«Тому на свете тяжело…»
Тому на свете тяжело,
Кто сердце чуткое имеет,
Кто всюду видит ложь и зло,
Но правды высказать не смеет;
Кто в омут бедствий погружен
И неразумною толпою
Невежд лукавых окружен, —
Невежд, с их совестью слепою;
Кто в мире одинок живет
И видит – правду презирают
И крику правды не внимают,
Когда он песню запоет.
«Нет! Там бессильна голова…»
М. И. Метлиной
Нет! Там бессильна голова,
Где сердце хочет говорить:
Святую речь его в слова
И мудрецу не перелить.
Где сердце хочет говорить,
Молчать там должен робко ум,
Чтоб звуками не исказить
Святых и чистых сердца дум.
Тот, кто бы захотел излить
Словами смысл его идей,
Не человеком должен быть,
А выше, чище и святей.
«Как странники по большой дороге…»
Как странники по большой дороге,
Сквозь сердце мое прошли
В печали, сомнениях, тревоге
Тысячи детей земли.
Не многих с грустью милой
Я в памяти сердца храню
За то, что они дали силу
Сердца моего огню.
А тех, что его топтали,
Желая, чтоб он погас,
Забыл я – как их звали? —
И так же забуду вас.
«Это дивная рамка была…»
Это дивная рамка была!
В небе белая тучка плыла,
Тень ее упадала в ручей,
В нем вились, точно медные змейки,
Ленты тонкие лунных лучей,
И акаций листва круг скамейки
Сеть душистую нежно сплела, —
Это дивная рамка была!
Это острая шутка была!
Он сказал: «О, зачем ты зажгла
Мое сердце огнем этой страсти?
Грезы, силу – ты всё погубила!
Помоги! Ведь в твоей это власти!»
И сказала она: «Я шутила —
Но тебе не желала я зла».
Это острая шутка была!
«Живу я на Вэре без веры…»
Живу я на Вэре без веры —
И в горе живу на горе!
Живя ощущеньями новыми,
Исполненный новыми силами,
Сие знаменую – лиловыми
Отныне пишу я чернилами!
Мечты оказалися вздорными,
А силы – увы! – (очень) хилыми,
И снова поэтому черными,
Как раньше, пишу (я) чернилами.
Рассвет
Н. А. Патаркалашвили, любительнице экипажей
Яркий луч златой денницы
Мне улыбку бросил в очи,
И умчались колесницы
Молчаливо-мрачной ночи.
Или: Нежно лазурь неба
Встречу утру трепетала,
И из туч коляска Феба,
Ослепляя, вылетала.
Иль: Пролетка Аполлона
Тихо в небо выезжала,
И старуха-ночь, смущенно
Удаляясь, задрожала.
Или: Утро. В сонной неге
Ночь устало удалялась,
В небе Солнце на телеге
Серой тучи показалось.
Но – готов поклясться даже! —
Шея ближнего издревле
Всех возможных экипажей
И удобней, и дешевле!
Вы сказали: «О рассвете
Что ни то мне сочините!»
Вот извольте! Только эти
Рифмы – тоненькие нити.
Ах, они лишь шалость музы —
Музы, мысли коей хмуры,
И… из них не свяжет узы
Для моей Амур фигуры.
(Сатиры на Д. С. Мережковского)
Здесь кончил я мою поэму
О суетности бытия.
Зачем я взял такую тему?
Увы! Ей-ей, не знаю я!
Должно быть, мне шепнули черти:
«Димитрий! Напиши о смерти!»
Я сел за стол, и взял перо,
И, обмакнув его в чернила,
Писал и чувствовал – старо!
Но думал – лишь бы гладко было!
Ведь мир наш тоже очень стар…
А мне… так нужен гонорар!
Без гонорара жизнь поэта
Скучна, уныла и пуста!
Идеи, люди, слава – это
Одна банальность… тьфу! Мечта!
Одна мечта, хотел сказать я.
Ах, господа! Ведь вы мне братья!
Поэты – это люди тоже —
Представьте ж ваших вы супруг.
Чуть что – сейчас упрек на роже
Изобразят, порою вдруг
Плевок слетает с пышных губок…
Да! Кисл и горек жизни кубок!
О господи! Помилуй нас!
Здесь в настроении игривом
Заехал Митя на Парнас
С фрегатом и локомотивом!
Он ради вящего комизма
Здесь мистицизмом накурил,
И храбро в бездне пантеизма
Здесь здравый смысл он уморил!
«Как медведь в железной клетке…»
Как медведь в железной клетке,
Дрыхнет в башне № 3-й
Государственный преступник
Алексей Максимов Пешков.
Спит и – видит: собралися
Триста семь клопов на сходку
И усердно рассуждают,
Как бы Пешкова сожрать.
«Поутру штору подымая…»
Поутру штору подымая,
Я вижу: под моим окном
Стремглав летит вагон трамвая,
Солидно мчатся немцы в нем.
О, если бы я был вагоном
Или хотя бы немцем в оном!
Умчался б я туда, где нет
Ни либералов, ни газет!
«На страницы вашего альбома…»
На страницы вашего альбома
Я смотрел в смущении немом
И затем сказал, что лучше дома
Напишу я вам стихи в альбом.
Вы в глаза мне томно посмотрели,
Но попал мне в сердце этот взор.
И – увы! Вот с лишком две недели
Я не сплю, сударыня, с тех пор.
Чтоб ослабить эту силу взора,
Драхму брома я себе куплю,
Но боюсь, что я издохну скоро,
Оттого что по ночам не сплю.
Ах! когда в объятья хладной смерти
Я со стоном тихим упаду,
В тот же миг меня подхватят черти
И навеки поместят в аду.
Буду вечно сдавлен я обузой
Совершенных на земле грехов,
Но зато – никто уже нас с музой
Не попросит написать стихов.
«Сим докладываю вам…»
Сим докладываю вам,
Что рассказа я не дам,
Ибо нынче утром вновь
Показалась горлом кровь,
Так что мне запрещено
Пить чернила и вино,
А приказано лежать
И покой свой – уважать.
Сим приказам следуя,
Не скоро уеду я
В горние селения
Для увеселения
Тамошних читателей,
Для обогащения
Тамошних издателей,
А пребуду здесь здоров
Для забавы цензоров.
«День сгоревший хороня…»
День сгоревший хороня,
Ходит Ночь в немой тревоге
От огня и до огня
По дороге, без дороги.
Потеряв от скорби разум,
Смотрит Ночь печальным глазом
Во дворцы и окна хат —
Всюду, где огни горят.
Встанет тихо под оконцем:
«О, зачем горят огни?
Умер день, рожденный солнцем,
Не зажечь другие дни!»
Вот – глядит в мое окно:
«Слушай, спать пора давно.
Боль бессонницей не лечат!
Погаси же свои свечи!»
Я – смеюсь: «Ошиблась ты!
Разве здесь свеча пылает?
Здесь горят мои мечты,
Это – сердце догорает!»
Слышу тихий вздох вдовы,
Шелест шелковой травы.
Птицы, вспугнуты совою,
Осыпают сосен хвою.
Листья черные латаний,
Точно пальцы злой руки,
Разрывают Ночи ткани.
Как шаги ее легки!
И под нежными шагами
Светят росы жемчугами,
Шепчет росная трава
Ночи нежные слова.
…Так до самого рассвета,
День сгоревший хороня,
В бархат траурный одета,
Ходит Ночь вокруг меня.
«Нравится мне вся земля…»
Нравится мне вся земля.
Но всего лучше на ней —
Вы, молодые цветы
Около старых камней.
Душа художника, как свод небес,