Л е н я (отодвинул тарелку). Зачем дед ездил к начальнику аэроклуба? Какое он имеет право?!
Р о ж к о в а. А кто ему запретит? И откуда ты знаешь, куда и зачем он ездил?
С о к а л ь с к и й (в дверях). Ездил! (Он медленно подходит к Рожкову.) Ты знал, что Леня подал бумаги в училище летчиков? Ты подбивал его на это? Солдафоном был, солдафоном остался, а теперь парню жизнь калечишь? (Рожков невозмутимо ест.) Молчишь?
Р о ж к о в а. Садись есть, папа. Ведь можно после ужина…
С о к а л ь с к и й. К черту ужин!
Л е н я (вскочил, стукнул вилкой по столу). К черту ужин! Какое право он имеет кричать, наговаривать?!
С о к а л ь с к и й. Притихни, сопляк, когда старшие ведут разговор.
Л е н я (тихо с возмущением). Хорошо, старших не перебивают. Но и слушать тебя, дед, не хочу! Противно! (Убегает.)
С о к а л ь с к и й. Ишь, уже о правах заговорил. Он уже их знает. Обучили… Я тебя спрашиваю, Дмитрий. Тебе кто дал право распоряжаться чужой судьбой?
Р о ж к о в (медленно поднимает голову). Не шумите, хозяин. Знаете, как туго с жильем. Все обещают квартиру, а нам деваться некуда.
С о к а л ь с к и й. Я о другом, Дмитрий.
Р о ж к о в. Ах, о чужой судьбе? О молодой жизни, которую я, солдафон, калечу? Так ведь это и моя судьба. Разве я себе враг? Обрубать парню крылья не дам! Да он и сам не позволит.
С о к а л ь с к и й. Крылья! Нахватались красивых слов, икары новоявленные. Спустись на землю. Хотя откуда тебе понять святое чувство родителя, горе матери? Так вот, я тебя предупреждаю, ты партийный, а в партии насчет семейного быта строго. Я на твое самоуправство пожаловаться могу.
Р о ж к о в. Удивили! Вы на всякое способны. Помню, как сманивали меня в артель, как ваш приятель в тюрьму меня упрятал.
С о к а л ь с к и й. Какой приятель? В том несчастье я неповинен. А в артель, верно, звал. О семье заботился. Знал цену считанным твоим рублям, хотел, чтобы Катя и Ленька не жили в нужде. Но уж коль вспомнил былое, так почему — одно лихо? Это я, чтобы Ленька не рос сиротой, с безотцовской метрикой, в дом тебя принял, зятем признал. Не перебивай, мне твоей благодарности не надо. Я от тебя одного требую: живем под одной крышей — уважай порядки в доме. А насчет жалобы не беспокойся, кому охота сор выносить?
Р о ж к о в. Нет, пишите жалобу: «Коммунист Рожков разрушает семью». Вас спросят: «Чью семью? И зачем это Рожкову?» Цену считанным моим рублям знали… Да я богаче вас с вашим домом, огородом, всем скарбом. (Решительно.) Не буду больше ждать ордер на квартиру! Уедем, снимем комнату, угол. Но пока здесь живу я, моя жена, мой сын…
С о к а л ь с к и й (вспылив). Врешь, примак! Здесь живет моя дочь, мой внук. И не будет по-твоему!
Р о ж к о в. Нет, будет!
С о к а л ь с к и й, сильно хлопнув дверью, ушел в соседнюю комнату. Входит Р о ж к о в а.
Р о ж к о в а. Весь поселок своим криком разбудите. Не пора ли, Дима, уняться?
Р о ж к о в. Пора. (Опорожнив полевую сумку, он складывает туда полотенце, мыльницу.) Пора, Катя!
Р о ж к о в а. Ты куда?.. (Испуганно.) Не пущу, никуда не пущу!
Р о ж к о в (мягко отстраняя жену). Чего всполошилась? С войны вернулся, с Колымы… Могу я на пару дней по собственной воле отлучиться? Если на новой работе дадут комнату…
Р о ж к о в а. Не поеду в чужие края.
