И сквозь стекло она будет светить ему, оранжево-желтая, молчащая, — и это молчание было особенно оглушительным по контрасту с болтовней шофера. И горы на горизонте будут дрожать тонкой красной изломанной линией.
С привкусом крови этот рассвет. И все события на родовой реке Мальчакитова.
— Не ухнемся в полынью?! — весело кричит курчавый парень с носом картошкой.
— Я только что здесь пробегал, — отвечает Мишка.
Над горами и по морю разливается свет, и Чалбон бледнеет, уже не успеть.
Уголь в руке жжется, нет сил удержать, и ровдуга дымится, прорывается черной дырой. Уазик подпрыгивает, отчаянно взвывая мотором.
«Зачем же Песчаная Баба дала мне знать, что еще рано в стойбище умерших, в лагерь мертвых?.. о-ё», — с удивлением успевает подумать Мишка.
И ледяной саван моря с хрустом расступается и окутывает Мишку тьмой.
Но в тот же миг ледяной саван оборачивается простынями. Как будто с теми железнодорожниками военными Мишка перелетел над пропастью лет… да и не такой уж огромной, всего-то армейские годы. И вот уже Мишку везут на какой-то другой машине, а потом несут, ага… Он открывает глаза и видит озабоченное лицо Тамары Могилевцевой. Мелькает и лицо начальницы аэропорта Светайлы с серыми глазами. Его поднимают куда-то, в какую-то камеру, и она вся начинает вибрировать и гудеть, и путешествие продолжается. Снова постукивают лезвия: тука-тука-тук-тук, — и шелестит лед: шшш, шшшахх, шшш, жжж. Тука-тука-тук. Шшахх-шшихх, жжж. Лезвия режут сине-черные зеркала в клубках нитей маин. Мишка снова пытает судьбу. Или это она его испытывает на прочность.
Мишка несется по ледяному зеркалу моря на свет восходящей звезды, не в силах больше держать пылающий уголь.
Часть третья
1
27 мая пошел сильный снег, поэтому Даррелл не смог вылететь.
А в обед выкатилось жаркое горное солнце, и снежное убранство также внезапно исчезло, как и появилось. Лед оттащило от берегов, но к вечеру эту полосу воды — метров пятьдесят — сто — опять забило льдами. Поселяне высаживают в теплицах под двойной пленкой помидоры и огурцы. На приусадебных участках сажают картошку. Все ждут рейса № 495 со школьниками на борту.
28 мая за Дарреллами прислали вертолет. Министр культуры Бурятской АССР пригласил гостей посетить Улан-Удэ… Улетели канадцы, может быть, не сняв главного, думаю я, орудуя в пекарне, выгребая угли и готовясь сажать в печь хлебы.
Ведь придет время, и старый заповедник превратится в историю. И начнется время нового заповедника. Интересно ведь будет сравнить. Да и вообще хроники со временем обретают ценность, как и фотографии. Время способно творить чудеса с кинохроникой, фотографиями. Да и с другими вещами. Какая-нибудь палка, которой мяли лен, превращается в раритет музейный.
Заповедник как магнит притягивает людей неординарных — хотя бы в чем-то, даже в своем желании, нет, лучше сказать нежелании вести жизнь обычную в городе ли, в селении. Ведь заповедник, как Петербург, явление умышленное. Центральной усадьбы еще каких-нибудь семьдесят лет назад не существовало. В лучшем случае здесь стояли два-три чума. Поболее — на Южном теперешнем кордоне, там была родовая управа тунгусская, еще стоял магазин и выстроили небольшую церковку. Эти сведения почерпнуты в «Тунгусской экспедиции», устроенной по простой причине: царскому правительству не хватало средств на ведение войны. Мировая бойня, таким образом, породила это мирное предприятие по охране соболей. Соболь был страшно дорог. И местный соболь в два, три, четыре раза стоил дороже соболя, добытого всего-то в каких-нибудь ста в километрах.
Это-то умышленное поселение и манит всяких искателей, что-то тоже умышляющих, замышляющих совершить в своей жизни. Так что не исключено, что в некий год, день объявится труд, книга, свод дневников и записок, репортажей, заметок, писем, посвященных заповеднику. Сюда же и карты, фотографии, открытки. А еще и фильмы. Вот фильм Даррелла, например. Только все норовят снимать зверей. А здесь интересны люди.
Все живущие в заповеднике похожи на полярников, по крайней мере несколько месяцев в году, когда поселок отрезан от внешнего мира. Поэтому к подбору служителей в новый заповедник надо подходить со всем тщанием. С этим согласны и Прасолов, и Могилевцев, и Юрченков. И кадровиком они назначили меня, ссылаясь на умение вести диалог и на то, что моя Люба и получает письма со всей страны. Она их читает и наиболее интересные передает мне для неофициального ответа. Действительно, в заповедник пишут неординарные личности: вышедшие в отставку чиновники, опальные или непризнанные литераторы, охваченные раскаянием преступники — прямо из зоны, староверы, йоги, шаманы, художники, спортсмены, мечтатели-школьники, ученые, солдаты-орнитологи, иностранцы-созерцатели.
Созерцатели-то здесь и нужны. Заповедник нового толка должен стать царством созерцания. Ну, точнее сказать: заповедник созерцания.
