Ледяное рейнское пили уже в кровати. Когда целовались, Соня чувствовала вкус вина у Максима на губах. Если бы ее попросили объяснить, что такое нирвана, она назвала бы именно это: мужчина, уставший и все равно вожделеющий ее, вино с едва ощутимой сладостью, одеяло, легкое и теплое, под которым она засыпает рядом с этим мужчиной, отзвуки любви во всем теле как последнее ощущение перед сном…
Глава 3
Бентли съел курицу, вылакал молоко и спал в цветочной корзинке, не свернувшись клубочком, а вытянувшись, совсем как человек. Правда, плед, лежавший вчера на диване, валялся теперь на полу, но это можно было считать приемлемым. Соня вынула Бентли из корзинки, отнесла в лоток, купленный по дороге, убедилась, что он роется в наполнителе так же охотно, как в бумажных стружках, и насыпала сухого корма в плошку, ожидая, согласится ли котенок это есть.
Сухой корм посоветовала продавщица в зоомагазине.
– Что значит однообразно? – хмыкнула она в ответ на Сонины сомнения. – Корм сбалансирован идеально. Все, что котенку нужно, в нем есть. И вам не придется думать, сколько минут ему рыбку отваривать, да не расстроится ли желудок. А вы – однообразно!.. Не судите по себе, животные иначе устроены.
Трудно было не согласиться. Вдохновенный хруст, с которым Бентли набросился на малоаппетитные шарики, лишь подтвердил эту сентенцию.
Издательство, в котором Соня работала, подходило ей по всем статьям. Главным образом, конечно, своим местоположением: от квартиры в Большом Козихинском до Тверского бульвара, где оно находилось, идти ей было десять минут.
Она вошла в подъед старого доходного дома и поднялась по широкой винтовой лестнице. За двести лет, прошедших со времени постройки, ступеньки были отполированы до блеска и на каждой образовалась длинная ложбинка, протертая тысячами ног.
Квартиры давно уже были переоборудованы в офисы. В одном из них, под самой крышей, Соня и работала последние десять лет.
Вообще-то ей казалось странным, что до сих пор существует не сайт и не страница в соцсети, а ежемесячный бумажный журнал для индивидуальных предпринимателей. Название у него было незатейливое, но информативное, «ИП», и подписчики имелись даже в Москве, а в областных и тем более в маленьких городках их и вовсе было немало. А что он кажется скучным некой московской женщине, жизнь которой проходит в общении с состоятельным мужчиной и в посещении классических концертов или выставок современного искусства, – ну так он не для нее и предназначен.
Журнал обеспечивал Соне приличную зарплату, так как она со своей абсолютной грамотностью и умением обо всем писать понятным языком выпускала его одна; корректорша Нина Яковлевна говорила, что после нее даже корректуры не требуется. Соня редактировала, вернее, переписывала статьи, которые сама же и заказывала юристам и чиновникам, публиковала письма с вопросами от мелких предпринимателей, ответы от тех же юристов и чиновников и дополняла все это смешными рисунками студентов Полиграфа, в котором преподавала ее подруга. Читатели занимались бизнесом самым разнообразным, и письма от них попадались занимательные. Но в основном все-таки на бумажную версию были подписаны люди, которых интересовали рутинные вопросы: как вести себя с покупателем, который через суд требует, чтобы ему продали стиральную машину по ошибочно указанной цене, каковы риски найма работника по договору подряда, что делать, если заказчик спального гарнитура вдруг потребовал, чтобы цена была снижена…
Соня села за компьютер и продолжила править вчерашнюю статью о выплатах работникам за неиспользованный отпуск. Сентябрьский номер был почти готов, и она намеревалась сдать его к концу рабочего дня. Тверской бульвар за окном трепетал желтеющими листьями и сменяющимися, как в калейдоскопе, городскими мизансценами. И кто сказал, что в понятие интересной работы не входит возможность видеть в окне перед собою прекрасный этот бульвар и думать, выполняя привычные действия, как проведешь выходные с мужчиной, который этого ждет?..
– Сонь, ты волосы красишь или это свой цвет у тебя? – спросила Олечка Игнатьева, сидящая за соседним столом.
– Свой, – ответила Соня.
– Везет тебе, – вздохнула та. – Ровный такой, ну вообще. А седины еще нету или просто не заметно?
К Олечкиной бестактности все привыкли и не то что не обижались на нее, но даже и внимания не обращали.
– Может и есть. Но не заметно, – ответила Соня.
– Везет, – повторила Олечка. – Это у тебя от природы, наверное.
– Наверное, – согласилась Соня.
Олечка работала в издательстве еще дольше, чем она, и за все это время не изменилась ни на йоту. Даже одевалась в такие же трикотажные платья с вязаной каймой, которые носила всегда. Так что, может, ей и не стоило завидовать тому, что не меняется цвет Сониных волос. Но она завидовала, и это тоже было так привычно, что уже не привлекало внимания.
Зазвонил Олечкин телефон, она стала оживленно беседовать по-английски. Наверное, с автором книги, перевод которой редактировала. Олечка была выдающимся редактором, знала это и не стеснялась выдвигать условия своей работы, притом так твердо, что этому стоило поучиться. Иметь дома компьютер она отказывалась наотрез. Это можно было бы отнести к числу странностей, если бы странности у Оли были. На самом же деле в ее прихоти была железная логика: нет домашнего компьютера – нет и внеурочной работы, и срочных звонков от начальства в субботу вечером с требованием начать и закончить какую-нибудь редактуру до понедельника. Да, Оля была не странной, а цельной, как бриллиант.
