На протяжении всей истории монахи снова и снова строили монастыри по этой схеме, словно сами кирпичи и раствор могли каким-то образом дать отпор злобному миру и навсегда укрыть их вместе с их книгами.
Я долго стоял в просторной раковине огромной разрушенной церкви Капистрано.
Ее разрушило землетрясение в 1812 году. Осталось высокое, зияющее, лишенное крыши святилище, состоящее из пустых ниш, пугающее своим масштабом. Я всматривался в остатки кирпичной кладки, словно в них заключался некий смысл, как в музыке «Весны священной», — смысл, имеющий отношение к руинам моей собственной жизни.
Я тоже был разрушен землетрясением — человек, парализованный диссонансом. Я понимал это, я думал об этом постоянно, хотя старался не сосредотачиваться на таких мыслях. Я пытался принять то, что казалось мне судьбой. Однако, если вы не верите в судьбу, принять ее не так-то просто.
В мой последний приезд я разговаривал в церкви Серра-Чапел с Господом. Рассказывал, как я ненавижу Его за то, что Он не существует. Я объяснил Ему, как это низко — такая вот иллюзия Его существования; как несправедливо поступать так со смертными, в особенности с детьми, и как я Его за это презираю.
Я знаю, знаю, что это бессмысленно. Я вообще делаю множество бессмысленных вещей. Быть наемным убийцей и больше никем — это лишено смысла. Возможно, именно по этой причине я все чаще возвращаюсь в прежние места, освобождаясь от своего повседневного маскарада.
Я понимал, что все время читаю книги об истории, будто верю, что Господь принимал участие в исторических событиях, спасая нас от самих себя. Но я нисколько в это не верю, и мой разум полон отрывочных фактов из разных эпох о множестве знаменитых людей. Зачем эти знания убийце?
Но нельзя же быть убийцей каждый миг своей жизни. Что-то человеческое будет проявляться время от времени — мы все стремимся к нормальности, чем бы ни занимались.
Поэтому я читал книжки и ездил в эти особенные места, переносившие меня во времена, когда я читал с тем же упоением, заполняя свой разум историями, чтобы он не оставался праздным и не обращался на самое себя.
И я грозил кулаком Богу из-за подобной бессмысленности. Это мне помогало: Бога не существовало, но я мог обрести Его таким способом, через гнев. Я любил эти беседы с иллюзией, которая когда-то значила так много, а теперь лишь вызывала ярость.
Если тебя воспитали в католической вере, ты всю жизнь придерживаешься ритуалов. Ты живешь в воображаемом театре, не можешь найти из него выход. Ты кружишься в хороводе двух тысячелетий, потому что вырос в сознании своей принадлежности к этим двум тысячам лет.
Большинство американцев считают, что мир был создан в тот день, когда они родились, однако католики возводят начало мира к Вифлеему и более древним временам. Точно так же иудеи, даже самые далекие от религии, помнят об Исходе и обещаниях, данных Аврааму. Когда я смотрел на звезды или песок на пляже, я всегда вспоминал о том, что Бог обещал Аврааму относительно его потомства Чем бы я ни занимался, во что бы ни верил — Авраам был отцом того племени, к которому я до сих пор принадлежал через собственную безгрешность и добродетель.
Столько будет у тебя потомков, сколько звезд на небе, и сделаю потомство твое как песок земной.
Вот так мы продолжаем играть спектакль в воображаемом театре, хотя уже не верим в публику, режиссера и пьесу.
Я подумал об этом в Серра-Чапел и засмеялся вслух как умалишенный, стоя на коленях, бормоча что-то в сладостном полумраке и качая головой.
Прошло ровно десять лет, день в день, с тех пор, как я начал работать на Хорошего Парня, и это доводило меня до исступления.
Хороший Парень тоже вспомнил о дате, в первый раз за все время заговорил об этом и в качестве подарка преподнес немалую сумму, уже переведенную на мой банковский счет в Швейцарии.
Он сказал мне по телефону накануне вечером:
— Если бы я знал о тебе больше, Счастливчик, я бы сделал тебе настоящий подарок вместо безликих денег. Но я знаю только то, что ты любишь играть на лютне и в детстве всерьез занимался музыкой. Мне об этом рассказали в свое время. Наверное, если бы ты не любил лютню, мы бы не познакомились. Сколько прошло времени с тех пор, как мы виделись в последний раз? А я все надеюсь, что ты придешь и принесешь с собой свою драгоценную лютню. Когда это случится, я попрошу тебя сыграть для меня, Счастливчик Черт, Счастливчик, я даже не знаю, где ты живешь!
Шеф теперь постоянно упоминал об этом — о том, что не знает, где я живу. Мне казалось, в глубине души он опасался, что я ему больше не доверяю, что моя работа медленно уничтожает мою любовь к нему.
Однако я ему доверял. И я его любил. Я не любил никого на свете, кроме него. Мне просто не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал, где я живу.
Ни одно из тех мест, где я жил, не стало для меня домом. Я часто менял квартиры и не перевозил с собой никаких вещей, кроме лютни и книг. Ну и конечно, кое-какой одежды.
В нынешнюю эпоху сотовых телефонов и Интернета легко заметать следы. И так же легко услышать знакомый голос в идеальной тишине, простирающейся на мили.
