Прежде чем выпустить Узника на свободу, Губернатор хочет сломить его морально, заставить его поверить в вечный фатализм власти, в «страшное нутро власти». Губернатор желал бы научить Узника особой «губернаторской поступи», отобрать у него веру в гуманистические революционные идеалы, убедить его в том, что оба они жертвы бездушного механизма власти, что между людьми, стоящими у власти, нет принципиальной разницы и если завтра Узник придет к власти, он будет таким же, каким вчера был Губернатор. Для Губернатора каждая революция — только борьба за свержение существующей власти и установление новой. Идею «вечной» власти, качественно однородной, он пытается поставить над историей.
Губернатор старательно надевает на Узника свою шинель. Переодевание Узника имеет сценическую мотивировку — в этой шинели он может покинуть тюрьму. Но главное значение этой сцены — символическое: происходит примерка Узником губернаторской власти. Губернатору кажется, что его «историческое алиби» подтверждается. Но это его очередное заблуждение. Приговоренный к смерти Узник принимает свободу, но отвергает идеологию Губернатора. Его революционные убеждения остаются непоколебимы: «Нет, нет! Люди прекрасны, у них все впереди, все! Я думал, что если завтра они поверят в это сами, то отчасти благодаря мне, благодаря моей завтрашней смерти… Но если мне будет суждено жить, разве я не сумею убедить их в этом моей жизнью?»
Губернатор потерпел фиаско и как идеолог в споре с Узником и как человек, решивший — независимо от его субъективных соображений — спасти жизнь Узника. Губернаторская шинель погубила Узника (вот еще одна символическая деталь драмы). За воротами тюрьмы он погибает от взрыва бомбы, предназначавшейся Губернатору. Но читатель убежден, что Узник сбросил бы губернаторскую шинель, если бы остался жив.
Похороны Узника в разорванной в клочья губернаторской шинели вместо него вселяют в Губернатора надежду на возможность начать новое существование. Но из-за границы преступного отчуждения от общества нет возврата к жизни. И Губернатору приходится убедиться в том, что он давно уже не был личностью. Без атрибутов власти, без «губернаторской шинели» он не существует. Он просто никому не нужен, даже своей семье. А имя убитого им Узника с любовью произносят тысячи уст, заявляет Рассказчик.
Последняя сцена драмы. Шекспировский эпизод с пророчествующим могильщиком и яркий финал. Луч прожектора высвечивает могилу Губернатора в груде венков и возле нее алую розу. Ее принесла Иоася. Она единственная из всех участников драмы сочувствовала Губернатору. Но она положила эту розу против пышных венков, украшающих могилу, против Губернатора, в честь безымянных героев революции, могилы которых неизвестны. Ведь они хотели «исправить мир». Будет ли он исправлен через десять лет, когда Иоася станет взрослой? «Пожалуй, еще нет, милая Иоася», — отвечает на вопрос девочки Рассказчик, и в этом подчеркнутом еще последней фразы драмы заключена оптимистическая вера автора в конечное торжество гуманистических идеалов и призыв к борьбе за их осуществление.
Фигура Рассказчика — важное нововведение в драматургии Кручковского. Ее появление несомненно связано с влиянием поэтики эпического театра Брехта. Роль персонажа — участника действия и одновременно его комментатора, объясняющего психологию героев, их побуждения, мотивы поступков, можно сравнить с ролью хора в античной драме. Рассказчик нужен и для максимальной активизации участия зрителей в идейно-философском споре, происходящем на сцене, и для прояснения авторской позиции. Ибо Рассказчик — по сути дела сам автор, участвующий таким образом вместе со своими героями и зрителями в поисках истины, выносящий свое суждение по поводу происходящих событий и дающий им окончательную оценку.
Творческий путь Кручковского завершил сборник из четырех рассказов — «Эскизы из ада честных людей». Авторская работа над сборником не была закончена, он вышел в свет в 1963 году, уже после смерти писателя. Как и философские драмы последних лет, рассказы были откликом на сложные идеологические и политические вопросы времени. В них осмысливался крутой поворот в польской общественной жизни второй половины пятидесятых годов. Кручковский подверг критике все те же позиции «здравого житейского смысла», которые он осудил и в драмах, привычки обывателей «развязывать узлы жизни по принципу пересадки на трамвайных остановках». С их стремлением любой ценой сохранить «внутреннее спокойствие» контрастирует мятежный, но подлинно человечный мир, мир коммунистов.
Леон Кручковский умер 1 августа 1962 года. Остались неосуществленными большие творческие замыслы. О них можно судить по изданным посмертно фрагментам и планам драмы «Святой», черновым наброскам новых повестей и рассказов.
Кручковский принадлежал к тем крупнейшим мастерам социалистического реализма, творчество которых всегда было неустанным поиском новых путей развития социалистического искусства. Гуманизм, партийность, острое чувство современности, активное участие в общественной борьбе и в формировании Нового человека — все это выдвинуло Кручковского в первые ряды художников XX века. Один из зачинателей социалистической культуры в довоенной Польше, автор «Кордиана и хама» определил облик послевоенной польской драматургии, создав современную драму острых мировоззренческих споров и принципиальных решений с коммунистических позиций.
В. Хорев
ПЬЕСЫ{1}
ВОЗМЕЗДИЕ{2}Пьеса в трех действиях
Стефан Ягмин, директор гимназии, 46 лет.
Окулич, бывший полковник, 48 лет.
Сабина, его жена, 43 года.
Матильда, 23 года }
Юлек, 19 лет } их дети.
Леманский }
Леманская } родственники Окуличей.
Урбаняк.
Тереза, домашняя работница Окуличей.
«Роман».
Действие происходит в небольшом городе одного из воеводств Польши весной 1946 года.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Комната в квартире на первом этаже, которую занимает семья Окуличей в загородном доме Леманских. Комната обставлена кое-как, чувствуется, что люди поселились здесь временно. Справа две двери: одна — в прихожую, другая — в кабинет. У левой стены пианино. Стол накрыт на несколько человек. Сервировка скромная. На столе закуска, графин водки. За пианино сидит С а б и н а.
Из прихожей выходит Т е р е з а.
Т е р е з а. У меня, пани, ужин уже с полчаса как готов.
С а б и н а. Вы сами понимаете, Тереза, что без Юлека нельзя садиться за стол.
Т е р е з а. Я одно понимаю: если у человека день рождения, он должен в такой день быть дома. А Юлечек как ушел после обеда, так до сих пор его нет…
С а б и н а (смотрит на часы). Без десяти девять…
Т е р е з а. Ну вот видите! (Взглянув на дверь в кабинет, понижает голос.) А тот все еще сидит у пана полковника…
С а б и н а. Все равно ужинать без Юлека не начнем. (Играет.)
Т е р е з а, пожав плечами, уходит. М а т и л ь д а вскакивает на скамью за окном, в руках книжки и букет сирени. С минуту молча наблюдает за Сабиной.
М а т и л ь д а. Мамочка!
Сабина перестает играть, подходит к окну.
М а т и л ь д а. Я летела как сумасшедшая. Можешь себе представить, больше часа пришлось дожидаться автобуса! Я думала, что вы давно уже сели за стол.
С а б и н а. Нет, Юлек где-то запропастился…
М а т и л ь д а. Вот тебе и на! Хорош виновник торжества. А эта сирень для него…
С а б и н а (берет у нее сирень). Какая чудесная! От кого это?
М а т и л ь д а. Ни за что не угадаешь! От самого… (торжественно) от самого директора Ягмина!
С а б и н а (в замешательстве). От Ягмина? Ты шутишь, Мадзя! Откуда он может знать, что сегодня…
М а т и л ь д а. Очень просто: я проболталась, что у нас сегодня маленькое семейное торжество. Ну, слово за слово, разговорились. А когда я уходила, он вышел со мной в наш школьный сад, нарезал сирени и сказал: «Передайте вашему брату от меня эти цветы и мои наилучшие пожелания». Говорит, а сам в глаза не смотрит, как будто ему совестно. Я еле удержалась от смеха!
С а б и н а (рассеянно). Ты находишь, что это смешно?
М а т и л ь д а. Ну конечно! Я потом расскажу тебе все подробно. А сейчас я хочу на пять минут забежать к Яськевичам, тут рядом, книгу вернуть. Можно, мама?
С а б и н а. Можно, дорогая. Только сразу же возвращайся.
Матильда соскакивает со скамьи и убегает.
Через некоторое время из кабинета выходит «Р о м а н», мужчина неопределенного возраста. В руке у него шляпа, через руку перекинуто летнее пальто. За ним — О к у л и ч. «Роман» останавливается и нерешительно смотрит на Сабину, потом на Окулича. Тот в ответ машет рукой, и «Роман», ограничившись легким поклоном в сторону Сабины, уходит в прихожую.
Ну, ушел наконец? Не люблю я этого человека!
О к у л и ч. Знаю. И, к сожалению, он тоже чувствует, что ты его не любишь.
С а б и н а. Да. Не нравится мне, что он к нам ходит.
О к у л и ч. Он мой друг, Сабина. Конечно, в нем нет ничего такого, что нравится женщинам, зато у него много других бесспорных достоинств.
С а б и н а. Возможно. И все-таки я хотела бы, чтобы он пореже навещал нас. Не люблю, когда ты запираешься с ним у себя… а особенно — когда с вами бывает Юлек…
О к у л и ч. Надеюсь, ты не подслушиваешь наши разговоры?
С а б и н а (подходит к мужу и кладет ему руку на плечо). Виктор, вы зрелые люди с жизненным опытом, вы сами за себя решаете… и сами отвечаете за свои поступки, а Юлек… Помилуй, ведь он еще ребенок!
О к у л и ч. Ерунда! Ты отлично знаешь, что это не так. Юлек давно уже не ребенок, а мужчина, закаленный в суровой борьбе. У него есть идеалы, и он готов всем пожертвовать ради них.
С а б и н а. Он за годы оккупации столько раз доказывал это! Чего ты еще теперь от него хочешь?
О к у л и ч. Чего хочу! (Грубо хватает Сабину за руку, смотрит на нее в упор.) Хочу, чтобы он был достоин имени, которое носит! Понимаешь, Сабина? Чтобы он с честью носил мое имя — и только! (Быстро уходит в кабинет и с треском захлопывает за собою дверь.)
Сабина ошеломленно смотрит ему вслед, прижав руки к вискам.
Из прихожей вбегает М а т и л ь д а.
М а т и л ь д а. Вот и я, мамочка!.. Что с тобой? Случилось что-нибудь?
С а б и н а. Ничего… ничего…
М а т и л ь д а. Боже, какие вкусные вещи! А я просто умираю с голоду!
С а б и н а. Так ты пока съешь чего-нибудь.
М а т и л ь д а (выбирает себе бутерброд, ест). Директор Ягмин говорит, что голодные люди знают жизнь лучше и видят дальше, чем сытые.
С а б и н а. А что, записывать великие мысли директора тоже входит в твои служебные обязанности?
М а т и л ь д а. Нет. Это я делаю для собственного удовольствия. А свои насмешки ты оставь, я ведь отлично знаю, что тебе любопытно слушать про него.
С а б и н а. Ты так любишь говорить о нем, детка, и говоришь так интересно… про этот (указывает на цветы) подарок Юлеку…
М а т и л ь д а. Да-да! Знаешь, что он мне сказал на прощание, когда мы стояли у сиреневого куста в саду? «Я хотел бы, чтобы ваш брат был похож на вас». Я спрашиваю: «Чем, пан директор?» А он: «Своим отношением ко всему, что происходит в мире и у нас, в Польше, к тому, что мы делаем сейчас».
С а б и н а. И что же ты ему ответила?
М а т и л ь д а. Не помню уже. Что-то такое… неопределенное. (Тихо.) Не могла же я ему сказать, что Юлек совсем другой…
С а б и н а. Ты права. Не надо ему об этом говорить… (Неожиданно резко.) Да и что ему за дело до Юлека, до всех нас?
М а т и л ь д а. Странная ты, мама! Сама расспрашиваешь меня, а потом злишься. И вообще за эти две недели, что я служу в гимназии, ты так переменилась… Постоянно раздражена…
С а б и н а. Да нет же, дорогая, служба твоя тут ни при чем. Ведь я сама тебя уговаривала поступить на это место.
М а т и л ь д а. Тем более ты не должна сердиться. А насчет Ягмина я с тобой не согласна. Ты говоришь: что ему за дело? Видишь ли, он ни капельки не бюрократ. Он хорошо, сердечно относится к людям. Его все так живо интересует. Может быть, это оттого, что он много лет жил вдали от родины…
С а б и н а (пытливо смотрит на нее). Ты так восторженно говоришь о нем… и это после двухнедельного знакомства! Право, Матильда, я начинаю беспокоиться…
М а т и л ь д а (посмеиваясь). Ну конечно! Это ведь ужасно бестактно с моей стороны — хвалить кого-либо из тех, признавать за ними человеческие достоинства!
С а б и н а. Да я вовсе не то хотела сказать! Ты знаешь, что я политикой не интересуюсь… Я о ней и думать боюсь. (Встает и, подойдя к окну, смотрит на улицу.) Не понимаю, куда мальчик девался… почему его до сих пор нет?
М а т и л ь д а (стоит рядом с ней, вполголоса). Мамочка, я не знаю, что ты об этом думаешь, но мне все это очень не нравится. Несколько дней назад я опять пробовала потолковать с Юлеком об их делах… И знаешь, что он мне сказал?
