По дороге он сказал:
– Вы видели этот замечательный барельеф на стене?
– Мельком, поскольку стараюсь его не замечать.
– Вероятно, это работа молодого скульптора, который лечится в Давосе…
– Тогда он умер, – оборвал я его. – Этот шедевр был последним его произведением.
– О нет. Он вылечился и теперь довольно знаменит. В этом году у него в Вене выставка.
– Давай, – сказал я, – ногами побыстрей шевели. И не будь таким самодовольным.
Нет, его невозможно было поколебать. Он сам по себе чуть ли не светился. Не оттого ли, что ночью ему удалось произвести несколько дополнительных красных кровяных телец? Сомнительно.
Мы добрались до киоска, и в нем оказались воскресные газеты, что подняло мне настроение. Дни, когда связь с Цюрихом прерывалась, я считал потерянными. Я купил свою «Телеграф», не очень-то поболтав с Джиной, и уже повернул обратно, когда Даниэль сказал:
– Не могли бы вы обменять мне полкроны на швейцарские деньги?
– У тебя есть полкроны?
– Естественно. – Он улыбнулся. – Мне дал старый Канон перед нашим отъездом. И теперь у нас снег, и я очень хотел бы отправить ему одну из этих картинок.
Он указал на цветную открытку большого сенбернара и щенка, у обоих свисали с шей фляжки с бренди.
– Я дам тебе пятьдесят сантимов на открытку, – сказал я, подумав, сколько еще этот старый мешок с костями будет стоять между нами. – Ты можешь проделать дырку в кроне и повесить себе на шею.
Я тут же пожалел о своих словах. Но он, похоже, не возражал.
– Да, на шее ее не очень-то потратишь. Кроме того, у меня уже есть его медаль.
Я купил открытку и одолжил ему шариковую ручку. Хотя мне было любопытно, я старался не смотреть на то, что он писал, полагая, что он покажет мне свое излияние. Так оно и было.
Уважаемый и весьма преподобный Канон,
Ваш ученик и достойный шахматный противник посылает Вам приветствия из Альп, где он в компании (зачеркнуто) со своим врачЁм только что миновал лОвину, маленькую, но опасную. Эти два сенбернара, большой с бренди для доктора Лоуренса, маленький с лимонадом для меня, к счастью, не понадобились. Сегодня я чувствую себя очень хорошо, но могу скоро вернуться. Поэтому остерегайтесь хода пешки на K4 в дебюте Руи Лопеса.
– Две ошибки в правописании. – Это все, что я мог сказать.
– Да, с правописанием у меня ужасно, – согласился он. – Это моя ахиллесова пята.
Однако его усилия заслуживали сдержанной похвалы, поэтому я смягчился и купил ему марку у Джины, которая от начала до конца наблюдала за происходящим с особым интересом. Я знал, что потом она будет безжалостно подшучивать надо мной.
– А больше мы ничего не можем придумать, пока мы здесь, в деревне? Я чувствую себя так… так хорошо. Нет шансов сыграть в шахматы?
– В такой день здесь никого не будет, – сказал я. – Но если хочешь, можно заглянуть в «Пфеффермюле», горло промочить.
Так мы и сделали, свернув с боковой дороги к уютной, маленькой, из темных бревен Stube[206]. Как я и ожидал, она была пуста. Я взял ему Apfelsaft[207], а себе Eichberger[208]. Это место, похоже, его поразило, и, когда он увидел кубки шахматного клуба, большинство из которых выиграл Беммель, бывший учитель, он взял с меня слово вернуться сюда. Прочитав на вывеске надписьSchachklub[209], он тихонько и понимающе взвизгнул, давая знать, что у него есть чем поделиться на эту тему.
– Schach! Как же это интересно, доктор Лоуренс! Разве вы не видите, что название игры происходит непосредственно от слова «шах»? Конечно, chess[210] – это то же самое слово, только искаженное и менее узнаваемое.
– Что ты мне мозги пудришь?
– Шахматы были специальной игрой шаха и, как полагают, появились в Древней Персии.
– Ты шутишь. Так давно?
– Ужасно древняя королевская игра. В нее любили играть Карл Великий и Гарун аль-Рашид, многие короли. Даже Кнуд Великий.
– Разве он не был чересчур занят набегами?
– Отнюдь нет. В исторических хрониках есть запись его игры с ярлом Ульфом, его придворным, которому он проиграл, после чего встал и в ярости пнул по доске. Как ни странно, но спустя два дня ярл Ульф был таинственным образом убит.
Даниэль выглядел настолько серьезным, что я расхохотался, – в первый момент это его шокировало, но он тут же присоединился ко мне. Мы оба до потери пульса смеялись над несчастным Ульфом.
Как ни странно, мое настроение исправилось, и не только из-за хорошего пива. Все начало складываться в мою пользу. И я не возражал против того, чтобы юный Дэвиган именно таким образом пускал пыль в глаза, я начал привыкать к нему и в самом деле почти полюбил. Весь путь домой он без умолку болтал. Даже когда мы вернулись после часа дня, он все не мог закрыть рот. Они обе ждали нас, Дэвиган и Хозяйка, и на столе была миска с супом.
