Все лето до самой армии я должен был провести на заводе, что я и сделал. Но за две недели я взбунтовался! Никакие силы меня не могли заставить идти на завод.
– Василий Петрович, – подошел я к начальнику цеха, – мне через две недели уже в армию, отпустите меня, а? Хоть с друзьями попрощаться по-человечески…
– Ты думаешь, Лещенко, ты здесь самый умный? – грубо оборвал он меня. – А работать кто будет за тебя? Я?!
– Я же весь год, без больничных и отгулов, может, отпуск выпишете?
– У меня все в отпусках, работать некому!
– Все равно не приду.
И бегом в поликлинику при заводе, вбегаю в кабинет, падаю на кушетку.
– Плохо мне очень, – и правда, одышка, красный как рак, глаза блуждающие. Но я-то понимал, что это от бешенства, ну и от быстрого бега, конечно.
– Та-аа-ак, Лещенко, на что жалуетесь, – спокойно спрашивает заводской врач, а по ее взгляду видно, что начальник ей уже позвонил, все ценные указания, как действовать с этим подрывателем социалистического труда, она уже получила.
– Не знаю, доктор, только чувствую я себя неважно, знобит так… Может, грипп?
– Грипп? – недоверчиво вскинула она брови. – Летом?! – но повязку на лицо надела. – Вот градусник, измерьте температуру.
А сама села рядом и напряженно на меня смотрит, чтобы если что поймать меня на лжи или на какой-нибудь уловке. Но через несколько минут произошло настоящее чудо!
– Как странно, повышенная… – пробормотала доктор, глядя на градусник, и даже потрогала мне лоб.
– Да и чувствую себя ужасно, – сказал я умирающим голосом.
– Ну вот что, Лещенко. Не знаю, какие у вас там проблемы с начальником цеха, но я вас в таком состоянии на производство допустить никак не могу, – сказала врач, что-то быстро записывая в карточке.
– Вот ваш больничный, подпишите в регистратуре, а это рецепт на лекарства. И жду вас через две недели.
– Да-да, конечно! Всенепременно буду! – и выбежал вон, в разгульное лето, где меня ждали друзья из Большого театра, со двора. А там уже и армия… Совсем скоро начнется другая, отличная от всего прочего жизнь.
Глава четвертая
Армия
Тогда все юноши, достигшие 18 лет, служили в армии, исключений не было, разве только по реальным справкам, которые выдавались по состоянию здоровью. Слово «косить» еще не вошло в обиход.
Меня должны были распределить в Восточную Германию в Витшток, где базировался наш гарнизон. Это был небольшой городок, который находился к северо-западу от Берлина. Но перед тем как нас, новобранцев, перебросить в Восточную Германию, нас отправили в Тамбов на военную подготовку.
Целый месяц мы провели в тамбовской части в палатках, осваивая «Курс молодого бойца», мечтали о Германии, чтобы наконец жить не в палатках, а в более удобных бараках.
Но с отличием окончить этот курс все же было не самым главным, необходимо обладать каким-либо талантом, который бы отличал тебя от остальных. То есть ты должен быть лучшим в спорте или какой-либо самодеятельности. Такие ценные «кадры» быстро разбирали по частям.
Мне же тяжело было определиться, куда податься – в спорт или пение. Но, как показала потом дальнейшая служба, мне пригодилось и то, и другое.
Подобный отбор, честно скажу, проходил как на «рынке работорговцев». Я, конечно, утрирую, но подобное чувство возникло, и не раз. Представьте себе, выстраиваются молодые солдаты – бравые, подтянутые, грудь колесом, вдоль этой шеренги ходит лейтенант, к примеру, из 620-го танкового полка и отбирает себе в полк солдат. Зубы, конечно, не проверял, но останавливался около каждого рядового и коротко бросал: «Спорт?» «Самодеятельность?». Тех ребят, которые не могли похвастаться ни тем, ни другим, равнодушно обходили стороной. Мне было, конечно, проще.
– Спорт?
– Баскетбол!
– Самодеятельность?
– Пение, баритон.
– Хм… прекрасный экзем… Хорошо-хорошо.
Приезжали к нам из разных воинских частей и увозили с собой наиболее для них подходящие «экземпляры». 62-й танковый полк принял меня к себе и сразу зачислил в полковой хор, а заодно и в драмкружок, и в баскетбольную дивизионную команду. Время было расписано по минутам: тренировки, репетиции и, разумеется, основные обязанности военнослужащего.
Меня определили в один из танковых экипажей, где назначили заряжающим, который вместе с наводчиком должен готовить орудие к бою. На усвоение всех премудростей этой должности времени уходило немало. Только везде успевай! Жизнь в армии оказалась на редкость и на удивление разнообразной.
По «карьерной лестнице» я взлетел до небес. Через пару месяцев я уже красовался в «должности» солиста хора и руководил драмкружком. Прямые обязанности военнослужащего медленно, но верно тоже оттачивались. На танке по дну Эльбы проходил! И эта служба, которая требовала хорошей физической подготовки, выносливости, тоже заряжала бодростью и нравилась всем нам.
