горели звезды.
– А вот теперь прошу пана первого советника и его помощника ко мне! – сказал Иеремия благодушным, но не допускавшим возражения тоном. – После трудов праведных надо и откушать как следует, и отдохнуть.
«Он что, голоден?! – искренне изумился я. – После стольких-то перекусов!» А потом начал думать, как бы деликатнее отклонить это лестное приглашение. Черт побери, там же будет Гризельда!
– Прошу! – повторил Вишневецкий, направляясь к своему возку.
«Просьба начальства – приказ, выраженный в вежливой форме», – напомнил себе я, с трудом поборов искушение сослаться на беременную жену, которая будет испугана, не зная, куда подевался муж в позднюю пору. Судя по лицу Тадеуша, он думал о том же.
Будто догадавшись об этом, князь сказал:
– Пусть панство не тревожится, я пошлю нарочного с сообщением, что задержал вас. В конце концов, женам тоже надо отдохнуть да вволю посплетничать о своем, о дамском… – он лукаво усмехнулся. – Давайте дадим им такую возможность!
Чем ближе было к рубежу государства Московского, тем реже попадалось жилье. Мало кто рисковал тогда селиться между Большой и Белгородской засечными чертами. Люди, посланные туда по приказу государя, всеми правдами и неправдами старались осесть в городских посадах, под защитою стен и ратников. Сел было совсем мало, хотя земля здешняя, жирная и черная, родила щедро. Про такую землю говорят: воткни палку – телега вырастет! Но даже храбрый и сильный мужик призадумывался: много ли толку с богатого урожая, ежели басурмане накинут аркан на шею и в далекий Крым уволокут?!
Пусть и были возведены повсюду сторожевые крепости, и несли службу на рубежах дозоры, а известно ведь: береженого и Бог бережет. Слишком уж часто тревожили крымчаки стремительными беспощадными набегами, каким-то чудом просачиваясь в малейшую щель, безошибочно отыскивая слабо укрепленное место. Проснешься ночью от всполохов пожара, конского топота и гортанных, ликующих воплей: «Алла!», – тогда поздно будет бежать и прятаться. И самого заарканят, и жену, и деток. Одна надежда, что перехватят хищников на обратной дороге, отобьют взятый полон. А ну как не перехватят, не отобьют? Тогда приведет горькая дорога на рынок в Кафу[16], где разлучат с родными и продадут поодиночке. Хорошо еще, если купят для работы в доме или саду. Но так везет немногим… Куда вернее, что попадешь на турецкую галеру, чтобы тяжеленным веслом ворочать с рассвета до заката и подставлять голую спину под плеть. Или, упаси боже, лишат мужского естества и в гарем к сластолюбивым басурманам, надзирать за ихними бабами, чтобы не баловали… Тьфу ты, сохрани и помилуй!
Бабы, в свою очередь, пуще смерти боялись попасть в те самые гаремы, на поругание нехристям. Слухи о татарской неволе ходили страшные, а сколько в них было истины и сколько вымысла, никто не знал. Неизвестность же всегда пугает больше всего.
Дьяк Бескудников тоже нервничал, опасаясь, что посольство может попасться крымчакам, которых именно в этот момент занесет нелегкая на приграничные земли. Правда, государевы посланцы ехали с сильной охраной, но кто их знает, этих псов гололобых, в каком количестве они нагрянут! Сам издергался, будто на иголках сидел, и бедного Степку вконец замучил. Новик с немалым трудом пересилил окаянное желание все-таки врезать дьяку пару раз.
«Спокойно, спокойно… – твердил сам себе. – Господь терпел и нам велел!»
«Услужливый дурак опаснее врага!» – кратко, точно и образно написал как-то дедушка Крылов. Святая правда.
Нет, я ни в коем разе не считал Тадеуша дураком. Но как же был раздосадован! Как мне хотелось высказаться от души, чтобы у молодого полковника уши опухли! Ладно, он же не со зла, хотел как лучше… С другой стороны, тот самый Медведь, увековеченный великим баснописцем, тоже хотел как лучше. Друг прилег отдохнуть, а тут проклятая муха все садится то на нос, то на лоб, то на щеки… Ее сгоняешь, а она снова! Вот Мишенька со всей дурной медвежьей силушки и шарахнул по этой мухе. Здоровенной каменюкой. Когда она снова уселась спящему другу на лоб…
Я ограничился тем, что вложил в свой взгляд, устремленный на первого помощника, всю гамму чувств. Видимо, он получился красноречивым, поскольку Пшекшивильский-Подопригорский, слава богу, наконец-то запнулся на полуслове, перестав восхвалять поэтический талант своего начальника.
