Казалось, что старая перечница меня просто доконает. Она продолжала наблюдать за мной, как курица-наседка, пока я доставал из сумки пару капсул барбамила – эти красно-зеленые отключалки.
– Спокойной ночи, – сказал я.
– Gute Nacht, mein lieber Herr Doktor.
Глава шестнадцатая
Когда я, преодолевая порывы ветра, шел по двору, часы в деревне пробили два ночи, дождь со снегом приглушали удары. В одном из темных окон шале оставался узкий прямоугольник света. Я вошел не постучав, поскольку торопился. Я намеревался поскорее вернуться к себе и заснуть.
Она сидела на краю кровати, в своем тонком дешевом халате, наклонившись вперед, опершись локтем на колено. Без пальто и мокрой ночной сорочки, она так и не сняла зимние сапоги.
– Я принес тебе снотворное.
Вздрогнув, она очнулась, однако не изменила позы и ничего не сказала. Я подошел и отдал таблетки. По крайней мере, она позволила мне положить их в ее свободную руку. На туалетном столике стояла бутылка. Я увидел на ней специальную больничную метку, большие чернильные буквы «МБ» – «Мэйбелле».
– Украдено из нашего шкафа, – сказал я.
– А где еще взять? – тускло сказала она, добавив после паузы: – Знаешь, я абсолютно разбита. Бог свидетель, я не пьяница, но, как и тебе, Кэрролл, мне иногда нужно выпить. И я выпила, сегодня вечером.
Я был готов с ней согласиться. У нее был вид сломленного человека, что я впервые заметил, когда она приехала, но теперь казалось, что она полностью выбыла из борьбы. Меня это встревожило.
– Тогда не принимай таблетки. Бренди и барбитураты нельзя смешивать.
– Какая разница? – Она отхлебнула неразбавленного бренди.
Мы помолчали.
– Полагаю, я должна тебя поблагодарить.
– Да брось ты. Иду спать.
– А не хочешь выпить? За счет заведения.
Я колебался. Я уже чувствовал, что стены комнаты начали покачиваться, а на этикетке бутылки было написано «Мартель» и нарисованы три звезды.
– В твоих интересах, – сказал я, принеся стакан из ванной, – чтобы твоя подруга Хозяйка не увидела эту бутылку. У нее уже возникли сильные подозрения по твоему поводу. Кстати, это ты разбила стеклянную колбу, когда там возилась?
– Да. Я услышала чьи-то шаги. Колба упала и разбилась.
И что теперь? Я просто сказал:
– На твоем месте я бы забыл об этом.
Коньяк был хорош. Единственный стул был занят ее промокшим пальто, повешенным на спинку для просушки. Я сел на кровать. Дама была так неестественно безмолвна и подавлена, что я спросил почему.
– Что тебя мучит, Дэвиган?
Она больше минуты не отвечала.
– Во-первых, я только что поняла, насколько болен Даниэль.
– Тебя это волнует?
– Ты считаешь, что нет?
– По некоторым признакам я вижу, что ты, Дэвиган, человек хорошо закаленный.
– По каким признакам, Кэрролл?
– По косвенным.
– Потому что я не хнычу и не плачу? Я так долго скрывала свои чувства, что у меня стало привычкой не показывать их.
А что же бренди? Мы сцепились, как пара комедийных актеров, швыряющих друг в друга перекрестные реплики. Напиток должен был это прекратить.
– Давай просто скажем: у тебя было трудное плавание, Дэвиган, и результат налицо.
После паузы она сказала:
– Это по-твоему, Кэрролл. Твоя проблема в том, что ты видишь в людях только худшее.
– Я лишь худшее и видел.
– Ты только это всегда и ищешь.
И она посмотрела на меня таким долгим и грустным взглядом, что я опустил глаза. Естественно, внизу я увидел ее большие нелепые сапоги.
– Почему бы тебе не снять эти дурацкие снегоступы? Ты выглядишь до боли нелепо в них, – возмутился я и, толкнув ее, так что она опрокинулась на спину, расстегнул на обоих сапогах молнию и сдернул их.
Лежащая навзничь, с поднятыми разведенными коленями и задравшимися полами тонкого халата, она посмотрела на меня с таким вызовом и страхом, с такой молчаливой мольбой, что во мне словно что-то взорвалось. Похоже, все произошло инстинктивно и мгновенно – мы оба оказались в постели под одеялом, ее руки сомкнулись на мне, и по моей щеке потекли ее неудержимые слезы.
– Ты сказала, что никогда не плачешь, Кэти, – прошептал я.
– Это мой единственный шанс.
Никто никогда не получит подробного рассказа о том, что было дальше. Почему я должен потворствовать извращенным умам, вроде моего собственного, и принижать словами то, что в те моменты было самым дорогим, а впоследствии оказалось самым сокровенным опытом моей далеко не безупречной жизни? Тем более что это могло бы породить у читателя ложную и нездоровую надежду на счастливый исход в виде сентиментального воссоединения. Однако можно утверждать, что и после она продолжала обнимать меня, а я ее. У нее не было желания освободиться, повернуться и закурить сигарету, пока страсть опять не повлечет за собой. И у меня не было. Утешенные и замиренные, объединенные нашим слиянием, мы все еще благодарно принадлежали друг другу. Неприятности, вражда – все исчезло, в ней было столько неожиданной для меня нежности, никаких прежних реакций, она полностью уступила мне. Ну а если немножко цинично, то тут вполне к месту насмешливая фраза Лотты: все было от сердца к сердцу и розы у двери.