С а б и н а. Не с ним! Не с ним! С отцом надо говорить! Мальчик стал безвольным орудием в его руках. Нервы у него в ужасном состоянии! (Увлекает Матильду на авансцену, вполголоса.) Опять сегодня приходил тот, с шрамом над бровью. Господи, господи! Чем все это кончится?
М а т и л ь д а. Знаешь, Ягмин уже два раза спрашивал меня об отце. Первый раз задавал обычные вопросы: где работает, что делал во время оккупации. А вчера он уже затронул опасную тему: как отец чувствует себя в новой Польше. Сегодня заставил меня рассказывать о тебе.
С а б и н а. Странное любопытство! Казалось бы, у такого человека, как он, — политического и общественного деятеля, директора гимназии — голова не тем должна быть занята.
М а т и л ь д а. Забот и хлопот у него по горло, что и говорить! Но такой уж он человек…
С а б и н а. А может, все дело в твоей болтливости? Может, ты сама затеваешь с ним такие разговоры?
М а т и л ь д а. Он спросил меня, кого ты больше любишь, меня или Юлека, кто из нас занимает больше места в твоем сердце.
С а б и н а. Довольно нелепые вопросы! И что же ты ему ответила?
М а т и л ь д а. Я хитрее, чем ты думаешь. Сказала, что ты, наверное, больше любишь меня, потому что я очень похожа на отца. А он — не знаю отчего — посмотрел на меня как-то недоверчиво и сразу заговорил о другом.
С а б и н а (нервно смеясь, целует Матильду). Какая ты у меня глупенькая!
Входит Л е м а н с к а я.
Л е м а н с к а я. Ну вот и мы, Сабинка! Людвик сейчас придет, он на лестнице вспомнил, что ему надо позвонить по срочному делу, и — вообрази — бросил меня одну у дверей и помчался в аптеку. В последнее время он стал такой рассеянный!.. Где же твои мужчины, Сабинка? А главное — где именинник?
С а б и н а. Я уже немного беспокоюсь. Подумай, до сих пор не вернулся из города!
Л е м а н с к а я. Что же тут удивительного? Такой чудесный весенний вечер! Мальчик, наверное, пошел в парк на свидание!
М а т и л ь д а. Что вы, пани Целина! Юлек такой нелюдим! Он все еще никак не может или не хочет выйти из того возраста, когда мальчики презирают девочек.
С а б и н а. Не знаю, что и думать…
Л е м а н с к а я (нюхая сирень). Говорите что хотите, а я уверена, что он сидит где-нибудь под такой вот сиренью с милой девушкой и оба забыли обо всем на свете!
С а б и н а. Не знаю… не знаю…
Л е м а н с к а я. Было бы даже странно, если бы он предпочел торчать дома в такой скучной компании.
М а т и л ь д а. Ну нет, с вами не соскучишься, пани Целина! У вас всегда найдется о чем порассказать!
Л е м а н с к а я. Только своим, деточка, только самым близким людям. А иначе нельзя, моя милая. Такие уж времена! Да, кстати, вы слыхали новую шутку, которая ходит по Варшаве?
С а б и н а. Нет.
Л е м а н с к а я. Прелесть, скажу вам! Конечно, это острота политическая. Жаль, что мы, женщины, не умеем рассказывать такие вещи, а то я бы вам сейчас рассказала. Лучше уж попросим Людвика, у него это замечательно выходит.
М а т и л ь д а. А может, вы все-таки попробуете? Ведь не в том дело, как рассказать, важен смысл. В этой шутке он есть?
Л е м а н с к а я. Милая моя Мадзя, в чем нынче есть смысл? Все вверх дном пошло! Людвичек говорит, что теперь самое выгодное — торговать огнетушителями, потому что мы попали из огня да в полымя… А он, к сожалению, работает в бумажной промышленности. Однако я вижу, Сабинка, что тебя этот разговор ни капельки не занимает…
С а б и н а. Извини… Я немного расстроена. Все из-за Юлека.
Матильда подходит к окну и смотрит на улицу.
Л е м а н с к а я (дружески сжимая руку Сабины, с неожиданным пафосом). Как это прекрасно и трогательно, дорогая, тревожиться за того, кто служит правому делу!
С а б и н а (поглощенная своими мыслями). Как ты думаешь, Целина… долго еще все это продлится?
Л е м а н с к а я. Что именно?
С а б и н а. Ну, эта неразбериха… этот разлад между людьми… эта смута, от которой никому добра не будет. Ведь скоро год, как кончилась война. И какая война, подумай! Пора бы улечься буре… пора матерям перестать дрожать за сыновей, а сыновьям залечить душевные раны после пережитых ужасов…
Л е м а н с к а я (конфиденциальным тоном). Людвичек говорит, что надо потерпеть еще полгода, самое большее — год, а там все переменится. Но иногда он добавляет, что вообще ничего нельзя предвидеть и что история — не календарь. Насчет календаря я не совсем поняла, но, кажется, это что-то не особенно утешительное. Впрочем…
Входит О к у л и ч.
(Увидев вошедшего.) Ага, вот пришел Виктор! Может, он нам объяснит…
О к у л и ч (здороваясь). Что я должен объяснить, Целинка?
Л е м а н с к а я. Скажи, мой милый, ты не знаешь случайно, что это значит: «история — не календарь»?
О к у л и ч. Кто это сказал?
Л е м а н с к а я. Как кто? Людвичек!
Быстро входит Л е м а н с к и й.
Л е м а н с к и й. Друзья, вы представить себе не можете, сколько дел можно сделать в аптеке за пять минут. (Жене.) Знаешь, я чуть не купил по случаю великолепные старинные часы рококо! Ну, здравствуйте! Сабина, целую ручки! Как здоровье, Виктор? Мадзя, смотри, что я купил тебе: шампунь для мытья головы, настоящий французский… (Жене.) А часы я попросил отложить для меня до завтра… Да, вот еще жевательная резина для Юлека… Но Тереза мне сказала, что его до сих пор нет, — это правда?
С а б и н а. Виктор, ты не знаешь, почему до сих пор нет Юлека? Куда он мог пойти?
О к у л и ч. Понятия не имею. (Леманской.) Сабине все еще кажется, что Юлек — малыш в коротких штанишках, и каждый его шаг…
С а б и н а. Да, для меня он ребенок… только ребенок!
Л е м а н с к а я. Бог с тобой! Когда вы перебрались сюда из Варшавы после восстания, моя Франка и тогда уже не знала, говорить ему «ты» или называть его «пан Юлек». А ведь с тех пор прошло полтора года.
О к у л и ч. Ты знаешь, Целина, что я человек твердых правил. Я старался и Юлеку с самого детства привить то, что называют мужеством.
Л е м а н с к а я. Почему же привить? Он, наверное, унаследовал его от тебя, Виктор.
О к у л и ч. Я в этом не уверен.
Л е м а н с к а я. Ты слышишь, Сабинка, что он говорит? Как тебе нравится этот скептицизм?
С а б и н а (с нервным смешком). Это не скептицизм. Это скромность.
О к у л и ч. Нет, это, скорее, философия семейного счастья. Не так ли, Сабина? (Повернулся к окну.) Людвик! Матильда! Что вы там шепчетесь, как заговорщики?
Л е м а н с к и й. С Матильдой устраивать заговоры? Да ведь она энтузиастка законности.
Подходят к столу.
Ей только статьи писать в правительственных газетах.
М а т и л ь д а. И писала бы, если б умела.
Л е м а н с к и й. Никакого умения для этого не требуется. Достаточно держать нос по ветру.
М а т и л ь д а. Ох, я и так уже в этом доме считаюсь паршивой овцой — правда, папа?
О к у л и ч. В этом доме уважают принципиальность и не терпят оппортунизма.
С а б и н а. Перестань, Виктор! Что за слово!
Л е м а н с к и й. Да, немножко сильно сказано… Такие громкие слова хороши на собраниях, а не в семейном кругу.
О к у л и ч. Ну хорошо, скажем не оппортунизм, а просто малодушие. Давайте выпьем.
Л е м а н с к а я. По правде говоря, я не могу осуждать Матильду. Если бы я пережила то, что она в немецких лагерях, — господи, да я, стойкая довоенная Леманская, через месяц-другой примирилась бы даже с народной демократией! В конце концов, живем мы кое-как…
О к у л и ч (с издевкой). Да-да! Кое-как живем…
Л е м а н с к и й (с полным ртом). Конечно, отрицать нельзя: кое-как живем.
С а б и н а встает и выходит.
М а т и л ь д а. Вы меня просто возмущаете! Неужели нельзя не брюзжать? Просто жить — разве это мало? Свободно ходить по улицам, читать газету, радоваться, что опять ходит автобус, что дети шумят в школе, что милиционер регулирует движение, что все вокруг живут, суетятся, поют или бранятся…
Л е м а н с к и й. Вы уж меня извините: я из тех, кто больше бранится, чем поет. Но, пожалуй, такие молодые существа, как Мадзя…
О к у л и ч. Да, особенно если они еще только два месяца прожили в Польше!
М а т и л ь д а. Я не считала, папа! Не считала! Может, уже год, а может, только один долгий-долгий день!
Л е м а н с к а я. Ах, это все май, май так настраивает молодежь! Кстати, Мадзя, я видела тебя в среду на первомайской демонстрации.
Л е м а н с к и й. Теперь это не имеет значения. Кого там только не увидишь!
О к у л и ч. Я не видел никого. Я просто в этот день не выходил из дому.
М а т и л ь д а. Мнение отсутствующих не в счет, папа!
О к у л и ч. Для тебя, Мадзя, важно только мнение твоего директора… ах, извини, товарища директора… Ягмина, или как его там…
Л е м а н с к а я. Этот Ягмин, видимо, у них важная особа.
М а т и л ь д а. Никакая он не особа, пани Целина! Просто очень умный и обаятельный человек.
О к у л и ч. Тем хуже.
М а т и л ь д а. Почему хуже? Для кого?
О к у л и ч. Умный и обаятельный враг гораздо опаснее, чем глупый и подлый.
М а т и л ь д а. Папа! Не говори таких вещей, противно слушать!
О к у л и ч. Не сентиментальничай, дочка! В политике люди оцениваются иначе, чем на товарищеской вечеринке.
М а т и л ь д а (вскакивает). Тогда это не политика… (Порывисто отходит к окну, стоит спиной к отцу. Через минуту говорит через плечо.) Это просто ненависть! (Смотрит в окно.)
Л е м а н с к а я. Признаюсь, никогда я не могла понять, для чего люди занимаются политикой! Право, все зло на свете от людей с так называемыми убеждениями.
О к у л и ч. Все зависит от того, какие убеждения…
Л е м а н с к а я. Все равно какие. Всякий, у кого есть убеждения, непременно хочет переубедить других, и от этого все беды. Ты со мной согласен, Виктор?
О к у л и ч (снисходительно). Вот и ты, очевидно, желаешь меня переубедить. Но это тебе не удастся.
Л е м а н с к и й. Все же Целина до некоторой степени права. Убеждения — вещь прекрасная, но обременительная. Зачем, скажите, всякий раз доставать из кармана тысячу, если надо купить только коробку спичек? Нет, я свои убеждения прячу подальше, как прячут в бумажник подальше крупную ассигнацию. А на каждый день у меня имеются мелкие, разменные…
О к у л и ч. А я, наоборот, всю жизнь ставил крупные ставки.
Л е м а н с к а я. Не удивительно, ведь ты был кавалерийский офицер! Ах, как ты был хорош в те годы, до тридцать девятого! Я чуть было не влюбилась в тебя.
О к у л и ч. Да, я играл и продолжаю играть на крупные, хотя мне сейчас временно не везет.
Л е м а н с к и й. Ну конечно, временно! Такая уж полоса…
О к у л и ч. Все или ничего — вот мое правило. Только так и стоит играть. Понимаешь, Людвик?
Л е м а н с к и й. Понимаю. Это наш пресловутый польский стиль. «Все или ничего». А чаще всего получается «ни то ни се».
Входит С а б и н а.
С а б и н а. Что же вы не едите?
О к у л и ч. Нам недоставало хозяйки, Сабина. Надо было подать пример.
С а б и н а. Прошу прощения. Я выходила на крыльцо. Места себе не нахожу!
Л е м а н с к а я. Ну, ты уж вообразила бог весть что… А твой негодник, наверное, сейчас явится.
Матильда отходит от окна и садится около Сабины на ручку ее кресла.
Л е м а н с к а я. Боже, как летят годы! Кажется, совсем недавно у вас в Варшаве был парадный вечер по случаю крестин Юлека! Мальчику было месяца три, а мы целых полчаса спорили, на кого он похож: на тебя, Сабина, или на Виктора.
М а т и л ь д а. Он всегда был похож на маму.
Л е м а н с к а я. Ну не сказала бы. По-моему, глаза у него совершенно отцовские. Правда, Виктор?
М а т и л ь д а. Ах будет вам! Не все ли равно, какие у него глаза, — лишь бы хорошо видели.
Л е м а н с к а я. Самое главное, чтобы характер у него был отцовский. И сдается мне, что в этом отношении он весь в отца.
О к у л и ч. Характер — результат воспитания. Должен сказать, я делал все, чтобы Юлек стал настоящим человеком.
Л е м а н с к а я. И тебе это удалось! Жизнь Юлека во время оккупации — это ведь сплошной подвиг! Да и ты, Виктор, был образцом отца-героя!