– Ах, как пан первый советник снова приятно удивил меня! – тут же воскликнула Гризельда. – Пан не откажет прочесть эти вирши? Я просто жажду ими насладиться!
– Э-э-э… – Я мучительно размышлял, как бы избежать столь высокой чести. – Мне неловко…
– Скромность – прекрасное качество! – одобрительно кивнул князь, пребывавший в самом благодушном настроении. – Особенно у такого храброго и умелого воина. Однако не зря говорится, что все хорошо в меру. Присоединяюсь к просьбе моей крулевны! Пусть пан безо всяких стеснений прочитает свое творение.
– И я прошу о том же! – подхватил простодушный полковник. – Як бога кохам, такие строки можно слушать бесконечно!
Я мысленно простонал… И приступил к зачитыванию пушкинского шедевра, всем своим видом демонстрируя, что «не хвастовства ради, а токмо волею» собравшейся за столом компании во главе с сюзереном.
«Глаза бы мои не глядели!» – прокомментировал, не удержавшись, противный внутренний голос.
Глаза Гризельды увлажнились, коралловые губки слегка приоткрылись, на щеках заиграл румянец… Она уставилась на меня с восторженным благоговением, как верующий – на чудотворную икону.
«Следи за лицом, дура! – возопил я, страстно мечтая, чтобы до нее дошел этот телепатический призыв. – Князь же сейчас обо всем догадается!» И продолжал твердить про голубые небеса, великолепные ковры, зеленеющую сквозь иней ель и прочие природные красоты.
– «…и берег, милый для меня!» – закончил я наконец.
– Матка Бозка… – выдохнула княгиня. – Какой шедевр!
– Гениально! Поистине гениально! – подхватил Вишневецкий.
– Ах, если бы я был наделен одной лишь сотой долей такого таланта! – всплеснул руками Тадеуш.
«Стыд и срам! – сурово резюмировал внутренний голос. – Ладно, иду, иду… Меня уже нет!»
– Только по-настоящему влюбленный мужчина мог создать такие восхитительные строки! – голос Гризельды дрожал от волнения и восторга. – Поистине, счастлива та пани, для которой они предназначены! Пан первый советник написал их для своей супруги, полагаю?
– Нет, не для нее… – смущенно промямлил я, прежде чем догадался, что надо было дать утвердительный ответ! А потом похолодел.
Во взгляде княгини, устремленном на меня, на какую-то долю секунды смешалось восторженное потрясение и необузданная страсть. Потом Гризельда – хвала Создателю! – взяла себя в руки. Наше счастье, что мой господин и повелитель в этот самый миг не смотрел на свою жену. Увидев ее взгляд, даже самый тупой человек насторожился бы… А уж князя Иеремию не посмел бы назвать тупицей и злейший враг.
«Чертовы бабы!» – мысленно простонал я. Решила, дурочка, что сии вирши посвящены ей! В результате любовного томления на расстоянии!
– Ах, молодость, молодость… – понимающе улыбнулся князь. – Что же, неведомая нам прелестница пробудила в пане замечательный талант!
– Замечательный, истинно замечательный, як бога кохам! – подхватил мой помощник, сияя.
Мне страстно захотелось взять со стола массивное серебряное блюдо и огреть его по голове. Вечер был безнадежно испорчен. Ни вкусные яства с восхитительными винами, ни похвалы князя уже не могли улучшить настроения.
Глава 10
Государь всея Руси с неуверенностью и опаской (как часто бывает, особенно поначалу) входил в роль отца. А также законного супруга, на коего вдруг повеяло холодом. Тем самым, который особенно болезнен и раздражителен для любого мужчины, даже увенчанного шапкою Мономаха.
Первенец его, нареченный Дмитрием, рос хилым, болезненным, почти не ел и постоянно плакал, хотя был окружен лучшей заботой, какую только можно было устроить в целом государстве. Царица-мать, и без того долго оправлявшаяся после родов, от этого нервничала, меняла кормилиц, сходила с ума от беспокойства, часами молилась до исступления, плохо спала, что на пользу ее внешности и характеру отнюдь не пошло. Царь, мучительно разрываясь между обуявшими его чувствами – отцовской тревогой, жалостью к жене и плотским вожделением к ней же, – сам стал нервным и придирчивым. В том числе и потому, что оное вожделение пока пропадало втуне. Мария Ильинична теперь жила одними лишь мыслями о сыночке, махнув рукой на христианские обязанности законной жены. А для успокоения совести отговаривалась тем, что, мол, не окрепла еще. И по-прежнему советовала мужу смирять искус постом да молитвенными бдениями. (Советы эти, как легко можно догадаться, особой радости царю не доставляли.)