{3}Пьеса в трех действиях
Профессор Зонненбрух.
Берта, его жена.
Рут, их дочь.
Вилли, их сын.
Лизель, вдова их старшего сына.
Иоахим Петерс.
Гоппе.
Шульц.
Юрысь.
Фру Сёренсен.
Марика.
Туртерелль.
Фаншетта.
Офицер вермахта.
Ефрейтор.
Антоний.
Полицейский чиновник.
Мальчик-еврей.
Гейни.
Время действия — конец сентября 1943 года.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Оккупированная Польша. Канцелярия немецкого жандармского поста в маленьком городке. Стол, стулья, шкаф, портрет Гитлера, карта, какой-то плакат. В стояке одна винтовка. На столе тарелка с яблоками. На стуле большой чемодан, жандарм Г о п п е пыхтит над ним, чемодан так набит, что трудно закрыть.
Дверь открывается, мельник Ш у л ь ц входит, вталкивая мальчика лет десяти-двенадцати, еврея, в лохмотьях, истощенного и не столько испуганного, сколько безучастного ко всему.
Ш у л ь ц. Хайлитле!
Г о п п е. Хайлитле!
Ш у л ь ц. Что же это, герр Гоппе сегодня один в канцелярии?
Г о п п е (уминает вещи в чемодане). Как видите. Все уехали в район. К вечеру вернутся.
Ш у л ь ц. Командировка? Или, может быть, отпуск?
Г о п п е. Вы только подумайте, отпуск! На целых три дня, не считая дороги.
Ш у л ь ц. Поздравляю. Сегодня этого нелегко добиться.
Г о п п е (выпрямляясь). Особый случай, герр Шульц! Вы знаете, кто такой Зонненбрух, профессор Зонненбрух? Знаменитый ученый, гордость немецкой биологии. Послезавтра празднует тридцатилетие своей научной деятельности. Это большой праздник у нас в Геттингене. А я, да будет вам известно, курьер в институте профессора Зонненбруха, двадцать лет служу у него. И профессор выхлопотал мне отпуск на три дня, не считая дороги… Вы только подумайте, что за человек! У него большие связи, вот и сделал мне сюрприз. Хочет, чтобы и я принял участие в торжестве. Вы не представляете, себе, герр Шульц, что это за человек!
Ш у л ь ц. Кстати и с собой удастся что-нибудь захватить. Чемодан прямо-таки стонет, так он набит. (Толкает жандарма в бок.) И с женой герр Гоппе кстати переспит. А?
Г о п п е. Да уж… И от здешней пакости хоть на пару дней подальше. Тоже кой-чего стоит.
Ш у л ь ц. Не нравится, а? Воняет служба? Хотелось бы в Геттингене, с учеными, на чистой работе? Так, так! Вот для того мы и пришли сюда, на Восток, чтобы навести чистоту и порядок. Правильно я говорю, герр Гоппе?
Г о п п е. Так-то оно так, да что толку? Живешь здесь как среди волков, куда ни пойдешь, смотрят на тебя исподлобья. Партизаны становятся все нахальнее… На ночь приходится запираться, как в крепости… Подумать тошно.
Ш у л ь ц. Утешайтесь тем, что дальше на Восток еще хуже.
Г о п п е. Ясное дело. Здесь мы все-таки близко к нашему рейху, в случае чего…
Ш у л ь ц. В случае чего? Вы что имеете в виду?
Г о п п е. Ничего особенного. (Другим тоном.) У вас какое-нибудь дело к нам, герр Шульц?
Ш у л ь ц. А как же. Вы меня знаете, ради пустой болтовни я не прихожу. Есть дело, хоть и небольшое. Вон оно, там стоит. (Показывает на мальчика.)
Гоппе только теперь его замечает.
Еврейский щенок. Нашел под кустом, в лесочке около мельницы. Привел вот, чтобы герр Гоппе сделал с ним что полагается. (Мальчику.) Чего глазеешь по сторонам, паршивец? Отвернись к стене!
Мальчик выполняет приказание.
Я мог бы и сам прикончить его на месте, но подумал (с ударением): пусть и герр Гоппе немного развлечется. В нашем городке так скучно… Надо же и вам… А кроме того, согласно предписанию…
Г о п п е. Согласно предписанию, говорите?
Ш у л ь ц. Собственно, я уже все сказал. Оставляю вам этого чертенка и советую в два счета покончить с ним, чтобы, чего доброго, не выскользнул у вас из рук. (Идет к двери, задерживается на пороге, пристально смотрит на Гоппе.) Да, грязно здесь, на Востоке, и здорово воняет. Желаю хорошо провести отпуск в Геттингене, герр Гоппе. Хайлитле! (Уходит.)
Г о п п е (смотрит на дверь, за которой исчез Шульц, потом медленно переводит глаза на мальчика, стоящего лицом к стене. Жестко). Что стоишь как пень? Повернись ко мне.
Мальчик поворачивается лицом.
(Подходит к нему ближе.) Еврей?
Мальчик утвердительно кивает головой.
И зачем тебя только земля носит?
М а л ь ч и к. Не знаю.
Г о п п е. Что мне теперь с тобой делать?
М а л ь ч и к. Не знаю.
Г о п п е. Не знаешь, ничего ты не знаешь! (Кричит.) А я должен знать, понимаешь? Должен! (Успокаиваясь.) Ну а все-таки ты знаешь, что дело твое плохо?
М а л ь ч и к. Плохо, пан… Всех уже убили. Маму, дедушку, маленькую Эстерку… Остался только я… (Давно с жадностью смотрит на тарелку с яблоками, стоящую на столе.) Дайте мне яблоко…
Г о п п е (удивленно). Яблоко? (Пожимает плечами, подходит к столу, выбирает яблоко.) На, бери!
Мальчик жадно ест яблоко.
(Наблюдает, ворча.) Яблока ему захотелось в такую минуту… (Садится к столу, постукивает карандашом.) Черти тебя принесли сюда именно сегодня…
М а л ь ч и к. Не сердитесь… Я один остался. Недели две прятался в лесу… то в картошке… Иногда люди помогали… Но теперь уж конец… (Помолчав.) Тот пан злой, ударил меня по лицу… А вы не такой, вы добрый…
Г о п п е. Дурак! Вовсе я не добрый. Теперь война, добрых нет. Понимаешь? (Встает, тяжело ходит по комнате.)
Мальчик молча следит за ним глазами, грызя яблоко. Дверь приоткрывается. Нетвердыми шагами входит подвыпивший Ю р ы с ь, прикрывает за собой дверь, оглядывается вокруг.
Г о п п е. Ты зачем?
Ю р ы с ь. Заглянул, думаю, может, что-нибудь потребуется. Потому что если ничего не надо, так я пошел бы поспать. Жара, черт возьми.
Г о п п е. Уже нализался, свинья! С самого утра!
Ю р ы с ь. Один только стаканчик, пан Гоппе. Ей-богу, один только стаканчик. (Показывает на мальчика.) Еврейчик?
Гоппе подтверждает кивком головы.
Видел я, как пан Шульц вел сюда из лесу что-то черномазое, но не был уверен. (Мальчику.) Не бойся, цыпленок, пан Гоппе — хороший человек, он тебе ничего плохого не сделает…
Г о п п е. Заткнись ты!
Ю р ы с ь. Я не сказал ничего обидного. Быть хорошим человеком — это ни для кого не позор. (Смотрит на мальчика.) Ну, ну! Чудо божие, что этакий еще ходит по нашей грешной земле! Сколько тебе лет, Срулик?
М а л ь ч и к. Двенадцать. Но меня зовут Хаимек…
Ю р ы с ь. Все равно. Так ли, этак ли, хвастаться тебе нечем. Верно, пан Гоппе?
Г о п п е. Оставь свои глупости, Юрысь. (Смотрит на мальчика.) Все-таки надо с ним что-то делать…
Ю р ы с ь. Ясно. Церемониться нечего. (Невесело смеется.) Разве пан Гоппе не знает? К стенке, тррах — и готово! (Громко икает.) Проклятая жизнь!
Г о п п е. Так-то оно так, да только… (Оглядывается, бросает взгляд на окно.) Понимаешь, Юрысь, у меня самого дети — двое сыновей, дочка… Старшему тринадцать лет… как вот этому… И сегодня вечером я уезжаю в отпуск в Геттинген… домой, понимаешь ты?
Ю р ы с ь (вполголоса, приближаясь). Ну так что же, пан Гоппе, отпустите его… Ломоть хлеба в руки — и пусть себе катится в лес…
Г о п п е (тихо). Нет, ты только подумай, Юрысь, когда у человека дети, то как-то глупо… В конце концов, Германия не погибнет от того, что я, Гоппе…
Ю р ы с ь. Правильно, из-за одного еврейского мальчишки Германия не погибнет.
Г о п п е. Человек же я, в конце концов, а?
