— А вы всё так здесь и живете, — сказала Полина.
— Так, так, — словно часы ответила бабка. — Как помер Поляк, так и так, так, так.
— Ружье-то у вас хоть имеется? — спросил Кит. — Мало ли кто припрется. Лихой народ бродит.
Старуха усмехнулась.
— Уж какой народец здесь-то живал, после такого любой другой, как ангел кроткий.
— Ну, это да, рыбаки ребята суровые, — согласился Кит. — Да еще те, что здесь сидели.
— У меня еще чай не остыл, каша, — сказала бабка, — оголодали, поди.
— Да нет, что вы, — сказал Кит скромно. — Но хлеба с салом поели бы.
— Сала нет, — ответила старуха. — Хлеб не пекла. Сухари там какие-то, эти, халеты.
— А может, вскипятим чайничек? — спросил Кит, сглатывая. — Да и в доме будет теплей.
— Я уже топила, — ответила старуха. — Чай еще не остыл.
Она встала, постанывая, сняла с плиты чайник и поставила на стол, достала мешочек с переломанными галетами, кусковой сахар. Ноги от пола настывали, но не в коньках же здесь ходить? Все, кроме Кита, прошли в носках к столу.
— Счас, — сказала бабка и вышла, вернулась с двумя задубелыми рыбинами, положила на стол, потом подсунула под них широкую обрезанную доску. — Расколоточку сделам.
— Да ладно, спасибо, — отнекивалась Полина.
— Кушайте, — сказала бабка. — И йышшо луковиц дам.
И она сняла из-за печки три луковицы и положила на стол.
— Ловите? — спросил Кит.
— Да, маненько рыбалю, — сказала старуха и принялась отбивать рыбу увесистой деревянной колотушкой. Девочки сначала вздрагивали от ударов. А белая кошка спрыгнула с колен Мишки и, мяукая, начала описывать круги у стола.
Вторую взялся колотить Кит. Лида легко сдирала кожу с первой рыбины, отделяла мясо от костей. Потом то же сделала и со второй. Старуха одобрительно наблюдала за ней. Дала нож, и Лида порезала рыбу. Старуха поставила на стол блюдце с крупной солью.
И все приступили к ужину в старом доме, занесенном песками. Кошка ела кожу. Старуха сидела в сторонке.
— А где здесь зона была? — сказал Кит, обращаясь к ней. — Где именно находилась?
— Тама, — ответила старуха, кивая куда-то. — За Поляком.
Мишка посмотрел на Кита, перевел взгляд на старуху.
— Лагерь был, — объяснил ему Кит. — Мне батя чё-то говорил такое.
— Лагерь, — откликнулся Мишка удивленно. — Здесь прямо…
— Ну а чё-о?
— Не знаю, — сказал Мишка.
— Остров царь хотел превратить во второй Сахалин, — подала голос Полина, — нам Николай Михайлович рассказывал.
— Это который, Ревякин? — спросила старуха. — Учитель? Жив он еще?
— Умер.
Старуха покачала головой, беззвучно шевеля толстыми морщинистыми коричневыми губами.
— Как замок Ив! — блеснул и Кит своими познаниями.
— Ты думаешь, он был весь такой в ивах? — тут же с усмешкой спросила Полина.
— Как китайский павильон, — добавила Лида.
— Чё прицепились? — возмутился Кит. — Там сидел Железная Маска!
— Граф Монте-Кристо, — сказала Полина. — Ты перепутал фильмы.
— К-какая разница, — сказал досадливо Кит, обмакивая кусок замороженной рыбы в соль и отправляя его в рот. — Царь и хотел превратить остров в тюрьму такую, как у них.
«О-ё, — думал Мишка. — Весело же и красиво…»
— А чего тут обращать? Тюрьма и есть природная, — сказала старуха. — Царь не стал, дак другие мыслю его поймали. Было время, тут сплошь спецпереселенцы да расконвоированные мыкались, ну и те, которые в бараках, за проволокой, всякой народец, ворик-цыган, краля, немецкая подстилка, перебежчики, саботажники и просто несогласные или анекдотчики, всякой народец-то перебывал. Как им амнистию Лаврентий указал, побегли, токо пятки сверкали. Потом и Никита дал свою амнистию пособникам, лесным братьям, как вон паликмахер Адамка, литва.
