Ах, тебе ль покорять небеса!
Тут и ждать, и надеяться стыдно.
Мы висим над землей два часа — чудеса! —
и внизу — долгожданная Тында…
Двенадцать с дождичком тепла.
Забора нету — благодать!
Поскольку крупные дела
не начинаются с оград.
Покрыт грунтом аэродром —
понятно: нет людей и рук.
И все формальности — потом:
ты к нам приехал — значит, друг.
Здравствуй, город на сопках кривых!
Здравствуй, мерзлая чудо-столица!
Я к тебе как-то сразу привык —
здесь теплее, чем там, на границе.
Как столица, шумна, и вольна,
и уверена в прочности зыбкой.
На застывшей волне, как волна,
поднялась с белозубой улыбкой.
Смотри, товарищ, не забудь:
ты этой песни здесь полпред.
Воспой наш БАМ и где-нибудь —
мой исторический портрет.
А не шутя — так для ребят
не пой ни стужи, ни ветров.
Мы здесь, старик, нашли себя —
и в этом суть. И будь здоров!
Не забыть, дорогой, не забыть
эти в память упавшие лица
на север ведущую нить —
автостраду со скоростью тридцать,
где ухабы стучат по зубам
и где пыль никогда не осядет,
а внизу извивается БАМ
по рисунку из школьной тетради.
Не забыть, дорогой, не забыть,
Что нам выпало в жизни любить!
Вот накатанный путь
Вот накатанный путь
и знакомый разбег.
Так куда поведет
нынче эта кривая?
В центре — шпиль. А Нева
на полпальца правей —
эти волны меня
с головой накрывают.
Что исчезло из глаз —
никуда не ушло.
И хоть в прежний поток
никогда не войду я,
но помимо меня
он течет и течет,
как помимо меня
ветер дует и дует.
И на крыльях его
грязной пеной летят,
унося нас с собой,
все слова, все обиды.
Но чем выше полет,
тем спокойнее взгляд,
ну а мелких вещей
так и вовсе не видно.
Старой мысли виток,
словно капля воды,
не убавит мне дней,
не прибавит печали.
Я ушел не от тех,
кто кричали «жиды»,
а от тех, кто молчал,
когда эти кричали.
Что же будет с тобой,
необъятная Русь?
Впрочем, хватит уже!
Сколько можно об этом?!
Не моя это жизнь!
Так чего ж я казнюсь?
Что мешает глазам
четко видеть предметы?
В поезде
Когда качается в ночи вагон
и буквы падают и вкривь, и вкось,
мелькнет заснеженный пустой перрон,
и непонятно, отчего мы врозь.
Тепло руки и холодок щеки
нести у сердца через тыщи верст,
и прогреметь над пропастью реки,
и вдруг понять, что это значит — «врозь».
Еще ты можешь сохранить
едва натянутую нить,
но вот толчок — последнее касанье,
сорвутся пальцы с рукава,
сметутся со щеки слова,
еще согретые живым дыханьем…
Пространство — вот он, вечный враг двоих, —
страна неверия, снегов и лет.
И что сегодня разделяет их —
придется завтра им преодолеть.
И холод слов, и недоверье глаз,
и расстояния здесь ни при чем, —
нас разделяет только то, что в нас,
что серой тенью встало над плечом.
Благословен да будет дом,
стоящий верой и трудом,
куда всегда нас возвратит дорога.
Да разойдется серый мрак,
да не коснется тихий враг
дыханьем ревности его порога.
Когда качается в ночи вагон
и не приходит долгожданный сон…
В сторону Руси
Вот любовь сожженная,
крылья опаленные
и насквозь пронзенное
сердце уж давно.
Кем же так повенчаны —
все пропасти да трещины.
А земля иль женщина —
это все равно.
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
С деньгами, заслугами —
все мы были слугами,
и, как друг, разлука мне
руку подает.
И мотивчик крутится:
сколько ж можно мучиться! (ах!)