Ю р ы с ь. Что-то в этом роде, мне кажется…
Г о п п е. И в особенности когда имеешь детей… Тсс! (Прислушивается.) Юрысь, погляди-ка в окно.
Юрысь выполняет приказание.
(Стоит неподвижно, спиной к окну.) Что ты там видишь?
Ю р ы с ь. То же, что и всегда. Двор, колодец, забор…
Г о п п е. А дальше? Смотри хорошенько.
Ю р ы с ь. Дальше — ничего. То же, что всегда. Только пан Шульц стоит на мостике, на дороге… О черт, смотрит в нашу сторону!
Г о п п е (продолжая стоять спиной к окну). Это точно Шульц? Ты не ошибаешься?
Ю р ы с ь. Мостик ведь недалеко отсюда. Ишь уставился, как собака на кость.
Гоппе садится, молча барабанит пальцами по столу.
(Возвращается от окна, тихо.) Ну так как же?
Г о п п е. А?
Ю р ы с ь. Ну так что же пан Гоппе думает сделать с этим…
Г о п п е (бросает взгляд в сторону мальчика). С этим? (Медленно встает, стараясь не смотреть на Юрыся.) Что ж, надо будет, согласно предписанию…
Ю р ы с ь. Вот тебе и на! Только что пан Гоппе говорил, что глупо так…
Г о п п е. Я-то говорил, но… Шульц! Ты понимаешь? Это же свинья, бешеная собака! Стоит на мостике и пялит глаза. Знаю я, зачем он стоит.
Ю р ы с ь. А как же совесть, пан Гоппе, человеческая совесть?..
Г о п п е. Для немецкого человека совестью является другой немецкий человек, запомни это. Шульц стоит на мостике и не спускает с меня глаз. Уж я знаю, что он задумал! А у меня дети. Понимаешь, глупый ты человек? Жена и дети… (Вдруг встает, берет из стояка винтовку, подходит к мальчику.) Ну, пошли, малыш! (Выходит, подталкивая мальчика впереди себя.)
Ю р ы с ь (смотрит вслед, в открытую дверь, бормочет). Дети у него есть, негодяй! Сердце, видите ли, болит, потому что у него есть дети. Экая ты дрянь! (Идет в угол комнаты, поворачивается спиной к двери, достает из кармана бутылку, пьет не отрываясь.)
За окном — приглушенный звук выстрела.
Г о п п е немного погодя возвращается, ставит винтовку в стояк, медленно идет к чемодану; делает вид, будто он забыл о присутствии Юрыся.
(Спрятал бутылку, стоя в углу, смотрит на Гоппе.) Вот и все. Готово дело.
Г о п п е. Пойди убери труп. (Нагибается над чемоданом.)
Юрысь медленно направляется к двери.
Г о п п е (вслед ему). А потом беги в волостное управление, чтоб к шести часам вечера была подвода, мне на станцию ехать, к поезду.
Ю р ы с ь (обернувшись с порога, смотрит на Гоппе, тихо смеется). Значит, в отпуск… домой, к детям…
Г о п п е. Ну, пошел, пошел к черту! (Снова принимается за чемодан, перекладывает вещи, уминает.)
В оккупированной Норвегии, в одном из больших провинциальных городов. Кабинет в квартире унтерштурмфюрера Зонненбруха. В и л л и за письменным столом занимается при свете лампы. В глубине комнаты, посредине, дверь с тяжелой портьерой. Из-за двери доносятся негромкие звуки патефона. Вилли раздражен, выражает нетерпение, наконец встает из-за стола, идет к двери, раздвигает портьеру.
В и л л и. Пора бы, наконец, и перестать… Почитала бы, что ли, немного. Невозможно работать.
В изящном халате в дверях появляется М а р и к а.
М а р и к а. Скучно, Вилли. Пора бы наконец оставить бумаги и заняться мною. Ведь уезжаешь сегодня на целых пять дней!
В и л л и. Именно поэтому и работаю. Приятно уезжать в отпуск, приведя дела в порядок. (Привлекает Марику к себе.) Когда окончу, у нас еще останется немного времени, пошалим…
М а р и к а. Смотри только, не измени мне с кем-нибудь в этом своем рейхе! В этом Геттингене!
В и л л и. В Геттингене у тебя только одна соперница: моя мать.
М а р и к а. Знаю, знаю, молишься на нее… Все-таки я предпочитаю быть твоей возлюбленной, чем…
В и л л и (строго). Извини, я не люблю шуток на этот счет. (Возвращается к столу, закуривает.) Ты думаешь, я еду в Геттинген ради этого балагана, который там затевается в честь моего ученого папаши, великого Зонненбруха? Нет, моя дорогая. Для этого было бы жаль тех пяти дней, которые я проведу без тебя.
М а р и к а. Ах, какой ты милый!
В и л л и. Нет, я еду только для того, чтобы повидаться с матерью.
М а р и к а. Ну поезжай, поезжай! Я не вмешиваюсь в твой семейные дела. Надеюсь, во всяком случае, ты привезешь мне что-нибудь хорошее!
В и л л и. Ты, кажется, не можешь быть недовольна мною, память у меня неплохая. (Другим тоном.) Да, кстати, чуть было не забыл! Вот уж сколько дней я думаю…
М а р и к а. О чем?
В и л л и. Надо было бы подарок отвезти матери… что-нибудь красивое и оригинальное…
М а р и к а. Разве из старинных драгоценностей что-нибудь… или… право, даже не знаю что. Да ведь у тебя в столе есть из чего выбрать. Давай посмотрим!
В и л л и. На худой конец придется так и сделать, хоть я уже все пересмотрел и не нашел ничего хорошего. (С подчеркнутой серьезностью.) Ничего, что было бы достойно моей матери!
М а р и к а. Ну еще бы, ты ведь такой знаток, такой ценитель… А все-таки давай посмотрим еще разок!
В и л л и. Ладно, после, когда кончу работать.
М а р и к а. Ну кончай же, прошу тебя! (Идет к двери, на пороге останавливается.) Да! Совсем из памяти вон! В передней тебя ждет фру Сёренсен, прими ее наконец, милый!
В и л л и. Кто это?
М а р и к а. Я ведь еще вчера говорила тебе, хозяйка мастерской, где шьют на меня. Она уже больше часа сидит в передней. Будь добр, удели ей две минуты, прими ее. Это очень для меня важно.
В и л л и. По какому делу?
М а р и к а. Да обыкновенное дело, я тебе вчера говорила. Кого-то там из ее родственников забрали, сына, кажется. Она сама тебе лучше расскажет. Это очень порядочная женщина.
В и л л и. Послушай, не слишком ли много у тебя этих «порядочных»? Советую как можно меньше вмешиваться в подобные дела!
М а р и к а. Я и не вмешиваюсь. Но в этой вашей противной работе всяко бывает. И если можно иногда кому-нибудь помочь…
В и л л и. Только, пожалуйста, в самых исключительных случаях.
М а р и к а. Это и есть исключительный случай. Пойми, наконец, Сёренсен — хозяйка мастерской, где мне шьют! Я попрошу ее сюда, можно?
В и л л и. Ладно, только потому, что я уезжаю, не хочу отказать тебе. Но запомни: это исключение. И предупреди ее, чтобы говорила покороче и чтобы никаких сцен, никаких истерик. Терпеть этого не могу.
М а р и к а. Ты сам увидишь, это очень уравновешенная женщина. (Выходит.)
Вилли просматривает бумаги. Входит ф р у С ё р е н с е н, нерешительно останавливается в дверях.
В и л л и (подняв глаза). Чем могу служить?
С ё р е н с е н. Фру Марика сказала мне, что вы… были так добры и согласились…
В и л л и. На что согласился?
С ё р е н с е н. Выслушать меня…
В и л л и. Верно, согласился сделать это в виде исключения.
С ё р е н с е н. Конечно. Не знаю, как благодарить вас…
В и л л и. Это лишнее. Садитесь! Итак, коротко: о чем вы просите? Точнее: о ком просите?
С ё р е н с е н (садится у стола). Мой сын… я пришла просить о моем сыне… Он арестован десять дней назад… не знаю, по какой причине…
В и л л и. Достаточно того, что мы это знаем, сударыня.
С ё р е н с е н. Да, но случаются иногда ошибки, недоразумения…
В и л л и. Вы в это верите? Очень жаль, мы точны до педантизма. Это, так сказать, наша национальная черта. (Внимательно присматривается к Сёренсен.) Та-ак. Ваша фамилия?
С ё р е н с е н. Сёренсен. Адель Сёренсен. Но это имя, вероятно, ничего вам не скажет. Мой сын — от первого брака, его фамилия…
В и л л и (внезапно заинтересовавшись ожерельем на шее фру Сёренсен, не слушает. Рассеянно). Кто такой? О ком вы говорите?
С ё р е н с е н. О нем, конечно, о моем сыне…
В и л л и (смеясь). Верно! Извините, я засмотрелся на эту прелестную безделушку у вас на шее. Но я слушаю, прошу вас.
