Я верю, что эта информация приведет к финалу начинающийся роман. Передай маме, что я ее люблю, и скажи, чтобы она не делала глупостей.
Ваш Стивен
Страшная радость как электрический ток прошла по моему телу. Затаив дыхание, я уставился на эти убийственные слова – официант Метрополитен-клуба, – затем, отперев дверь, бросился к лестнице. Я не мог ждать – мне хотелось немедленно отомстить за все, что у меня накопилось в душе, меня просто разрывало от желания нанести смертельный удар не только надеждам моей мамы, но и ее гордыне.
Последние два дождливых дня мама в основном уединялась, отдыхая и читая в своей комнате после ланча. Я знал, что сейчас она там. Я чувствовал себя триумфатором – жестокая радость победителя пьянила меня, и кровь ударяла в голову, когда я, с письмом в руке, постучал в ее дверь.
– Войдите.
Она не читала, а стояла у окна с задумчивым видом, погруженная в грусть, которая в последние годы все больше и больше овладевала ею. Она повернулась и рискнула улыбнуться мне.
– Мама… – двинулся я к ней. Ее выражение, нежное и почему-то прощающее, лишило меня решимости. Но не только это; прежде чем я смог что-то сказать, она взяла мою руку и прижала к своей щеке. Тем не менее я не собирался поддаваться таким сантиментам. Теперь меня трясло, и я весь вспотел, но заставил себя продолжить: – Я должен кое-что тебе показать…
– Да, Лори, дорогой.
Все еще удерживая мою руку, она снова посмотрела в окно вниз. Инстинктивно мой взгляд последовал за ней. У входной двери стоял станционный кеб, и на его крышу складывали багаж. Затем, сгорбившись из-за дождя, с крыльца торопливо соскочила знакомая фигура, хотя на сей раз на ней не было ничего шотландского, и нырнула в кабину. Дверь захлопнулась, извозчик взобрался на свое сиденье, и кеб уехал.
В маленькой спальне воцарилась мертвая тишина.
– Он уехал? – пробормотал я.
Она медленно кивнула и повернулась ко мне:
– Я его отослала.
– Почему?
– Был твой отец, Лоуренс. И теперь есть ты. Я вдруг обнаружила, что для кого-то еще места нет.
Горло мне сдавило спазмом – я не мог ни говорить, ни глотать. Я уставился на нее, затем сжал письмо в бесформенный комок и, закрыв глаза, бросился к ней на грудь.
Глава двадцать вторая
Местообитанием моего дяди Лео был четырехэтажный склад, названный почему-то «храмом тамплиеров»[89] и расположенный в малопригодном для проживания районе Уинтона, известном как Горбило. Здание, стоящее на пересечении двух неприглядных узких улиц, мощенных булыжником, было старым и в плохом состоянии, а боковые, под слоем штукатурки окна были нарисованы черной краской, но поскольку оно стояло в центре города, рядом с Аргайл-стрит и недалеко от доков, это, по-видимому, с точки зрения коммерции имело для моего дяди решающее значение. Однако для проживания привлекательного тут было мало. На верхнем этаже были жилые помещения – множество комнат по обе стороны длинного темного коридора. Однако поскольку я только приехал поздно вечером, то покамест не знал о предназначении этих комнат, довольствуясь лишь своей собственной, с железной кроватью, умывальником и треснутым плетеным стулом, которая находилась в дальнем конце коридора, и кухней в другом конце, где вроде как домашняя работница моего дяди, Энни Тобин, дала мне на ужин хлеба и сыра.
Я спал урывками, просыпаясь от звонков трамваев на Аргайл-стрит и от ноющей боли в груди из-за мамы, которую я проводил накануне днем на Центральный вокзал. Из-за того что нам предстоял целый год разлуки, расставание было трудным, хотя мама и говорила, что время пройдет быстро. Но утро принесло обещание нового опыта. Я встал, умылся и оделся, затем, открыв дверь, осторожно отправился на поиски завтрака.
Миссис Тобин стояла у кухонной плиты. Она была толстой, расплывшейся, лет пятидесяти пяти, с ярко-красным из-за прыщей лицом, маленькими, глубоко посаженными голубыми глазами и седыми лохмами волос, которые, казалось, стояли дыбом. На ней был старый коричневый передник, на ногах красовались теплые домашние тапочки.
Вдобавок к тому, что она была толстой и растрепанной, ее сильный ирландский акцент и фамильярные манеры уже успели оскорбить меня, и я определенно решил, что миссис Тобин мне совсем не нравится.
– Разве мой дядя еще не встал?
Она обернулась и добродушно улыбнулась:
– Он уже с добрый час как встал и ушел.
– Он пошел на мессу? – спросил я, не найдя никакой другой причины для столь раннего отсутствия.
Миссис Тобин громко рассмеялась. При этом ее живот затрясся, а голубые глаза полностью скрылись в складках воспаленной красной кожи. Боже мой, подумал я, похоже, что-то может ее рассмешить.
– Дорогой мальчик, – наконец ответила она, – этот человек уже лет тридцать, не меньше, как не ступал в церковь. Он злостный атеист – вот кто он. Но ты скоро привыкнешь к его приходам и уходам, хотя самому Богу неведомо, чем он там промышляет. Делец, никак не меньше. Хочешь завтракать?
