«Хух! Хухух-ухх!»
— Я все-таки полезу на вышку.
— Как хочешь.
…
— Ооооо! Огоооо!
«…ооооо!.. гооо!..»
— Ничего не видно-о! Охо-хо! Всюду туман! Поселок накрыыыт! Море тоже! Только наша гора и есть! И ничего больше! Ничего и никого тут нет! Только мы с Кристей! Огогого! Эээйй! Слышишь, Усадьба? Слышишь, Седьмой Кит? Это весть нового заповедника! Да здравствуют Лао Цзы и Чжуан Цзы! А еще Орлан Окуджава! В клюве у него ключ мира! Огогооо! Долой технику! Кроме почтовых самолетов! И транзисторных приемников! Долой границы и замки! Миру — мир и море! И день как год!
…
«В эфире музыкальная программа „После полуночи“».
…Илья Любимский, стихи Сергея Есенина, «Серебряный ветер», поет Яак Йоала.
Свищет ветер, серебряный ветер,
В шелковом шелесте снежного шума.
В первый раз я себе заметил —
Так я еще никогда не думал…
— Ох, какая ерундовина.
— Ну, по-моему, ничего.
— Это? Перестань. Какие-то муззигзаги. А мелодии нет. И вообще не люблю Есенина.
— Не любишь?
— Нет. Всю эту пьяную тоску-кручину купеческо-крестьянскую, ну, то есть как будто приказчик с цветком в петлице изливает свои чувства.
— Подожди, может, что-то еще будет…
«Песню Раймонда Паулса на стихи Роберта Рождественского „Любовь настала“ поет Ольга Пирагс.
Как много лет любовь во мне спала,
Мне это слово ни о чем не говорило,
Любовь таилась в глубине, она ждала,
И вот проснулась и глаза свои открыла.
Теперь пою не я — любовь поет,
И эта песня в мире эхом отдается:
Любовь настала так, как утро настает…
Хххррр…. Ссссшшшш…»
— Ну вот! Что там?
— Не знаю, волну сбило… Наверное, Седьмой Кит проплыл. А тебе что, понравилось?
— По крайней мере просто, без затей, мелодия хорошая. Ее можно и насвистеть. И никаких шелков в березах из трактирного окна… Ой, что это? Слышал? Выключи ты эту хрипелку!..
— Что?
— Тссс.
— Какая-то птица.
— Снова филин?
— Вроде нет. Не понял. Где-то в стороне моря. Над морем.
— Давай так посидим, послушаем. Ты же сам сегодня проповедовал, мол, без технических штучек.
— Тогда надо и лампу потушить. А свечку зажечь.
— Ой, лампа. Светоч прогресса. Керосинка.
— Техника все же. А как же.
— Олег!.. Смотри! Видел?.. Кто-то у окна стоит… Мама, мама, мама…
— Да где?..
— Стоит, смотрит… мама, мама, мама…
— Да нет… Это… это… туман завихрился… Или ветка… Или…
— Какая ветка? Перед окном? А туман не увидишь. Ты его видишь?
— Нет.
— И я. Возьми ружье.
— Чтобы уже по… классику…
— Перестань! Тише. Слушай. Слышал?
— Нет.
— Да кто-то вздохнул так: вваах!
— Грузин, что ли?
— Ой, ну хватит тебе!..
— Значит, египтянин, они восточные люди все так вздыхают: вах!
— Дай же послушать!..
— Да пожалуйста, слушай на здоровье.
…
— Ну, все? Можно дышать?
— Можно. Но меня удивляет твоя слепота и глухота.
— Слепоглухой. Я думал, ты сразу это поняла. Что я слепоглухонемой. Еще когда мы встретились на поселковом аэродроме в прошлом году.
— Нет, но перед окном кто-то стоял. И заглядывал к нам!
— Вполне возможно. Тунгусские духи. Здесь их владения. Правда, ты говоришь, что вздыхал так: вах. От Мишки я таких вздохов не слышал. И от его дядьки и тетки. Обычно так вздыхают люди с Кавказа.
— Ты можешь иронизировать, сколько тебе влезет. Но я точно слышала и видела.
— Да, ты не слепоглухонемая, это факт.
— И на улицу я одна больше не выйду. И одна здесь не останусь.
— А как же мой поход за «Кубанью», сигаретами и почтой?
— Пойдем вместе.
— Это нарушение инструкций. На вышке всегда должен оставаться кто-то из пожарной команды. Вдруг кому-то из администрации взбредет в голову проверить? Как раз завтра? То есть уже, считай, сегодня?
— Ну и что. Я повторяю: ни за что! Все.
— Хм. У тебя же логический склад ума, то есть математический, ты сама хвалилась. И я в этом не раз убеждался. И учишься ты на химфаке. Это наверняка какое-то физико-химическое явление. Или просто явление в отдельно взятом мозгу.
— Ой, профессор, хватит тараторить.
— Я высказываю соображения, а не тараторю.
— А по-моему, тараторишь, как… как…
— На базаре?
— Да.
— То есть Есенин — приказчик, а я — базарный зазывала?
— Примерно так и есть.
— Ты подумала?
— Я всегда этим занимаюсь в отличие от других. Ты придумал, а я подумала… подумала, что это в точку.