Р о ж к о в. Нет чужих краев. Есть чужие люди.
Р о ж к о в а. Папа нам добра желает.
Р о ж к о в. Это добро поперек горла… Жалеешь его — оставайся!
Р о ж к о в а. Не пугай… Подумай, что люди скажут? Дима, что скажут люди! Бросил семью, уехал ловить счастье, и опять я — ни жена, ни вдова! А Ленька? Что я Леньке скажу?
Л е н я (появляясь в дверях). Ничего говорить не надо. Надо, мама, оставить нас вдвоем. Не уедет папа. Иди… (Он провожает мать на кухню, плотно закрывает за нею дверь.) Отец…
Р о ж к о в (тяжело опустился на стул). Отец, отчим, примак… (Горестно усмехнулся.) Нашел, старик, чем попрекать! Да и чем плохое слово — отчим?
Л е н я. Меня это слово оскорбляет. Меня! Я сегодня… Я ведь все знал до встречи с Лаврушиным. Как вы не понимаете, что это обидно! У меня был хороший отец, у меня есть хороший отец… (Кричит.) Так зачем вы об этом? Зачем?!
Р о ж к о в. Успокойся. О чем у нас разговор? (Леня молчит, Рожков ногой придвинул стул.) Садись… Может, действительно нет во мне этого… родительского… Ну, зачем ты рвешься в летную школу, да еще военную?
Л е н я. Потому, что рвусь. Рвусь! Не хочу, чтобы другие меня устраивали. Дед, мама — им нужно, чтобы я был устроенный. И всегда рядом, всегда вместе с ними. А кто учил меня не бояться трудных дорог? Наконец, имею я право сам отвечать за свои поступки?
Р о ж к о в. Имеешь. Продолжай.
Л е н я (после паузы). Если уйдешь, знай: я тоже покину этот дом.
Р о ж к о в. Ты о маме подумал?
Л е н я. Тогда оставайся. Оставайся, папа! А я должен… Я сейчас пойду к ней, извинюсь. Я ведь не хотел ее обидеть.
Р о ж к о в. Кого? Маму?
Л е н я. Нет… Надо, чтобы все было честно. Разве это трудно?
Р о ж к о в встает и после некоторого колебания резко швыряет полевую сумку в угол комнаты. Л е н я убегает. Пока Р о ж к о в раздевается, входит Р о ж к о в а, опускается на диван, закрывает глаза.
Р о ж к о в а. Голова болит. Там, на комоде, таблетки.
Р о ж к о в подает жене таблетки, стакан воды. Он гасит верхний свет, зажигает настольную лампу и подходит к окну.
Р о ж к о в а. Иди сюда, Дима. (Рожков приблизился.) Сядь. (Рожков присел на край дивана.) Объясни мне, откуда в тебе это железное упрямство? Чего ты добиваешься? Ради чего ты воюешь?
Р о ж к о в. Ты хотела спросить — ради кого? Ради живых и… (Задумался.) Тяжелее всего ему было, когда почтальон разносил письма. Всем вручал, только не ему. Уходил почтальон, и тогда он брал гитару, не то пел, не то рассказывал про грусть-тоску. Вот эту. (Рожков как бы наигрывает на воображаемой гитаре.)
Солдату на фронте тяжело без любимой.
Ты пиши мне почаще, пиши, не тревожь.
Пылают пожары в степи нелюдимой,
Но становится легче, когда песню поешь…
Р о ж к о в а. Не надо…
Р о ж к о в. Надо! «Сердцу легче, товарищ, когда песню поешь»…
Р о ж к о в а. Замолчи! Не хочу слушать о пожарах. До сих пор мучают меня кошмарные сны. Снится пылающий самолет. В небе и на земле. И уже не Толя — наш Ленька там… Ленька!
Р о ж к о в. Живешь воспоминаниями…
Р о ж к о в а. Ты сам меня возвращаешь к прошлому. Нет, я не только тебя виню. Все, наверное, сложилось бы у нас иначе, согласись я иметь от тебя ребенка.
Р о ж к о в. Никогда тебя не попрекал.
Р о ж к о в а. Сама себя казню. Но ты знал, как мне дорог был Толя, а дважды любить… Я не из тех, кто утешал себя: «Война все спишет». Ничего она бесследно не списывает. И потом — это уж от материнской ревности — я боялась за Леньку, не хотела делить ласку. Все ему — единственному, все для него! И вот мой мальчик растет. Мой мальчик! Мой сынок! А ластится к тебе, только тебя слушается. Ты научил его мастерить эти самолетики, таскал на аэродром. Я, глупая, радовалась: пусть Дима поребячится, пусть мой Ленька позабавится. Дождалась!..
Р о ж к о в. Сын выбирает профессию отца. Разве это плохо? Мой отец плотничал…
Р о ж к о в а. Пусть станет кем угодно, только не летчиком? Леня закончил школу с медалью, нам все завидуют… Не отнимай его у меня.
Р о ж к о в. «Не пускай Леню в авиацию». Ты этого требуешь? (Сурово.) Требуй, но не старайся меня разжалобить.
Р о ж к о в а (в том же тоне). Ничего я в жизни не достигла. Ничего! Домашняя работница у трех мужчин. Даже маленькое счастье, допустимое каждой матери, не для меня. Только со мною судьба так жестока! (Плачет.)
Р о ж к о в (после паузы). Одному человеку зачем-то нужно унижать других, другому — себя принижать. Больше всего ненавижу Антона Саввича за то, что он подавляет тебя, требует послушания. Ты — мать! Родила и вырастила сына, хорошего парня! Вспомни, как нелегко тебе было. Гордись! Жизнь наша держится на таких, как ты.
Р о ж к о в а. Громкие слова.
Р о ж к о в. А почему я должен разговаривать приглушенно? Перед кем робеть? Чего стыдиться? Если уж начистоту, так стыдиться надо лжи. Катя, милая, сколько зла она нам причинила!
Р о ж к о в а. Какая ложь?
Р о ж к о в. Играем в жмурки. Прятала Толину фотографию, уговорила меня не протестовать. Чего не сделаешь любя? А Ленька стал подозревать, догадываться. Сами дали ему отведать горечь лжи, и теперь он знает ее вкус. Сказал мне недавно: «Об этом пусть со мной не говорят. Никто и никогда».
Р о ж к о в а (с тревогой). Почему он это сказал?
Р о ж к о в. Не вздумай его спрашивать. Умоляешь не пускать Леню в авиацию, а в школе, встречаясь с старшеклассниками, я им рассказываю о героизме отцов, зову в аэроклуб. Не могу быть там одним, здесь — другим. Подлаживаться к твоему отцу? Приспосабливаться? Лучше куда глаза глядят…
Р о ж к о в а. Ну и беги! Беги. Детей у нас нет, Леня уже взрослый. В твоей опеке не нуждается. Проживем! (Снова плачет.) Уходи!
Р о ж к о в. Не уйду. Не только тебе сны снятся. И мне однажды Толя приснился. Взял меня за грудки, крепко тряхнул и сказал: «Не виляй, Дима, курс держи точный. Сейчас ты в ответе за меня, за мою семью, за твою горькую, неразделенную любовь. За все ты, живой, сейчас в ответе». Не уйду! И лжи больше не потерплю. И парню верну его настоящую фамилию.
Р о ж к о в а резко вскочила с дивана, подбежала к мужу, почти истерически закричала.
Р о ж к о в а. Вот как?! Не потерпишь? А кому нужна твоя правда? Кому? Всю войну одна горе мыкала. Где были Толины верные друзья? Кто обо мне вспомнил? Где были твои товарищи, когда тебя оклеветали, забрали от меня, опять превратили меня в мать-одиночку?