– Пожалуйста, – холодно сказал я, решив пресечь всю эту фамильярность.
– Тогда садись и завтракай, мой мальчик, – дружелюбно кивнула она.
– А где столовая?
– Тут, дорогой, другой нет. Тут тебе и кухня, и гостиная, и столовая – все вместе. Так что садись и чувствуй себя как дома.
Когда с некоторой неохотой я сел, она сняла с полки фарфоровую миску, до половины наполнила ее желтоватым мучнистым порошком, налила кипятка из чайника на плите и размешала. Получилась какая-то грязно-коричневая каша с не очень-то приятным запахом, которая вместе с чашкой голубоватого молока и ложкой была поставлена передо мной.
– Что это?
– Что-то вроде болтанки, только с гороховой мукой. Твой дядя любит это и получает оптом в порванных, с недовесом, мешках.
Я взял ложку и сделал глоток.
– Не нравится, дорогой, – сказала она сочувственно, вглядываясь в меня. – И все же, раз ничего другого не предвидится, я бы на твоем месте схлебала и это.
– С куском сливочного масла было бы получше, – сделав гримасу, сказал я.
– Масла тебе, дорогой? – Ее мерцающие глазки снова стали исчезать. – Ты получишь от Лео столько масла, сколько сможешь положить пчелке на жопку.
Естественно, после такой пошлости мисс Тобин больше для меня не существовала.
Тем не менее, не желая обижать дядю, так как это был его выбор, я выхлебал эту болтанку, с грустью вспоминая аппетитные завтраки моей мамы, не говоря уже о вкуснейших ланчах мисс Гревилль. Когда я добрался до дна миски, миссис Тобин заметила:
– Если ты не наелся, я дам тебе кусок своей булки.
– То есть вашей булки! – взорвался я.
– Ну да, мальчик. Иногда я покупаю себе кое-что. То, что ты мог бы назвать добавкой.
Ее мягкий тон, ее готовность рассмеяться по любому поводу и тем самым облегчить ношу жизни вынудили меня подавить возмущение. Кроме того, взяв буханку, она щедро отрезала толстый кусок сладко пахнущего свежевыпеченного хлеба и протянула мне.
Я молча взял его. После болтанки у него был вкус настоящей еды. Я все еще жевал, когда на лестнице раздались шаги и в помещение вошел мой дядя.
Хотя прошло более четырех лет с тех пор, как я впервые увидел Лео на похоронах моего отца, я не нашел в нем ни малейших перемен. Он был такой же высокий, тонкий, чуть ли не изможденный, в тесном, потертом до блеска темно-синем костюме, с тем же вытянутым, гладким, бледным, бесстрастным лицом, на котором было прежнее замкнутое, нечитаемое выражение. Лео был человеком без возраста, как бы силой воли навсегда застывшим в неизменной форме, и, когда он умер спустя тридцать лет – между прочим, оставив состояние в три четверти миллиона стерлингов, – я был уверен, хотя и находился в четырех тысячах миль отсюда, что он неисповедимым образом испустил последний вздох в том же самом обличье и был похоронен в своем достопамятном синем костюме.
Тем временем, положив руку мне на плечо, он вполне добросердечно приветствовал меня, хотя осуждающим покачиванием головы он, казалось, исключил из своего приветствия мой кусок хлеба.
– Эта очищенная белая мука портит слизистую оболочку кишечника, Лоуренс. Но я вижу, что ты поел гороховую смесь. Благодаря этому составу у тебя ребра перестанут торчать. Ты скоро привыкнешь к нашим правилам. Нам тут не все равно, что отправлять в желудок. Если ты уже позавтракал, я отведу тебя вниз.
Мы спустились по каменной лестнице на первый этаж, затем, выбрав ключ из поблескивающей связки, прикрепленной к его подтяжкам тонкой цепочкой, дядя открыл дверь и повел меня в помещение склада. Склад представлял собой зал во всю длину здания и, занимая целых два этажа, был таким высоким, что потолок отзывался слабым эхом на наши слова. В этом просторном и чрезвычайно пыльном хранилище стояли в два ряда демонстрационные столы, с красной потертой ковровой дорожкой в проходе между ними, а на столах были беспорядочно свалены и разбросаны рулоны тканей.
– А теперь, – сказал дядя Лео столь искренне и доверительно, что ввел бы в заблуждение весь конклав кардиналов, – ты начнешь изучать свое ремесло.
Проверив мои знания линейных мер, он вручил мне мерную ленту в дюймах, которая, как я предположил, попала сюда по ошибке, поскольку, когда он профессионально обхватил ею мои плечи, я увидел на обратной стороне надпись черными буквами: «Собственность Морриса Шапиро, портного». Затем он начал водить меня вокруг столов, останавливаясь возле каждого, чтобы рассказать о представленном там товаре. Сначала тонкая саксонская шерсть, далее шевиоты, затем ткани «ангола», сукно, твид – донегал[90], харрис[91], шетланд[92]. К каждому рулону была прикреплена бирка, на которой значилась цена, но не цифрами, а буквами, и, многозначительно поглядев на меня сверху, как бы проникаясь доверием и льстиво подразумевая, что на меня можно положиться, дядя Лео открыл мне секрет своего кода. Код был простым – алфавит в обратном порядке, где буква Z означала ноль, Y – единицу, X – двойку и так далее до буквы Q, которая означала девять.