— Послушайте, вы ведь можете связаться со мной в любое время дня и ночи, — напомнил я ему. — Не важно, где я живу. Для меня не важно, так почему это должно волновать вас? Я как-нибудь пришлю вам запись моей музыки. Вы удивитесь. У меня до сих пор неплохо получается.
Он хмыкнул. Его все устраивало, если он в любой момент мог до меня дозвониться.
— Разве я вас когда-нибудь подводил? — спросил я.
— Нет, и я тоже тебя не подведу, — отозвался он. — Просто мне бы хотелось чаще с тобой встречаться. Черт, ты же сейчас можешь быть в Париже или в Амстердаме?
— Нет, — ответил я. — И вы это знаете. На границах слишком тревожно. Я в Штатах, как и все время после одиннадцатого сентября. Ближе, чем вы думаете. Возможно, загляну к вам в ближайшее время, но не прямо сейчас. Может, приглашу вас пообедать. Мы посидим в ресторане как нормальные люди. Но пока я не хочу встречаться. Я люблю одиночество.
На саму годовщину у меня не было никаких заданий, так что я мог остаться в «Миссион-инн» и на следующее утро поехать в Сан-Хуан-Капистрано.
Ни к чему рассказывать ему, что сейчас у меня квартира в Беверли-Хиллз, в тихом зеленом местечке, а в следующем году я могу переехать в Палм-Спрингс, прямо в оазис. Незачем сообщать, что я не утруждаю себя конспирацией в своем доме, как и в его окрестностях, от которых «Миссион-инн» находится всего в часе пути.
В прошлом я никогда не пренебрегал маскировкой, и эту перемену я заметил в себе с холодным самообладанием. Порой я задумывался, позволят ли мне взять с собой книги, если я когда-нибудь попаду в тюрьму.
«Миссион-инн» в Риверсайде, штат Калифорния, была моим единственным постоянным прибежищем. Я мог пролететь через всю страну, чтобы доехать до Риверсайда. Эта гостиница была самым желанным приютом для меня.
Хороший Парень накануне вечером говорил:
— Много лет назад я купил тебе все записи лютневой музыки, какие только есть в мире, и самый лучший инструмент, какой только можно достать за деньги. Я купил все книги, какие ты хотел. Черт возьми, некоторые из них я снял со своих полок! Ты по-прежнему все время читаешь, Счастливчик? Надо бы тебе продолжить образование. Наверное, мне следовало лучше о тебе заботиться.
— Шеф, вы беспокоитесь по пустякам. У меня столько книг, что я не знаю, куда их девать. Дважды в месяц отношу целую коробку в какую-нибудь библиотеку. У меня все в полном порядке.
— А не хочешь ли пентхаус, Счастливчик? Или какие-нибудь совсем редкие книги? Должно же быть что-то такое, что я смогу подарить тебе помимо денег. Пентхаус — отличное жилье, безопасное. Чем выше, тем безопаснее.
— В небесах безопаснее? — спросил я.
В Беверли-Хиллз я как раз жил в пентхаусе, правда, в здании было всего пять этажей.
— В пентхаус можно попасть двумя способами, шеф, — сказал я, — а я не хочу оказаться загнанным в угол. Нет уж, спасибо.
Я ощущал себя в полной безопасности в своем пентхаусе в Беверли-Хиллз. Его стены были сплошь заставлены книгами о прошлых веках.
Я давно понял, почему люблю историю. Историки делают все таким понятным, значительным и цельным. Они берут столетие и наделяют его смыслом, индивидуальностью, судьбой, хотя это, конечно же, выдумки.
Но я в своем одиночестве утешался подобного рода писаниями. Мне нравилось думать, что четырнадцатое столетие действительно было «отдаленным зеркалом», как в названии известной книги, и верить, что мы можем учиться у прошлых эпох, словно они последовательно разворачивались специально для нас.
Это чтение подходило для моего обиталища. Как и для «Миссион-инн».
Я любил свой пентхаус по нескольким причинам. Мне нравилось прогуливаться по тихим окрестностям, не маскируясь и не выдавая себя за кого-то другого, а потом завтракать или обедать в отеле «Времена года».
Порой я жил во «Временах года», чтобы сменить обстановку. У меня и здесь имелся любимый номер с длинным обеденным столом из гранита и с черным роялем. Я играл на рояле, иногда даже пел — призраком того голоса, каким когда-то обладал.
Много лет назад мне казалось, что я посвящу жизнь пению. Именно музыка отвлекла меня от желания стать доминиканским священником. Музыка и, как я полагаю, взросление — желание «гулять с девчонками» и объездить мир. Но мою двенадцатилетнюю душу захватила в плен именно музыка, а вместе с ней и непреодолимое очарование лютни. Я чувствовал свое превосходство над мальчишками из «гаражных групп», когда играл на чудесном инструменте.
Все это прошло, миновало десять лет. Лютня теперь была пережитком прошлого. Наступила десятилетняя годовщина, а я так и не сообщил Хорошему Парню своего адреса.
— Что я могу тебе подарить? — настаивал он. — Знаешь, на днях я зашел в лавку редких книг. Попал туда совершенно случайно, прогуливаясь по Манхэттену. Ты знаешь, как я люблю бродить по городу. В лавке я увидел прекрасное средневековое издание…