О к у л и ч. Ну, надо сказать, образцом весьма несовершенным!
Л е м а н с к и й. Не говори, мы знаем. Ты не щадил своих отцовских чувств.
О к у л и ч. Это верно. Самые опасные задания я давал собственному сыну. Но я не вижу в этом никакого героизма. Так обязан поступать каждый начальник и руководитель. Это завещали нам римляне… и наши предки.
Л е м а н с к а я. Не по душе мне эти римские доблести: слишком много в них жестокости.
О к у л и ч. Очень жаль, Целина, что они тебе не нравятся.
С а б и н а. Мне тоже они не нравятся. На самом деле эти доблести часто не так прекрасны, как думают. Они бывают сродни бесчеловечности.
О к у л и ч. Возможно, что ты права, моя милая. Я сам сейчас признал, что был небезупречным отцом.
М а т и л ь д а. Ты говоришь это неискренне, отец.
С а б и н а. Не вмешивайся, Матильда!
О к у л и ч. А ты не одергивай ее, Сабина. Пусть учится быть смелой, даже дерзкой. Браво, дочка!
М а т и л ь д а. Извини, папа! Я говорю всегда то, что думаю. Не сердись!
Л е м а н с к и й. Вижу, дорогие мои, что вы все немного устали. Целинка, не будем надоедать хозяевам. Пойдем.
С а б и н а. Посидите еще!
Л е м а н с к а я. Нет, милочка, нам пора. Побойтесь бога, десять часов! А я сегодня встала в шесть!
О к у л и ч. Мне надо сказать тебе два слова, Людвик.
Л е м а н с к а я. Ну, Сабинка, до свидания. Поцелуй за нас Юлека, когда он придет.
С а б и н а. Пройдемся с тобой до автобусной остановки, хорошо?
Обе выходят. М а т и л ь д а уходит в кабинет.
О к у л и ч (берет Леманского под руку, вполголоса). Прежде всего скажи мне, мой милый, как обстоит дело с бумагой?
Л е м а н с к и й. Что? Ах с бумагой… Ясное дело, все труднее и труднее. Контролируют очень строго, недавно в Нижней Силезии опять посадили двоих.
О к у л и ч. Но ты же обещал! Мы очень на тебя надеялись.
Л е м а н с к и й. Ну ладно, раз обещал, надо сделать… Через неделю получите две тонны.
О к у л и ч. Уговор был насчет трех.
Л е м а н с к и й. Ах, Виктор, что такое уговор? Даже государственные мужи частенько говорят одно, а делают другое — чего же требовать от нас, простых смертных?
О к у л и ч. Ну хорошо, давай хотя бы две. Деньги заплатим сразу при сдаче.
Л е м а н с к и й. Да что там деньги?! Надеюсь, ты понимаешь, что я не по-коммерчески подхожу к этому делу. Можете заплатить даже через месяц. Не люблю распространяться о своих убеждениях — ведь тебе они известны. Но осторожность никогда не мешает. (Тихо.) Советовал бы и тебе…
О к у л и ч. Только не надо впадать в крайности… (С ударением.) Чрезмерная осторожность тоже иногда опасна!
Л е м а н с к и й. Не понимаю. На что ты намекаешь, Виктор?
О к у л и ч. На тебя, мой милый. Ты наш, не спорю, так или иначе помогаешь нам. Однако… (Задумывается и после долгой паузы продолжает.) Видишь ли, развязка близится…
Л е м а н с к и й (пренебрежительно). А, этот референдум… Ты, конечно, не сомневаешься, что мы с Целиной будем голосовать как надо…
О к у л и ч. Не в этом дело. Нужно мобилизовать все силы и все средства.
Л е м а н с к и й (с беспокойством). Да-да, конечно.
О к у л и ч. Словом, нам до зарезу нужна хорошо оборудованная типография. Мы начинаем ее собирать, и ты должен нам помочь!
Л е м а н с к и й. Я? Ты шутишь, Виктор!
О к у л и ч. Меньше всего я сегодня расположен шутить.
Л е м а н с к и й. Увы, не только сегодня. Полтора года ты с семьей гостишь у меня в доме, и ни разу я не слышал от тебя веселой шутки!
О к у л и ч. Сейчас я тоже говорю с тобой совершенно серьезно. За гостеприимство я от души благодарен — мы, вероятно, причинили вам немало хлопот. Но это вопрос личный. И независимо от этого я считаю, что ты мог бы гораздо больше помогать (с ударением) нашему общему делу.
Л е м а н с к и й. Легко говорить — мог бы! Спроси у Целины, она тебе скажет, гожусь ли я для этого дела… Я всей душой с вами, но не забывай, что и к голосу рассудка надо прислушиваться. Кроме того, у меня больная печень, бывают приступы… Спроси у Целины! Тебе хорошо — ты здоров как бык! Эх, мне бы такое здоровье!..
О к у л и ч. Нет уж, пожалуйста, не вмешивай в это дело Целину! Я обращаюсь только к тебе как мужчина к мужчине. Короче говоря, пришло время доказать, что у тебя действительно такие убеждения, какие должен иметь поляк!
Л е м а н с к и й. Дорогой мой, стоит ли ради такой безделицы, как проверка моих убеждений, организовывать типографию, да еще хорошо оборудованную? Ну скажи сам — стоит ли?
О к у л и ч (отходит, выпрямившись, с холодно-официальным видом). Ты прав. Я ошибся. Не стоит.
Л е м а н с к и й (вслед ему, тревожно). Но ты помни, что мой бумажник всегда к вашим услугам… по мере возможности…
О к у л и ч (с отрывистым, резким смехом). Знаешь, Людвик, смотрю я на тебя сейчас и думаю: а может, они и правы?
Л е м а н с к и й. Кто это — они?
О к у л и ч (не слушая его, гневно). Да-а… Ну, ничего не поделаешь… (Оглядывается.) Выпьем водки? (Идет к столу, наливает.)
Л е м а н с к и й (рассеянно). Что? (Встряхнувшись.) А, последнюю перед сном? Правильно! (Подходит.) Я обдумывал то, что ты сказал…
О к у л и ч. Оставим это. Не стоит.
Пьют.
А что касается тех, то если даже они и правы… Черт подери! Когда я разговариваю с тобой, у меня и мысли вразброд… (Неожиданно резким тоном.) Который час?
Л е м а н с к и й. Десять минут одиннадцатого. Да, как ты думаешь, Виктор, стоит купить эти часы рококо? Они продаются буквально за бесценок.
О к у л и ч. Покупай, покупай — и как можно скорее! (Хлопает Леманского по плечу.) История не календарь, но и часы не вечность… Все равно, мой милый философ, скоро все полетит к черту!
Л е м а н с к и й. Ну, прощай! Такая философия на сон грядущий не годится. Я предпочитаю заснуть с мыслью, что завтра милая жизнь опять подарит мне что-нибудь из своих благ. (Идет к двери, вдруг останавливается.) Откровенно говоря, Виктор, ты слишком мало думаешь о том, что у тебя семья — жена, дети. В нашем возрасте нечего носиться с девизом «все или ничего». «Всего» не ухватишь, а «ничего» — это вообще не слово для взрослых людей. Поверь мне, лучше всего брать, не мудрствуя, что возможно. Поразмысли об этом, дружок. Ну, покойной ночи! (Уходит.)
О к у л и ч (сухо). Покойной ночи.
Оставшись один, Окулич в раздражении ходит по комнате, смотрит в окно, потом внимательно разглядывает сирень на пианино.
М а т и л ь д а выходит из кабинета.
М а т и л ь д а. Я постлала тебе на диване, папа. (Принимается убирать со стола.)
О к у л и ч. Хорошо, спасибо. (Продолжает ходить. Искоса наблюдая за Матильдой, говорит через минуту.) Жаль мне тебя, Мадзя. Девушка ты толковая, а между тем так легко веришь обманщикам. Мне больно видеть, что мы все дальше отходим друг от друга.
М а т и л ь д а. Брось, папа, никто меня не обманывает. Все дело в моем характере: люблю жизнь. Меня тянет к людям, которые что-то делают, создают, строят. (Смеется.) Ты же знаешь, я мечтала быть архитектором, и если бы не война…
О к у л и ч. Если бы не война? Скажи лучше — если бы не то, что творится у нас сейчас, после войны!
М а т и л ь д а (весело). А я сейчас еще не отказалась от своей мечты. Вернее, только сейчас об этом и можно думать! (Серьезно.) Поэтому не удивляйся, что я не могу понять тебя… И Юлека тоже… Нет, не понимаю я этой вашей непримиримости, ожесточения… не знаю, как и назвать это. Я всегда ищу в жизни светлого и прекрасного и, когда нахожу, держусь за него крепко. Не могу я, папа, как ты, быть эмигрантом в родной стране!
О к у л и ч (сурово). Матильда! Я здесь борюсь!
М а т и л ь д а. За Леманских! Единым фронтом с такими, как они! Опомнись, папа! Я тоже боролась, тебе это хорошо известно. Но я…
О к у л и ч. Капитулировала, увы!
М а т и л ь д а. Нет. Поверила в людей, которые хотят перестроить жизнь. Без веры какая же борьба? А в том, что было, я не вижу, к чему стоило бы вернуться. (Помолчав, мягко.) Прости, но я не могла не сказать тебе это. У нас в доме сегодня тяжелая атмосфера… чувствуются какие-то недомолвки, скрытое раздражение, страх… сама не знаю что.
О к у л и ч (резко отстраняет ее от себя и говорит другим тоном). Мне придется на время уехать с Юлеком в горы, на Подгалье. Возьму отпуск и выедем, может быть, завтра или послезавтра. Но пока это секрет… даже от мамы.
М а т и л ь д а. Уезжаешь? Так вдруг — и уже завтра?
О к у л и ч. Видишь ли… здоровье у Юлека неважное… Вы ничего не знаете, а я вчера водил его к знакомому врачу…
М а т и л ь д а. Знаешь, папа, я тоже начинаю уже беспокоиться: где он до сих пор пропадает? (Понизив голос.) Ты думаешь, что его болезнь… опасна?
О к у л и ч. Нет, нет, ничего угрожающего.
В передней слышны шаги.
Но смотри же, пока об этом никому ни слова! (Торопливо уходит в кабинет.)
Входит С а б и н а.
С а б и н а. Прошел последний автобус, а его все нет! Боже, боже, не знаю, что и думать… Я так устала, но все равно не усну, пока он… Слушай, Мадзя, ты бы сходила в милицию, а? Ведь если с ним что случилось, то они… Сходи, умоляю тебя! Может, там уже что-нибудь известно…
М а т и л ь д а. Стоит ли поднимать панику? Еще не так поздно… Но если ты непременно хочешь, я пойду.
С а б и н а. Да, пожалуйста иди, Матильда! И возвращайся поскорее!
Обе уходят. Через некоторое время из кабинета выходит О к у л и ч с туго набитым портфелем, кладет его в кресло и уходит в переднюю. Возвращается оттуда с полотенцем и туалетными принадлежностями и укладывает все в портфель. В комнату входит С а б и н а.
С а б и н а (с минуту наблюдает за мужем, потом подходит к нему, встревоженная). Что это, Виктор? Ты уезжаешь?
О к у л и ч. Нет. Но мне сегодня придется ночевать вне дома. Утром вернусь.
С а б и н а. Что все это значит, скажи на милость?
О к у л и ч. Будь же рассудительна, Сабина. Неужели я должен отдавать тебе отчет в каждом своем шаге? Повторяю: утром вернусь. (Берет со стола несколько бутербродов и, завернув в бумагу, кладет в портфель.) Если Юлек придет, скажи ему, чтобы он утром пораньше позвонил мне… Он знает куда!
С а б и н а. Виктор! Неужели ты не видишь, в каком я состоянии? Мое беспокойство — вовсе не истерика. Я борюсь с ним, но инстинкт мне говорит… материнский инстинкт!.. Ты должен, должен сказать мне сейчас же всю правду! Я не отпущу тебя, пока ты не скажешь… Виктор, ради бога… Виктор!
О к у л и ч. Не кричи так, Тереза услышит. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
С а б и н а. Ты знаешь, знаешь, что с Юлеком! Тебе известно, почему его до сих пор нет! И ты обязан мне сейчас же это сказать!
О к у л и ч. Нельзя ли без таких слов, как «обязан»? Не тебе их говорить!
С а б и н а. Ну хорошо, я не требую, я умоляю! Неужели у тебя нет ко мне ни капли жалости, человеческого сострадания? Если ты сейчас уйдешь и оставишь меня одну с такими страшными мыслями… Нет, нет, ты этого не сделаешь, Виктор!
О к у л и ч. Не задерживай меня. Я поступаю так не из каприза и не для развлечения. Дело серьезное.
С а б и н а (став у двери в прихожую, загораживает ему дорогу). Ты не выйдешь отсюда, Виктор, пока… пока…
О к у л и ч. Я уже сказал: мне нужно сегодня ночевать вне дома. Что тут непонятного?
С а б и н а. Я одно хочу знать — что с Юлеком? Я должна это знать. (Подходит к мужу, хватает его за руку.) Что ты делаешь с мальчиком? Знаю, знаю, ты не любишь его, но… Виктор, мне страшно заглянуть тебе в душу! Ты нарочно, да, нарочно посылаешь его туда, где его жизнь в опасности! Так было во время оккупации — и то же самое ты делаешь теперь! А люди восхищаются твоим героизмом, твердят о римской доблести — вот как сегодня Леманские! Им и в голову не приходит, какая под всем этим таится жестокость!