* * *
Смотры художественной самодеятельности, которые развлекали и солдат, и руководство, проходили довольно часто. Однажды на таком смотре, где я солировал с полковым хором, меня заметили из войскового ансамбля: «Давай, покажем тебя нашему руководителю ансамбля, нечего прозябать в полковом хоре». Ничего себе прозябать! Я считал это верхом «военно-песенной» карьеры, а оказывается, можно было подняться еще выше.
– Отчего же не показаться, – отвечаю, – у меня как раз с собой и ноты есть отличного романса – «Октава».
Сказано – сделано, как выяснилось, военные если и долго раскачиваются, то потом всё происходит молниеносно. Не успеешь оглянуться, как все завертелось, закрутилось.
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору; их звук необычайный
Прочувствуй и пойми…
Вот после этой строчки «прочувствуй и пойми» руководитель ансамбля еще долго тряс мне руку, уж очень этот романс тронул его начальственную душу. У него даже глаза заблестели. «Молодец! – говорит, – хорошо поете! Быть вам у нас в хоре. Украду вас из полкового хора, как пить дать, украду!».
Со дня на день я ждал перевода, уже и вещи почти все собрал, оставил самые необходимые. Но никто за мной не пришел ни на следующий день, ни через неделю. Что ж, думаю, за ерунда такая! Как можно было человеку наобещать золотые горы, потом вот так бросить.
Что и говорить, я очень расстроился, даже был зол. В отместку (только непонятно кому) совсем забросил пение и сделал упор на спорте. С головой ушел в баскетбол, бесконечные тренировки и уже скоро я играл не только за свою дивизию, но и за армию.
Справедливости ради стоит заметить, что времена тогда, несмотря на мирное время, были неспокойные. Холодная война с США была в самом разгаре, а вместе с ней и Карибский кризис. США разместили свое ядерное оружие в непосредственной близости от СССР – в Турции, а мы в ответ на это – на Кубе, чтобы держать на мушке Вашингтон. И, конечно, в самую эскалацию конфликта никто о песнях и плясках не думал. Все находились в тревожном ожидании, что сейчас рванет! Солдаты даже спали с автоматами. Какая уж тут самодеятельность… Тем, кто нес службу, запретили уходить в увольнения, даже придержали дембелей и оставили в армии до разрешения военного конфликта. Все оставались на своих местах в режиме повышенной боевой готовности.
Но кризис миновал, солдаты смогли вернуться и к другим занятиям помимо военных подготовок. Я продолжал свои тренировки и так преуспел, что меня стали часто освобождать от военных учений. Но нашлись «доброжелатели», которые всерьез полагали, что я не хожу на военные учения по какому-то великому блату. Больше всего меня недолюбливал ротный старшина, человек мелкой завистливой души, который никак не мог принять мои тренировки.
– Опять, Лещенко, лодырничаешь!
– Товарищ старшина, я…
– Отставить! Если тут все с мячиком станут бегать, кто служить будет? Не ходишь на ученья, тогда трудись. Вот тебе, Лещенко, боевое задание. Сегодня я добрый, потому сам выбирай, каким почетным заданием займется рядовой Лещенко: плац подметать или пулемет чистить?
– Плац подметать, товарищ старшина! Но…
– Отставить «но». Кругом, шагом – марш на плац! А потом пулемет чистить, – и он хохотнул. – Пулемет у нас что, Лещенко?
Так и продолжая стоять по струнке, я выпалил:
– Должен содержаться в полной боевой готовности и быть готовым к действию, товарищ старшина.
– То-то, Лещенко. Приступай к несению должностных обязанностей, – и ухмыляется.
Наработавшись с метлой, отправился в каптерку – чистить пулемет, понимаю, что тренировка по баскетболу мне уже не светит сегодня. Чищу ствол весь черный от нагара, думаю, что ж мне так не везет… как бы взять и избавиться от надзора старшины. Как вдруг этот самый старшина влетает в каптерку и уже с порога кричит:
– Лещенко, с вещами на выход!
– С какими вещами, товарищ старшина? Мы же в каптерке, – опять издевается, думаю, пошлет опять на какое-нибудь «боевое задание».
– Лещенко, в казарму шагом марш! Вещи собрать и через минуту быть в полной готовности.
– Есть!
А потом, как будто сжалившись:
– В другую часть тебя переводят, Лещенко. Ты умойся, что ли, тоже мне солдат…
Уже в казарме узнал, что переводят в другую воинскую часть где-то в шестидесяти километрах от Витштока, в небольшой город Фюрстенберг. Теперь мне домом родным на оставшийся срок стала вторая танковая армии и Ансамбль песни и пляски. Не подвели ребята, сдержали слово. А старшину я больше и не видел, хотя… был еще случай. Но об этом позже.
* * *
– Ну что, обмоем? Обмоем! – парни хитро переглянулись.
Я еще никак не мог прийти в себя после резких перемен в моей армейской жизни. А они отыскали где-то новую портупею, сапоги со скрипом, принарядили и вечером взяли с собой… на танцы. Представляете, что такое танцы для молодого двадцатилетнего человека в армии. Танцы с девушками! Это вызвало во мне такое волнение, что казалось, у меня не только сапоги скрипели, но и ноги с трудом, со скрипом передвигались. Я был так смущен, что даже поначалу не смог разобрать, какая звучит музыка. Принарядившиеся девушки кружились в красивых платьях. Всё, что я мог сказать, так это: «Откуда они все взялись?! Да еще столько!». На что парни заржали как кони: