«Сам дух болота требует жертву!»
Охотник сорвал с бедра мешок, трясущимися руками достал недоеденного глухаря и швырнул в бучило. Послышался лопающийся звук, и глухарь провалился, разбив водяной нарыв. И сразу туловище, лишенное жира, мяса, крови и жил, стало медленно оседать в Гиблую Топь.
И пока оно исчезало совсем, Чун и молодой Беркут будто приросли ногами к тропе. Вдруг стало светлее – или просто Чун открыл веки, сросшиеся от страха?
Охотник с трудом разлепил пальцы, вплавленные в копье. Он переводил дыхание. Назад? Но там, у рукояти тропы, может быть засада. И он задобрил болотного Духа. И желтая тропа открыта перед ним.
– Нет! – сказал он громко. – Я не хочу, чтобы девчонка из чужого рода застала на этой тропе двух окаменевших от страха Беркутов!
– А если Дух без рта и глаз снова поднимется из черной пещеры? – заскулил Чун.
– Я выйду вперед и брошу ему меховой волос с левого плеча моей шкуры. И он не тронет нас.
– Простой волос? – изумился Чун.
– Я дал ему глухаря, Криволап. Он обрастет мясом. Я дам ему волос – он покроется шкурой.
– Но у него нет головы!
– Это просто личина, зверолик. Он не был сыт и потребовал жертву. Если пищи нет, духи сами находят ее и забирают себе. Так учила Беркутиха.
– А когда у нас будет новая Беркутиха? – всхлипнул Чун от пережитого.
Убейтур не ответил.
Откуда он знает?
Глава 16. Вместе
У трех поваленных кедров Убейтур положил глупыша в порыжелую траву. Сладко чмокал во сне глупыш, видно, снились ему крупная мозговая кость и заботливая Беркутиха.
Никогда не будет той Беркутихи. И Бреха-загонщика не будет, и Шмеля-шкурочеса, и Смела-кремнебоя, и Нерода-древолаза, и дозорщика Ора, и лучших охотников рода – Шестипала, Остронюха, Лобача, – никого не будет. Никого.
Теперь он, Убейтур, – родовая защита для Чуна. И для Рика, если тот жив и душа его не улетела в верхнее стойбище.
Скоро, очень скоро откочуют птица-плывун и птица-лёт. Протяжно оттрубят на сухих, выцветших полянах быки-олени, и станут добычей серых пустынников многие глупыши-лосята. Наступит пора холодных, безрадостных дней и засыпающих рек. Пройдет листобой, прилетит из-за гор и запляшет в белых шкурах лютый Буранник.
А у них даже своего родового кострища нет! Одинокие, бесприютные скитальцы… Что ждет их в надвигающемся предзимье, в чужих краях?
…Чуткий глаз охотника уловил едва заметно скользнувшую тень за небольшим запиравшим вход в заболотье холмом. Он лег и притаился под защитой старого кедра.
Визга появилась первой, и это неприятно поразило охотника. И радость погасла при виде опущенной головы Рика, с явной неохотой плетущегося за девчонкой.
С каких пор Беркуты уступают чужеродкам (и к тому же не зрелым матерям) право первой тропы?
Убейтур толкнул спящего Чуна, тот на удивление быстро вскочил и с воплем – глупыш! – бросился навстречу брату.
Убейтур поднялся. Окаменев от гнева, он ждал.
И когда Рик подошел, он спросил глухо:
– Почему, как зверь, опускаешь глаза?
Рик согнулся еще ниже. И неожиданно рухнул перед братом на колени.
– Прогони ее! – кричал он, раздирая на голове спутанные, все в рыжей глине волосы. – Прогони или убей! Она не нашего рода!
Визга между тем спокойно прошла к поклаже, вытащила из мешка подходящий отщеп и стала осматривать землю в поисках сухого древесного сучка: ей понадобилась палка-копалка.
Убейтур одним рывком оттащил брата в сторону: речь охотника не для глупышей и девчонок! Почти с ненавистью посмотрел старший брат на выростка: все он понял по опущенным, жалким плечам, тусклым глазам и дрожащему голосу.
– Я думал, в нашем роду будут два охотника-Беркута! – отрывисто произнес он. И после долгого молчания с великой горечью продолжал: – Ты побежден, Заморыш! Крыса больше Беркут, чем ты. Я дам ей нести копье, а ты… ты получишь скребок для очистки шкур от мездры. И проколку, чтобы ладить плечегреи да тихоступы!
И, дрожа от гнева, отошел Убейтур.
Рик не шелохнулся. Новый, неизведанный ранее страх прокалил его. Прав Шестипал, как-то признавшийся ему после тяжелой многодневной охоты: «Сколько дней, столько напастей».
Он вдруг осознал, что навсегда потерял жизнь без страха. Всего он боялся: нацеленных в шею копий охотников-Крыс, гадов в смертельной долине; боялся ночных криков, чужих шагов, Селезней, Черного Чавкаря, Визги боялся – ее насмешек; Убейтура за правду и даже маленького Чуна, который один все еще радуется ему. Потому что не понимает…
Рик рухнул в осеннюю траву и пополз ядозубом к ногам Убейтура. Он зубами рвал корни, грыз землю, бил руками по мокрой от росы траве и вдруг завыл пещерником.
Самое страшное, что могло случиться с сородичем-Беркутом, с ним уже произошло. Он, не сумевший пересилить страх, навсегда останется выростком. И каждый может дразнить его.
Почему его не убили Селезни?!
Это она, она во всем виновата!
Она – мерзкая Крыса! Затем и спасала, чтобы вдоволь нагреться его унижением.
Она!..