О к у л и ч. Ты преувеличиваешь, Сабина. Я люблю Юлека по-своему. Ведь все в нем создано мною, каждая его мысль от меня. От меня его мировоззрение, все его взгляды…
С а б и н а. Ты отравил ему душу!
О к у л и ч. Сабина, не забывайся. Нет, это что-то неслыханное: как ты смеешь так со мной разговаривать! По какому праву?
С а б и н а. Мне дает это право страшная тревога за сына, дурные предчувствия! Виктор, сжалься! Успокой меня! Скажи, что ему ничего не грозит… что это только моя фантазия… Ты знаешь, как у меня изболелось сердце в годы оккупации от постянной тревоги за Юлека и за тебя. Не могу я больше!
О к у л и ч (мягче). Ложись спать, Сабина, ложись и терпеливо жди. Ничего больше я тебе сказать не могу.
С а б и н а (упавшим голосом). Я послала Матильду… в милицию.
О к у л и ч. Что-о?
С а б и н а. Ведь если несчастный случай… им, наверное, дали знать…
О к у л и ч. Черт! Придет же в голову!..
С а б и н а. Не сердись. Я сама не знаю, что делаю…
О к у л и ч. Ну, нельзя терять времени… До свидания, Сабина. До завтра! (Поспешно выходит.)
С а б и н а (делает шаг к двери, протягивает руки). Виктор! Виктор!
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Скромно обставленная комната в квартире директора гимназии Стефана Ягмина. Квартира при гимназии, на первом этаже, во флигеле. В глубине комнаты стеклянная дверь на веранду. От веранды через сад идет дорожка к калитке в проволочной изгороди. Направо дверь в прихожую, у двери на стене телефон. Налево дверь в спальню. Посреди комнаты небольшой стол и стулья, у стены письменный стол, полки с книгами. Поздний вечер. У стола сидят Я г м и н и У р б а н я к.
Я г м и н. Видите ли, товарищ Урбаняк, это можно, пожалуй, объяснить самым обыкновенным снобизмом. Я для многих здесь — фигура любопытная. Ведь я около двадцати лет прожил за границей…
У р б а н я к. И притом на Западе! Есть люди, которых уже одно это располагает к вам. В их глазах это вроде ореола…
Я г м и н. Что ж, в игре всякий козырь годится. Так или иначе, атмосфера у нас с каждым днем улучшается. А главное — это заметно и среди молодежи.
У р б а н я к. Да, молодежь — это главное, товарищ Ягмин. Между прочим… некоторых удивляет то, что вы…
Я г м и н. Что я?
У р б а н я к. Сидите тут и занимаете такую скромную должность. Что вы не в Варшаве, на каком-нибудь высоком посту…
Я г м и н. Не всем же, товарищ, занимать высокие посты.
У р б а н я к. Ну, конечно. Но человек с такой квалификацией, а главное — с таким прошлым…
Я г м и н. Есть много людей с гораздо большими заслугами в прошлом. И, кроме того, видите ли… я люблю работу живую, работу с людьми. Особенно после стольких лет жизни в эмиграции! Надо же мне как-то наверстать эти годы, поработать для родины, слиться с нею. Этого мне не даст никакой высокий пост. А тут еще и другое… У меня есть один личный долг… надо вернуть… (С улыбкой.) Каждый человек обязан за свою жизнь кого-нибудь воспитать — если не своих, то хотя бы чужих детей. Вы согласны со мной?
У р б а н я к. Пожалуй. Все в какой-то степени ответственны за молодое поколение, за нашу смену. А тем более мы, люди политически сознательные.
Я г м и н. Ну вот поэтому я в прошлом году, как только приехал из Франции, попросил товарищей в Варшаве, чтобы мне для начала поручили эту работу. И меня направили сюда. (Весело.) Я ведь, как-никак, окончил когда-то романское отделение Варшавского университета… Сколько же этому лет? Постойте… Да, двадцать два года!
У р б а н я к. Здешние жители, во всяком случае, только выиграли от этого. С тех пор как вы здесь, работа — и политическая и всякая другая — пошла как-то веселее, вы всех расшевелили. Партийная организация крепнет, люди растут… Вот вы говорите, что и с молодежью работа идет все лучше.
Я г м и н. Иначе и быть не может! Курите, товарищ…
Оба зажигают папиросы и некоторое время молча курят. Урбаняк неожиданно настораживается и поворачивает голову к открытой двери на веранду.
Что вы?
У р б а н я к. Так… мне послышалось… Уж не вертится ли кто там около моего мотоцикла? (Встает, подходит к двери и, достав из кармана электрический фонарик, освещает им глубь сада.) Нет, это мне, должно быть, почудилось. (Снова садится.) Но, по правде говоря, вам тут, товарищ директор, не особенно… того…
Я г м и н. Что — не особенно?
У р б а н я к. Ну, тут хоть и центр города, а все-таки улица глухая… и вы живете один, да еще на первом этаже…
Я г м и н. Вовсе не один. За стеной живет наш сторож с женой. Их дверь — рядом, в коридоре.
У р б а н я к. Ах да, я и забыл.
Я г м и н. Сегодня как раз их нет, ушли на свадьбу к каким-то родственникам и не вернутся до утра. Но поверьте, дорогой мой, я вообще об опасности никогда не думаю. Не раз я бывал на волосок от смерти. Вот хотя бы те два года, что я сражался в Испании, в бригаде Вальтера. Хорошую мы там прошли школу…
У р б а н я к. А все-таки лучше не бравировать… Особенно сейчас, перед референдумом…
Я г м и н. Партизанская война во Франции тоже была не шутка. Ну да что я вам буду рассказывать… Вы здесь, в Польше, пережили еще более страшное время.
У р б а н я к (сконфуженно). Это верно! Я просто так сказал… подумал про референдум…
Я г м и н. Надо делать свое дело и держать нервы в узде. (С удивлением.) Да, товарищ Урбаняк, нервы надо держать в узде. (Помолчав, добавляет словно про себя.) Иной раз случается с человеком такое, что на день-другой выходишь из равновесия… Но с дороги ни на миг сойти нельзя! Ни в коем случае!
У р б а н я к. Вы это о чем?
Я г м и н (другим тоном). А в семье у вас, товарищ, все благополучно? Как жена, дети?
У р б а н я к. Спасибо. С женой живем дружно — она наш человек. Дети тоже, думается, будут утешением. Старший рвется в морское училище…
Я г м и н. А мне судьба не дала таких радостей. В этом отношении жизнь у меня сложилась неудачно…
У р б а н я к. Ну, этому горю помочь легко. Найти себе подходящую женщину — и дело в шляпе.
Я г м и н. Так, так… Подходящую женщину, говорите?
У р б а н я к (посмотрев на часы). Ох, засиделся я у вас. Скоро десять. Всего хорошего!
Я г м и н. Идите, что же делать — вас ждут дома. Покойной ночи! Увидимся утром в комитете.
У р б а н я к. Покойной ночи, товарищ!
Я г м и н. Я провожу вас до калитки.
У р б а н я к (сходя со ступеней веранды). А вечер какой прекрасный! Душновато только, точно перед грозой. Хороший ливень был бы сейчас очень кстати!
Я г м и н. Ровно год назад, вот в такую же майскую ночь, я выехал из Франции на родину. Вы представить себе не можете, как я рвался сюда.
У р б а н я к. И хорошо сделали, что приехали. Свой край, свои люди!
Я г м и н. И своя дорога до конца, товарищ!
Уходят по дорожке. Через минуту слышен скрип калитки, прощальные возгласы, потом рокот заведенного мотора. Я г м и н медленно возвращается в комнату, оставив дверь на веранду открытой. Подходит к письменному столу, садится. Комната освещена только одной лампочкой над столом. Доносится шум отъезжающего мотоцикла. Ягмин выдвигает ящик стола, достает из него фотографию и долго всматривается в нее.
Из темного сада на веранду входит Ю л е к, одной рукой прижимая к груди пистолет. На цыпочках прокрадывается в комнату, не сводя глаз с Ягмина. Вытягивает в его сторону правую руку с пистолетом, а левую отводит назад и, нащупав дверь, осторожно закрывает ее. Услышав стук двери, Ягмин поднимает голову и, увидев Юлека, вскакивает.
Ю л е к. Руки вверх!
Ягмин медленно поднимает руки.
Вы Стефан Ягмин?
Я г м и н. Да, так меня зовут. А вы, молодой человек, вероятно, не склонны представиться?
Ю л е к. Без глупых шуток! По приказу моей организации…
За спиной Юлека резко звонит телефон. Юлек на мгновение невольно оборачивается, как будто пораженный чьим-то неожиданным появлением в комнате. Воспользовавшись этим, Ягмин бросается к нему. Юлек стреляет наугад, не целясь. Ягмин хватает его за локоть правой руки и вывертывает ее за спину. Короткая борьба, пистолет падает на пол, Ягмин свободной рукой поднимает его. Непрерывно звонит телефон.
Я г м и н (резко). Ни с места! (Наведя пистолет на Юлека, пятится к телефону. Свободной рукой снимает трубку.) Слушаю… Да, Ягмин… А, поручик! Добрый вечер! (Слушает.) Хорошо, согласен. Надо там поставить охрану, чтобы не растащили… Может, направите туда кого-нибудь из ваших милиционеров… Ну, дня на два, на три, не больше. Там, видимо, много ценных книг… Да, да. Буду вам очень признателен. (Слушает еще минуту, улыбается.) Я?.. Нет, никак невозможно. Сегодня не выйдет, я засел за работу. (Снова пауза, он слушает, потом говорит со смехом.) Да, чудесно. Тихо, спокойно… Конечно, конечно, с полным комфортом… Можете себе представить, даже в халате и ночных туфлях… Да, вероятно, не раньше полуночи. (Многозначительно.) Очень возможно, что я еще вам сегодня позвоню… Ну, заранее большое спасибо. Покойной ночи! (Вешает трубку. Не спуская глаз с Юлека, нашаривает выключатель и зажигает висячую лампу, потом, повернув ключ в замке, запирает дверь на веранду и подходит к Юлеку.)
Юлек, стоявший все время неподвижно, опускает голову, пряча лицо от яркого света.
Я г м и н. А ведь тебе все-таки придется назвать себя, мой милый. Ну-ка, покажись, я хочу видеть твое лицо.
Ю л е к. Делайте что хотите. Вы сами понимаете, что, идя сюда, я был готов ко всему.
Я г м и н. А ты пришел сюда один? Или кто-нибудь еще есть в резерве и прячется, потому что он трусливее тебя? Только правду говори!
Ю л е к (угрюмо). Один. Верьте или не верьте, как вам угодно. (Через минуту, про себя.) Мне свидетели не нужны… (Грубо.) И больше я ничего вам не скажу!
Я г м и н. В самом деле? (Указывая на пистолет.) Было бы грустно, если бы это был единственный аргумент, с каким ты пришел ко мне.
Ю л е к (в первый раз поднимая глаза на Ягмина). С врагами не спорят. Врагов убивают.
Я г м и н. Если не случается осечка. А мне нравится твоя откровенность, молодой человек! Может, присядешь на минутку? Попробуем все же столковаться.
Ю л е к. К чему? Вам звонили только что, вероятно, из милиции — не понимаю, отчего вы… Нет, вам проще всего сразу позвонить в отдел госбезопасности.
Я г м и н. Придется, вероятно. Но сперва я хотел бы поговорить с тобой здесь, с глазу на глаз. Тебе, конечно, известно, что я педагог. А ты, к сожалению, напоминаешь мне кое-кого из моих учеников.
Ю л е к. Я не знаю никого из ваших учеников и вообще никого в вашей гимназии.
Я г м и н. Боюсь, что ты лжешь. Ну, да не в этом дело. Ты меня, наверно, понял: я не собираюсь учинять тебе допрос. Просто хочу сказать, что я, как педагог, чувствую потребность, выражаясь высоким стилем, заглянуть в твою душу, узнать твои мысли. Как-никак, знакомство наше состоялось при необычных обстоятельствах. (Долго в упор смотрит на Юлека, потом отходит к письменному столу, бросает на него пистолет. Вернувшись к Юлеку, берет его под руку и подводит к столу посреди комнаты.) Сядем.
После минутного колебания Юлек садится и тупо смотрит куда-то в пространство.
(Сев напротив.) Значит, ты пришел сюда, чтобы убить человека. Чужого, совсем незнакомого человека. Скажи, сколько тебе лет?
Ю л е к. Восемнадцать.
Я г м и н. А ты… ты отдаешь себе отчет, что это значит — убить человека?
Ю л е к. Более или менее. (Пауза.) Я уже убивал. Двоих убил.
Я г м и н (вздрогнув). А! Двоих! (Очень тихо.) Кто же они были?
Ю л е к. Не ужасайтесь — это были немцы. Жандармы.
Я г м и н. Ах вот оно что! (Через минуту.) Пистолету, конечно, все равно, в чью грудь послать пулю. Но ты и твои товарищи… вы, я думаю, различаете человеческие лица и то, что на них написано: свой это или чужой, друг или заклятый враг. Мне бы хотелось, чтобы ты объяснил, зачем ты сюда пришел с оружием в руках. А сперва я расскажу тебе кое-что о себе, — может быть, после этого нам легче будет договориться. Был я, как и ты, солдатом, воевал с немцами дольше, чем ты. Вернее — с фашизмом. Догадываюсь, что тебе такая формулировка не по вкусу.
