Если отвлечься от этого обстоятельства (от которого отвлекаться, повторяю ещё раз, нельзя, но всё-таки сыграем разок в пошлую игру «незаинтересованного рассмотрения интеллектуального содержания»), вся новизна сочинения состояла в удачно выбранных образах — философского ума как зеркала, подлежащего беспрестанной шлифовке, чтобы отражать феномены, и философии как бесконечного судебного заседания (слегка кафкианского), которое судит те или иные мысли, явления культуры и так далее, чтобы их разрешить или отвергнуть. Образ, кстати, при всей своей пошлости (для неамериканца) точный: философия Канта и в самом деле построена на перенесении юридических процедур в область чистой мысли. Кант, правда, не очень хорошо разбирался в юриспруденции, что роковым образом отразилось на его философии, а также и на философии вообще. Ибо именно кантианство было принято за эталон философствования как дисциплины — о чём Рорти и рассуждает, и весьма остроумно. В дальнейшем он пришёл к выводу, что кантианство всё же имеет смысл, одно плохо, что засудили не того подозреваемого — кантовские вопросы нужно было задавать не опыту, а языку.
Дальнейшая карьера привела Рорти на страницы американских газет — а это очень высокая честь для высоколобого. Он пользовался славой «модного профессора», публичного интеллектуала, которую тщательно пестовал, не забывая развлекать публику (занятие не столь малопочтенное, как представляется иным «мыслящим людям»). Рорти, например, занимался философией Хайдеггера — и написал эссе на тему того, что было бы, если бы Хайдеггер в своё время женился на еврейке и как изменилась бы от этого его философская позиция. Как нетрудно догадаться, Рорти вообще много писал и говорил на эти темы. 8 июня 2007 года он умер от рака, успев до того опубликовать множество интервью, выступлений по разным вопросам, представляющим интерес для самых широких слоёв понятно чего.
Философию он полагал родом литературной критики, но не слишком на этом настаивал. Себя считал иронизирующим либералом и прагматистом.
О прагматизме как истинно американском мировоззрении можно говорить бесконечно. Прагматизм и бихевиоризм — это суть американского способа побеждать, то есть мыслить. Ибо американец мыслит, чтобы побеждать — что крайне неестественно, ибо мышление как таковое всегда является уделом проигравших. Мышление, особенно теоретическое, родилось как психотерапевтическое средство, как способ самоутешения, как способ пережить свою ничтожность, не сходя с ума и не поедая себя изнутри. Философия — это утешение (Боэций, последний античный философ, впрямую назвал то, что было всегда), а утешение нужно лузерам. Это видно хотя бы из того, что философское мышление начинается с идеи иного — то есть иного мира, такого, в котором мыслитель (будучи лузером) занимал бы позицию альфы. Воображение себе такого приятственного мира и является первотолчком к теоретическому мышлению. Разумеется, такой мир невозможен: лузер останется лузером даже в парадизе, а в шоколаде будут правильные люди, всегда и везде одни и те же, ибо такова их природа. Но по ходу попыток вымыслить прекрасный мир, где лошки из подворотни («мыслители», мля) оказались бы на коне, теоретизирующий (то есть компенсирующий, хе-хе) разум приходит к ряду интересных побочных результатов. Пользуются ими, правда, не мыслители (ещё раз: всякий теоретик — лузер, иначе он не стал бы теоретизировать), а всё те же победоносные альфа-самцы, а ещё точнее — их обслуга, ибо альфа-самцы не думают вовсе: их ведёт безошибочный инстинкт удачника и выигрывателя, который не имеет ничего общего с мышлением. Америка — страна-победитель, страна-гегемон, и поэтому она не мыслит, более того — она блокирует теоретическое мышление, чтобы оно не испортило победительный инстинкт американской элиты, её свирепый нюх.
Однако определённые формы мышления всё-таки необходимы. Так вот, прагматизм, в том числе и философский — это и есть мышление победителя, мышление винера, мышление Важной Персоны,VIP-мышление.
Коснёмся же его — с подобающей случаю бережностью.
Начнём с цитаты, вводящей нас сразу в самую суть дела. Она взята из рассуждения Рорти об Уолте Уитмене, великом американском поэте. Напоминаем ещё и ещё раз, что величие Уитмена есть величие американца, ибо иные достоинства у Уитмена обнаружить нелегко, да они ему и не нужны, он и без них велик.
Но к сути. Рорти пишет по поводу политической философии Уитмена (этот великий человек ещё и философствовал):
Уитмен недвусмысленно говорил, что будет употреблять слова ‘Америка’ и ‘Демократия’ как взаимозаменяемые термины.
Что ж. Надо сказать, что именно так — как взаимозаменяемые термины — понимают эти слова большинство американцев. Тем более, это тождество является принадлежностью американского политического дискурса.