– Вы опаздываете, Herr доктор. – Хюльда многозначительно посмотрела на часы, которые всегда висели слева на ее груди.
– Вы должны простить нас, Хозяйка, – выдал йодлем ребенок. – Мы так прекрасно провели время и зашли выпить в «Пфеффермюле».
Надо было видеть, как встали дыбом волосы Хюльды. Вдова бросила на меня негодующий взгляд:
– Ах так, «Пфеффермюле». Это kein Platz[211] для Sonntag[212]. А еще брать туда маленький малшик.
– Что это? – спросила Дэвиган.
– Низкая пивная тля низкий людей.
Все преодоленные мной ступеньки карьерной лестницы ушли из-под ног, и я рухнул вниз.
Mittagessen начался и закончился в молчании. Они снова настроились против меня. Не обращай внимания, Кэрролл, твое время придет. И скоро.
Глава двенадцатая
Британские почтовые службы совсем не такие быстрые и пунктуальные, как швейцарские, и ответ на мое письмо в «Ливенфорд геральд» пришел лишь на следующей неделе, в четверг утром. Но эта задержка была как нельзя кстати. «Геральд» выложила расследование на первой полосе и, кроме того, добавила к полному отчету о разбирательстве специальную статью, посвященную правовым вопросам этого дела, что показалось мне особенно интересным.
Естественно, я жадно проглотил эту ценную информацию, так торопясь добраться до сути, что даже позволил своему кофе остыть. Затем я прочел все крайне внимательно – с растущим интересом и удовлетворением. Там было все, что мне нужно, на что я надеялся, чего действительно ожидал. Я закурил «Абдулла» и глубоко затянулся ароматным дымком. Какой прекрасный день! Солнце сияло в моей маленькой гостиной, певчий дрозд насвистывал за окном, в мире уважаемого Л. Кэрролла все было хорошо.
Настроение у меня было преотличное, и я никуда не торопился. В последнее время Дэвиган стала вести себя со мной совсем по-свински, и теперь я с большим удовольствием предвкушал разговор с ней. Я с должной осторожностью и осмотрительностью выбрал подходящий момент. Подождал, пока Хозяйка, которая всегда ела от пуза, отправится после Mittagessen к себе вздремнуть. Мозговой трест, тщательно завернутый в одеяла, был уложен на матрас, на солнечной стороне террасы. Из своего окна я увидел Дэвиган, идущую наискосок к шале. Я дал ей десять минут, а затем неторопливо вышел во двор.
Всю эту неделю шел сильный дождь, растопив почти весь снег, и пастбища под нами снова свежо зазеленели. Выпущенные ненадолго коровы, звеня боталами, нервно обнюхивали друг друга и как сумасшедшие щипали сочную траву. Из набухшей дождем долины внизу раздавался отдаленный успокаивающий гул водопада. Весной в том глубоком озере будет форель. Мне нравилось все это еще больше, чем прежде, и скоро это снова станет гарантированно моим.
Я постучал в дверь шале и подождал. Ответа не было. Я вошел, и поскольку она не слышала меня, то застал ее во всей ее непосредственности.
Она была в маленькой кухне за гостиной, где, закатав рукава блузки, гладила рубашки Даниэля и, вы не поверите, пела. Я никогда раньше не слышал, чтобы она пела, причем у нее был неплохой голос. Девяносто девять процентов шотландских песен печальны, они о неслучившихся свиданиях, скрывшихся возлюбленных, утонувших дочерях мельников или об откровенных жалобах, перемешанных с сентиментальной тоской по островам, озерам, холмам и вереску, – обо всем, что в основном и делало из страны бедную, страдающую, никому не нужную, отверженную сироту. Но эта песня была из радостных, и Дэвиган радостно ее и пела. Да, я мог убедиться, что она счастлива, воображая, что хорошо здесь окопалась, и не имея никакого реального представления о болезни мальчика. С самого начала она не верила ни одному моему слову, а ненаглядная Хюльда предусмотрительно скрывала от нее плохие новости.
Лети, наш корабль, на просторе морском…
Она помолчала с минуту, чтобы сменить утюг. На этой кухне у нас не было электрической розетки, и она нагревала утюг на плите. Затем, сняв его с подставки, она сделала маленький аккуратный плевок, проверив, как он с шипением испарился. Мне понравился этот маленький аккуратный плевок – в нем было столько истинно человеческого, но это не помогло бы ей соскочить с крючка. Удовлетворенная нагревом, она возобновила глажение и песню.
Спаси нам того, кому стать королем,
Доставь его к острову Скай.
Хотите верьте, хотите нет – пусть я только что раскритиковал их, на самом деле я поклонник этих старых баллад Шотландии; возможно, это откликается во мне кровь Брюса. Они делают меня мягче и добрей. Самое время было приступить к делу, а не то я вот-вот начну подпевать.