Ю л е к (пожав плечами). Слыхал, знаю. Эта ваша «формулировка» не выражает смысла той борьбы, которую мы здесь вели с немцами.
Я г м и н. А я полагаю, что она определяет смысл той борьбы, которую мы вели не только в Польше. Мы, коммунисты. Мы хотим преобразовать жизнь. Мы совершаем общественную революцию.
Ю л е к. Я ненавижу вашу революцию!
Я г м и н. Эге, ты, я вижу, быстро оправился!
Ю л е к. Все о вас так думают и говорят. А я тем более могу сказать это вам в лицо — мне уже терять нечего.
Я г м и н. Видишь ли, юноша, если бы тебе, как мне, пришлось столько лет скитаться на чужбине…
Ю л е к (иронически). Знаю, во Франции. Лучше было бы и для вас… для Польши, если бы вы там оставались!
Я г м и н (вскакивает). Стыдись! Я еще могу понять, что ты пришел сюда убить меня как политического противника. Но не насмехайся над человеком, который после долгих лет изгнания может наконец дышать воздухом своей родины… ходить по земле отцов! Смотреть в глаза каждому, как брату, искать в них то, что объединяет, роднит людей, а не то, что делает их врагами! (В волнении ходит по комнате.)
Ю л е к. Простите… я не хотел обидеть вас лично.
Я г м и н (останавливаясь). Ведь у тебя, наверно, есть семья — мать, отец, родственники… А у меня, мальчик, никого. Так что же удивляться тому, что я ищу тепла у каждого встречного? Но слишком много мы все видели жестокости, и она оставила след в наших душах.
Ю л е к. Я ничего не буду объяснять и не буду оправдываться — ни к чему это. Скажу вам только одно: я пришел сюда не из ненависти к вам лично — ведь я вас совсем не знаю!
Я г м и н (садится). Да, ты пришел к политическому врагу, к активному и довольно влиятельному в нашем городе члену партии. Из-за таких, как я, вы теряете почву под ногами — это вполне понятно. И все-таки, если бы меня спросили, действительно ли мы с тобой враги, я бы не решился ответить «да».
Ю л е к. А я в этом ничуть не сомневаюсь.
Я г м и н. Это доказывает твердость твоих убеждений, но о самих убеждениях ничего не говорит. Впрочем, о них достаточно сказал мне этот пистолет, из которого ты стрелял в меня и который валяется вон там, на столе. Он мне сказал, что «убеждения» твои сводятся к отрицанию, к слепому, упрямому «нет!».
Ю л е к. Когда миллионы людей говорят «нет», это сила.
Я г м и н. Эта сила не сдвинет с места ни единого кирпича в разрушенной Варшаве! Ты был когда-нибудь в Варшаве?
Ю л е к. Я там родился, мы жили там до восстания.
Я г м и н. А если так… (Вдруг умолкает, пораженный какой-то мыслью.) Ты говоришь, что до восстания жил в Варшаве?
Ю л е к. Да, но нам пришлось уехать, как тысячам других варшавян, которые разбрелись по всей Польше. Здесь в городе тоже есть десятки таких семей. Но некоторые уже возвращаются домой.
Я г м и н (рассеянно). Понятно… (Пытливо смотрит на Юлека.) Так, говоришь, здесь тоже много варшавян?
Ю л е к (с застенчивой улыбкой). Вы, должно быть, думаете, что меня не интересует честь Варшавы… Напротив, я о ней очень часто думаю и хотел бы туда вернуться! Но теперь уже не удастся… Все вышло иначе. (Запальчиво.) Ну, вызовете вы наконец милицию?
Я г м и н (все так же рассеянно). Не торопись, мальчик, вызову, когда надо будет. К сожалению, дело не только в тебе. Ты сам сказал, что пришел сюда по приказу организации…
Ю л е к. Что ж, не смею просить, чтобы вы умолчали об этой мелкой подробности!
Я г м и н. А ты думаешь, что те, кто обязан будет тобой заняться, не догадаются сами об этой «мелкой подробности»?
Ю л е к. Да, правда. Но тогда я еще меньше понимаю, к чему весь наш разговор?
Я г м и н. Я ведь уже сказал, что жду от тебя объяснений. Ты пришел сюда, чтобы лишить меня жизни. И я вправе требовать, чтобы ты сказал мне честно и прямо, кто ты, собственно, и почему хотел это сделать.
Ю л е к. Думаете, на это так легко ответить?
Я г м и н. Нет, напротив. Для этого, вероятно, нужно больше мужества, чем для того, что ты пытался сделать. Но разве у тебя его мало? Ты, вероятно, храбро воевал с немцами?
Ю л е к. Не знаю. Во всяком случае, я считался хорошим солдатом.
Я г м и н. Считался? А ты в этом не уверен?
Ю л е к. Видите ли… Когда мы партизанили при немцах, мои командиры и товарищи считали, что меня можно посылать на самые опасные дела. И я, правда, проделывал часто отчаянные вещи… Но теперь я уже не знаю, толкала ли меня на это только смелость… По правде говоря, я не очень-то дорожил жизнью. Не много бы я потерял!
Я г м и н. В твоем возрасте такой пессимизм — редкость. Должно быть, у тебя было не очень радостное детство. Скажи… твои родители живы?
Сжав голову руками, Юлек сидит, согнувшись, в унылой позе, смотрит в пол и ничего не отвечает.
Да-а. Видно, я задел больное место.
Ю л е к (словно про себя). Бедная мама! Сколько раз она при немцах умирала от страха за меня. Как она теперь переживет еще и это? (Помолчав.) Наверно, весь вечер ждет меня и беспокоится… А завтра… или еще сегодня они узнают. (Порывисто вскидывает голову.) Но отец — нет! Отец — сильный человек, настоящий солдат. (Слабо улыбнувшись.) Он сам не раз посылал меня на верную смерть, хотя, мне кажется, он по-своему меня любит…
Я г м и н. Так это он послал тебя сюда, ко мне?
Ю л е к. Нет, нет! Клянусь вам!
Я г м и н. Ты в этом уверен, мальчик?
Ю л е к. Верьте или не верьте, мне все равно.
Я г м и н. Помни: это не допрос. Все, что ты тут говоришь, не выйдет за эти стены. Мне это нужно, так сказать, для себя. Поверь, мальчик, мысль о тебе будет не одну ночь гнать от меня сон.
Ю л е к. Не старайтесь меня утешить. Впрочем, нет, это не для утешения говорится. Вы непременно хотите внушить мне, что то, для чего я пришел, — гнусность. Не трудитесь, у меня будет время об этом поразмыслить!
Я г м и н. И это тоже необходимо. Ты должен продумать прежде всего один вопрос, он меня больше всего мучит с той минуты, как ты ворвался сюда с пистолетом. Слушай, каков бы я ни был, одно могу сказать с полным правом и чистой совестью: я человек честный. И я уверен, что ты — тоже, настолько я уже тебя разглядел. Так не странно ли, что встреча двух честных людей могла оказаться такой тяжелой и мучительной. (Стремительно встает.) Нет, не говори мне, что это политическая борьба! Мы оба знаем, что такое борьба за правое дело, борьба, безоговорочно справедливая. Оба мы в ней участвовали. Ты должен поверить, что мы оба честно хотим одного и того же: счастья для нашей родины, для нашего народа. Это — главное, остальное все надо строить на этом. Ты мне веришь? С тобой говорит человек, который только благодаря счастливой случайности остался жив.
Ю л е к (с горькой усмешкой). Вы спрашиваете, верю ли я вам? Вы, конечно, лучше других понимаете, что в моем возрасте необходимо кому-нибудь или во что-нибудь свято верить. Отцу, учителю в школе, книгам, газете, в которой пишут незнакомые люди, смятой, истрепанной листовке… Я хочу говорить с вами совершенно искренно, так, как вы со мной. Всю свою короткую жизнь я больше всего верил отцу. Я даже не знаю, люблю ли я его по-настоящему. Он человек суровый, с сильной волей, не признает никаких компромиссов. При нем я всегда чувствую себя… как бы это сказать… никчемным человеком: не верю, что мог бы когда-нибудь дотянуться до него.
Я г м и н. Какое восторженное преклонение!
Ю л е к. Называйте как хотите. Я ничуть не стыжусь этого чувства, хотя даже моя сестра часто меня высмеивает…
Я г м и н. А, у тебя и сестра есть? Она старше или моложе?
Ю л е к. Старше на четыре года. (С улыбкой.) Да вы ее знаете.
Я г м и н. Знаю? Твою сестру?
Ю л е к. Ну да! Матильда служит у вас в гимназии. Правда, недавно, только две недели…
Ягмин, ошеломленный, вскакивает с места. Не сводит глаз с Юлека, не может выговорить ни слова.
Ю л е к. Она мне говорила про вас, она вас очень хвалит. (С бессознательной жестокостью.) Что ж, тем хуже!
Ягмин подходит к Юлеку, берет его за руку и тянет к себе. Удивленный Юлек встает.
Я г м и н. Так ты брат Матильды? Матильды Окулич? Значит… Значит…
Ю л е к. Да. Вот вы и узнали мою фамилию. Э, не все ли равно! Ведь завтра ее узнает весь город.
Ягмин выпускает руку Юлека и отходит, закрыв лицо руками. Юлек с недоумением смотрит на него.
Я г м и н (медленно отнимает руки от лица и смотрит на Юлека. Снова подходит к нему, обнимает за плечи). Так это ты! Ты!
Ю л е к. Что с вами? Не понимаю…
Я г м и н (с нервным смехом). Нет, нет, не гляди на меня так! Не думай, что я вдруг сошел с ума! (Опускает руки и растерянно озирается.) Я сам не понимаю, что со мной… что тут произошло… (Берет Юлека под руку, ведет к столу.) Постой, постой… (Быстро, в сильном волнении ходит по комнате, потом, остановившись за спиной Юлека, кладет ему руку на плечо.) Ты мне должен ответить еще на несколько вопросов. Конечно, если захочешь и сможешь. Но помни, мальчик, что это очень, очень важно! Ты не представляешь себе, как это важно…
Ю л е к (не отводя глаз от Ягмина). Хорошо. Постараюсь. Спрашивайте.
Я г м и н. Знала ли твоя мать о том, как ты сейчас живешь… о твоей конспиративной работе?
Ю л е к. Мать? Я ведь вам сказал. Она в годы оккупации так привыкла вечно за меня бояться, что уже ни на что другое не способна. Нет, она ничего не знает, хотя иногда ведет себя так, как будто ей известен каждый мой шаг.
Я г м и н. Мать тебя сильно любит?
Ю л е к (тихо). Слишком даже, если можно любить слишком сильно.
Я г м и н. А ты ее?
Ю л е к. Я? Разве это вам так интересно?
Я г м и н. Больше, чем ты думаешь. (Пауза.) Мне нужно быстро расплатиться по одному сложному счету. А ты мог бы облегчить мне эту задачу.
Ю л е к. Странно! Какое отношение к вашим делам имеют мои чувства? И вообще я не люблю о себе говорить. Меня многие считают бесчувственным. Ну и пусть! А вам я скажу: это неправда. Но… не знаю, как вам объяснить… У нас в семье есть какие-то невидимые острые углы, и я постоянно на них натыкаюсь. Я не раз говорил об этом Матильде, но она их не чувствует.
Я г м и н. А о своей… конспиративной работе ты ей говорил?
Ю л е к. Матильде? Как можно! Ведь вы ее знаете! При немцах мы, правда, работали вместе. Но теперь — нет! С тех пор как она вернулась из лагеря, она на вашей стороне… Ей ничего не втолкуешь. Да она и раньше, по правде говоря, ничего не понимала.
Я г м и н. Несчастный мальчик! Ты делаешь все, чтобы затруднить мне уплату по счету. (Помолчав.) А та организация, о приказе которой ты так грозно мне заявил… Если я тебе обещаю, что все останется между нами, ты мог бы мне о ней кое-что рассказать?
Ю л е к. Вы отлично знаете, что я этого не сделаю, хотя вы почему-то мне нравитесь. Нет, я не сделал бы этого даже если бы… (Нерешительно умолкает.)
Я г м и н. Если бы что?
Ю л е к. Вам это будет смешно… но я все-таки скажу. Если бы даже я вышел отсюда на свободу и завтра решил порвать с организацией, я и тогда — в особенности тогда — не сказал бы вам о ней ни слова.
Я г м и н (быстро подходит, хватает Юлека за руки и поднимает с кресла). Я задам тебе еще только один вопрос. Подумай хорошенько, мальчик, раньше чем ответить. Если бы ты и в самом деле вышел отсюда так, как будто ничего не случилось — ну просто навестил приятеля и пошел домой, — завтра ты был бы готов порвать с твоей организацией? Нет, нет, не отвечай сразу! Даю тебе сколько хочешь времени на то, чтобы подумать… час, два часа…
Ю л е к (пораженный). Как? Вы не шутите? Вы согласились бы…
Я г м и н. Не говори, не говори ничего, мальчик! Каждое твое слово, необдуманно сказанное, грозит нам катастрофой — или тебе, или мне! (Отвернувшись. Про себя.) Мне во всяком случае! Да, мне во всяком случае!