Существенно здесь то, что это именно взаимозаменяемые термины, то есть точные синонимы. В этом смысле, например, словосочетание «интересы демократии» эквивалентно словосочетанию «американские интересы». Строго говоря, нельзя даже сказать, что существуют какие-то «демократии» помимо американской. Америка и Демократия — это одно. Двух «демократий» быть не может. Конечно, существуют «демократические страны», но это ведь надо понимать правильно: «демократическими» в Америке называют «американские страны», то есть «страны, принадлежащие Америке, контролируемые Америкой». Разумеется, это предполагает определенную степень структурного подобия: «демократическая страна» — среди всего прочего — должна «равняться на Америку», стараясь уподобиться ей в тех отношениях, которые удобны американцам. Например, жители «демократической страны» должны открыть свой рынок для американских товаров и услуг, изучать разговорный английский, и т.п. — не говоря, разумеется, о том очевидном факте, что вся внешняя и внутренняя политика такого государства должны определяться американскими советниками. Такое уподобление предполагает, среди всего прочего, копирование американских политических институтов — разумеется, неработающих (демократическому государству и не нужно иметь работающие политические институты, коль скоро им прекрасно управляют из Сияющего Града На Холме), но воздвигнутых в честь Америки-Демократии, как некие трофеи. Раньше победители ставили на площадях покорённых городов столпы, теперь там ставят здания парламентов, «белые дома» и т.п.
Это объясняется отнюдь не циничным политиканством (в стиле «это сукин сын, но это наш сукин сын»). Да, американские власти неоднократно именовали «демократическими» государства, где у власти находились отнюдь не «демократические» (формально) режимы. Но всё же, даже самые «объективно полезные» для американских геополитических целей, но неамериканизированные внутри себя страны и народы, никогда не вызывали у народа и правительства Соединенных Штатов настоящей симпатии и доверия. А сейчас Америка настолько всесильна, что может себе позволить требовать от мира именно полной и абсолютной покорности, в том числе и в этом вопросе. Трофеи должны стоять на подобающих местах[4].
Однако, не следует впадать в крайности. «Демократия» не является синонимом исторических Соединенных Штатов Америки, точно так же, как «советский строй» не являлся синонимом «российских порядков». «Демократия» — это самоназвание определенного исторического проекта,монопольнымправом на реализацию которого обладают Соединенные Штаты и только они одни.
Тем не менее это именно проект, то есть, как-никак, нечто идеальное, обращенное в будущее. Демократия — это имя Американской Мечты, совпадающей с реальной Америкой только частично.
Об Американской Мечте Рорти пишет так:
Дьюии Уитемен хотели, чтобы американцы продолжали чувствовать себя исключительными, но при этом и тот, и другой хотели отбросить всякое упоминание о божественной милости или гневе.
В дальнейшем выясняется, что под отвергаемым «божественным» понимается отнюдь не только (и даже не столько) христианский Бог, сколько вообще любая, какая бы то ни было, инстанция, за которой признавалось бы право судить американцев за их поступки. Демократия состоит в непризнании никакого «высшего суда» над Америкой и американцами.
Америка — «первое национальное государство, не угождающее никому, кроме себя, даже Богу».
Бог тут понимается, конечно, как символ любого авторитета. Америка отвергает любые попытки судить ее «отвлеченными идеями» (наподобие, скажем, идеи «морального долга», перед которой готовы склониться немцы, или «совести», так хорошо поимевшей русских). Америка не знает и знать не желает никаких «хорошо» и «плохо», «честно» и «нечестно», «свято» и «кощунственно», «благородно» и «подло», «согласно с совестью» и «несогласно с совестью».
Единственным побуждением для каких бы то ни было поступков американцев являются их желания, а единственным ограничителем — несогласованность этих желаний.
Моральная проблема Америки — единственная, но очень важная — состоит в том, что разные американцы хотят разного. Разрешение этой — единственной, повторяю, других нет — американской моральной проблемы и возлагается на демократические институты. Надо все время иметь в виду, что целью демократических процедур является отнюдь не выяснение того, кто из американцев (или сообществ американцев) «прав» (поскольку не существует никакой инстанции, которая вправе указывать американцу, прав он или не прав), а в нахождении способов удовлетворить возможно большее количество разнообразных желаний разных американцев. При этом, разумеется, никакой классификации американских желаний (с моральной, эстетической, какой угодно другой точки зрения) не производится, более того — такая постановка вопроса недемократична (то есть является антиамериканской).
Никто не смеет спрашивать у Америки отчета в ее действиях и планах. Америка творит сама из себя, что хочет, как счастливый ребёнок с неограниченными возможностями — в этом-то и состоит суть Демократии.