С ё р е н с е н (касается рукой ожерелья). Вам нравится?
В и л л и. Ожерелье? Необычайно красивое!
С ё р е н с е н. Вы знаток, мне говорили…
В и л л и. Отчасти. Два года учился на факультете истории искусств. Да… Но это не имеет отношения к делу. Так, значит, фамилия вашего сына?
С ё р е н с е н. Христиан Фенс. Мой сын от первого брака.
В и л л и (вздрогнув). А! Христиан Фенс. (Молчит, барабаня пальцами по столу.)
С ё р е н с е н (с беспокойством). Скажите, пожалуйста, это важное дело?
В и л л и (снова смотрит на ожерелье). Мы занимаемся только важными делами, сударыня.
С ё р е н с е н (подавленно). Да, это верно. (Молчит, с беспокойством смотрит на Вилли, наконец нерешительно, касаясь ожерелья.) Простите… если… если вам нравится эта безделушка… я могу…
В и л л и. Ах, вы опять об этом. Действительно, мне она очень нравится.
С ё р е н с е н. В таком случае — может быть, вы согласитесь принять ее от меня… на память от матери Христиана Фенса…
В и л л и (с деланным смехом). Как? На память? Замечательно! (Возвращаясь к прежней теме.) Так Фенс, говорите вы, Христиан Фенс? Двадцати лет, худой, высокий, с темными глазами, немного кашляет…
С ё р е н с е н. Верно. Всегда был слабого здоровья, в отца… Теперь вы понимаете, почему я так беспокоюсь. (Прерывая себя.) А что касается этого, то вы не смейтесь надо мной…
В и л л и (делает вид, будто не понимает). О чем вы говорите?
С ё р е н с е н (улыбаясь через силу). Это ожерелье уже очень давно в нашем роду… три поколения… Пора уж ему радовать чужие глаза. (Старается расстегнуть замок ожерелья.)
В и л л и (внезапно вставая). Что это вы?
С ё р е н с е н (мягко). У вас, наверно, есть кто-нибудь близкий, дорогой вам… женщина… может быть, мать? (Подает снятое с шеи ожерелье.) Прошу вас, примите от меня!
В и л л и. Вы не представляете себе, в какое затруднительное положение вы меня ставите. (После паузы.) Потому что я действительно думаю о человеке, очень близком и дорогом мне…
С ё р е н с е н (тихо). Так же, как и я… так же, как и я… Прошу вас, не откажитесь принять… (Кладет ожерелье на стол.)
В и л л и. Вы серьезно? Нет, нет! Это невозможно! Прошу вас, немедленно возьмите ожерелье, сию же минуту!
С ё р е н с е н (умоляюще). Поверьте, эта вещь не имеет теперь для меня никакой цены. Никакой, клянусь вам! Верьте старой, несчастной женщине!
В и л л и. Разве что так… Только поэтому. Что же, я согласен купить у вас это ожерелье. О, только так!
С ё р е н с е н (все еще через силу улыбаясь). Для своих лет вы в самом деле слишком педантичны…
В и л л и. Я уже говорил вам, что это наша национальная черта. А кроме того, прошу извинить, но я во всех случаях люблю ясность. (Берет ожерелье, разглядывает.) Ну, так сколько вы хотите?
С ё р е н с е н. Столько, сколько стоит — извините, что я это так назову, — излишняя щепетильность молодого человека. Думаю, самое большое десять крон.
В и л л и. Десять крон? Не забывайте, что я неплохо разбираюсь в этом. (Достает бумажник.) Ну, помножим еще на… (минуту раздумывает) на пять… прошу, вот пятьдесят крон.
С ё р е н с е н (берет ассигнацию). Вы не будете ничего иметь против, если я внесу эти деньги в одно из наших учреждений для сирот?..
В и л л и. Вы можете делать с ними, что вам угодно. (Прячет бумажник, садится, берет в руки ожерелье.) Да, вышло необыкновенно удачно! Я как раз искал что-нибудь красивое и оригинальное…
С ё р е н с е н. Для близкого и дорогого человека…
В и л л и (с детской радостью). Именно! (Откладывает ожерелье в сторону.) Итак, вернемся к делу… гм, речь идет о Фенсе?
С ё р е н с е н. Да, о нем. Я слышала, что дело его находится в ваших руках. Умоляю вас, скажите мне правду, верно ли, что это так серьезно?
В и л л и. Я уже сказал вам. Прежде всего он сам, могу вас уверить, считал чертовски серьезным и важным то, что делал. Он счел бы оскорблением, если бы кто-нибудь расценивал это иначе. Мы, во всяком случае, не имеем для этого оснований. Не знаю, каково ваше мнение?
Фру Сёренсен молчит.
Разве вы хоть сколько-нибудь сомневались в серьезности того, что делал ваш сын?
С ё р е н с е н (опустив глаза, очень тихо). Я сомневаюсь, правильно ли я сделала, придя сюда, к вам… (С отчаянием.) Боже мой, боже мой, он все-таки не представлял себе всех последствий. С детства он был экзальтированным мальчиком, я жила в постоянной тревоге за него…
В и л л и. По-вашему, то, что он делал в последнее время, было только наивным, детским безрассудством?
С ё р е н с е н (страдальчески). Разве я знаю? Разве я что-нибудь знаю? (Нерешительно.) Вы должны лучше понимать его — простите, что я говорю так, — вы только года на два старше…
В и л л и. Вы забываете, что я немец!
С ё р е н с е н (с возмущением). Что ж из того?
В и л л и. Ваш сын пытался нанести вред немецкому народу! Вам следует помнить об этом.
С ё р е н с е н (спокойно). Немецкий народ не живет здесь, в Норвегии.
В и л л и (с наглым смехом). Не живет, нет, действительно не живет! Это замечательно! (Внезапно обрывая смех, жестко.) Вы, кажется, забыли, зачем сюда пришли?
С ё р е н с е н. Нет, нет! Я только об этом и помню. (С тревогой.) Умоляю вас, скажите… есть ли какая-нибудь возможность спасти его?..
В и л л и (с подчеркнутой вежливостью). Разрешите сначала задать вам один вопрос. Идя сюда, вы нарочно надели это ожерелье?
С ё р е н с е н (не задумываясь). Я привыкла надевать его только в исключительных случаях, когда собираюсь предпринять что-нибудь очень важное и трудное. (С усмешкой.) Это как талисман, приносящий счастье. (Помолчав.) Почему вы спрашиваете меня об этом?
В и л л и. Потому что люблю ясность во всем, я уже сказал вам. (Играя ожерельем.) Так вот, пора внести ясность и в то, что касается вашего сына.
С ё р е н с е н (с испугом). Слушаю вас.
В и л л и (продолжая играть ожерельем.) Итак, ваш сын, хоть он и очень молод, оказался не таким уж глупым. Представьте себе, сегодня утром он ускользнул из наших рук!
С ё р е н с е н (потрясенная, невольно встает, едва скрывая радость). Как так? Что вы хотите этим сказать?
В и л л и. Только то, что вы слышали. Христиан Фенс ускользнул из наших рук.
С ё р е н с е н (не в силах справиться с собой, опускается на стул). Простите, в первую минуту я не могла понять… вы сказали это так спокойно, без возмущения… хотя это, наверно, очень неприятно для всех вас…
В и л л и. О, не думайте, будто ваш сын представляет собой такую уж серьезную угрозу для Германии, что мы из-за него не спим по ночам.
С ё р е н с е н. Конечно, нет, простите. (Вставая.) Во всяком случае, сердечно благодарю вас.
В и л л и. Меня? За что?
С ё р е н с е н. За то, что я от вас услышала. Вы могли не сказать мне об этом…
В и л л и (встает). Мог. Но повторяю еще раз: я люблю ясность. Да. Благодарить меня не за что.
С ё р е н с е н (смешавшись). Может быть, с моей стороны бестактно благодарить вас за это… но я говорю то, что чувствую. И если слова старой, незнакомой женщины могут для вас что-нибудь значить, то верьте мне, настоящая благодарность еще встречается в этом жестоком мире. Могу я уйти?
В и л л и. Думаю, что вопрос исчерпан. Прощайте!
С ё р е н с е н (поклонившись, идет к выходу, у двери оборачивается). Желаю, чтобы эта безделушка принесла счастье той женщине, которой вы собираетесь подарить ее. (Уходит.)
В и л л и (с интересом рассматривает ожерелье, затем идет к двери). Марика! (Не дождавшись ответа.) Марика!
Входит М а р и к а.
М а р и к а. Можешь не хвастаться. Я все слышала. Покажи, правда ли так уж красиво?
В и л л и (протягивает ожерелье). Необычайно. Старинное. Кажется, венецианской работы.
М а р и к а (рассматривает). Не знаю, венецианской или какой другой, но думаю, что стоит оно по меньшей мере в десять раз дороже, чем ты ей дал!
В и л л и. Много больше! Нет, ты только подумай, что за счастливый случай! Мама будет в восторге.
