триста метров пути по прямой,
от ворот — до таких же ворот,
сколько взад — ровно столько вперед.
Белый снег за окном, серый дым,
серый дым, серый дым, серый дым, белый снег.
Задумчивая песенка
Сколько названо дорог
твоим именем!
А иначе я не мог —
ты пойми меня.
Десять заповедей мне,
а тебе — одна…
Силуэт в седом окне —
чья же тут вина?!
Впрочем, это все пустяк —
что вину считать!
Столько ждали не шутя —
можно в шутку ждать…
Я скажу: «А я хочу!»
Ты кивнешь: «Валяй!»
Я под горочку качу,
словно тот трамвай.
Я к кому-то подойду,
приласкав букет.
Клином — клин, а дурью — дурь, —
я скажу: «Привет!»
Мой ответ — ее вопрос, —
мостик выстроен.
Портсигар мой
папироскою выстрелит.
Спросит: «Любите цветы?»
А я люблю траву…
И зачем я с ней на «ты»?..
И куда зову?..
И опять я не про то!
Снова тру виски…
Мы пошли своим путем,
но это путь тоски…
Сколько названо дорог
твоим именем!
Но всему выходит срок —
ты прости меня…
Зачем опасные слова?
М.Ж.
Зачем опасные слова?
«Любовь» — банальна и некстати.
И чтобы меньше рисковать,
переведем в разряд симпатий.
Себе скомандуем «отбой»,
и повернут послушно ноги.
Залечим мылом и водой
рук исцелованных ожоги.
Укрывшись стеклами квартир,
Переоценим увлеченья.
А Время — Вечный Ювелир —
бесшумно вытравит сомненья.
Ты понесешь меня во рту,
легко грызя, как шоколадку.
Заметишь фантик на лету,
а после скажешь — «было сладко».
Здрасте, Марина! Вот время нашел — звоню!
Марине
Здрасте, Марина! Вот время нашел — звоню.
Предлагаю одновременно выйти
на нашу общую авеню
(впрочем, учтя, как она шустрит, —
это все же скорее стрит).
Я надеюсь, меня простил
бы поэт, придумавший этот стиль.
Тем более — так уж Господь положил —
стрит — та самая, где он жил.
И в русской поэзии один, между прочим,
разглядел — даром что сам еврей —
под вывеской какой-то случайной молочной
коричневые, представьте, крылышки дверей.
И не только — он много чего вмещал
в разглядыванье дерева или там лица.
Жаль — избыток юмора помешал
разглядеть все именно здесь и до конца.
А впрочем, над Сеной, Гудзоном и Темзой
он занят все тем же.
А мы, разглядывая его стихи,
сами себе отпускаем грехи,
ибо, плотно усевшись в лужу,
видим, что, в общем, других не хуже.
Просто он говорил, что мокрое — мочит,
а мы принимаем это, как и ждут от нас, — молча.
Сами видите — такой разговор
требует выхода на оперативный простор.
Зимний сон
Белая, как сон, во сне моем бежит дорога.
И светла она, и от нее земле светло.
Только иногда во сне догадкой сердце дрогнет —
это ж снегом черную дорогу замело.
Все белее сон — ни пятнышка кругом, ни тени,
хоть сначала жизнь пиши, а вот и край листа.
Так с чего ж начнем, на белые упав колени,
белою рукой по белым проведя вискам.
Сон такой, что можно краску выбирать любую
и любого цвета вычертить себе судьбу.
Оглянусь на все, чем жил, и вдоволь налюбуюсь,
руку с кистью наугад макнув куда-нибудь.
Легкие штрихи один с одним ложатся рядом:
вот мой дом, семья, а вот они — мои друзья.
Вот страна, вобравшая и боль мою, и радость.
И, конечно, тот, стоящий сбоку, — это я.
Как подробен сон и как он скуп на перемены —
ни лица, ни точки лишней здесь не посадить.
Прожитая жизнь — она одна и непременна.
А судьба — как раз и есть все то, что позади.
