. Продолжая читать, я тут же обнаружил, что мисс Джорджина была не кем иным, как сестрой боулера, моего бывшего знакомого по крикету, обладавшего крученым броском, чьи разговоры о паровой двухтрубной яхте были явным свидетельством богатства его родителей. Я поспешно пробежал глазами остальную часть абзаца: «давняя привязанность… внезапное решение со стороны счастливой пары… которое приветствовали их многочисленные друзья и доброжелатели».
– Но это замечательно! – воскликнул я. – Это все решает.
Мать молча посмотрела на меня.
– Разве не понятно, мама? Когда мисс Гревилль увидит, что он женится на другой, до нее дойдет, что он не может жениться на ней.
– И от этого ей, бедной, станет гораздо легче. – Бледная, грустная мамина улыбка обескуражила меня.
– Ты имеешь в виду, что легче не станет…
– Я ничего не имею в виду, – твердо сказала мама, явно желая прекратить разговор. – Но я не хочу, чтобы ты спускался к ней. Пока ситуация не прояснится.
Весь тот вечер мы с мамой старались вести себя как можно тише. В доме тоже было тихо. Наутро мы вышли к десятичасовой мессе. Иногда по воскресеньям мы получали приглашение от мисс Гревилль пообедать вместе с ней. Сегодня, когда мы вернулись из церкви, приглашения не последовало и мисс Гревилль не отправилась в церковь Святого Иуды.
В доме было по-прежнему тихо. Я забыл, что сготовила мама на ланч, потому что на сей раз абсолютно не заметил, что я ем. После этого мама прилегла на час, я сел за свои домашние задания на выходные. В четыре часа я заварил чай. Мы настолько подпали под чары этой неизбывной тишины, что разговаривали чуть ли не шепотом. Я сложил чайную посуду в раковину и все вымыл и вытер, поглядывая на маму. Я видел, что она на грани срыва. Она продолжала тихо, в домашних тапочках, ходить туда-сюда по маленькому коридору, склонив голову набок и все время прислушиваясь.
Затем стемнело, и снова начался дождь. Вдруг, когда я собирался зажечь газовую лампу, в дверь постучали.
Было видно, как мама испугалась. Я, посмотрев на нее, с тревогой спросил:
– Я открою?
Она покачала головой, подошла к двери и сама открыла ее.
Там, в зловещих сумерках, как привидение стояла Кэмпбелл – худая, черная, угловатая. Она выглядела столь же замкнутой и безучастной, как всегда. Ее руки были сложены поверх накрахмаленного фартука.
– Мадам хотела бы вас видеть, – сказала она официально.
– Да, – медленно сказала мама. – Я приду.
– Мадам хочет видеть вас обоих, – сказала Кэмпбелл в той же манере.
Наступила пауза.
– Не уверена, что… – начала мама, поворачиваясь ко мне.
– Все в порядке, мама, – не дал я ей договорить. – Я пойду с тобой.
Ничего героического в моем заявлении не было. Сердце колотилось, в коленях была слабость, но я не хотел быть исключенным из происходящего. Мне и в самом деле казалось, что мисс Гревилль, столкнувшись с такой критической ситуацией, вполне может принять какое-то важное решение относительно моего будущего.
Мама колебалась. Я чувствовал, что ей хотелось задать вопрос Кэмпбелл, чтобы получить хоть какую-то информацию о нынешнем положении дел. Но Кэмпбелл была не из тех, у кого можно спрашивать. Она уже повернула назад. Мы последовали за ней. Возле спальни мисс Гревилль она приостановилась и, всегда корректная, открыла нам дверь.
Мы оказались в большой комнате с двойным окном, выходящим на улицу, но набивные шелковые шторы на нем были задернуты, и горели газовые лампы. Я никогда раньше не был в этой комнате и с любопытством изучил бы обстановку, если бы мое внимание не было сразу приковано к мисс Гревилль. Она сидела за длинным диванным столиком, неодетая, но в халате с бахромой, и писала так усердно, что, когда мы вошли, даже не подняла глаза. Четыре письма, по-видимому, были уже написаны – инстинктивно я посчитал лежащие на столе конверты с приклеенными марками, – и теперь мисс Гревилль занималась пятым. Она казалась спокойной и прекрасно владеющей собой, и, хотя ее волосы были в некотором беспорядке, ее нормальный внешний вид подействовал на меня ободряюще.
– Вот! – воскликнула она наконец, положив ручку. – Простите, что заставила вас ждать.
Она сложила письмо и засунула в конверт, который запечатала, а затем написала на нем адрес и приклеила марку. Собрав все письма, она сделала из них аккуратную стопку и села – спина прямая, взгляд целеустремленный.
– Итак, Грейс, – мягко заметила она, – полагаю, вы видели абзац в «Геральд».
Не было никакого смысла это отрицать, и мама кивнула. Я чувствовал, как она успокаивается, видя столь разумное поведение мисс Гревилль. Никаких признаков безумия, истерики или бреда.
– Сначала я подумала, что должна его игнорировать, – продолжала мисс Гревилль, – поскольку это в лучшем случае просто чья-то жалкая провокация. Но, рассмотрев вопрос более подробно, я решила, что нужно действовать.
Мама снова напряглась.