М а р и к а. Не забудь только, что я… что этой удачей ты обязан мне. Эта фру Сёренсен очень порядочная женщина. Думаю, что теперь она будет брать с меня дешевле за шитье…
В и л л и. Я этого не думаю…
М а р и к а. Почему? Ты ведь принял ее по моей протекции…
В и л л и. Отчасти.
М а р и к а. И что бы там ни было, она вышла отсюда осчастливленная. А правда, это забавно, что парню именно сегодня удалось смыться!
В и л л и. Очень жаль, но я должен разочаровать тебя.
М а р и к а. Что? Но я ведь все слышала. Не обманул же ты ее?
В и л л и. Не совсем так! Христиан Фенс действительно ускользнул из наших рук. Сегодня утром он умер в своей камере. Немножко перестарались при допросе прошлой ночью. Да-а. Через несколько дней семья получит извещение.
Марика смотрит на него остолбенев, безотчетно протягивает ожерелье, кладет его в руку Вилли.
(Прячет ожерелье в карман, смотрит на часы.) Ну, а теперь за работу. До отхода поезда всего четыре часа. (Идет к столу.)
Марика провожает его взглядом, рука ее повисает в пространстве. Внезапно разражается тихим, похожим на сдавленное рыдание, потом все более истерическим смехом.
В оккупированной Франции. Ресторанчик в небольшом городке на севере. Стеклянная дверь и витрина на улицу. Ф а н ш е т т а стоит за стойкой, подперев руками подбородок, глаза ее неподвижно устремлены в пространство. Т у р т е р е л л ь сидит за столиком в углу.
Т у р т е р е л л ь. И те свои, и эти свои. А по счетам кто платит? Мирные люди. Такие вот, как Пьер, как аптекарь Граппэн, как старый Мортье… (Сердито.) Не согласен я с этим, Фаншетта, понимаешь? Не согласен. Сегодня французы уже не великий народ. Но за всю-то нашу историю, кажется, можно было ума-разума набраться. Кой-кому мерещится, что одна горячая голова стоит целого батальона пехоты… (Стучит кулаком по столу, кричит.) Неправда! Говорю тебе, Фаншетта, неправда! (Меняя тон.) А солнце-то светит для всех!
Ф а н ш е т т а (по-прежнему неподвижная, шепчет). Солнце… для всех…
Т у р т е р е л л ь. Немцы — это буйные сумасшедшие. Рано или поздно на них наденут смирительную рубашку, и тогда они сами, понимаешь, сами убедятся, что солнце светит для всех. Однако помогать им в этом вовсе не следует. Пусть каждый сам ума набирается. А кто им больше всех помогает? Конечно, тот, кто воображает, будто борется против них! Да!
Ф а н ш е т т а (резко). Дядюшка Туртерелль! Что ты болтаешь?
Т у р т е р е л л ь. Я правду говорю, деточка! Правду говорю. Своими безумными выходками они только еще больше распаляют немцев, дают работу их мускулам. Этого дьявола с усиками они спасают от склероза, от ожирения сердца, от несварения желудка. Вот что делают эти горячие головы, эти партизаны!
Ф а н ш е т т а. Дядюшка Туртерелль! Я запрещаю тебе так говорить!
Т у р т е р е л л ь (иронически). Особенно сегодня, да? (Показывая рукой на улицу.) Спросила бы тех семерых, они сказали бы тебе, прав старый Туртерелль или нет!
Ф а н ш е т т а (выпрямляясь). И сегодня запрещаю и завтра, дядюшка Туртерелль… А тех… (тише) тех ты оставь в покое…
Т у р т е р е л л ь (встает, подходит к Фаншетте, они смотрят друг другу в глаза). Кто бы поверил, Фаншетта, что ты не мужчина и что тебе только двадцать шесть лет…
Ф а н ш е т т а. Кто бы поверил, что ты был когда-то моим учителем, дядюшка Туртерелль…
На улице появляются Р у т З о н н е н б р у х в дорожном костюме и о ф и ц е р в мундире майора вермахта, щеголеватый, лет за сорок; перед дверью они останавливаются, с минуту раздумывают, входят. Туртерелль отходит к своему столику к углу.
О ф и ц е р (вежливо здороваясь). Здравствуйте. Нельзя ли что-нибудь выпить, мадемуазель?
Ф а н ш е т т а. Есть только пиво…
О ф и ц е р. Может быть, есть коньяк?
Ф а н ш е т т а. Нет, только пиво.
Р у т (пожимает плечами). Что же делать, пиво так пиво. (Идет к одному из столиков, садится, офицер присаживается напротив нее.) Сказать по правде, герр майор, у меня в чемодане есть бутылка коньяку, но я поклялась, что довезу ее в неприкосновенности до Геттингена. Папа пьет мало, но от рюмки коньяку иногда не отказывается.
О ф и ц е р. Совершенно правильно. Даже такие великие люди, как профессор Зонненбрух, не должны лишать себя маленьких удовольствий.
Р у т. Это правда, майор, что нам не придется сидеть здесь больше, чем полчаса?
О ф и ц е р. Правда. Повреждение небольшое, и мы смело могли бы ехать дальше, Но мой шофер… (Фаншетте, подающей кружки с пивом.) Мерси, мадемуазель. Что, в вашем городке всегда так пустынно и тихо на улицах?
Ф а н ш е т т а (не глядя). Всегда, когда случается несчастье. (Возвращается к стойке, застывает там в неподвижности.)
Р у т (смотрит на нее, потом на Туртерелля, тихо). Неприятно здесь как-то… и девушка, кажется, не слишком любезна. Как она на нас смотрит!..
О ф и ц е р. Вы хоть не часто встречаетесь с ними. Кто только порхает, как вы, по Европе, по н а ш е й Европе, тот даже не замечает этих взглядов. В конце концов, не всюду же смотрят на нас одинаково.
Р у т. Это верно. В прошлом году я дважды была в Варшаве. Признаюсь, герр майор, там я особенно не любила ходить по улицам.
О ф и ц е р. Жаль, что вам не пришлось побывать где-нибудь еще подальше на Востоке.
Р у т. Покорно благодарю, нет, нет! Я гораздо лучше чувствую себя в Копенгагене, Брюсселе, Париже… Хотя и там иной раз, в доме или на улице, случается ловить на себе неприязненные взгляды…
О ф и ц е р. Вероятно, только тогда, когда вы бываете в обществе военных, таких, например, как я…
Р у т. В конце концов, какое мне дело до всего этого? Я никому не причиняю зла.
О ф и ц е р. Скорее, наоборот! Вы даете людям только радость, только красоту! И разве вы не вправе жаловаться на нас, слушателей своих концертов, которые вы дарите всей немецкой Европе?
Р у т. Никогда ни на что не жалуюсь. Я привыкла делать только то, что мне нравится, и, можете себе представить, почти никогда не встречала отпора. (С минуту молча разглядывает Фаншетту.) Занятная девушка. Она очень красива, вы не находите? Во всяком случае, интересная… (Еще тише.) Хорошо бы узнать, понимает она или тот, другой, по-немецки?
О ф и ц е р. Сейчас мы убедимся. (Громко в глубь комнаты.) Что, в этом городке есть что-нибудь интересное для обозрения? Мы здесь проездом, у нас есть свободных полчаса…
Фаншетта безучастна.
Т у р т е р е л л ь (после минутной паузы). Я немного понимаю по-немецки, но говорить, простите, не умею. Нет, здесь вы не найдете ничего интересного.
Ф а н ш е т т а (словно проснувшись, резко). Дядюшка Туртерелль, почему ты не скажешь правду этому господину?
Т у р т е р е л л ь. Не вмешивайся, Фаншетта.
О ф и ц е р (повеселев). Минуточку! Значит, все-таки что-то есть?
Т у р т е р е л л ь. Не слушайте эту девчонку. Я уже сказал, в нашем городке нет ничего, что было бы достойно внимания туристов.
Р у т. А может быть, есть, только вы об этом не знаете?
Т у р т е р е л л ь. Прошу извинить меня, я живу в этом городе сорок лет. Здесь нет ничего любопытного.
О ф и ц е р (вполголоса). Забавные люди. У них, как у всех жителей маленьких городишек, есть какие-то свои, смешные тайны…
Р у т. Однако эта девушка знает, что говорит. И, кажется, она не слишком расположена к нам. Я это чувствую, майор.
О ф и ц е р. Вы только чувствуете, Рут, а я знаю наверняка.
Р у т. Она думает о нас, хотя вовсе не смотрит в нашу сторону. Это раздражает, вы не находите?
О ф и ц е р. Мы, немцы, должны иметь крепкие нервы. Даже такие очаровательные мотыльки, как вы, которые никому не делают зла! Как-никак вы немка.
Р у т. Но ведь это не имеет никакого значения. Я артистка, майор. Как вы любезно выразились, дарю людям радость и красоту. Взамен за это хочу, чтобы меня окружали улыбающиеся люди, добрые и благожелательные взгляды.