Ю л е к (в смятении). Но это же значит — предать! Скажут: трус, дезертир! Как мне потом смотреть им в глаза?
Я г м и н (с силой). Так, как ты смотрел не раз в глаза смерти!
Ю л е к (в отчаянии). Ах, что вы знаете? Ведь они меня убьют! Трусов и дезертиров всегда убивают! (Голос его обрывается.) А я… я хотел бы жить! Мне часто казалось, что жить не стоит — зачем? Но вы мне скажите… вы умный и опытный человек… Ведь я еще не жил! Мне было пятнадцать лет, когда я в первый раз убил человека… немца, и с тех пор… с тех пор…
Резко дребезжит колокольчик над дверью веранды.
(Вздрогнув.) Что это?
Я г м и н. Кто-то звонит у калитки. (Подходит к окну.)
Ю л е к (тревожно). Не видите кто?
Я г м и н (открывает окно, кричит). Кто там?
М а т и л ь д а (за калиткой). Свои, пан директор.
Я г м и н. Минутку! Сейчас отопру. (Закрывает окно и оборачивается.) Это твоя сестра, Юлек!
Ю л е к (растерянно). Матильда? Как? Как же теперь быть? Что мне делать? Я не хочу, чтобы она меня… здесь, у вас…
Я г м и н. Но я должен ее впустить. Это, наверное, тебя ищут.
Ю л е к. Если она меня застанет здесь… Нет, нет, это невозможно! Умоляю вас, спрячьте меня где-нибудь. Нельзя, чтобы она меня увидела!
Я г м и н. Но разговор наш еще не окончен. (Озирается. Взгляд его останавливается на двери в спальню.) Если даешь слово, что не убежишь…
Ю л е к. Клянусь вам!
Я г м и н (открывает дверь в спальню). Иди туда.
Ю л е к (на пороге). Но умоляю вас, не говорите ничего Матильде.
Я г м и н. Постараюсь.
Я г м и н закрывает за ним дверь, выходит на веранду и через минуту возвращается с М а т и л ь д о й.
М а т и л ь д а. Простите, пан директор. Я вам сейчас все объясню.
Я г м и н. Заранее уверен, что будете прощены. Присаживайтесь.
М а т и л ь д а. Я только на минутку. Шла из милиции, увидела у вас свет и вот решилась…
Я г м и н. Вы были в милиции? Зачем?
М а т и л ь д а. С моим братом что-то стряслось. Ушел из дому в три часа, и до сих пор нет его. Мама так беспокоится… Пришлось идти в милицию. К несчастью, там ничего не знают.
Я г м и н. К несчастью? Хорошо, что не знают. Они могли бы знать только в том случае, если бы стряслась беда. Таков уж удел милиции!
М а т и л ь д а. Да, вы правы, но это — слабое утешение. Я очень беспокоюсь… оттого я так сильно дернула ваш звонок… Пожалуйста, извините меня…
Я г м и н. Это понятно — вам хотелось поделиться с кем-нибудь своей тревогой. Чего тут извиняться?
М а т и л ь д а. Все-таки… Я, может быть, помешала вам работать!
Я г м и н. Работать? Знаете, что я делал до вашего прихода? Это трудно объяснить. Боролся — скажем так.
М а т и л ь д а (осматривается). Господи, да с кем же?
Я г м и н. С самим собой. А ведь мне всегда казалось, что я человек уравновешенный и цельный. Как можно ошибаться в самом себе! Ну что же вы не садитесь?
М а т и л ь д а. Нет, я тороплюсь. Мама ждет и, наверное, нервничает. (Подходит к письменному столу.) Я забежала к вам просто так… чтобы услышать доброе слово. Дома сегодня весь вечер так уныло… (Неожиданно замечает на столе фотографию, берет ее в руки.) Пан директор! Откуда у вас…
Ягмин делает движение, словно хочет ей помешать, но, видя, что поздно, отходит, опустив голову.
М а т и л ь д а (не отрывая глаз от фотографии, весело). Да ведь это Юлек! В детстве… У нас дома, в мамином альбоме, есть такая же самая… (Машинально перевертывает фотографию и, прочтя надпись на обороте, ошеломленно смотрит на Ягмина.) Пан директор! Что это? Откуда вы ее…
Я г м и н (спокойно, не глядя на Матильду). Эту фотографию мне прислали во Францию восемнадцать лет назад.
М а т и л ь д а. Но тут написано… Это же мамин почерк!
Я г м и н. Да, это ее почерк…
М а т и л ь д а. Господи! Значит, вы… вы…
Я г м и н (мягко). Теперь вам понятно, почему я вас так встретил, когда вы пришли ко мне просить службы?
М а т и л ь д а. Да, я помню, как вы на меня посмотрели, когда услышали мою фамилию. (Помолчав, тихо.) Сейчас мне стало понятно и многое другое… Боже! Боже! (Вдруг горячо.) Нет, нет! Ничего не понимаю! Не умещается это у меня в голове! Вот смотрю на вас и жду, что вы сейчас рассмеетесь мне в лицо. Это какая-то ужасная, нелепая шутка…
Я г м и н. Нет, панна Матильда, не шутка. Боль всей моей жизни.
М а т и л ь д а(решительно). Я пойду, пан директор… Мать… мне надо поскорее вернуться к ней!
Я г м и н. Погодите минуту. Вы пойдете сейчас домой, но не одна.
М а т и л ь д а. А с кем же?
Я г м и н. С ним, с Юлеком. Пожалуй, он будет недоволен, потому что я обещал ему…
М а т и л ь д а. Ничего не понимаю!
Я г м и н. Сейчас вы его увидите.
М а т и л ь д а. Как? Он здесь?
Я г м и н (улыбаясь). Да, в той комнате. (Идет в спальню, долго не возвращается. Зажигает там свет и через минуту появляется на пороге растерянный.) Странно! Окно открыто… Значит, он тоже не сдержал слова!
Молча смотрят друг на друга.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Та же комната Окуличей, что в первом действии. Около восьми часов утра. Некоторый беспорядок в комнате свидетельствует о тревогах прошедшей ночи. В открытые окна льется яркий солнечный свет, по временам откуда-то доносятся веселые крики детей.
С а б и н а, укрытая пледом, спит в кресле, прислонясь щекой к его спинке.
Через некоторое время входит Л е м а н с к а я, за нею Т е р е з а. Смотрят на Сабину.
Л е м а н с к а я. Ну, слава богу, наконец-то заснула.
Т е р е з а. Такая ночь железного человека с ног свалит, не то что бедную, слабую женщину. Пусть поспит! Неизвестно, что еще ее ожидает.
Л е м а н с к а я. Помилуй бог! Не каркай, Тереза! (Отводит ее в сторону.) Скажи-ка лучше честно, по совести, ты не знаешь, в чем тут дело? Что могло стрястись с мальчиком?
Т е р е з а. Откуда мне знать? Меня его дела не касаются. Иногда лучше ничего не знать.
Л е м а н с к а я. Нехорошо, Тереза! Надо всем интересоваться. Особенно, если это касается близких людей.
Т е р е з а. Нет, иной раз лучше не соваться, а то любопытством только беду накличешь. Особенно нашим бабьим любопытством.
Л е м а н с к а я. Ну-ну, лучше бы ты не умничала! (Помолчав.) Мне разное в голову приходит. Может, нашего Юлека просто завлекли… ну, ты меня понимаешь, Тереза.
Т е р е з а. Нет, пани, не понимаю.
Л е м а н с к а я. Ведь он уже не мальчик, а взрослый мужчина. В этом возрасте они все начинают шататься по ночам.
Т е р е з а. Ну, за Юлеком этого не водилось…
Л е м а н с к а я. Молодые этому учатся друг у друга скорее, чем из книжек! Да, да, Тереза, по-моему, тут замешана женщина!
Т е р е з а. Дай бог, чтобы женщина, а не другое что, похуже.
Л е м а н с к а я. Вернется он бледный, с синими тенями вокруг глаз — и все в порядке. (Оглядывает комнату.) Что я хотела сказать?.. Ах да, панны Мадзи тоже нет дома?
Т е р е з а. С полчаса как ушла. Пани Сабина послала ее зачем-то в город.
Л е м а н с к а я. Не знаешь для чего?
Т е р е з а. Не знаю. Обе они до утра не ложились. Как вернулась паненка в двенадцатом часу из милиции, заперлись вдвоем и все о чем-то шептались, шептались всю ночь. (Понизив голос.) Пани Сабина даже плакала. Больше я ничего не знаю, потому что заснула. А в восьмом часу паненка ушла в город.
Л е м а н с к а я. Гм!.. (Смотрит на дверь кабинета.) А хозяин еще не вернулся?
Тереза разводит руками и отрицательно качает головой.
Все это очень странно… Ох, не случилось бы беды! Нет, и подумать страшно, что такой мальчик, как наш Юлек… ведь это сама радость, цвет жизни, ведь у него еще все впереди…
Т е р е з а. Чужая душа — потемки. Веселым он никогда не был, бедняжка!
Л е м а н с к а я. Кто может веселиться в такое время, Тереза? Мой муж говорит…
Входит М а т и л ь д а.
Л е м а н с к а я (торопливо идет ей навстречу). Бедная моя девочка, какая ты бледная! Ну что? Узнала что-нибудь в городе?
М а т и л ь д а. Нет, пани Целина, ничего не узнала. (Словно про себя.) Я и так уж знаю слишком много.
Л е м а н с к а я. Ах нет, дитя мое, никогда не мешает знать как можно больше! (Жестом отослав Терезу, конфиденциальным тоном.) Надеюсь, Мадзя, ты расскажешь мне все? Если бы ты знала, как меня волнует эта история… Ты опять ходила в милицию?
М а т и л ь д а (нетерпеливо). Тсс! Как бы мы не разбудили маму…
Л е м а н с к а я. Нет, нет, боже упаси! (Обиженно.) Что же, я пойду. Людвик ждет завтрака и, вероятно, уже сердится. В семье такие события, а я и тут не могу урвать для вас минутки свободной! Ужас что такое!
М а т и л ь д а. Вы удивительно отзывчивая женщина, пани Целина.
Л е м а н с к а я. Стараюсь, Мадзя, стараюсь. В наше время так трудно сохранить тонкость чувств! Поверь, я пришла сюда вовсе не из любопытства. Мне просто хотелось подбодрить Сабину, успокоить. Ну да сон это сделает лучше меня.
М а т и л ь д а. И я так думаю.
Л е м а н с к а я. Крепитесь, дорогие мои. Постараюсь через часок заглянуть снова. Авось к этому времени все кончится благополучно. (Уходит.)
Подойдя к окну, Матильда распахивает его шире. Через некоторое время просыпается Сабина. Испуганно осмотревшись, замечает Матильду.
С а б и н а. Мадзя!
М а т и л ь д а (поспешно идет к ней). Да, мамочка. Я только что вернулась.
С а б и н а. Я, видно, вздремнула? Который час?
М а т и л ь д а. Четверть девятого.
С а б и н а (шепотом). А Юлек?
М а т и л ь д а. Его нет, мамочка… все еще нет…
С а б и н а (закрыв глаза, опять ложится. Через минуту спрашивает). А… он? Ты была у него?
М а т и л ь д а. Была. Он придет через полчаса. Ему нужно сперва кое о чем распорядиться в гимназии. (Помолчав.) Как он осунулся! Не спал всю ночь.
Сабина молчит, не открывая глаз.
М а т и л ь д а (садится рядом и жадно всматривается в лицо матери). Тебе не страшно с ним встретиться?
С а б и н а. Соберу все силы, Мадзя… Я не думала, что их у меня еще так много…
М а т и л ь д а. Они тебе понадобятся не только для этого свидания.
С а б и н а. Знаю, знаю. Я ко всему готова. К самому худшему. (Открывает глаза, внимательно смотрит на Матильду.) Не гляди на меня так, Мадзя… С тех пор как ты ночью вернулась от него, у тебя в глазах все время один вопрос, самый страшный вопрос, какой дочь может задать матери…
М а т и л ь д а. Мне кажется, узнав вашу тайну, я сразу стала старше на много лет… Старше тебя, старше нас обеих…
С а б и н а. Ты говоришь это так сурово! Судишь нас? Может быть, осуждаешь? Да? Поверь, я готова была уйти с Юлеком, оставив тебя, четырехлетнюю девочку, отцу…
М а т и л ь д а. Ты не имела права этого сделать. Я не соглашусь, слышишь, не соглашусь с тем, что моя жизнь могла сложиться иначе. Без тебя? Как это? Без тебя?
С а б и н а. И тем не менее я была готова… И кто знает, если бы Стефан тогда не вынужден был бежать из-за полиции за границу… У меня уже не было выбора… Твой отец, опасаясь скандала, сумел сделать великодушный жест, но зато он оставил за собой право на исключительную роль в воспитании Юлека… В отместку мне, в отместку ему… О, это он сумел!
М а т и л ь д а. Отец! Как мне теперь разговаривать с ним, как смотреть ему в глаза, чтобы он не догадался, что я знаю? Как жить с ним рядом — завтра и послезавтра, изо дня в день?
Хлопает входная дверь. Обе напряженно смотрят в сторону прихожей.
Входит О к у л и ч.
О к у л и ч. Здравствуйте. (Обводит глазами комнату.)
М а т и л ь д а. Нет, папа, он все еще не вернулся…
О к у л и ч. Как? Со вчерашнего дня?
С а б и н а. Да, Виктор. До сих пор нет его.
