Затаенно бурлит,
Ненависть потом сквозь кожу сочится,
Головы наши палит.
Погляди, что за рыжие пятна в реке,
Зло решило порядок в стране навести,
Рукояти мечей холодеют в руке,
И отчаянье бьется, как птица в виске,
И заходится сердце от ненависти.
Ненависть юным уродует лица,
Ненависть просится из берегов,
Ненависть жаждет и хочет напиться
Черною кровью врагов.
Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,
Но не злоба нас будет из плена вести,
Не слепая, не черная ненависть в нас,
Свежий ветер нам высушит слезы у глаз
Справедливой и подлинной ненависти.
Ненависть, пей! переполнена чаша,
Ненависть требует выхода, ждет.
Но благородная ненависть наша
Рядом с любовью живет.
Трубят рога, скорей, скорей…
Трубят рога, скорей, скорей,
И копошится свита.
Душа у ловчих без затей
Из жил воловьих свита.
Ну и забава у людей -
Убить двух белых лебедей…
И соколы помчались.
У лучников наметан глаз.
А эти лебеди как раз
Сегодня повстречались.
Она жила под солнцем, там,
Где синих звезд без счета,
Куда под силу лебедям
Высокого полета.
Вспари и два крыла раскинь
В густую трепетную синь,
Скользи по божьим склонам
В такую высь, куда и впредь
Возможно будет залететь
Лишь ангелам и стонам.
Но он и там ее настиг
И счастлив миг единый,
Но только был тот яркий миг
Их песней лебединой.
Крылатым ангелам сродни,
К земле направились они —
Опасная повадка.
Из-за кустов, как из-за стен,
Следят охотники за тем,
Чтоб счастье было кратко.
Вот отирают пот со лба
Виновники паденья.
Сбылась последняя мольба —
Остановись, мгновенье!
Как пелся этот вечный стих
В их лебединой песне —
Счастливцев одночасья…
Они упали вниз вдвоем,
Так и оставшись на седьмом,
На высшем небе счастья.
Если рыщут за твоею непокорной головой…
Если рыщут за твоею непокорной головой,
Чтоб петлей худую шею сделать более худой,
Нет надежнее приюта, — скройся в лес, не пропадешь,
Если продан ты кому-то с потрохами ни за грош.
Бедняки и бедолаги, презирая жизнь слуги,
И бездомные бродяги, у кого одни долги,
Все, кто загнан, неприкаян
В этот вольный лес бегут,
Потому что здесь хозяин —
Славный парень Робин Гуд.
Здесь с полслова понимают, не боятся острых слов,
Здесь с почетом принимают оторви-сорви-голов,
И скрываются до срока даже рыцари в лесах.
Кто без страха и упрека, тот всегда не при деньгах.
Знают все оленьи тропы, словно линии руки,
В прошлом слуги и холопы, ныне — вольные стрелки.
Здесь того, кто все теряет, защитят и сберегут.
По лесной стране гуляет славный парень Робин Гуд.
И живут да поживают всем запретам вопреки,
И ничуть не унывают эти вольные стрелки.
Спят, укрывшись звездным небом, мох под ребра подложив,
Им, какой бы холод не был, — жив, и славно, если жив.
Но вздыхают от разлуки, — где-то дома клок земли,
Да поглаживают луки, чтоб в бою не подвели.
И стрелков не сыщешь лучше.
Что же завтра? Где их ждут?
Скажет первый в мире, лучший,
Славный парень Робин Гуд.
Когда вода всемирного потопа…
Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пекла уходящего потока
На сушу тихо выбралась любовь
И растворилась в воздухе до срока
Над грешною землей материков,
И чудаки — еще такие есть —
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья.
Только чувству» словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что я люблю —
То же, что дышу или живу.
И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна любви — великая страна,
И с рьцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она:
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна.
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить
Любой ценой — и жизнью бы рискнули —
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную, невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что если не любил, —
Значит и не жил и не дышал.
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься, сколько не зови.
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви.
Их голосам всегда сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья.
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву.
Я дышу и значит я люблю,
Я люблю и значит я живу.
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха…
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник, никто не проник,
Жило-поживало веселое горное, горное эхо,
Оно отзывалось на крик, человеческий крик.
Когда одиночество комом подкатит под горло, под горло,
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадет, в обрыв упадет,
Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно,
Усилит и бережно в руки своих донесет.
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья, и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, топот и храп,
Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье,
И эхо связали, и в рот ему сунули кляп.
Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха, потеха,
И эхо достали, но звука никто не слыхал, никто не слыхал,
К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо,
И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.
И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.
Всю войну под завязку я все к дому тянулся…
Всю войну под завязку я все к дому тянулся
И, хотя горячился, воевал делово,
Ну, а он торопился, как-то раз не пригнулся
И в войне взад-вперед обернулся за два года всего ничего.
Не слыхать его пульса с сорок третьей весны,
Ну, а я окунулся в довоенные сны
И гляжу я, дурея, но дышу тяжело,
Он был лучше добрее, добрее, добрее, добрее, ну, а мне повезло.
Я за пазухой не жил, не пил с Господом чая,
Я ни в тыл не стремился, ни судьбе под подол,
Но мне женщины молча намекали, встречая, —
Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел.
Для меня не загадка их печальный вопрос,
Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось,
Мне ответ подвернулся, — Извините, что цел.
Я случайно вернулся, вернулся, вернулся, ну, а ваш не сумел.
Он кричал напоследок, в самолете сгорая, —
Ты живи, ты дотянешь, — доносилось сквозь гул.
Мы летали под Богом, возле самого рая,
Он поднялся чуть выше и сел там, ну, а я до земли дотянул.
Встретил летчика сухо райский аэродром,
Он садился на брюхо, но не ползал на нем,
Он уснул не проснулся, он запел не допел…
Так что я вот вернулся, глядите, вернулся, ну, а он не сумел.
Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь.
Но хотя мы живыми до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть.
Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы
Нашей жизни, короткой, как бетон полосы.
И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда…
Ну, а я приземлился, а я приземлился, вот какая беда.
Вот какая беда.
Час зачатья я помню неточно…
Час зачатья я помню неточно,
Значит память моя однобока,
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе —
Девять месяцев, это не лет —
Первый срок отбывал я в утробе,
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали
В те времена укромные,
Теперь почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих даже ранее, —
А вот живет же братия,
Моя честна компания.
Ходу, думушки светлые, ходу,
Слово, строченьки милые, слово.
Первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил,
Отыгрался бы на подлеце.
Но родился, и жил я, и выжил —
Дом на Первой Мещанской в конце.
Там за стеной за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой,
Все жили вровень, скромно так,
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почем она — копеечка.
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да не все то, что сверху, от Бога —
И народ зажигалки тушил,
И как малая фронту подмога,
Мой песок и дырявый кувшин»
Светило солнце в три луча
Сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кирилыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему, — Как сыновья?
— Да без вести пропавшие.
Эх, Гиська, мы — одна семья,
Вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,