О ф и ц е р. Слишком многого хотите. В Европе, к сожалению, нас не любят…
Р у т. Если это правда, странно, что вы говорите об этом так спокойно.
О ф и ц е р. Привык.
Р у т (устремив взгляд на Фаншетту, с минуту молча наблюдает за нею. Понизив голос). Вы в самом деле думаете, что нас не любят?
О ф и ц е р. Если хотите, спросим девушку.
Р у т. Что за выдумки, майор! (Тихо.) Лучше попросите себе пива. Мне хочется посмотреть на нее вблизи.
О ф и ц е р. Разве только ради вас, потому что пиво на редкость дрянное. (Фаншетте.) Мадемуазель, не откажите в любезности дать еще пива.
Фаншетта молча подходит, забирает кружку, возвращается к буфету, наполняет кружку пивом. Рут все время наблюдает за Фаншеттой.
(С иронической усмешкой смотрит на Рут, а когда Фаншетта ставит перед ним пиво, устремляет взгляд на нее.) Мерси, мадемуазель. Вы действительно француженка?
Ф а н ш е т т а. Во Франции живут французы, мсье.
О ф и ц е р. Я потому спрашиваю, что для француженки вы слишком молчаливы…
Р у т (улыбаясь). Для француженки у вас слишком холодные, слишком северные глаза…
Ф а н ш е т т а. Возможно. Французы теперь должны быть холодными и молчаливыми. Не хозяева в своем доме. (Уходит за стойку.)
Т у р т е р е л л ь (обеспокоенный, вмешивается с деланным смехом). Французы теперь поумнели. Наша старинная словоохотливость не довела нас до добра. В конце концов… солнце светит для всех!..
О ф и ц е р (развеселившись). Солнце для всех? Что вы хотите этим сказать?
Ф а н ш е т т а (громко, почти кричит). Перестань! Перестань, дядюшка Туртерелль! (Поворачивается спиной, сжимая виски руками.)
Т у р т е р е л л ь (подходит к офицеру, наклоняется к нему, вполголоса). Извините, господа, эта девушка сегодня очень расстроена. Ее отца постигло страшное несчастье.
О ф и ц е р. Ах так. Очень жаль. Благодарю, что предупредили.
Р у т (прерывает молчание). Оказывается, это просто семейная неприятность. Наверно, она его очень любит… (Помолчав.) А я своего отца увижу завтра. Жаль, что вы его не знаете. Очень милый старый господин. Только есть в нем что-то внушающее робость. (Смеется.) Я иногда про себя называю его «олимпийцем»…
О ф и ц е р. Это большое имя — Зонненбрух.
Р у т. Нет, это больше, чем имя. (Задумалась, Немного погодя, взглянув на Фаншетту.) А знаете, эта девушка чем-то сразу меня заинтересовала.
О ф и ц е р. Встревожила, хотите вы сказать?
Р у т. Не знаю. Страдающие люди оказывают на окружающих какое-то магнетическое действие. Я всегда это чувствую, и это меня раздражает и в то же время безумно притягивает. Папа назвал бы это извращенностью.
О ф и ц е р. Вы несколько испорчены успехом, Рут. Мы, немцы, все прошли через это, и сегодня в каждом из нас есть что-то от этой, как вы говорите, извращенности. Да, почти в каждом. (Посмотрел на часы.) Что ж, расплатимся и пойдем взглянем на забавный городишко, в котором будто бы нет ничего интересного. (Вынимает бумажник, бросает на стол несколько франков.)
На улице слышны приближающиеся шаги, голоса, крики, затем быстро проходят несколько человек, м у ж ч и н и ж е н щ и н; д в о е н е м е ц к и х с о л д а т, в шлемах, с винтовками в руках, окриками подгоняют их; на тротуаре перед дверью ресторанчика появляется е ф р е й т о р с автоматом в руке, резко открывает дверь, с шумом входит.
Е ф р е й т о р. Аллес раус! Выходить! Всем немедленно выходить! (Замечает офицера, вытягивается во фронт, отдает честь.) Простите, герр майор! Не сразу заметил. Выполняю приказ отправить жителей городка на рынок.
О ф и ц е р (сухо). Это меня не интересует.
Р у т (оживившись). А меня интересует. Ефрейтор, подойдите поближе.
Ефрейтор подходит.
В чем там дело?
Е ф р е й т о р. Будут вешать заложников. Семерых. Три дня назад недалеко от городка партизаны устроили крушение воинского состава. Население обязано присутствовать при казни. Разрешите удалиться, герр майор?
О ф и ц е р (нетерпеливо). Делайте свое дело. (Стоя спиной к нему, иронически смотрит в лицо Рут.)
Прислонясь к стене, Фаншетта сидит за стойкой с закрытыми глазами, не двигаясь с места. Туртерелль стоит в нерешительности, смотрит на нее с беспокойством.
Е ф р е й т о р (обращается к ним грубо, хотя несколько стеснен присутствием немецких гостей). Выходить! Прошу немедленно выходить!
Ф а н ш е т т а (с закрытыми глазами, отчетливо и внешне спокойно). Нет! Нет! Нет! Нет!
Е ф р е й т о р. Прошу не сопротивляться. (Идет за буфетную стойку.) Прошу немедленно выходить.
Ф а н ш е т т а. Нет. Нет.
Т у р т е р е л л ь (за спиной офицера, обращаясь к нему и к Рут). Там ее отец, среди этих семерых… Страшное несчастье, господа…
Офицер смотрит на него, разводит руками.
Р у т (вдруг встает, твердым шагом идет в глубину комнаты). Минутку, ефрейтор. Вместо этой девушки пойду я.
О ф и ц е р (встает, рассерженный). Вы с ума сошли, Рут?
Р у т (решительно). Я хочу это видеть, майор. Должна это видеть. Пойдете со мной?
О ф и ц е р. Но это глупо, Рут!
Р у т. В таком случае я иду одна. Только скажите ефрейтору, Чтобы уходил отсюда.
Е ф р е й т о р (сбитый с толку). Если господин майор прикажет…
Офицер жестом дает понять ефрейтору, чтобы он оставил в покое Фаншетту.
Е ф р е й т о р (вытягивается, отдает честь, поворачивается к Туртереллю). Лос! Лос! Выходи!
Выходит Т у р т е р е л л ь, за ним е ф р е й т о р. Фаншетта стоит неподвижно, глаза закрыты. К ней подходит Рут, глядит ей в лицо. Фаншетта открывает глаза, обе смотрят друг на друга.
Ф а н ш е т т а (пораженная). Зачем вы туда идете? Для чего?
Р у т (с беспокойством). Я не могу вам это объяснить. Да и не знаю, поймете ли вы меня.
Ф а н ш е т т а. Вы злая, жестокая женщина.
Р у т. Но почему же? Я никому не сделала и не делаю зла.
Ф а н ш е т т а (с мукой). Прошу вас, оставьте меня…
О ф и ц е р. Рут, это, наконец, бессмысленно!
Р у т (возбужденно). Все бессмысленно! Все! А вы прескучный человек, майор! (Фаншетте.) До свидания, мадемуазель! (Поворачивается к майору.) Идемте, проводите меня.
Выходят. Фаншетта с минуту неподвижно смотрит им вслед, затем медленно, как автомат, идет к двери, останавливается перед нею, головой и руками прижимаясь к стеклу; падает на пол.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Холл в загородном доме профессора Зонненбруха в Геттингене. В глубине с левой стороны деревянная лестница, ведущая на втором этаж. Рядом с лестницей, по правую сторону, широкая стеклянная дверь, открытая на террасу с видом на сад. В левой боковой стене дверь в переднюю к парадному подъезду, возле двери столик с телефоном. В правой стене дверь в столовую и другие комнаты. В углу, образованном изгибом лестницы, маленький круглый столик и легкие дачные кресла. Вдоль стен полки с кустарной керамикой. У правой стены, ближе к авансцене, камин, над ним зажженная электрическая лампа на кронштейне. Шестой час вечера. В саду начинает смеркаться. Перед открытой дверью на террасу Л и з е л ь, в темном платье, сидит в кресле, смотрит в сад; мало заметная со стороны зрительного зала, она, кажется, не существует для окружающего, так же как и окружающее для нее. На переднем плане, у камина, Б е р т а. Уже несколько лет неподвижная из-за паралича ног, она сидит в своем кресле-самокате, одетая в несколько старомодное вечернее платье, просматривает газету, но заметно, что чего-то или кого-то ждет.
На столике кофейный сервиз, бутылка коньяку, рюмки и тарелка с яблоками. Из столовой выходит Р у т, в домашнем платье, с кофейником в руке, идет к столику, Наливает кофе в чашку. Следом за ней выходит З о н н е н б р у х, в темном костюме, в очках.
З о н н е н б р у х. Побольше кофе, Рут!
Р у т. Только одну чашку, папа. Не забывай о вечере. Да. И одну рюмку коньяку. (Хочет налить.)