О к у л и ч. Непостижимо! И вы о нем ничего не знаете? (Замечает, что мать и дочь переглянулись.) Сабина, Матильда, только, пожалуйста, не скрывайте от меня ничего!
С а б и н а (с усилием). Нам известно только, что он вчера был…
О к у л и ч. Что? Вам известно, где он был вчера вечером?
С а б и н а. Да. В квартире директора гимназии Ягмина.
О к у л и ч (с отрывистым деланным смехом). Что ты плетешь, Сабина! Кто тебе это сказал?
М а т и л ь д а. Да, папа, он был там. И ушел около одиннадцати. Больше мы ничего не знаем.
О к у л и ч (с вымученной иронией). Так просто — побывал и ушел? Как из кино или кафе?
С а б и н а. Матильде сказал сам Ягмин…
О к у л и ч. Ах, если он сам… Ну хорошо, допустим… Но как Юлек там очутился? Зачем? Этого пан Ягмин тебе не объявил, Матильда?
М а т и л ь д а. Нет, папа.
С а б и н а (встает). Оставим это пока, Виктор. Надо что-то делать. Я сама не знаю что, но невозможно только сидеть и ждать! Послушай, тебе лучше знать, с кем Юлек встречался, у кого бывал…
О к у л и ч. Да, да, надо будет разузнать. Я сейчас пойду в город. Дайте мне только стакан горячего чая. (Входит в кабинет.)
М а т и л ь д а торопливо выходит в прихожую.
Сабина снова садится в кресло и закрывает глаза. Долгая пауза. Ю л е к неслышно входит из передней. Бледен, волосы растрепаны, на башмаках грязь. Дрожит, как в ознобе, в дверях нерешительно останавливается и обводит комнату равнодушным, рассеянным взглядом.
С а б и н а (открывает глаза, порывисто оборачивается и тихо вскрикивает). Юлек! (Бежит к нему, обнимает.) Наконец-то! (Подводит его к столу, сажает на стул.) Что с тобой случилось?
Ю л е к. Ничего, мама, ничего… Потом… (Смотрит ей в лицо.) Я тебе все потом расскажу! Все! (Хватает ее за руку, прижимает к губам, к щеке.)
С а б и н а. Ну хорошо, пусть потом. (Жадно всматривается в него.) Боже мой, у тебя вид как после тяжелой болезни. Сейчас же ложись в постель!
Ю л е к. Хорошо, мама. Спать, спать.
С а б и н а. Пойду наверх, постелю постель. А Матильда пока тебя накормит. (Целует его и уходит.)
Юлек сидит у стола неподвижно, подперев голову руками. М а т и л ь д а входит с чашкой чаю; заметив Юлека, подходит к нему, кладет руку на плечо. Юлек поднимает голову, они долго смотрят друг на друга.
М а т и л ь д а (посмотрев на дверь кабинета, говорит очень тихо). Я так боялась за тебя, может быть больше мамы… Она, во всяком случае, не знает, что ты хотел сделать вчера вечером…
Ю л е к. Не знает? Это хорошо. А ты?
М а т и л ь д а. Я знаю.
Юлек отворачивается.
Я говорила тебе, что это плохо кончится, эта ваша…
Ю л е к. Еще не конец… Еще с отцом…
М а т и л ь д а (шепотом). Тише, он там, в кабинете.
Ю л е к (долго смотрит на дверь кабинета, после паузы). Этого я боюсь больше всего…
М а т и л ь д а. Не говори так. Ты никогда не был трусом.
Ю л е к (насмешливо). Да, я умел мужественно убивать.
М а т и л ь д а. А теперь ты должен мужественно думать.
Ю л е к (тихо смеется). Ты хочешь меня этому научить? Благодарю тебя.
М а т и л ь д а. Я хочу тебе помочь. Мы должны найти свое место. Мы не можем быть одни…
Ю л е к. Оставь меня, я устал.
М а т и л ь д а (терпеливо). Я пережила куда более тяжелые вещи. Люди от этого за одну ночь становились седыми.
Ю л е к (растерянно). Прости! Да, я знаю, ты мужественнее меня… (Другим тоном.) Пойду в милицию, пусть делают со мной что хотят.
М а т и л ь д а. Сейчас тебе ничего не грозит. Он еще хочет с тобой поговорить.
Ю л е к. Кто?
М а т и л ь д а. Человек, которого ты должен был убить. Уверяю тебя, он сделает все, чтобы спасти тебя.
Ю л е к. Я не хочу ничьей милости.
М а т и л ь д а (очень тихо, с усилием). Он… он любит тебя.
Ю л е к. Не понимаю. О ком ты говоришь?
М а т и л ь д а. Все о нем же — о человеке, которого ты должен был убить.
Ю л е к. Мне нечего ему сказать. (После паузы, с усилием.) Или очень много… пожалуй, все… Но…
М а т и л ь д а. Он сюда придет.
Ю л е к. Сюда, к нам? Зачем? Когда?
М а т и л ь д а. Сейчас.
Ю л е к (в панике). Нет, нет! Еще нет!
Из кабинета выходит О к у л и ч.
О к у л и ч. А-а! Ты, мальчик!
Юлек вскакивает, машинально выпрямляется, смотрит прямо перед собой. Окулич подходит, берет его за подбородок, внимательно смотрит в его глаза, отходит; нахмурив брови, наблюдает за ним со стороны.
М а т и л ь д а. Я принесла тебе чай.
Окулич жестом провожает Матильду, закрывает за ней дверь.
О к у л и ч (через мгновение, сурово). Ну, Юлек, я жду.
Юлек, повернувшись к нему, стоит молча.
У тебя, вероятно, есть что рассказать.
Ю л е к (с усилием). Есть. Но… ты будешь мною недоволен…
О к у л и ч. Я уже недоволен тем, что вижу. Ну, говори, я слушаю.
Ю л е к (отходит на шаг и говорит, не поднимая глаз). Ты будешь недоволен, потому что я не выполнил задания.
О к у л и ч. Это мне уже известно. В семь часов утра нетрудно было выяснить, что в стенах гимназии этой ночью ничего не произошло. Вот я и жду твоих объяснений.
Ю л е к (тихо). Ничего не произошло… О боже!
О к у л и ч. Во всяком случае, директора Ягмина видели в семь часов утра. Он как будто не спал ночь, но цел и невредим. (Подходит вплотную к Юлеку.) Да говори же, черт возьми! Я знаю, что ты там был!
Ю л е к (глухо). Не удалось. Меня разоружили…
О к у л и ч. Он сам?
Ю л е к. Да. (Идет к столу, садится, заслонив лицо руками.)
О к у л и ч (стоит за его стулом, кладет ему руку на плечо). Не надо расклеиваться. Со всяким может случиться. Правда, я тебе говорил, чтобы ты шел туда не один… Ну да все равно. Что поделаешь, на этот раз тебе изменило солдатское счастье.
Ю л е к (порывисто поднимает голову и смотрит на Окулича). Нет, не называй меня солдатом! Я… я… ах, разве я знаю, кто я теперь?
О к у л и ч. По правде говоря, ты сейчас, скорее, похож на школьника, которому задали трепку. Подтянись, ну! Терпеть не могу слюнтяев! Рассказывай!
Ю л е к (не сразу). Он вырвал у меня пистолет, а потом… говорил со мной. Долго, очень долго.
О к у л и ч. Скажите! Даже в беседу вступил! О чем же, а?
Ю л е к. Обо всем. (Помолчав.) Да, долго говорил. И не так, как говорили между собой мы — ты, я, «Роман»…
О к у л и ч. Сделай милость, отвечай яснее… (Другим тоном.) Глупый, ведь ты же понимаешь, что мне все нужно знать точно!
Ю л е к. Это трудно пересказать… Я не сумею…
О к у л и ч. Он тебя допрашивал? Выпытывал насчет организации?
Юлек отрицательно качает головой.
Что за черт! Не о футболе же вы с ним беседовали и не о девушках!
Ю л е к. Мы говорили и о тебе, отец…
О к у л и ч. Вот как! И обо мне! (С ударением.) Надеюсь, ты на эту тему не распространялся?
Ю л е к. Во всяком случае, ничего плохого я о тебе не сказал.
О к у л и ч. Значит, все же что-то говорил! (Хватает его за руку и заставляет встать со стула.) Слушай! Мне надоели эти фокусы! Хотя ты и заявил, что не чувствуешь себя теперь солдатом, ты будешь говорить со мной тем языком, к которому я приучил тебя!
Ю л е к. Не сердись. Я не знаю, сумею ли еще говорить таким языком. (Тихо.) Как раз об этом я и думал целую ночь.
О к у л и ч. А, кстати, где ты, собственно, был целую ночь?
Ю л е к. За городом, в поле… сам не знаю где. Когда я вышел от него, мне нужно было… непременно нужно было еще раз все продумать одному…
О к у л и ч. Когда ты вышел от него? Значит, он добровольно отпустил тебя?
Ю л е к. Кажется, он так хотел сделать… Да, он наверняка отпустил бы меня, но я… Может быть, не следовало… но вышло так, что я… убежал.
О к у л и ч. В котором же часу это было?
Ю л е к. Около одиннадцати, кажется…
О к у л и ч. Около одиннадцати? И ты не счел нужным сейчас же сообщить мне или «Роману» о том, что случилось?
Ю л е к. Нет, отец. И думаю, что Ягмин тоже никому ничего не сказал. Никому!
О к у л и ч. Ты бы поменьше думал, другие делают это за тебя гораздо лучше! (С озабоченным видом ходит по комнате.)
Ю л е к (наблюдает за ним, через несколько минут, робко). Я хочу тебе сказать одну вещь, отец.
Окулич останавливается.
Я больше никогда не пойду… на такое дело…
О к у л и ч (угрюмо). На такое — или вообще ни на какое больше не пойдешь?
Ю л е к. Я хотел бы все тебе объяснить, но для этого нужны какие-то другие слова, не те, что мы с тобой привыкли употреблять…
О к у л и ч. А ты научился уже говорить другими? (Презрительно.) Один раз споткнулся — и раскис. Эх ты, слюнтяй!
Ю л е к. Смейся надо мной сколько хочешь. (Горячо.) Думаешь, я не говорил уже с тобой после всего, что случилось? Целую ночь говорил — там, за городом, в поле. Всю ночь ты ходил со мной рядом, я слышал твой голос, отец!
О к у л и ч (мягче). Не мели ерунды. У тебя просто нервы развинтились. Это бывает иногда после провала. Надеюсь, что это так. Выспишься — и все пройдет.
Ю л е к. Ты считаешь, что это только провал задания? Что, когда я высплюсь, все пройдет?
О к у л и ч. Советую тебе больше не думать об этом, тем более что теперь у нас есть заботы поважнее. Главное — надо решить, что делать! Ведь так или иначе ты разоблачен. Ты говоришь, что Ягмин сохранит все в тайне, но я не так наивен и не разделяю твоей уверенности — это здоровее для нас обоих! (Подумав.) Безопасности ради лучше будет тебе выспаться у «Романа». Мы сейчас туда пойдем, надо с ним посоветоваться.
Ю л е к (решительно). Никуда я не пойду, отец.
О к у л и ч. Ты что — ошалел?
Ю л е к. Не сердись. Я останусь дома.
О к у л и ч. Это приказ, слышишь? Я приказываю тебе, глупец! Ты немедленно пойдешь со мной!
Ю л е к. Ты отлично знаешь, что я этого не сделаю. Я уже не тот, что вчера, — разве ты не видишь?
О к у л и ч. Сказать тебе, кто ты? (Хватает его за плечи.) Юлек, побойся бога! Ты отдаешь себе отчет, что ты затеял? Знаешь, как это у нас называется?
Ю л е к. Умоляю тебя, не произноси этого слова! Это неправда! Если бы это было так, разве я мог бы смотреть тебе в глаза? А я смотрю! Смотрю!
О к у л и ч (грубо отталкивает его). Трус! Жалкий трус!
Ю л е к (пошатнулся. Хватаясь за стулья, отходит на несколько шагов. Помолчав, говорит спокойно). Пусть так! Ты вправе не подавать мне руки. Вправе оскорблять и презирать меня. Но…
О к у л и ч (глухо). Я имею право сделать больше.
Юлек с ужасом смотрит на него.
(Подходит ближе.) Слушай, мальчик! Я допускаю, что ты мог ненадолго развинтиться. Но ведь с тех пор прошло уже десять часов! (Ударяет его по плечу.) Ну! Возьми себя в руки! Опомнись наконец! Я помогу тебе. Но не здесь. В другом месте мы сможем поговорить спокойно. Выше голову! Завтра ты сам посмеешься над собой. А послезавтра забудешь все и снова примешься за дело.
Ю л е к (еле слышно). Позволь мне остаться дома. Я так устал! Не знаю, что будет завтра и послезавтра, а сегодня я…
О к у л и ч. Не знаешь? Ну так я тебе скажу. Если ты останешься здесь, то завтра начнешь мириться с собой, со своим позором, а послезавтра — со всем тем, против чего ты дал клятву бороться!
Ю л е к (в отчаянии). Это ты велел мне бороться с ними, отец! А что если ты ошибаешься? Что если мы все… мы все…
О к у л и ч. Довольно! Я все понял.
Ю л е к. Нет. Ты этого понять не можешь. Я промучился всю ночь, стараясь понять, что со мной случилось… И только одно мне ясно: я уже не тот, что вчера!