— Хоп! Продолжай размышлять. Не стану тебе мешать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
11
Исландия, Исландия, понял я и сразу поделился своими соображениями со всеми. Эта информация касалась исландских саг, исландского мира в десятом тире двенадцатом веках. В эти века в Исландии не было государства, машины насилия и угнетения и надругательства над природой. Там не было армии, не было церкви, не было полиции. Это был остров свободы, диких фьордов, лугов, на которых паслись стада. А в реках и морях плескалась рыба. Всех эта информация заинтересовала. Вскоре Прасолов узнал, что Исландия, по сути, была такой большой Новгородской республикой. Там было свое вече — тинг и альтинг, народные собрания, на которых решались различные вопросы, разбирались судебные тяжбы. Я возразил, что только вече и напоминает Новгородскую республику. В Новгороде была армия, была церковь, был князь. Могилевцев и Юрченков меня поддержали. Я заказал через библиотечный коллектор «Исландские саги», выпущенные в серии «Библиотека всемирной литературы». Юрченков освежил свои познания европейской действительности, ведь он жил, собственно говоря, в Европе, пока волею судеб не оказался здесь. Он сообщил во время нашего исландского чаепития, проходившего у него в холостяцкой кухне, что исландцы вообще самые миролюбивые люди на планете, ему приходилось общаться с некоторыми туристами и музыкантами, и он жалеет, что не смог отозваться на приглашение в лютеранскую церковь в городе Акюрейри на севере Исландии, в которой есть орган на 3200 труб. Но уже он числился в неблагонадежных, и выпускать его не хотели. Так вот, у исландцев так и нет до сих пор армии.
— Но она есть у НАТО, — тут же заметил лесничий Прасолов, трогая очки в толстой пластмассовой оправе.
— Да, — согласился Юрченков, потирая свой несколько вздернутый нос. — И тем не менее…
— Интересно, как же у них разворачивались события во времена фактической анархии? — спросил Могилевцев, шевеля белесыми глухариными бровями.
Это Кеша Мальчакитов как-то ляпнул, что брови у Могилевцева глухариные. И ведь правда, нависают кустиками, только как будто заснеженные.
Всем это было интересно. И мы ждали книгу с сагами, словно посылку древних исландцев. Вообще мои анархистские устремления не всем одинаково были по душе. Самому молодому — ну, не считая, присоединившегося, кажется, к нам вполне серьезно Олега Шустова с горы Бедного Света, как он ее почему-то назвал, — Сергею Прасолову, будущему главному лесничему и скорее всего директору нового заповедника, это претило. Он считает, что анархия — дурацкая утопия и нам надо использовать существующие государственные структуры.
Ученому Игорю Яковлевичу Могилевцеву эта идея симпатична. Ну да, ибо он — ученый во всех смыслах.
На излете эпохи Уса, за год до великого вопля, подобного тому, что услыхал некий кормчий, проплывая в греческих водах: «Великий Пан умер!» — «Ус хвост отбросил!», тогда студента московского института пушнины сцапали крысы… или псы?.. нет, скорее все-таки псы, опричники на службе у главного Рябого Крыса Уса, за шутку насчет повеления царя: «Бейте потихоньку прутиком».
Уже тогда Игорь Могилевцев занимался соболем, бывал на практике в Сибири, интересовался и жизнью, преданиями соболятников-инородцев, тунгусов в том числе. И услышал о раздорах одного эвенкийского рода с другим — до смертоубийства, военных действий с применением стрел и копий и даже ружей, у одного рода были только стрелы и копья, у другого — еще и ружья. Много погибло народу. И тогда они решили подать в русский суд и пошли на Ангару, где стояли русские. Один род понимал по-русски, другой нет. И тех, кто не понимал, и наказали: побили железными прутьями. Тогда русский начальник написал царю, что если наказывать жестоко тунгусов, они все вымрут. Вот царь и дал ответ: «Бейте потихоньку прутиком». Ну а студент не удержался и заметил на дружеской пирушке, что царский завет забыт: бьют не прутиком, а проволокой.
Он был свидетелем, как одного эвенка, оленевода-колхозника, забрали за то, что с тем началась призывная морока. Услышал он «голоса», зовущие бросить колхоз, уйти в лес, искать песню, — так и поступил. А был бригадир, коммунист. Но зов этот может поразить кого угодно. Вероятно, если бы он был простым пастухом, дело как-нибудь бы и замяли. А тут — член КПСС, бригадир, и сутками сидит в лесу, что-то орет, то плачет, то кукует. Некоторые ученые называют это арктической истерией, время от времени поражающей северян. Да еще вот и студенты стали свидетелями, рабочие экспедиции. И что же? На катере по реке поднялись представители власти, два милиционера и молодой мужчина в штатском. Мобилизовали пастухов и через два дня изловили безумца, скрутили и увезли. Но безумие это было священным, как потом узнал из трудов известного этнографа-тунгусоведа Глафиры Макарьевны Василевич пораженный студент. Так и происходило испокон века призвание в шаманы. Шутка студента прозвучала в крайне неудачное время: против кандидата лингвистических наук, преподавателя эвенкийского языка в институте Герцена, исходившей немало троп в Сибири Глафиры Василевич как раз и возбудили дело, вменяя в вину реакционные теории о языке, вульгаризацию в грубой натуралистической форме словарей и клеветнические измышления о национальной политике