Наконец она вздохнула, по-прежнему не выпуская меня.
– Почему мы не добивались своего, Лори? Все это было так страшно и бездарно. – Я не мог остановить ее, и она продолжала: – Дэвиган знал, что Даниэль не его ребенок. И не мог не напоминать мне об этом. Бедняга, думаю, ему было тяжело. Он понимал, почему я вышла за него. О, если бы только ты ответил на мое письмо!
– Какое письмо?
– Которое я послала на твой корабль.
– Я не получал никакого письма, – медленно сказал я, и Бог был тому свидетель.
– Как я могу тебе верить, Лори? Ты такой страшный врун, дорогой. Но я люблю тебя, любила и, да помогут Небеса, всегда буду любить. Знаешь что, дорогой?
– Что? – спросил я.
– Все из-за того дня, когда мы были в лесу, еще детьми. Я так часто думала об этом. А ты? Разве не так? Эта помеха… в самый важный момент… это настроило нас друг против друга, вызвало взаимную вражду.
– Узнаю маленькую Краффи-Эбинг![234]
– Это ведь правда. Давай больше не будем ссориться, Лоуренс. Ты можешь быть таким чудесным, когда постараешься.
– Мне еще раз постараться?
– Не смейся, Лори. Это не просто секс. Я всем сердцем люблю тебя.
И так это и было, включая все остальное… а потом, прижимаясь ко мне, она сонно прошептала:
– Не заставляй меня вставать, любовь моя. Это было хуже всего. Как шлюха, ползти в холодный туалет.
Как же с ней, не размыкающей рук, было тепло, нежно и спокойно! Когда она стала дышать глубоко и ровно, я почувствовал, что погружаюсь в светлый и блаженный сон.
Глава семнадцатая
Спустя примерно сто лет я проснулся как от толчка. Да, прошло по крайней мере лет сто – таким старым я себя ощущал. Я лежал на левом боку, и на моей груди покоилась нежная рука. Не без труда я высвободил запястье из-под одеял и посмотрел на часы. Десять минут десятого. Невероятно. Но так оно и было, и яркий дневной свет наполнял комнату. Яркий дневной свет и холодный воздух. Не это ли разбудило меня? Я с усилием повернулся, и там, в проеме открытой двери, с непередаваемым ужасом на лице, стояла Хозяйка.
Нет, это было не ночное видение, а неприглядная реальность дня. Крайне унизительная утренняя новость после самого низкопробного будуарного фарса с участием мюзик-холльного комика. Что увидел дворецкий! Вы могли бы штамповать подобное за один цент, поворачивая ручку антикварного игрового автомата где-нибудь на заплеванном пирсе.
Я не находил это забавным. Мое потрясение разбудило третьего участника данной ситуации, и в комнате надолго воцарилось болезненное молчание.
– Через час зайдите ко мне в офис, – сказала мне наконец Хюльда командным тоном.
Подойдя к туалетному столику, она взяла бутылку из-под бренди, повернулась и вышла, держа ее подальше от себя, как ручную гранату. От грохота двери шале содрогнулось, как от взрыва.
– О господи, прости меня, Кэрролл.
– Ага, – сказал я, – смехом мы тут не отделаемся.
Я медленно поднялся с постели. Кэти стояла напротив.
– Дай мне несколько минут, и я приготовлю тебе завтрак. Позволь мне, Кэрролл. Я так хочу этого. На кухне есть банка «Nescafe», яйца и свежий хлеб. Тебе нужно поесть, Кэрролл.
– Мне лучше не оставаться здесь.
Она поняла, что я имел в виду.
Под ее встревоженным взглядом я начал натягивать на себя одежду. Мои суставы скрипели. Прокол в ноге давал о себе знать постоянной острой болью. Я чувствовал себя полноценным кандидатом на A. H. V., что, если вы не знакомы с этой аббревиатурой, означает швейцарскую пенсию по старости.
– Что будет? – спросила она.
– Самое худшее.
– Прости, дорогой, – снова сказала она, все еще сжимая руки. – Я люблю тебя, но приношу только вред.
Я пошел к себе.
Ни кофе, ни круассанов, ни свежих фруктов в буфете. Лишенный этих составных частей реанимации, я еще больше поник духом. Я бы много дал за вкус того коньяка на губах. У меня был только кирш, и одной мысли о приторно-сладком глотке было более чем достаточно, чтобы скривиться. Можно было бы принять целебный горячий душ, но я уже был одет. Я почистил зубы, не глядя на себя в зеркало, затем на ощупь побрился. Естественно, я порезал подбородок. Теперь нужно было посмотреть на себя. Опять кровь, подумал я, – она была словно разбавленная водой. Заклеив ранку, я вышел.
Сначала я должен был проверить fons et origo[235], причину всех моих проблем. Он сидел в постели, помытый, причесанный, и выглядел лучше нового. А чего еще можно было бы ожидать? Все эти гнилые больные белые клетки вылились из него, а здоровая кровь была закачана. В нем носились как сумасшедшие мои красные кровяные тельца. На данный момент он был до идеала обновленным маленьким отморозком. Я готов был его убить.