– Вы же понимаете, конечно, что он, бедный человек, тут ни при чем. Вся эта скандальная история – лишь дешевая интрижка, затеянная этой женщиной при попустительстве редактора «Геральд» и, по всей вероятности, мэра города.
Отклонив попытки мамы возразить, она продолжила с пущей серьезностью:
– Итак, я написала эти письма… которые, с твоей доброй помощью, Кэрролл, надо отправить. – Она протянула пачку, и я машинально взял их. – Одно из них – мистеру Лесли, другое – его епископу, третье – редактору «Геральд», а четвертое – секретарю муниципалитета. Последнее письмо – этой женщине. – Она сделала паузу и многозначительно посмотрела на свой туалетный столик. Я почувствовал, что маме страшно. – Рапиры уже готовы, и наконечники сняты. Да, Грейс, я вызвала ее на дуэль.
– О нет! – воскликнула мама. – Вы просто не должны этого делать.
– Даже если не должна, я это сделаю. – Мисс Гревилль улыбнулась, и по ее абсолютно пустой и бессмысленной улыбке было понятно, что эта женщина сошла с ума, понятно даже до того, как мисс Гревилль добавила: – Естественно, дорогая Грейс, я надеюсь, что вы будете моим секундантом.
Не помню, как мы вышли из этой комнаты. Только мама сразу же спустилась прямо к телефону и позвонила доктору Ивену. Он появился через полчаса. К тому времени, совершенно опустошенный, ощущая самого себя идиотом, я забился в свою нору в кухонной нише. Там я оставался во время посещения врача и выполз, лишь услышав, что он уходит. Перегнувшись через перила лестницы, ведущей в холл внизу, я услышал, как он сказал маме:
– Нужно засвидетельствовать ее психическое расстройство и немедленно отправить в клинику.
Глава двадцатая
Три месяца спустя, сидя напротив мамы в поезде на Уинтон, я исподтишка смотрел на нее, пытаясь прочесть выражение ее лица. То, что я увидел, заставило меня уйти в себя. Я почувствовал, что нас ждут тяжелые времена. Не раз в надежде обнаружить тайны, скрывавшиеся за линией ее бровей, я прилагал все усилия, чтобы вовлечь ее в разговор, и теперь я снова попытался это сделать, используя в качестве повода визит в психиатрическую лечебницу Каслтона как пробный шар.
– Как ты думаешь, мисс Гревилль станет лучше?
– Надеюсь, дорогой. Скоро мы это узнаем, – ответила она и снова погрузилась в молчание.
Ничего не добившись своим вопросом, я отвернулся и стал смотреть в окно, но вместо проплывающих мимо судоверфей на реке видел лишь череду событий, которые привели нас к катастрофе.
Вскоре после того, как мисс Гревилль оказалась в лечебнице, приехал ее брат – высокий, поджарый и загорелый, с командными манерами и чрезвычайно правильный на вид. Он сразу взял все на себя и, посетив сестру и переговорив с ее лечащими врачами, прекратил аренду мезонета и велел перевезти всю мебель на склад. С мамой он был поначалу вежлив, потом холодно вежлив и, наконец, стал просто холоден. Ему наушничала Кэмпбелл, он доверял ей, старой служанке семьи, а Кэмпбелл нас никогда не любила. Мы оказались там исключительно по приглашению мисс Гревилль, и мама, даже когда мы едва сводили концы с концами, не забывала об арендной плате, и все же нас ему представили как непрошеных гостей. И вот три недели назад от адвоката пришло письмо, содержавшее односложное требование в течение месяца освободить квартиру.
По правде сказать, без мисс Гревилль и при нынешнем запустении нас больше ничто не держало в доме номер семь. Но по мере того как данный нам месячный срок подходил к концу, неопределенность нашего будущего возрастала. Мама была по-прежнему замкнутой, что тревожило меня, но при этом неестественно активной, и не в своем агентстве, где ее бизнес, похоже, сошел на нет, но в своих внезапных отъездах в неизвестные места. Никогда еще я не видел, чтобы она писала столько писем: дяде Саймону в Испанию, своему брату Стивену, который теперь получил должность на гражданской службе в Лондоне, дяде Лео в Уинтон и другим людям, о которых я никогда не слышал, из таких отдаленных мест, как Ливерпуль, Ноттингем и Кардифф.
Внезапно пейзаж сменился темнотой за окном, поезд загрохотал в невысоком тоннеле, и это означало, что мы подъезжаем к Центральному вокзалу. Спустя несколько минут мы покинули задымленную платформу и погрузились в самые глубины города, на Юнион-стрит, где ходил желтый трамвай.
До Каслтона путь был долгим и медленным – в те времена, хотя трамваи курсировали повсюду, скорость их была невелика. Но день был солнечный, и когда мы выехали из однообразного центра Уинтона, миновали хаотично застроенный пригород и трамвай покатил по открытой и радующей глаз сельской местности, я при виде преобладающего зеленого цвета вокруг повеселел. Каслтон, еще не тронутый новыми веяниями, был довольно маленькой деревней. Кондуктор выпустил нас из трамвая, и мы остановились возле входа в лечебницу, точнее, у огромных, богато декорированных ворот, с будками по обе стороны и высокой каменной оградой. Я испытал странное чувство – смесь надежды и страха, – когда дернул кованую железную ручку большого звонкого колокольчика.