З о н н е н б р у х (останавливает ее, рассматривает бутылку). Где ты это достала?
Р у т. От меня подарок тебе, папа. Привезла из Франции.
З о н н е н б р у х. Привезла из Франции? (С вежливой решительностью.) Благодарю за то, что ты вспомнила обо мне, но… возьми это назад.
Р у т. Почему? Ты ведь всегда любил немного коньяку в кофе?
З о н н е н б р у х. Всегда любил, но теперь не хочу. Запомни это, Рут. Теперь ничего не хочу о т т у д а.
Р у т. Но это чудачество, папа. Не понимаю тебя.
Берта опускает газету, смотрит на них.
З о н н е н б р у х. Мне очень жаль, что ты не понимаешь. Во всяком случае, убери это, а взамен, если уж ты так добра, принеси из буфета орехового ликера. Ну, ступай, ступай, дитя мое.
Р у т, пожимая плечами, смотрит на Берту, уходит с бутылкой.
Б е р т а. Ты мог бы быть немного деликатнее, Вальтер. Иногда ты поступаешь бессердечно. Бедняжка Рут, посмотрел бы ты, какое у нее было несчастное лицо!
З о н н е н б р у х (негромко, сдерживая раздражение). Ты хорошо знаешь, Берта, я не хочу иметь ничего общего со всем этим, ничего общего. Ни с тем, что они там делают, ни с тем, что они оттуда привозят. Ничего общего, понимаешь, Берта?
Б е р т а. Перестань! Противно слушать, что ты говоришь! В лучшем случае это можно назвать чудачеством и педантизмом.
З о н н е н б р у х. Я честный немец, Берта. Может быть, Рут не отдает себе отчета в этих вещах, у нее были, конечно, самые лучшие намерения, тем не менее мне очень неприятно.
Б е р т а. Тебе неприятно все, чем живет сегодня каждый истинный немец. Все, во что мы верим и что любим. Нет, не будем лучше говорить об этом. Пей кофе, Вальтер, он, наверно, уже остыл.
Р у т возвращается с бутылкой ликера, молча наливает в рюмку.
(Говорит из-за газеты.) Подумать только, Вальтер, что сегодня ты празднуешь тридцатилетие своей деятельности, которая принесла тебе признание и уважение всей Германии! Боже, что было бы, если бы твои мысли стали известны людям!
З о н н е н б р у х. Я держу свои мысли исключительно для себя.
Б е р т а. Спасибо хоть за это! Было бы еще лучше, если бы ты не поверял их даже нам, своим близким.
З о н н е н б р у х. Я делаю это очень редко — и никогда из внутреннего побуждения. Я привык довольствоваться обществом самого себя. Оставьте меня в покое.
Р у т. Ты мне не нравишься, папа. (Целует его.) Ты по-прежнему очарователен, но с каждым днем все больше ворчишь на весь свет.
З о н н е н б р у х. Что поделаешь, дитя мое, если свет с каждым днем становится все хуже. (С ударением.) Кому это знать, как не тебе. Что ни говори, а во Франции, кроме коньяка, ты видела и кое-что другое.
Р у т. Я, отец, вижу только то, что хочу видеть. Остальное меня не касается. (Немного погодя, словно борясь с собою.) Ах, ты не знаешь, какой яркой может быть теперь жизнь! Какой яркой!
З о н н е н б р у х (пристально вглядываясь в нее). Все вы точно насекомые; красивые и жестокие насекомые!
Р у т (нервно смеется). Не говори обо мне во множественном числе. Я хочу жить, отвечая только за себя.
Лизель внезапно встает с кресла, выходит на середину холла, смотрит на Рут. Заметив это, Рут смотрит ей в глаза. Лизель отворачивается, медленно идет к двери столовой.
Р у т (быстро бежит за ней, хватает за руку). Лизель, прости меня. Я забыла, что ты здесь.
Л и з е л ь. Ты забываешь не только об этом. (Не глядя на нее, уходит.)
Общее молчание.
З о н н е н б р у х. Бедняжка Лизель! Мне иногда думается, что мы забываем об ее ужасном горе и слишком мало считаемся с нею.
Рут отходит в глубь холла и, остановившись у двери террасы, смотрит в сад.
Б е р т а. Что же мы можем сделать? Она должна найти силы в себе самой. Тысячи немецких женщин переживают сегодня то же самое. (Помолчав.) Нелегко было и мне примириться со смертью Эрика, хотя он и погиб на поле славы…
З о н н е н б р у х. Лизель потеряла не только Эрика: детей, дом — все. Не знаю, заметила ли ты, какие у нее глаза. Безумные от ненависти.
Б е р т а. Это хорошо. Она должна ненавидеть.
З о н н е н б р у х. Как тебе кажется — кого?
Б е р т а. Наших врагов, разумеется. Тех, кто убил ее мужа под Сталинградом, и тех, кто бросил бомбы на ее дом и детей.
З о н н е н б р у х (встает, расстроенный, оглядывается вокруг). Так. Ну что же? (Смотрит на часы.) У нас еще есть полчаса. Рут, не пройдешь ли ты со мной в сад?
Из передней входит А н т о н и й.
А н т о н и й. Герр профессор, я хотел напомнить, что у меня уже целый час сидит Гоппе. Герр профессор обещал принять его на минутку.
З о н н е н б р у х. Верно! Еще этот Гоппе. Хорошо, просите его, Антоний.
А н т о н и й уходит.
Р у т. Кто это такой — Гоппе?
З о н н е н б р у х. Старый служащий моего института. Теперь, увы, служит другим делам. Живет яркой жизнью где-то на Востоке…
Рут пожимает плечами, хочет уйти.
Б е р т а. Рут, дорогая моя, надо бы уже затемниться и зажечь свет.
Р у т задергивает плотную, темную штору на дверях, зажигает большую люстру, затем уходит по лестнице наверх. Входит Г о п п е, ведет за руку тринадцатилетнего мальчика.
Г о п п е. Я только на пять минут… пришел проведать Антония, поболтали мы с ним часок, но, если герр профессор позволит… Боже мой! Какое это счастье — видеть профессора в добром здоровье… Гейни, поклонись хорошенько! (В сторону Берты.) Добрый вечер, фрау.
З о н н е н б р у х. Я очень рад, дорогой Гоппе, что мне удалось выхлопотать для вас несколько дней отпуска, я особо просил об этом ректора. А ваш сынок, вижу, становится все больше похожим на вас. Это хорошо, у порядочных людей и дети должны быть похожи на родителей.
Г о п п е. Мы делаем все, что возможно, герр профессор. По правде говоря, мне хотелось только пожать руку профессору. Разумеется, я буду на торжестве в университете, но, наверно, где-нибудь в последних рядах. Таким, как я, трудно будет пробраться поближе к профессору.
З о н н е н б р у х. Ну что, Берта, узнаешь его? Мне кажется, Гоппе, этот мундир вам не к лицу… Что это за мундир, Гоппе, — пехота, интендантство?
Г о п п е. Жандармерия, герр профессор.
З о н н е н б р у х. А! Жандармерия… (Пристально смотрит на Гоппе. Помолчав.) Почему вы не переоделись, идя сюда?
Г о п п е. Инструкция, герр профессор…
З о н н е н б р у х. Инструкция? (Кивает головой, пауза.) Впрочем, это не имеет значения. Садитесь, пожалуйста. Думаю, что не откажетесь от рюмки орехового ликера? (Наливает.)
Б е р т а. Можно узнать, Гоппе, из какой части Европы вы прибыли?
Г о п п е. Это не является тайной. С Востока, из генерал-губернаторства.
З о н н е н б р у х. И что же вы там делаете, Гоппе, в этом генерал-губернаторстве?
Г о п п е. Служу, герр профессор, ничего интересного. Не стоит и рассказывать.
З о н н е н б р у х. У порядочного человека всегда есть что рассказать о деле, которым он занимается.
Б е р т а. Это так просто, Вальтер: он работает для победы нашего народа.
Г о п п е. (торопливо). Вот именно! Совершенно верно!
З о н н е н б р у х (с ударением). Но мне хотелось бы знать, что это за работа. У вас, Гоппе, лично у вас.
Г о п п е (под пристальным взглядом Зонненбруха, тихо). Если герр профессор хочет знать правду, то скажу, что порядочным людям там искать нечего… (Все более смущаясь.) Порядочные люди должны сидеть дома, с женой, с детьми.
Б е р т а. Мне кажется, Вальтер, что твои вопросы не совсем уместны. Жена и дети, герр Гоппе, живут не на луне, их судьба, их будущее связано с судьбами и будущностью Германии.
Г о п п е (сбитый с толку). Ваша правда, я это понимаю…
З о н н е н б р у х. Во всяком случае, мой дорогой Гоппе, надеюсь, что ваши руки совершенно чисты — вот как мои!