О к у л и ч (холодно). Словом, ты уходишь от нас?
Ю л е к. Не сердись. Если ты хоть чуточку меня любишь, ты позволишь мне остаться здесь…
О к у л и ч. Довольно! Мне надоело слушать все эти глупости! Если ты не считаешь себя солдатом, так, во всяком случае, ты был им до вчерашнего дня. Ты присягал, помни! А из этого кое-что следует, особенно если человек воспитан, как ты, в правилах чести. Надеюсь, ты меня понял?
Ю л е к (через минуту, шепотом). Да… понял.
О к у л и ч (смотрит на часы). Даю тебе ровно пять минут сроку. Пойдешь наверх, к себе в комнату, и обдумаешь мои слова. Через пять минут я приду узнать, что ты решил.
Оба долго смотрят друг другу в глаза, потом Окулич берет Юлека за плечи и, повернув, толкает к двери.
Ну, иди, иди!
Юлек как автомат идет к двери. На пороге появляется С а б и н а.
С а б и н а. Постель постлана, Юлек. Я отнесла тебе наверх чай и таз с горячей водой. Пойдем.
О к у л и ч. Останься здесь, Сабина. Он и сам дойдет. А мне с тобой надо поговорить.
Юлек стоит у двери, не сводя глаз с Сабины.
С а б и н а (подходит к нему, целует). Ступай, ступай! Я потом приду поглядеть, как ты спишь!
Ю л е к (целует ее руку, долго не отрывая губ). Спасибо, мама! (Уходит.)
С а б и н а (смотрит ему вслед. Потом оборачивается к мужу). Ну, я слушаю, Виктор. Ты, кажется, просил чаю…
О к у л и ч. Нет, не сейчас. Я сначала схожу позвоню по телефону. А сказать тебе я хотел вот что: мне придется сегодня уехать на несколько дней. Достань, пожалуйста, мой чемодан, уложи туда белье, еды на дорогу и все, что в портфеле. А потом… тебе прилечь надо, я вижу, ты не спала ночь. (Идет в кабинет и уже в дверях добавляет.) Напрасно ты грела для Юлека воду. Ручаюсь, что он через две минуты заснет как убитый… забудет даже раздеться. (Уходит.)
Сабина мгновение стоит в растерянности, потом машинально подходит к креслу, раскрывает портфель Окулича, выкладывает его содержимое на стол. Долгая пауза. Входит Т е р е з а.
Т е р е з а. Пани, к вам какой-то пан Ягмин…
Я г м и н появляется на пороге. Он и Сабина смотрят друг на друга. Потом он медленно подходит. Оба невольно протягивают руки. Долго стоят молча, обнявшись.
С а б и н а (отстраняясь, закрывает лицо руками. Через мгновение опускает их). Видишь, после стольких лет я не знаю даже, что сказать тебе, Стефан…
Я г м и н (с улыбкой). К чему нам слова, Сабина? Какие тут могут быть слова?
С а б и н а (вдруг очнувшись). Муж мой только что вышел. Ты, верно, встретился с ним у калитки или на улице?
Я г м и н. Нет, я никого не встретил. Но когда входил в прихожую, мне показалось, что кто-то шел по лестнице наверх… Впрочем, если бы я его и встретил… Ты же знаешь, мы с ним никогда не видели друг друга…
С а б и н а (в недоумении). По лестнице наверх? (Улыбаясь.) Ах, это Виктор, должно быть, хотел убедиться, спит ли он уже как убитый.
Я г м и н. Кто, Сабина?
С а б и н а. Да Юлек! Кто же еще? Юлек, конечно!
Я г м и н. А, так он наконец дома? Нашелся!
С а б и н а. Да, только полчаса как пришел. Почти одновременно с Матильдой. (Другим тоном.) Ах нет, не надо сейчас ни о чем. После этой страшной ночи сразу стало так легко на душе, так спокойно! (С улыбкой.) Присядь на минутку.
Ягмин садится и смотрит на нее.
Я г м и н. Восемнадцать лет тому назад я спрашивал тебя…
С а б и н а. Нет, нет! Об этом еще нет. (В беспокойстве поднимает голову, смотрит наверх.) Виктор там… Зачем он пошел к нему?
Я г м и н. Боишься?
С а б и н а. Нет, отчего же? Но предпочла бы, чтобы мальчик был здесь, с нами. (Снова в страхе.) Он, конечно же, ничего не знает?
Я г м и н. От меня, во всяком случае, — нет.
С а б и н а. А ведь ты говорил с ним! Я знаю все это от Матильды. Скажи мне всю правду, Стефан! Что было между вами? Зачем он приходил к тебе?
Я г м и н. Ты знаешь, что он приходил — разве этого недостаточно?
С а б и н а. Не обманывай меня! Я хочу знать все. О чем вы говорили? Мне все надо знать подробно, чтобы… чтобы… (Обрывает, услышав стук захлопнувшейся двери и шаги в прихожей.)
Входит Л е м а н с к а я.
Л е м а н с к а я (кричит уже с порога). Что, Сабина, мальчик нашелся? Ах, извини!.. Я думала, что ты одна, Потому что Виктора я встретила на лестнице. (Недоверчиво поглядывает на Ягмина.) Это вы разыскали нашего Юлека?
С а б и н а. Нет, Целина, ты ошиблась.
Л е м а н с к а я. В таком случае извините. Но это, ей-богу, неслыханно, неслыханно, чтобы мальчишка в таком возрасте заставлял мать целую ночь ждать и терзаться! Вы не знаете, пан, нынешняя молодежь вся такова?
С а б и н а. Странные ты задаешь вопросы, Целина.
Л е м а н с к а я. Почему же странные? Ничего не было бы удивительного, если бы вся она была такая — при нашей хваленой демократии!
Я г м и н. Вы глупости говорите, пани!
Л е м а н с к а я. Глупости? Мой муж говорит, что нынче в моде какой-то исторический материализм: каждый ищет выгоды, только выгоды!
С а б и н а. Прости, Целина… у нас тут деловой разговор.
Л е м а н с к а я. Ну, разумеется, если так… я ухожу… Юлечек, верно, у себя наверху? Загляну к нему.
С а б и н а. Он, должно быть, уже спит…
Л е м а н с к а я. Ничего, я тихонько. А потом, когда он отоспится, вы мне дайте знать. Уж я из него вытяну, где он был всю ночь! Где и с кем! (Ягмину.) Ваше лицо мне знакомо… Вы не бываете в костеле бернардинов?
Я г м и н. Нет, не бываю.
Л е м а н с к а я. А мне показалось. Но где-то я вас видела! Ну, извини, Сабинка. До свидания! (Уходит.)
С а б и н а. Подумай только, Стефан, вот уже полтора года как мы пользуемся гостеприимством этих людей! А теперь… Теперь мне будет еще труднее. Не только здесь, а где бы то ни было… (После паузы.) Кто знает, может быть, даже труднее, чем тогда, восемнадцать лет назад…
Я г м и н. Мы должны теперь думать обо всем том, как о чужой, неведомо чьей жизни.
С а б и н а. А ты сумел бы? Я — нет.
Я г м и н. Так надо. Это позволит нам жить. Стиснуть зубы и жить. Работать, делать свое дело.
С а б и н а. Я завидую тебе. У тебя есть цель. А я ее не вижу.
Я г м и н. А мальчик! Ты должна теперь думать только о нем. Освободить его от остатков влияния, под которым он находился. Он тебя любит, очень любит.
С а б и н а. Я боюсь, что уже поздно. Виктор обрабатывал его столько лет… Он это умеет делать.
Я г м и н. И все-таки что-то в нем ты спасла, несмотря на все это. А теперь надо спасать его окончательно. Еще есть время, поверь мне, еще есть время…
С а б и н а (вдруг встает). Я пойду туда… Ты думаешь, ему что-то угрожает?
В прихожей стук входной двери, резкие шаги, оба поворачиваются к двери. Быстро входит О к у л и ч, направляясь в кабинет, но на полдороге останавливается как вкопанный, увидев Ягмина. Оба долго в упор смотрят друг на друга.
О к у л и ч. Пан… пан директор Ягмин?
Я г м и н. Вы меня знаете?
О к у л и ч. Вы достаточно видный человек в нашем городе… И хотя до сих пор я не имел чести…
Я г м и н. К чему эта светская любезность? Вам, конечно, известно, что было вчера вечером?
О к у л и ч. Не догадываюсь, что вы имеете в виду.
Я г м и н. Жаль. А мне казалось, что вы знаете. Правда, Юлек очень старался убедить меня…
О к у л и ч. Простите… Вы говорите о моем сыне?
Я г м и н. Он не ваш сын.
С а б и н а. Стефан! Ради бога!
Я г м и н (спокойно). Пожалуйста, Сабина, дай нам поговорить наедине!
О к у л и ч (указывая на дверь в кабинет). Выйди, Сабина!
С а б и н а, растерявшись, идет в кабинет. Оба провожают ее глазами.
О к у л и ч (не сразу). Значит… это были вы?
Я г м и н. Да, я.
О к у л и ч. Слишком поздно я это узнаю! Если бы наше знакомство состоялось тогда, восемнадцать лет назад… вы бы уже восемнадцать лет были на том свете.
Я г м и н. Меня хотели туда отправить не далее как вчера вечером. (Подойдя ближе и понизив голос.) Вам это, конечно, известно.
О к у л и ч (после минутного колебания). К сожалению, случилось что-то, в чем я еще пока не разобрался… (Подходит к открытому чемодану и запирает его.)
Я г м и н. Я легко мог бы объяснить вам эту загадку, но… вам, кажется, некогда, а нам нужно еще поговорить о других вещах…
О к у л и ч. Скажу вам откровенно, чего мне хочется: поскорее уйти из этого дома.
Я г м и н. Не беспокойтесь, я не займу здесь вашего места.
О к у л и ч. Это неважно. Да, я хотел бы уйти. В мои годы не так легко покидать свой дом, но что поделаешь… Я пришел только затем, чтоб проститься с семьей.
Я г м и н. И только?
О к у л и ч. Ну, я ведь не подозревал, что застану здесь вас! А теперь, поскольку мы, кажется, более или менее свели счеты…
Я г м и н. Нет! Счеты еще не сведены!
О к у л и ч. Как бы то ни было, но я воспитал вашего сына! Нравится это вам или нет, но могу вас заверить, что я вложил в него частицу самого себя. Стал он от этого лучше или хуже, не берусь судить. Во всяком случае, я дал ему больше, чем вы!
Я г м и н. Быть может. Но вы отняли у него гораздо больше, чем дали!
О к у л и ч. Это уже наше дело — мое и его. Повторяю: с вами мы квиты.
Я г м и н. К сожалению, наши личные счеты сыграли известную роль, но дело не только в них. У вас на совести несчастье этого мальчика и многих других, ему подобных, чей энтузиазм вы использовали для гнусных целей, для жалкой игры. Тех, кого вы погубили напрасно, и тех, кого еще сейчас ведете к гибели!
О к у л и ч. Это борьба, пан Ягмин. Борьба требует жертв!
Я г м и н. Да, это борьба. И я буду бороться с вами за душу этого мальчика, в нем самом буду бороться с вами! Через несколько лет…
О к у л и ч (с издевкой). О, через несколько лет… Полчаса тому назад я мог бы еще сомневаться, но сейчас я могу вас уверить, что вы этой битвы не выиграете!
Я г м и н (с внезапной тревогой). А вы… вы уже говорили с ним после того, как он вернулся?
О к у л и ч (неохотно). Говорил. И мы, кажется, пришли к соглашению. (Идет к двери кабинета, язвительно.) Надеюсь, вы мне не запретите уйти из собственного дома…
Слышен шум в передней. Вбегает Л е м а н с к а я с пистолетом в руке.
Л е м а н с к а я (кричит). Сабина! Сабина! Виктор!
Я г м и н. Не кричите так. Что случилось?
Сабина стоит в дверях кабинета.
Л е м а н с к а я (с гордостью). Не случилось, но могло случиться! Если бы не я… в последнюю секунду… Слышите? В последнюю секунду подоспела!
Я г м и н. Ну объясните же…
Л е м а н с к а я. Позавтракала я и думаю: загляну-ка я в мансарду к Юлеку, посмотрю, спит он или нет… Подхожу тихонечко к двери, открываю… А он сидит у стола и что-то пишет, быстро-быстро… Так был занят, что ничего не слышал… Смотрю — в глазах у меня потемнело! На столе около него — вот эта гадость! (Показывает пистолет.) Я его хвать! Юлечек тут только меня заметил и вскочил. Ох, если бы вы видели его глаза!.. (Со страхом и отвращением.) Возьмите! (Отдает Ягмину пистолет.) Боже! Какие ужасные времена!
Сабина, не глядя ни на кого, быстро выходит.
И такие ужасы — в моем доме! (Выбегает вслед за Сабиной.)
Все это время Окулич стоит неподвижно у двери в кабинет.
Я г м и н (подходит к нему). Это вы ему велели?
О к у л и ч. Я. Таков кодекс чести.
Я г м и н. Кодекс банкротов, чья песенка спета? Нет, пан Окулич, это самое обыкновенное преступление! Вы выйдете из этого дома со мной!
О к у л и ч. Как вам угодно.
Я г м и н. Вы — впереди, я — за вами. (Кладет руку с пистолетом в карман.) Прошу!
Оба медленно идут к двери.
З а н а в е с.
Перевод М. Абкиной.