Он вскочил на четвереньки и подобрался сзади к худой девчоночьей шее… Как близко эта шея от острых зубов!
И в этот миг она оглянулась и быстро произнесла:
– Убейтур идет на охоту. пойди с Чуном, поищи сухие ветки. А я разведу кострище.
Кострище! Вот что ему осталось: сидеть возле кострища с девчонкой и глупышом. А как ловко он загонял подранков и мелкую дичь!
С досады он пнул Чуна по тощему заду и поплелся за хворостом для растопки.
Глава 17. У кострища
Дух огня – Великий Пожгу вспыхнул и заглянул в глаза дочери Водяных Крыс.
Визга не отстранилась. Огонь слегка опалил ей брови, вызмеил шрам.
Чун взирал на нее, как на матерь. Только матерь умеет родить Огонь, и только она умеет кормить его впроголодь, не давая войти в полную силу.
Не мигая, глядела она на Огонь. Она любила его, дающего тепло и горячую пищу, и в то же время побаивалась: Огонь – враг Воды, а Вода была родомахой Водяных Крыс. Все земляные пещеры их рода имели два выхода: на сушу и в озеро. И вода, и земля кормили род.
Вокруг кострища, по родовому обычаю, соорудила Визга два земляных вала, по краям вбила колья – для будущей добычи. Обняв себя за плечи, следила за всепожирающей силой огненного Духа.
Она родилась в Год Выгоревшей Травы, и дряхлая Ондатра, матерь всех Крыс, не любила это вспоминать. Много охотников погибло в горящем, как гигантское кострище, лесу. Спаслись те, кто не ходил на охоту, а ждал добычу у берега. Вода, вторая жизнь, спасла Крыс от ненасытного духа Пожгу!
…Визга кормила огонь скрипучими сухими ветками. Неподалеку резвый маленький Чун ловил ящериц, уже не юрких в спад лета. И ящерки, и ядозубы скоро забьются в норы – и проспят там до первотрава.
Полуберкут, Рик-Заморыш, сидел на комле поваленного кедра. Он ждал брата.
– Охотник… – презрительно фыркнула Визга. «Только и хватает смелости, что щелкать зубами за спиной чужеродки! Да и подобраться толком не может… Кто же скрадывает дичь с наветренной стороны и в скрипящих от болотной воды тихоступах?»
И она швырнула щепу в сторону глупого Беркута.
Огонь зашумел и взъярился, будто подслушав ее мысли. Визга бросила в кровавую пасть горсть еловых шишек – как весело и грозно пляшет сегодня Пожгу!
Потом она достала дар Крольчихи – спекшийся ком луговых зерен. С трудом разломила, с наслаждением вгрызлась. Радовалась, что Беркуты отказались от сытного дара. Сочные водоросли далеко за болотом. Правда, в болоте есть лягушки. Может, послать за ними Рика? Нет, не пойдет: Беркуты презирают водяную дичь. А Чун – бестолковый и маленький, вдруг сам угодит в живот к Чавкарю?
«Чужой род – чужие обычаи», – вздохнула Визга. А ей нельзя отходить от кострища. «Развела огонь – стереги его!» – наказывала еще Ондатра.
И Визга покорно сидела у желтого пламени.
Вот проявились лики сородичей… Ей, Преступившей запрет, горестно было сознавать, что тропа в стойбище Крыс перекрыта черным копьем мщения. Ее все равно убьют, если она вернется.
Мать-Ондатра поняла это раньше всех.
Как тепло и уютно было на коленях у еще не старой родомахи! Как она, совсем еще глупыш-поскулюшка, не сменившая окрас, любила щипать ее за жилистую серую шею и звонко смеяться от пребольных шлепков!
– Ты – самая хитрая среди девчонок, – нашептывала Ондатра в ловко подставленное ухо. – Когда вырастешь – достанешься в жены самому храброму охотнику-полуродичу. Он подарит тебе красивое ожерелье из сверлизубок. Ты родишь ему крепконогих глупышей. Придет черед – станешь родомахой, знающей тайные веды. Будешь заговаривать раны и нарывы – так, как учу тебя я. Будешь ведать, где обитают Духи – и безлесные, и горные, и озерные, Духи земли и неба, Дух матери Ондатры и Дух убитой добычи.
– А почему, когда ты глядишь на меня, глаза твои точат соленую воду?
– Я вспоминаю Год Выгоревшей Травы… Сколько охотников не вернулось к кострищам. Сколько глупышей ринулось прочь от горящих стеблей!.. А ты бросилась в пламя, потому что была настоящая Крыса и знала, что там, за свирепо ревущим тростником, все равно будет вода.
…Визга потрогала шрам, отметину огненного Ветра. Подбежал, косолапя, Чун, швырнул в огонь ящерицу и закричал Рику, что здесь много нор с умершими на зиму сусликами. Рик только отмахнулся.
Позднелетнее тепло затопило долину. Широкие, слабогреющие копья лучей дрожат в воздухе… А впереди – снег, метель, сам великий Буранник. Злой, вьюжный, лютый, проедающий до костей хлад. В такую пору глупыши жмутся к кострищу, и только охотники в два, три копья уходят за дичью: увязшими в отрогах горными козлами, сонными куропатками, жирующими в дуплах белками. Облавно берут гривача, но гривач – это редко. Это уже когда от орехов и сушеных грибов пучит животы, и охотникам нужен медвежий жир для защиты от черной немочи.
Скосив глаза, Визга заметила, как, стремительно вскочив, Рик напряженно вглядывается в даль. Вот он нетерпеливо запрыгал, пошатнулся – и припал на колено. Не устоял.