Прасолов смеется. И я соображаю, что снова лью на его мельницу. Зря пустился в эти объяснения. Не ради же красивых умных женщин, которые с таким интересом слушают? Нет, мысль моя проста: только сообща можно нащупать очертания этого слона, как в одной персидской притче, а потом и увидеть его. Поэтому кажущаяся неудача на самом деле удача исследователя. И главное, мысль должна метаться рыбкою, пусть карасем — уворачивающимся от зубов щуки. Мысль не должна дремать, только так ее обиталище не превратится в болото, а она — в лягушку. Созерцать — значит зреть, то есть вызревать со-вместно с чем и кем? Очевидно, с мыслью. Созерцание есть вызревание мысли.
— Вот-вот, — подхватывает Прасолов, — уже на этом этапе у них все начало буксовать. Это был знак! Анархия, так сказать, в действии. А что было бы при ан-архии, например, здесь? Сплошные черточки, дефисы и тире вместо тайги! Если бы не воля сначала царя, потом советской власти, тайгу вырубили бы, ну или, по крайней мере, выбили бы все из нее всех соболей. Экспедиция начала века застала здесь все в плачевном состоянии. За бутылку водки сдавались соболиные речки хищникам охотникам. Ну хорошо, хорошо, за несколько ведер водки. А по сути — за бесценок. Как бы это могли остановить анархисты? Кропоткин с Прудоном? Или наши друзья эвенки. Они-то сами и сдавали соболиные угодья, потому что ленились. А чего, мол, я буду бегать на лыжах по склонам? Пусть бегает Иван, а я полежу на шкуре с трубочкой в обнимку с ведерком воды веселой. И только стражники-лесники с ружьями смогли прекратить этакое-то веселье. И результат — вот: тайга наполнилась соболем.
Все явно солидарны с Прасоловым.
— Да, — соглашаюсь я и тут же возражаю: — Тайга наполнилась соболем, а Байкал наполняется отравой. Представим весы. Какая чаша, по-вашему, перетягивает? Целлюлозный комбинат построили в первую очередь для военных нужд. Армия — молох государства.
— Ну, не будет здесь советской армии, появится китайская, — тут же реагирует Прасолов.
— Для чего необходима армия? Для защиты. Но эта защита наносит урон больший, чем вероятное нападение. Какой смысл защищать помойку? — спрашиваю я.
И уже собрание смотрит растерянно, без былой уверенности. Прасолов прячет смущение за шумными движениями, немного отодвигает стул, кладет локти на стол, убирает, берется за чашку, стучит ложечкой по блюдцу.
— Сереж, положить тебе варенья? — тут же спрашивает заботливая Люба.
— Спасибо, я сам, — он накладывает еще рубинового варенья из ягод, собранных на чистых заповедных болотах.
— Тут надо ясно сформулировать: зло государство? И честно ответить: зло. И вывод напрашивается такой: чем меньше государства, тем лучше.
Катя хлопает в ладоши.
— Здорово!.. Начать за упокой, а кончить за здравие! Просто виртуозно.
— Действительно, — поддерживает ее Люба. — А как же эти детоубийцы из фьордов?
— А я и не утверждаю, что государство должно совсем исчезнуть. Но стремиться к его исчезновению — во благо всем. Наверное, в этом вообще смысл ан-архии.
— Так здесь будет монастырь или… — начинает Катя и сбивается, подыскивая нужное слово.
— …Гуляй-Поле! — приходит ей на помощь Юрченков, вообще-то полный мой единомышленник, но ради красного словца перед молодой женщиной готовый похерить это.
Прасолов смотрит на него и кивает с улыбкой.
— Заповедник впитает все лучшее от предшественников, — спокойно отвечаю.
— Или все худшее, — говорит Прасолов. — К нам уже едет ревизор. Представитель Главохоты. Депеши Дмитриева достигли цели. И вполне возможно, что скоро у нас будет действительно новый заповедник с новым директором Дмитриевым.
— А вот ходили слухи о каком-то талмуде, гроссбухе, книге грехов и грешков на всех, — подхватывает Люба. — И вчера сшиблись Тамара Могилевцева с Маргариткой Сыровой. Тамара говорит, что уже два раза приходит, а библиотека закрыта, хотя время рабочее. Та ей в ответ: а медпункт? Когда у дочки понос был, она прибегала: заперто! А может, дочка отравилась? Ох, ну как обычно, шум, мама моя, аж стекла звенят. И тут Маргаритка грозит, мол, погоди, придет скоро время, раскроются другие книги — досье! Там каждый запротоколирован.
— Ого, — отвечаю, — звучит грозно, эсхатологично. Что в устах книжной-то женщины гармонично.
— Ты думаешь, Маргаритка читает что-нибудь, кроме формуляров своих? Или ее подруга Славникова читает? — спрашивает Люба.