— К-какой Адамка? — спросил Кит.
— Литва, паликмахер. Жив ли?
— Про кого вы говорите? — спросила Полина, прихлебывая жидкий чаек. — Есть в поселке Адам Георгиевич.
Песчаная Баба кивнула.
— Он самый, паликмахер.
Кит хохотнул.
— Он фотограф! — выпалил он.
— Ну да, слыхала, профессию переменил. А здесь народ пострыгал. Спорый был паликмахер. Начальник доверял ему бритье опасной бритвой.
— Нет, — сказал Кит. — Тут речь про другого кого-то.
— Да про него одного, Адамчика паликмахера, про кого же? А ты хто ему? Не сынок случаем?
Полина сказала, чей он сын.
— А, этого, милицанера, — пробормотала старуха, цепко глядя на парня.
— Адам Георгиевич, — сказал Кит, — в армии Андерса воевал, в Иране, в Палестине. Потом в Италии бил фашистов. Тогда особо не разбирались… Раз у Андерса под командованием, то и давай в ссылку, на всякий случай. А эту армию из поляков сделал Сталин же.
— Хмхм. Это ты про Поляка баишь, — сказала старуха. — Мы с ним долго тут жили, как все тут прекратилось. Он в бывшей паликмахерской и жил. Мощный был старик, все зубы до девяноста годов имел. Молчун, калеными клещами словца не вытянешь… Молчун-то молчун, а про Адамчика твово верное сказал. Да теперь-то какая разница?.. Это так, к слову пришлось.
Кит растерянно глядел на нее.
Бабка смотрела на него насмешливо и как будто надвигалась, сама шла, как бархан. Тут Мишка и вспомнил ее прозвище.
— Послабление какое-никакое получал через свою профессию Адамчик, папиросой начальник угостит, а то и хлебца даст. А главное, главное-то: мужики и бабы мерзнут на море, сеть тянут… Отработали — и снова за колючую проволоку. Как амнистию дали, побегли.
— Но, самое, Адам Георгиевич н-никуда не сбегал с острова, — сказал Кит с плохо скрываемым отчаянием.
— А куда? Зачем? К кому? — вопрошала старуха, поглаживая ногу. — Пока он здесь сидел, там все переменилось. Гинтаре его замуж выскочила, детишек наклепала, Янтарная…
— Откуда вы знаете? — ершисто спросил Кит.
— Зна-а-ю, — сказала старуха, — многое чего знаю. Давно в песках-то живу. Он, песок, течет и течет… Одно уносит, других наносит.
— Наверно, и про смотрителя маяка? — спросила Полина. — С Кобыльей Головы.
Старуха посмотрела на нее недоверчиво.
— А кем он тебе?
Полина пожала плечами и ответила, что никем, просто интересно. Старуха кивнула раздумчиво и ответила, что да, был маяк на Кобыльей Голове, а на нем смотритель, выходец из Польши, а супруга его была из семейства местных сибирских купцов, и за ней якобы водились денежки, гости маячника едали из серебра да золота. Хорошо жили. Гости на кораблях к ним из Иркутска приходили, чаи распивали, музыку слушали — музыкантов с собой привозили, эти музыканты дочку ихнюю на дудке, флейте, значит, обучали. И как идут рыбаки, так и весла сушат, слушают, как в скалах да водах та музыка играет, поет. Вздыхают да в кручину ударяются парни. А те, что постарше и поумнее, говорят: эх, не вашего поля ягода. Но парни терпеливые, настойчивые. Ничего, мол, вот в сок войдет полный, тогда и поглядим. Но все случилось иначе. К маяку там мосток был через расщелину. И дочка маячника в сумерках побегла да оступилась, ухнула в ледяную купель. Сердечко ее сразу гукнуло от холода и страху. Родители устроили ей склеп. А рыбаки снова идут — и слышат ту музыку. Как вот подходят к мысу, в заливы входят, весла по привычке подымают — и слышат, в нишах, расселинах играет.