Южный ветер налетел, дыша теплом и гнилью,
и растаял сон, и обнажил дорогу снег.
Цвет руки, одежды цвет — такие, как и были.
Только цвет волос таким остался, как во сне.
Зимняя песенка
Я к тебе под одеялом прижмусь,
то ли радость это мне, то ли грусть,
я застывшею дотронусь ногой до тебя,
а ты горяч, как огонь.
Только что ты все спиной да спиной,
будто в самом деле мне неродной.
А будильник все по кругу бежит
и круги метает, будто ножи.
Ах, да это я смеюсь — не сердись!
Я усну, а ты мне ночью приснись.
Ты все спишь… Ну, значит, все обошлось.
А со мной — так это просто нашло.
Игрушка
Несет Земля у пояса и гордо, и легко
подвешенные к полюсу пласты материков.
Ворча-фырча вулканами, журча-плеща волной,
бренча меридианами, плывут передо мной
пустыни африканские
и горы Гиндукуш,
огни американские —
манок для слабых душ.
И так все соразмерено, что держит, например,
цепочку в две Америки страна СССР.
Меридианы струнами под тяжестью звенят,
но вся игрушка кружится на пальце у меня.
Ресницы тронет влагою
полоска облаков.
Какая все же слабая,
ни сверху, ни с боков
ничем не защищенная
от стали и огня
жемчужинка зеленая —
планета у меня.
Живою драгоценностью на бархате из тьмы.
А кто в кого там целится? Да братцы, это ж мы!
Единое соцветие народов и сердец,
но нимб тысячелетия — наш атомный венец.
Сгорит ли все во пламени
или взойдут сады —
мое в тебе, твое во мне
спасенье от беды.
Кручу брелок на пальчике —
воистину Земля!
Куда она покатится,
туда же с ней и я.
И так поверить хочется — поверить и принять:
куда она покатится
хоть капельку, хоть чуточку, хотя бы на минуточку
зависит от меня.
Извинение
В.В.
Вы извините эти вольности —
я не могу на «ты», как прежде.
«Ты» — боль моя, а «Вы» — уходите.
Но это «Вы» — почти надежда.
Не «ты», а «Вы» — и все покажется
опять бегущим от начала.
«Вы» — значит, все, что было, скажется
умней и лучше, чем сказалось.
Тот день, так и не ставший вечером,
и миг, несущий эти строки…
Вы упоительно забывчивы,
очаровательно жестоки!
Перемежая солнце тенями,
Вы так легко меняли маски —
оранжерейное растение
из сочиненной Вами сказки.
И снег, и пыль — все мимо падало,
но вот, холодное, коснулось…
Ах, Вам ли думать и разгадывать —
Вы просто жалобно свернулись.
О век несытого количества,
когда излишества не в моде!
Вы — безусловное излишество,
Вы — как цветок на огороде.
С этой песни начался цикл песен моей второй жене, которой, увы, нет на этой земле. Мне никогда не встречались… я не сближался с какими-то выдающимися женщинами, они все были обыкновенными — необыкновенными своей обыкновенностью. Вообще у женщин должен быть только один талант — талант любить. Других ей не надо вообще никаких. Должен быть, правда, и мужчина, который может это понять и оценить. Я не о себе говорю, а вообще. Просто все должно совпасть.
Из России едут русские
Из России едут русские,
вдоль дорожки вьется пыль.
Раздвигай-ка двери узкие,
государство Израиль.
Мы — те самые, которые
«нате, здрасте — вот вам я!».
И «пятерка» по истории.
Одним словом — алия[13].
Из России едут русские —
как иначе может быть?!
А вопрос — так он и тут стоит:
как нам — пить или не пить?
Я еврей по папе с мамою —
русским стать я был готов.
Не суди меня, страна моя, —
дай отмыться от плевков.
Из России едут русские —
кто поесть, а кто — забыть,
но у всех одно напутствие —
вспомни, кем ты можешь быть.
Есть толчок — придет движение,
и не надо, чтоб скорей…
Из России, с унижения
начинается Еврей.