Ей не по нраву ни та ни другая. И сейчас она выведет их на чистую воду. И Люба с азартом приступает:
— Они как сойдутся да как начнут трындеть и судачить, что ой, мамочки! Мне из окна конторы видно: и час стоят, и два. И ля-ля-ля, ля-ля-ля. Тут к ним Портнова присоединится. И они давай на троих трындеж разводить. А у Портновой через двор не пролезть из-за грязи. Дети бегают, как беженцы с Поволжья. И дочек как она одевает? А младшая еще на личико очень страшненькая. Так вот хотя бы Маргаритка ее поучила прекрасному, книжку какую всучила. Нет! Только вот стоят, как три грации, и ля-ля-ля. А Славникова мне сама признавалась, что последнюю книгу прочитала два года назад, что-то про препарирование, по работе-то надо. Ну так у нее теплица — как павильон на ВДНХ. У нее, конечно, рука легкая, и все хорошо растет. Да у Маргаритки два огорода. И как пойдет ягода, они ведрами черпают. Черемшу пудами рвут. А там грибы. Все это сушится, консервируется, закручивается в банки, варится, маринуется, как на консервном заводе! И потом забивается в подполье и интенсивно поедается все подчистую, поедается… Ну где ж время на книги? Только вот разговор затеять часа на три-четыре…
Все смеялись, Катя — до слез. Мне сначала хотелось прервать Любу, урезонить, но — сам заслушался. Люба человек эмоциональный.
— Компромат, интриги, поджоги, — кто скажет, что мы обитаем на отшибе, да? — подает голос Юрченков.
— Что ж, все эти разнонаправленные силы свидетельствуют о том, что система жива. Правда, печальная истина в том, что векторы и Дмитриева и нынешней администрации совпадают в главном: оба они устремлены к идее антропоцентризма как основополагающей идее заповедного дела, — решаю я вернуть разговор в серьезное русло.
— А на каком ките будет ваш заповедник? — спрашивает Катя.
— Это кит, пойманный Семеновым Тянь-Шанским, Кайгородовым, Кожевниковым в начале века. Песнь этого кита проста как мычание: биоцентризм. У первобытной природы есть право быть. Язык не врет. Сначала она была, потом появились мы. То есть человек здесь все-таки гость.
— И престранный, да? — поддакивает Юрченков.
— Ну, биоцентризм… Как-то это скучно, — говорит Катя и для убедительности печально вытягивает губы.
— Ладно, — говорю, — можно и повеселее завернуть. Есть вещи, которые нельзя включать в хозяйственно-преобразовательные планы. Например, Байкал. Тут подмога от Иммануила Канта, сказавшего, что наиболее красиво то, что бесполезно. Весь Байкал должен стать бесполезным, вот и все. И первой территорией бесполезного будет наш заповедник. Никакой выгоды, — таков наш лозунг. Что важнее, дикая природа или истина? Наш ответ: дикая природа. Лучше белое пятно в познании, чем в природе, говорил кто-то из биологов. Советских, между прочим. Хотите белое пятно вместо Байкала? Вы его получите. А точнее, белое пятно, наполненное жижей вашей выгоды.
— Фу! — смешно поморщилась Катя. — Это уже интереснее!
— Но не сказать, чтоб убедительнее, — замечает Прасолов. — Вряд ли кого увлечет пассаж про бесполезность.
— Священно-бесполезный, — предлагает свой вариант Юрченков, вздергивая и без того вздернутый нос.
Я смотрю на него с восхищением.
— О, это в точку, Ген! Гениально.
— Такое у меня имя, — отвечает Юрченков.
— Нет, действительно. Тут намек и на всем известную песню, и на Лао Цзы.
Юрченков вскидывает брови.
— Вот как? Но этого товарища я не читал.
— У него есть целая глава о бесполезном. Коротко говоря: откажитесь от умения и выгоды и будьте как некрашеный холст.
— А я вам напоминаю мудрость нашей ленинградки, — сказала Люба.
Все смотрят на нее.
— Забыли? — спрашивает она, обводя всех насмешливым взглядом.
— Тут у вас действительно заповедник! — восклицает Катя. — Что ни человек — то мудрец или юродивый, а это одно и то же ведь. Зря канадцы тратили пленку на нерп и птичек. Людей надо было снимать.
— Говорят, скоро часть съемочной группы вернется, чтобы снять что-то еще, — сообщает Прасолов.
— Ну хорошо, напомни, — говорю я Любе, уже догадываясь.
— Вы не Байкал и мир спасите пока, а одного паренька вызволите, коренного жителя этого самого священно-бесполезного моря-вещи.
— Ах, да, — отзывается Юрченков. — Что о нем слышно новенького?
— Ему успешно вставили титановую пластину вместо раздробленной лобной кости, — говорит Люба. — Пулю извлекли. И скоро снова доставят в кутузку.
— Чья пуля-то? Ментов или Андрейченко?
— Неизвестно.
— Мы не забыли, — говорит Прасолов. — Соображения есть.
— Так поделись ими.
— Мне кажется, это преждевременно, — отвечает Прасолов с непередаваемым административным видом.
Нет, в нем есть административный ресурс! Он, конечно, прирожденный директор будущего заповедника. До того как его назначили и. о., он был менее официален и более доступен. Я в общем-то немного опасался, придет ли он на чаепитие. И не повернется ли дело так, что он вдруг войдет во вкус должности главного лесничего и, боясь ее потерять, просто оставит нас с носом?
— Да брось, Сережа, тут все свои, — с убедительной ласковостью просит Люба.
И Прасолов сдается, поправляет очки, кашляет в кулак.
— Ну хорошо, — начинает он, снова напуская на себя важный вид, сплетая пальцы, выставляя оба указательных вперед и сосредоточенно глядя на них. — Во всей этой истории странно именно исчезновение канистры у Шустова и обнаружение ее на пожарище. Это уже похоже на поджог. Да. Мальчакитов мог по неосторожности, убираясь в «Орбите», бросить окурок, это так. Но вот как раз канистра и свидетельствует о том, что пожар случился не по вине Мальчакитова. Явный поджог. Кто? Зачем? Мальчакитов?