Г о п п е. На службе этого никогда нельзя знать, герр профессор, особенно там, на Востоке. Это дикий край, ужасные люди…
З о н н е н б р у х. По крайней мере не говорите этого при, мальчике, он готов поверить. (Резко.) И вообще не говорите глупостей.
Б е р т а. Гоппе хорошо знает, что говорит. Перед гибелью Эрик с Восточного фронта писал то же самое: дикий край, ужасные люди…
Г о п п е. Боже! Я не знал, что герр Эрик погиб…
З о н н е н б р у х (не отвечает. Немного погодя, показывает на мальчика). Этот молодой человек, кажется, старший у вас?
Г о п п е. Старший. Исполнилось тринадцать, герр профессор.
З о н н е н б р у х (иронически). Ну, у него еще есть время. Вы, кажется, любите детей, Гоппе?
Г о п п е (точно поперхнувшись). Люблю, герр профессор…
З о н н е н б р у х. Все мы любим детей, но вовсе не становимся от этого лучше. (Протягивает руку к тарелке с яблоками, выбирает одно.) Вот это тебе, малыш, чтобы не было скучно с нами…
Гоппе, остолбенев, смотрит чуть не со страхом. Гейни вертит яблоко в руках.
Г о п п е (хрипло, почти кричит). Поблагодари, Гейни! Поблагодари, Гейни! Поблагодари герра профессора!
З о н н е н б р у х (гладит мальчика по голове). Ешь, ешь, на здоровье. Яблоки прибавляют человеку здоровья и жизни. Надо, Гоппе, давать детям побольше яблок. Это полезно. Полезно и вкусно, правда, малыш?
Гейни, грызя яблоко, кивает головой.
(Смеется, глядя на Гоппе.) У вас, Гоппе, такое лицо, точно вы со мной не согласны.
Г о п п е (тоже пытается смеяться). Да нет, что вы, герр профессор. Кто его знает, отчего иной раз бывает глупое лицо. От глупости разве… Человек ведь себя хорошо не знает… (Торопливо встает.) Пожалуй, мы уже пойдем…
З о н н е н б р у х. Что ж, не гоню вас, но…
Г о п п е. Еще бы, пять минут давно прошли. Если герр профессор разрешит, я зайду завтра на минутку в наш институт, хоть взглянуть, подышать воздухом лаборатории…
З о н н е н б р у х. Мы всегда вам рады, Гоппе. Кончайте поскорей… как это сказала Берта? — ах да, «работать ради победы нашего народа…». Ну, так до свидания. Будь здоров, малыш.
Г о п п е. Гейни, попрощайся! Низко кланяюсь, сударыня! (С порога.) Боже мой! Поистине счастье, что у нас есть такие люди, как герр профессор Зонненбрух!
Выходят.
Б е р т а. Хотела бы я знать, многие ли думают о тебе так, как этот Гоппе?
З о н н е н б р у х. Так хорошо думают, хочешь ты сказать?
Б е р т а. В его глазах ты воплощение совершенства.
З о н н е н б р у х. Не будем преувеличивать. Гоппе не думает обо мне ни хорошо, ни плохо. Сила привычки — вот и все.
Б е р т а. А я вот не могу привыкнуть! Веришь, Вальтер, я физически страдаю, слушая иногда, как ты разговариваешь с людьми — с теми, разумеется, которых ты считаешь возможным осчастливить своим доверием. Вот хотя бы такой Гоппе. Обыкновенный, простой человек, наверное честно исполняет свои обязанности… А ты? Вместо того чтобы поддержать его, ободрить, ты… Или ты и в самом деле не чувствуешь, что наша судьба, судьба немцев, — это и твоя судьба?
З о н н е н б р у х. В самом деле, Берта. У меня нет ничего общего с тем, что ты называешь «судьбой немцев». Настоящие немцы, те, которые достойны называться немцами, верь мне, они со мною. Вот здесь они, в моем сердце! (Прижимает руку к груди.)
Б е р т а (презрительно). Эх ты, эстет! Всегда был эгоистом.
З о н н е н б р у х. Я всегда был верен своим идеалам. Верен им и сегодня. Поэтому я еще не усомнился в смысле жизни. (Помолчав.) Да. Да. Оба мы, Берта, уже в том возрасте, когда можно говорить друг другу правду в глаза без опасения, что это разобьет нашу совместную жизнь…
Б е р т а. Нашу совместную жизнь? Было время, что я не видела ничего, кроме нее. Ты, дети, дом… Но это было давно, очень давно…
З о н н е н б р у х. Ты права. Давно расстались мы с нашим счастьем… а что-то похожее, помнится, было в этом доме… Можешь, если угодно, говорить об этом с сожалением. Не только мы двое, ты и я, — все немцы расстались со своим счастьем, с красотой и добром и вступили на путь безумия.
Б е р т а. Немцы борются за свое право на жизнь — или ты глух и слеп, Вальтер?
З о н н е н б р у х. Прошу тебя, Берта, не говори со мной таким языком. Это я могу прочитать в газете. (Помолчав.) Скажи мне, ты когда-нибудь вспоминаешь об Эрике?
Б е р т а. Я постоянно помню обо всех молодых, смелых немцах, которые гибнут ежечасно. Нет, я не ропщу, что мой старший сын пал с ними. Это позволяет мне еще больше любить наш народ и еще сильнее ненавидеть его врагов. (С внезапным беспокойством.) Где же Вилли? Я хочу, чтобы он уже был со мною! Почему его еще нет?
З о н н е н б р у х (стал рядом с Бертой, положил руку ей на плечо. С глубокой печалью). Бедная Берта! Когда два года назад ты заболела, я думал, что физические страдания вылечат тебя от безумия, которому ты поддалась, как тысячи, миллионы других. Я не предполагал, что твоя болезнь явится для этого новым источником силы. Но это злая, враждебная сила! Сила, которая погубит немцев. Погубит немцев!
На втором этаже слышны сильные, упругие шаги. По ступенькам сбегает В и л л и, он в мундире, свежий и веселый. Зонненбрух отходит от Берты, снимает очки, протирает их.
В и л л и. Вот и я, мама! (Обнимает Берту, целует крепко и долго.)
Б е р т а. Наконец-то, мой мальчик! (Не отпускает его руки, всматривается, счастливая.) Ты прекрасно выглядишь, но из трех дней, которых я так ждала, ты проспал целых пять часов! Что… у нас еще есть немного времени?
В и л л и (глядя на часы). Машины прибудут через двадцать минут. Я вижу, ты совсем готова, мама? Конечно, я еду с тобой. А Рут, кажется, хочет отвезти отца на своем маленьком «мерседесе»? (Смеется.) Не знаю только, прилично ли, что юбиляр приедет в таком скромном экипаже?
З о н н е н б р у х. Я могу поехать и трамваем. Тридцать лет назад я ездил только трамваем. Но не в этом дело. Должен предупредить тебя, Вилли, что сегодняшний вечер будет очень скучный.
В и л л и. Я приготовился ко всему. Принял чудесную ванну, чувствую себя замечательно и могу выслушать дюжину профессорских речей.
Б е р т а. Отец тоже приготовил речь. Будем надеяться (с ударением), что все смогут аплодировать ей без всяких оговорок…
З о н н е н б р у х. Сомневаюсь. Я не скажу почти ничего нового. Скорее, даже буду повторяться. Я и сегодня могу сказать только то, что говорил и думал тридцать лет назад.
В и л л и (иронически). Разве в биологии, отец, ничего не изменилось за тридцать лет?
З о н н е н б р у х. Разумеется, изменилось. Но я не собираюсь сегодня говорить о биологии.
Б е р т а. О чем же ты будешь говорить?
З о н н е н б р у х. Не беспокойся, Берта. То, что я собираюсь сказать, никого не заденет. Это будут просто воспоминания о людях, с которыми я работал на протяжении тридцати лет. Кого же это может задеть, сама посуди?
В и л л и. Короче говоря, сентиментальная речь?
З о н н е н б р у х (подходит к Вилли, кладет руку ему на плечо, смотрит в глаза). Речь о неутраченных надеждах и о преходящих явлениях — вот как можно ее назвать, если хочешь знать, мой сын! (Отворачивается, уходит в столовую.)
В и л л и (смотрит ему вслед, затем берет ближайший стул, садится возле Берты, берет ее руку в свои). Ну, рассказывай, мама, рассказывай! Как твое здоровье? Выглядишь ты несколько хуже, чем полгода назад…
Б е р т а. Тебе так кажется. Может быть, из-за этого черного платья.
В и л л и. И седых волос прибавилось, ого-го! Но это тебе к лицу!
Б е р т а. Не утешай меня. Молодых и красивых женщин вокруг тебя, наверно, достаточно, береги комплименты для них. Расскажи лучше о себе! Что ты теперь делаешь там, в этой Норвегии?
В и л л и (смеясь). Все то же, хотя каждый день что-нибудь новое.
Б е р т а (тише, с тревогой). Трудно, правда?
В и л л и. Не беспокойся, сил у нас предостаточно. Фюрер не обманется в нас. И вы — тоже!
