Рядом с учениками Бичфилда я рисковал гораздо больше. Многие из этих мальчиков, чьи родители находились в армии в Индии или еще где-то в огромной стране, которую тогда с гордостью называли империей, оставались в школе во время каникул, а также были и другие, живущие в Ардфиллане, как, скажем, мальчик по имени Скотт-Гамильтон, чей щиток я надевал, и его младший брат, который часто приходил на поле для пробных розыгрышей. Сначала они относились ко мне равнодушно, но однажды, после того как я довольно успешно вошел в игру, Скотт-Гамильтон, сильный, высокий мальчик лет тринадцати, капитан команды «Бичфилд», как и я, помешанный на крикете, ленивой походкой подошел ко мне со своим братом:
– А не хочешь сыграть вместе с нами? Ты здесь на каникулах с твоей тетей, не так ли?
– Да.
– Кстати, из какой ты школы?
Это был вопрос, который я давно предвидел и на который заранее заготовил ответ, считая, что если я действительно признаюсь, что хожу в маленькую жалкую школу на Клей-стрит, то буду немедленно отвергнут и брошен.
– У меня домашний учитель, – спокойно солгал я, однако оправдывая себя мыслью, что, в конце концов, мисс Гревилль если и не моя тетя, то своего рода наставница.
– О, понимаю, – сказал Скотт-Гамильтон с выражением симпатии. – Ты болел?
– Грудь. – Я небрежно постучал себя по ребрам.
– Невезуха! – пробормотал его младший брат.
– Во всяком случае, это не очень-то помешало твоему крикету, – сказал Скотт-Гамильтон. – Пойдем выберем сторону.
Я выдохнул. Проскочило. Меня приняли.
Хестон, конечно, мог бы выдать меня. Но даже если бы я не приходил так часто по утрам, чтобы помочь ему с газонокосилкой, начертить криз или натянуть новую сетку, Хестон и без этого был на моей стороне. О равенстве в отношениях между любителем и профессионалом, как оно стало полвека спустя, тогда и речи не могло быть, и положение Хестона предполагало, что он платный слуга, который должен покорно угождать своим хозяевам и выполнять их приказы и капризы: «Хестон, а ну, побели мои ботинки!», или «Хестон, покидай мне полдюжины на офсайд»[64], или «Черт возьми, Хестон, куда ты сунул мой свитер?». Но Хестон если и страдал от этого, то был самым невозмутимым, самым бесстрастным человеком, которого я когда-либо знал. Он просто проиграл турнир в графстве Хэмпшир, после чего подался на север – стал работать тренером и женился на очень симпатичной молодой официантке, которая подавала чай в Уиллоу-парке. У них была дочка, ему предоставили коттедж и сад – чем не счастливая семья. Я чувствовал, что под напускным равнодушием он скрывает абсолютное презрение к своим работодателям-снобам: некоторые из них, по крайней мере недавно разбогатевшие, имели все изъяны парвеню, то бишь выскочек.
Все то лето я играл в крикет с мальчиками из Бичфилда, в чьей компании сладкий звук биты, ударяющей по мячу, стал еще слаще. Наконец-то у меня были друзья, те мальчики, о которых я всегда мечтал как о близких мне по духу людях. На солнце я покрылся красным индейским загаром, на руках и ногах у меня появились настоящие мышцы, и я никогда еще не чувствовал себя так хорошо и не играл так здорово. Самым восхитительным достижением, превзошедшим мои самые смелые мечты, было покровительство, граничащее с дружбой, которое оказывал мне старший Скотт-Гамильтон, на три года старше меня. С моей стороны это была дружба, жажда приязни и общения, но в ответ я никогда не получал то же самое. У него был свой код поведения – демонстрация небрежного, надменного безразличия, с оттенком легкой скуки, – от чего он никогда не отступал. Его любимым уничижительным эпитетом было слово «поганка». Любого рода грубоватость или неловкость он встречал такими словами: «Поганка, не будь поганцем». То и дело он призывал всех нас «не поганиться».
Неизбежно случались опасные моменты, но я всегда был начеку. Мисс Гревилль, которая поначалу не оценила мой крикетный пояс с застежкой-молнией, предложила стильное дополнение к моим брюкам, дав мне старый галстук своего брата – после его смерти ей вернули довольно много его вещей.
– Смотри-ка… – отреагировал на мой вид младший Скотт-Гамильтон, который был более восприимчив, чем его брат. – Кэрролл носит старый галстук Итона.
Пришлось мне, опустив сражение за Спион-Коп, обратиться к Кении и подробно остановиться на своих родственных связях, для чего прибегнуть к богатому воображению и бесцеремонному сленгу Бичфилда, от которого я, вообще-то, вздрагивал. Был ли я снобом? Нет. Просто меня занесло слишком высоко. Но большинство этих мальчиков действительно хвастались, чванливо и вполне естественно. Дуглас хвастался паровой яхтой своего отца, желтотрубным монстром, который стоял у причала в Гарелохе, а молодой Колкхоун никогда не забывал напомнить нам, что у его родителей пятнадцать слуг в Бенгалии. Мне нечем было похвастаться, поэтому, вместо того чтобы преувеличивать, я придумывал. Но все, что я говорил и делал, было лишь защитной реакцией, то есть страстным, нелепым и надрывным выражением пожизненной тоски по социальному признанию и равенству.