прост раздел имущества:
все мое — твое.
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
Проклято, оплевано,
догола обобрано,
племя мое гордое
все-таки летит.
Говоришь, мы куплены…
Но твоих же, русских же,
что тобой загублены, —
кто тебе простит?
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя спаси!
То матком, то шепотом
в сторону Руси:
пропади ты пропадом —
Бог тебя прости
(а я не мог).
Встреча
Пять лет не встречались, — казалось, забыта,
задвинута в память и крышка забита.
Но, как говорится, стечение —
путей наших пересечение.
— Ну что, изменился?
— А я — изменилась?
— Ты стала нарядной.
— Я много трудилась.
Разлукою, правда, не мучилась,
но если по правде — соскучилась.
— Ты стала большая.
— Я просто взрослею,
то юность была.
Попрощаемся с нею.
Ведь юность когда-то кончается
и взрослая жизнь начинается.
— Ты нравишься мне.
А вот я уже старый.
— Ты — мальчик навек
с вечно юной гитарой.
Да что там! Раз выпало свидеться,
давай наконец-то обнимемся!
Так здравствуй, моя незабытая Тында!
Что пело и грело — ничуть не остыло.
На сотнях любовей стоящая,
и прежняя, и настоящая.
Кольцо наших рук — оно нерасторжимо.
Любовь — это то, что всегда будет живо.
Морозом и ветром каленная,
К любви моей приговоренная
Тында!
В Тынде дождь
В Тынде дождь,
и промокшие улицы мутно стекают в овраги.
В Тынде дождь,
и раскисшая глина на взлетной лежит полосе.
В Тынде дождь —
не помогут теперь ни чины, ни звонки, ни бумаги.
В Тынде дождь —
этот город сегодня закрыт, опечатан и заперт для всех.
В Тынде дождь —
обнажаются вечные льды, оголяются скалы.
В Тынде дождь —
что тут можем поделать двурукие, слабые мы?!
В Тынде дождь —
и под тяжестью рельс проседают и движутся шпалы.
В Тынде дождь —
все три месяца дождь, от зимы и до самой зимы.
В Тынде дождь —
и какою тоской веет слово протяжное «Тында».
В Тынде дождь —
так увидел тебя и нарек узкоглазый якут.
В Тынде дождь —
и конца этой песне, как серому небу, не видно.
В Тынде дождь — в мире дождь —
и над всею землей небеса непрерывно текут…
В Тынде дождь —
это верно, хотя кое-что в нашей власти.
В Тынде дождь —
наши губы шевелятся, мерно и жарко дыша.
В Тынде дождь —
неприятно, конечно, но тысячекратно опасней,
если вдруг
под промозглым дождем
потечет и раскиснет душа.
В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь…
В Тынде дождь… Всюду дождь!
Ну и что?!
Я в третий раз приезжаю на БАМ и всякий раз уезжаю отсюда с чувством большой радости. Меня привлекают эти места, и встречи с людьми, работающими на магистрали, для меня всегда праздник…
Что касается нынешнего фестиваля, то должен отметить, что, несмотря на тяжелейшие погодные условия, которые не позволили многим авторам принять в нем участие, те песни, которые прозвучали на фестивале, говорят о возросших мастерстве и внутренней культуре участников.
Вы снимите сегодня нарядное платье…
Вы снимите сегодня нарядное платье,
Вы наденьте торжественный креп.
В занесенных просторах двуспальной кровати
затерялся один человек.
Ледяная пустыня его поглотила —
полюс холода каждому — свой.
Разве знаем мы, где она, наша могила.
Он ведь тоже приехал домой.
Мы представим себе, как, сорвав покрывало,
он до края хотел доползти
и как тело его изнутри обмерзало
на постылом на этом пути.
Как вначале остыло горячее сердце
и покрылось ледовой корой.
И как двигались руки — уже после смерти, —
ах, он не был, он не был герой.
И как ночью хотелось ему обмануться —