Пришел дизайнер Саша, спросил, утверждает ли Соня новый журнальный макет, который он ей прислал.
– Я вчера с Шаховским встречался, – сказал он, забирая распечатку макета с ее пометками.
– Да? – без интереса спросила Соня. – Он в Москве?
В Издательском доме Шаховского они с Сашей работали девять лет назад. Так давно, что уже и не верилось. Подтверждением того, что все тогдашнее Соне не приснилось, было лишь ощущение, будто Саша ей родственник – со всей странностью, которую содержит в себе родство: уже и нет у вас общих интересов, и втречаетесь редко, но стоит увидеться, как сознаешь, что перед тобой близкий человек, хотя и непонятно почему.
– У него тетка умерла, завещала квартиру. Приехал документы оформлять. На неделю, – сказал Саша уже в дверях.
Хотя Соня не спрашивала, зачем и на сколько приехал Шаховской.
День покатился с разумной неспешностью, которая тоже входила в число достоинств Сониной работы. Обедать пошли втроем с верстальщицей Катей и с Ниной Яковлевной. Обе они, как и Соня, любили разнообразить свою жизнь городской гастрономией, а не приносить еду из дому. Нина Яковлевна прослышала, что в кафе на Малой Никитской пекут ежевичные пирожки, от которых будто бы ум отъешь. Сведения не подтвердились – пирожки оказались самые обыкновенные. Зато обнаружился французский татен, и вот он как раз был необыкновенный, и всем троим понравился.
Катя была молодая и беременная, Нина Яковлевна пожилая и одинокая, но обе способны были видеть нечто одухотворенное в простых подробностях жизни. Такая способность казалась Соне редкой и драгоценной.
– Я недавно альбом купила про Камерный театр, – сказала Нина Яковлевна, когда вышли из кафе. И добавила, заметив, что Катя не поняла, что за театр такой: – Он теперь Пушкинский, на Тверском у нас. Но теперь это совсем не то, конечно. Какой красоты когда-то были спектакли, боже мой!
– Мне всегда было страшно жаль, что театр так призрачен, – сказала Соня. – Вышел из зрительного зала – и все развеялось. Не удержать.
– Зато в зрительном зале такие эмоции переживаешь, что никакие киношные эффекты не сравнятся, – возразила Нина Яковлевна.
Под эту приятную беседу они вернулись к себе на Тверской бульвар, и до вечера Соня уже не отрывалась от своего журнала, выглаживая последние материалы перед сдачей в типографию.
Про Бентли она вспомнила только в ту минуту, когда вышла с работы. Ничего страшного в этом не было, все равно собиралась зайти домой, чтобы переодеться перед тем как ехать к Максиму, так что котенок не остался бы голодным. Но все же стало неловко от того, что привыкла учитывать только себя. То есть, конечно, и Максим, и брат, и родители значили для Сони много, но жизнь каждого из них была устроена так, что все они, хоть и по разным причинам, обходились в своей жизни собственными силами.
Бентли играл с заколкой, которую сбросил с полки в прихожей, и на вошедшую Соню даже не глянул. Еды в его плошке оставалось еще достаточно, так что он, пожалуй, и не заметил бы, если бы она сегодня вовсе не появилась.
Хорошо, что Витька подобрал по крайней мере котенка. Щенок был бы требовательнее.
Соня досыпала Бентли корм и поменяла воду, думая при этом, какое надеть платье, и решила, что наденет крепдешиновое, расписанное золотистыми розами; ей нравилось, что они словно тонким пером нанесены на ткань. Максим не выражал о нем своего мнения, но она знала, что хорошо выглядит в одежде, которая нравится ей самой, потому и любила надевать именно это платье, когда ехала к нему. Вдруг пойдут куда-нибудь в субботу или в воскресенье вечером? Скорее всего пойдут. И она будет нравиться себе, и ему это будет нравиться тоже.
В кухню вошел Женя с пластмассовым чемоданчиком. Соня и не слышала, что он здесь.
– Привет. Дрель папину возьму, а? – сказал он. – Через неделю верну.
– Привет, – ответила она. – Можешь не возвращать. Вряд ли кто-то будет стены здесь сверлить.
– Ладно, – кивнул Женя. – Если что, я приду и просверлю.
Когда им было лет по двенадцать, мама удивлялась, как могут двойняшки быть такими разными.
– Мой сын живет разумом, притом сильным, – говорила она. – А дочь – эмоциями, притом слабыми.
Из своего нынешнего возраста Соня понимала, что и слабые эмоции не оказывали на ее детские поступки сколько-нибудь заметного влияния. Чувства ее были подспудны, до поверхности жизни не докатывались даже их отзвуки, и поверхность эта оставалась безмятежной. Она ходила в школу, читала, гуляла с подружками во дворе дома в Подсосенском переулке, где прошло их с Женькой детство, потом круг прогулок расширился до размеров всего старого Центра – Москва находилась в той же глубине ее жизни, где и чувства…