Мне была невыносима мысль о том, что осень поубавит мои радости, но, по мере того как сезон подходил к концу, эту острую боль притупляла мысль о финальной игре, традиционной ежегодной встрече мальчиков, которых тренировал Хестон, со второй командой клуба. Скотт-Гамильтон играл за нас: десять мальчиков из Бичфилда и я. Правда, я был последним в списке, но это, похоже, не имело значения. Главное, я был в команде. Итак, в предвечерние часы наши тренировки за сеткой ограды стали интенсивней. Хотя Скотт, как я теперь называл его, внешне оставался таким же, как всегда, то есть с вариациями между высокомерной скукой и сонным безразличием, я знал, что он отчаянно хочет выиграть этот матч. И не только потому, что это был его последний год в Бичфилде, перед тем как отправиться в Феттес, но и потому, что он испытывал вражду, достигшую чуть ли не силы вендетты, к одному из владельцев Бичфилда, по имени Каннингем, «полному аутсайдеру», по словам Скотта, без подбородка и с выпирающими верхними передними зубами, который был капитаном крикетной команды клуба.
Глава семнадцатая
Утро накануне матча было свежим и солнечным, со слабой осенней дымкой, что обещало прекрасный безветренный день. Это была, конечно, игра с двумя иннингами[65], и она должна была начаться в одиннадцать часов. К моему сожалению, мисс Гревилль не могла посмотреть, как я выступаю, поскольку была приглашена на ежегодную вечеринку в саду церкви Святого Иуды, – священник мистер Лесли, как нарочно, выбрал именно этот день для своего мероприятия. Тем не менее в каком-то смысле я испытывал облегчение из-за отсутствия моей «тети», поскольку всегда существовала ужасная вероятность того, что те или иные из ее громко произнесенных замечаний могут выявить истинную природу наших отношений. Так что, удовольствовавшись ее добрыми пожеланиями, в десять часов утра я отправился на клубную площадку.
Нынче игра в крикет, по-видимому, далеко не для каждого читателя этой книги является предметом страстного интереса, тем не менее тот конкретный матч был захватывающим, и, поскольку его результат оказался еще более запоминающимся, я должен кратко описать его.
Перед павильоном бросили монету, и угадавший розыгрыш Каннингем выбрал биту. Наши соперники, отпуская шутки в наш адрес, которые мы сочли оскорбительными, были готовы с легкостью разгромить нас. Поначалу они отправляли мячи на дип-филд[66], и мы, к их удивлению, с ними легко справлялись. Когда они решили взяться за дело всерьез, игра приняла другой оборот. Но мы прекрасно держались. У Дугласа, сына яхтсмена, был особенный обманный офбрейк, и наши полевые игроки стремительными перебежками, с помощью разных приемов ловя мяч одной рукой, не давали сопернику набирать очки, а кроме того, получали в награду от зрителей взрывы аплодисментов. Хотя Каннингем, к нашему огорчению, принес своей битой пятьдесят семь очков, в том числе одиннадцать очков, когда мяч улетал за границу поля, они ничего не значили, потому что после часа дня мы уже набрали сто тридцать девять очков.
Миссис Хестон организовала закуски на манер шведского стола, люди ходили вокруг в самом доброжелательном настрое, с тарелками куриного салата и холодным пирогом из телятины. Мне было очень жарко из-за всех моих пробежек и есть почти не хотелось, о чем можно было только пожалеть, учитывая столь превосходное меню. Но я съел сэндвич с ветчиной и выпил несколько стаканов лимонада. Когда я подошел взять последний стакан, миссис Хестон, которая, должно быть, узнала обо мне от мужа, сказала мне на ухо:
– Я желаю тебе хорошего удара, Лоуренс.
После перерыва настал наш черед играть битой. Скотт, первоклассный бэтсмен, был до перерыва постоянным боулером[67] на одной стороне питча. Теперь же, вместе с Бетьюном, он вышел, чтобы начать наш иннинг. Как я восхищался им, когда он элегантно направился к калитке и спокойно встал в центре! Он уверенно отыграл первый овер[68], набрав два очка последним мячом.
Сидя на веранде павильона вместе с другими, приветствуя этот чисто исполненный, мощный удар, я все больше надеялся, несмотря на дружественные пожелания миссис Хестон, что мне не придется входить в игру. Хотя в своей обычной манере я сделал упор на экстравагантность, дабы было на что посмотреть, теперь, когда от меня потребовались реальные действия, перспектива одинокой прогулки до калитки начала пугать меня. До сих пор, хотя я не сделал ни одного кэтча[69], я отлично смотрелся в поле. Моей репутации надежного полевого игрока ничто не угрожало. Бетьюн, стоявший прежде на мидл и лег[70]