Маячник долго и сам после не зажился. Супруга и его в склеп. Тут нашлись какие-то чалые, полезли, золотые часы с него сняли, и к дочке заглянули, думали тоже чего-нибудь раздобыть, сережки, колечко, но уже ничего не было.
— И я тогда поняла, будет напасть на остров, — пробормотала старуха.
Так и пошло. Лагерь открыли. Война началась. «Сталинградец» потонул. Сторожиху на рыбозаводе кончили да контору новенькую подожгли. И кто? Работники планового отдела. Двое положительных во всех отношениях мужчин. Один из них пустился ухаживать за кассиршей, та все за чистую монету приняла, а ему только и надо было слепки с ключей от сейфа сделать. Но все-таки пришлось жениться. А там уже слепок — и к подельнику. Ночью пошли в контору. Сторожиха их знала ведь. Они ей сказали, что срочно надо какие-то документы взять, рано утром будет оказия в порт Байкал. И один ей зубы заговаривает, а второй сзади заходит, заходит, молоток вынимает из-за пазухи. Убили. Кинулись к сейфу. А ключ-то не от сейфа с деньгами оказался. В сейфе были просроченные хлебные карточки, всякие бумажки. Они чуть друг дружку не зашибли тем молотком. И взяли все и подпалили. На похороны сторожихи чинно шли с народом, один в плаще, другой в шляпе. Плановики. Да план-то их провалился. Следователи быстро взяли, как говорится, след… Рраз на самолетик — и увезли в Иркутск.
И много чего еще бывало.
Двух ребяток в праздник ноябрьский прямо на улице Хужира зарезанными нашли, лежали головами друг к дружке, один сынок учителя, другой главного инженера рыбозавода…
— Убийцу же нашли, — сказал Кит.
— Тебя еще совсем на свете не бывало в те поры. Хто тебе сказывал? — спросила старуха.
— Отец.
— Ну, он ищщо и не то тебе скажет, — ответила старуха. — Должность такая.
— А что жена маячника? — напомнила Полина.
Старуха взглянула на нее, покачала головой.
— Жила одна. Вот как я… И я, тогда совсем молоденькая, зашла на маяк к ней…
Все с изумлением смотрели на старуху, Песчаную Бабу, силясь представить ее молоденькой… Да как такое возможно? Песчаная Баба сразу на свет явилась такой: с продубелым мужиковатым лицом в глубоких морщинах, с широкими скулами, с черными глубоко сидящими глазками, крупным носом, — и русская, и нерусская в одно и то же время.
— И что? — спросила Полина.
— А ничего, — сказала старуха с усмешкой и потрогала кончик своего носа. — Бычка искала, сбег бычок. Я тогда в Семи Соснах жила. Она меня чаем напоила. Сказала, что съедет с маяка. Уже поздно было. Она заночевать оставляла. Я и осталась… Насилу утра дождалась и спозаранку драпанула… Только пятки сверкали.
— Почему? — подала голос Полина.
— А все потому, — сказала Песчаная Баба, — нету там покоя. Да и нигде нету. Весь остров ходуном ходит. Если бы не песок, то и вообще — страсть чё было бы. А песок… Песок, он все успокаивает, волнами покрывает, — при этих словах голос старухи зазвучал почти нежно. — Дороги переметает, ровно снегом… Шуршит, шелестит по лиственницам-то, по кедрам, по бревнам, шуршит, шелестит. Так и есть, мол, шшш, шшш, утихомирься, народец, хватит колготиться, шшш! Тут скоко с ним сражалися, заслоны ставили, чистили, укрепляли. А все бесполезно! — Она махнула рукой с какой-то безнадежностью, но и глубокой отрадой. — Бесполезно. С вечера дорога проезжая была, а утром глядишь: занесло, трактор буксует, не говоря уж о грузовике каком…