Сейчас наступил критический момент, можно сказать, крушение самой идеи заповедника старого хозяйственно-научного толка.
Пожар сожрал не только магазин, «Орбиту», но и заготовленный для строительства грандиозного комплекса лес, который брали частично прямо здесь, в заповеднике, частично доставляли морем. Против строительства выступали Могилевцев, Прасолов, я, Юрченков. Подговаривали лесников и рабочих не участвовать в вырубке кедра и сосны. К чему эта новая Вавилонская башня? В каком сне или фильме администрация увидела этот дурацкий комплекс с гостиницей, столовой, лабораторией, кинотеатром, музеем, конторой? Чем плохи обычные сибирские крепкие дома из лиственницы и сосны? Они уже есть. Надо просто сокращать число живущих здесь. И в первую очередь выводить из штата всевозможных охотников и рвачей.
…Шаги, покашливанье, клацанье железного кольца, скрип половиц.
Входит Гена Юрченков.
— Проверка пожарного состояния? — спрашиваю.
Улыбка на курносом лице немного унылая. Входит, глядит, как я орудую, накладываю в формы кисловато пахнущее тесто, беру эти посудинки и, кочергой подталкивая, отправляю в протопленную печь. По моему лицу катится пот, бусины застревают в усах, сбегают на бороду. Гена смотрит и вдруг декламирует немного гнусаво:
Кто хочет в Индию,
Пожалуйте на мой корабль.
Правда, я не моряк,
Мне не нужны ни мачта, ни парус,
Сижу в моей квашне,
Ничего мне больше не надо…
Был бы я португальский король,
Не было бы мне дела до того,
Что кто-то другой перевернулся
Вместе с квашней в ручей…
— Какие-то сомнительные вирши, — признаюсь я.
Юрченков не смущается нимало.
— Между прочим, это Бах, да?
— Он… баловался? — спрашиваю в некотором замешательстве.
Вообще-то музыканты представляются мне сразу людьми не от мира сего. Точнее будет сказать: до мира сего, мира слов и понятий, ведь музыка внесловесна. И не вернее ли сказать, что в начале была музыка?.. Иногда мне кажется, что заповедник созерцания и должен быть музыкальным, таким царством музыки… Довольно смутная мысль, неопределенная, так сказать, греза, и, скорее всего, совершенно бесполезная. Но, как говаривал старина Кант, наиболее красиво то, что бесполезно.
Юрченков слегка морщит вздернутый нос, ему не по нраву пришлась моя реплика, но тем не менее он ее утверждает:
— Это были куплеты на мальчишник перед его свадьбой. Бах в переводе означает ручей, а бакк — квашню для теста.
Религия атеиста Юрченкова — токкаты и фуги Баха. Странно, конечно, ведь Бах сочинял все во славу, так сказать, божию. И могло ли свершиться его искусство без этого устремления?
Баха Юрченков часто поминает, так что мы, его собеседники, этому нисколько не удивляемся. А наоборот — ждем этих сообщений и радуемся. Они всегда как-то освежают и преображают хотя бы немного быт в этом глухом и позабытом уголке. Через это имя мы словно приобщаемся к каким-то мировым столицам. Впрочем, насколько мне известно, сам-то Иоганн Себастьян жил в провинциальных городках. Хм, а его имя словно столица.
— Между прочим, — продолжает Гена гарцевать на своем любимом коньке, — родоначальник фамилии Витус, или Фейт, Бах был булочником.
Я снова поворачиваю жаркое лицо к нему.
— Почему ты не говорил этого раньше? Всегда ведь приятно хоть в чем-то соответствовать…
— Ну, ты еще и на гитаре играешь, да? — спрашивает-говорит в своей обычной манере Гена.
Я готов развести бурю негодования в стакане, но Гена предупреждает мои самоуничижительные излияния:
— Биографы Баха и пишут, да? что этот булочник не расставался с каким-то гитарообразным инструментом!
Тут уже я лишь удивленно развожу руками. За моими детьми что-то не замечено музыкальных наклонностей. Ксеня вроде бы неплохо рисует. Пашка — во всем лентяй.
— Бакк в бах, — бормочет Генрих.
Именно сейчас уместно это его полное и настоящее имя, а не то, которое ему дали в поселке: Гена.
— Киношники улетели и так и не узнали, что за страсти здесь кипят, — говорю.
— Да, — отвечает Гена, — администрация проявила чудеса изворотливости. Даже тунгуса отправили на операцию в Улан-Удэ так ловко, что канадцы не расчухали… Но Некляев с хамелеоном на шее никуда не улетает, продолжает вынюхивать.
Некляев носит цветной платок на шее. Он прибыл аж из Москвы со сценарием для канадцев, но те, разумеется, игнорировали советы этого вертлявого деятеля.
— Канадцам только зверушки интересны, — говорю. — А я бы на их месте подождал, когда на гору уйдут новые Адам с Евою.
— Настоящая Ева, наверное, была черно-курчавой. Но рыжая, конечно, фотогеничнее.
— По-моему, ты не безразличен к ней.
— Как и все мы. На то и Ева, да?
Задвигаю последний «кораблик» и ставлю кочергу к печке, сажусь на скрипучий стул. Когда-нибудь он непременно развалится. Надо бы подремонтировать… И так я говорю себе уже не первый раз.
— Это все? — спрашивает Гена.