Б е р т а. Иногда я не могу отделаться от разных страхов, от дурных мыслей. Знаю, что это слабость, стыжусь ее и все-таки… Бывают даже такие дни, когда я боюсь слушать сводки…
В и л л и (мрачно). Да, немножко тяжело.
Б е р т а (с возмущением). А его это совсем не трогает!
В и л л и. Кого, мама?
Б е р т а. Отца, конечно. Отгородился от всех, и ни до чего ему нет дела! Это его не касается — понимаешь? Раньше не радовался нашим победам, это тоже его «не касалось», а теперь… нет, зачем я только говорю тебе все это?
В и л л и (нахмурившись). Ты не сказала мне ничего нового, мама.
Б е р т а (помолчав). Счастье еще, что хоть как ученый он выполняет свой долг перед народом. Еще никогда он не работал так много, как сейчас. По целым дням не выходит из лаборатории.
В и л л и. Я не разбираюсь в этом, но мне приходилось слышать, что результатами его исследований очень интересуются в военно-медицинских кругах.
Б е р т а. Возможно. Но, кажется, и это мало его занимает. Ты не можешь себе представить, как тяжело мне сейчас жить с ним под одной крышей. Надел на себя какую-то невидимую броню, скорлупу, сквозь которую ничто не проникает. Сам он тоже молчит, но так даже лучше. (Тише.) Боюсь, как бы он не сказал сегодня что-нибудь скандальное…
В и л л и. Будь спокойна. Не осмелится. Может быть, нехорошо так говорить о родном отце, но поверь мне, я его знаю, он трус.
Б е р т а. Педант и комедиант. Представь себе, он твердит, что истинный немец — это он! Если сегодня он публично заявит что-нибудь подобное, я, наверно, со стыда провалюсь сквозь землю. Что бы там ни было, все-таки мы носим его фамилию — и я и ты.
В и л л и (беспечно). Что касается меня, мама, то я делаю все, чтобы фамилия Зонненбрух производила на людей надлежащее впечатление. Есть люди, которые дрожат, когда слышат это имя.
Б е р т а (нетвердо). Я не верю тебе. У тебя такие ясные, чистые глаза. Тебя можно только любить, мальчик!
В и л л и. Есть и такие, что любят. Но мне дорога только твоя любовь, мама. Всякая другая рано или поздно все равно наскучит.
Б е р т а. Нет, это ты — ты для меня все! С тех пор как болезнь приковала меня к креслу, я живу только мыслями о тебе. Верю в твое сильное, здоровое тело, в твою деятельную, смелую душу. Я не смогла бы перенести свою беспомощность, свое увечье, если бы твой образ не стоял всегда перед моими глазами.
В и л л и. Терпеть не могу это твое кресло! (Экзальтированно.) Если бы я мог постоянно быть с тобой, я переносил бы тебя на руках!
Б е р т а. Ты теперь так редко приезжаешь! Я понимаю, что ты там нужен, мирюсь с этим, но с каждым днем мне все более необходимы твой голос, твоя рука… В конце концов, тебя могли бы уже перевести куда-нибудь поближе, в Бельгию, например, или в Голландию.
В и л л и. Работы, мама, у нас сегодня всюду по горло.
Б е р т а (гладя его руки). Мне так хотелось бы увидеть тебя как-нибудь за работой…
В и л л и. Это не так интересно, как ты думаешь. Часто даже скучно. Люди, которыми мы вынуждены заниматься, не слишком изобретательны: думают и делают всегда примерно одно и то же. (С внезапным оживлением шарит у себя в кармане.) Постой-ка! Я заговорился с тобой и совсем забыл… (Достает коробочку, открывает.) Привез тебе прелестную вещицу, думаю, что для сегодняшнего вечера к этому платью будет очень кстати… (Передавая ожерелье.) Посмотри, как красиво!..
Б е р т а. Очень! Очень! Какой изящный и нежный рисунок! Наверно, и цена немалая, правда?
В и л л и. Это неважно. Я рад, что тебе понравилось. Дай надену.
Б е р т а. Придется побранить тебя. Разоряешься для старухи!
В и л л и. Я купил его случайно, прямо-таки за бесценок. (Застегнул ожерелье у матери на шее.) Замечательно. Именно его и недоставало к черному платью и к твоим волосам… У прежней владелицы тоже были седые волосы…
Б е р т а. Кто она такая?
В и л л и. Как тебе сказать? Мать. Иначе я не могу определить. Просто мать. (Таинственно.) Сказала мне, что это талисман, приносящий счастье, и что надевать его надо в исключительных, особенных случаях. Сегодня как раз и есть такая особенная минута: юбилей профессора Зонненбруха.
Б е р т а. Пожалуйста, Вилли, отвези меня в мою комнату, я хочу посмотреть в зеркало. Ведь еще осталось немного времени, правда?
В и л л и. По меньшей мере пятнадцать минут.
Б е р т а. Ну так едем.
Вилли катит кресло к двери столовой.
А что касается этой особенной минуты, то, признаюсь тебе, я очень хотела бы, чтобы она была уже позади.
Сцена пустеет. Немного погодя появляется 3 о н н е н б р у х с листками в руке, ходит по комнате, обдумывает, время от времени заглядывая в заметки. Из своей комнаты выходит Р у т в вечернем платье, стоит на лестнице, глядя на Зонненбруха, затем спускается вниз.
Р у т (шутливо). Жаль, что ты пренебрег моим коньяком, папа. Если пить умеренно, коньяк помогает думать. Ну, ничего. Я убеждена, что твоя сегодняшняя речь и так будет замечательной.
З о н н е н б р у х (прячет записки). Я хочу только одного, дорогая моя, чтобы она соответствовала самой сути этих тридцати лет, которым сегодня подводится итог.
Рут, повернув выключатель, уменьшает свет.
По правде говоря, я и сам удивляюсь, что согласился отметить этот юбилей. В конце концов, можно бы еще немного подождать. (Помолчав.) Да, дитя мое, совершенно не так представлялась мне эта минута. Я видел себя среди людей, многих из которых теперь уже нет, слышал рядом голоса моих зарубежных друзей. Увы, ни одного из них сегодня не будет…
Р у т. Это, кажется, немного и твоя вина, папа. Сам порвал связи. Ведь ты и сейчас получаешь приглашения из Парижа, Брюсселя, Цюриха… но что-то не видно, чтобы ты ими воспользовался… Давно уж ты не бывал за границей…
З о н н е н б р у х. Это верно. Четыре года я, европеец, не бывал в Европе. Я, немец, не желаю бывать в немецкой Европе! Да, я не отвечаю на приглашения моих заграничных друзей и коллег. И знаешь почему? Потому что сегодня я, честный немец, не мог бы посмотреть им в глаза!
Р у т. В таком случае можно себе представить, какого ты мнения обо мне! Ведь я-то бываю. Я часто бываю в немецкой Европе. И не испытываю по этому поводу никаких угрызений совести.
З о н н е н б р у х. Ты — другое дело. Ты все воспринимаешь иначе. Как артистка ты просто используешь немецкий сезон в Европе. Из двух зол все же это лучше, чем черный мундир твоего брата, унтерштурмфюрера Зонненбруха. (Отворачивается. Немного погодя.) Да, унтерштурмфюрер Зонненбрух — это позор всей моей жизни.
Р у т. Таких, как Вилли, тысячи. Такими их воспитали. Думаю, ты был бессилен помешать этому. Хорошо помню, как он вынужден был вступить в гитлерюгенд…
З о н н е н б р у х (прерывает ее). Наверно, я очень мало дал ему своего!
Р у т (шутливо). Я тоже не очень похожа на тебя. Однако не вижу, чтобы чем-нибудь запятнала твое имя. (С ударением, как бы желая убедить самое себя.) Да. Да. Ни в чем не могу упрекнуть себя.
З о н н е н б р у х (берет ее за руку, заглядывает в глаза.) Ты в этом вполне уверена, дочь моя?
Р у т (нервно смеясь). Ты обращаешься ко мне совсем как пастор. А я давно уже освободилась от подобных понятий. У меня своя мораль, исключительно для собственного употребления. (Многозначительно.) Оставьте меня в покое.
Зонненбрух смотрит на нее с недоумением.
Прости, пожалуйста, я повторила твои собственные слова. Как видишь, несмотря ни на что, мы похожи друг на друга больше, чем это кажется на первый взгляд. Ты, человек, отвернувшийся от жизни, от всего, что тебя окружает, и я, жаждущая «яркой жизни».
С минуту молча смотрят друг другу в глаза.
Портьера на дверях террасы незаметно раздвигается, появляется И о а х и м П е т е р с; лицо изможденное, давно не бритое, глаза лихорадочно блестят, одет, как рабочий, костюм и шапка измяты и испачканы в глине. Зонненбрух и Рут, услыхав шорох, поворачиваются к Иоахиму, смотрят на него в недоумении.
И о а х и м (шепотом). Не узнаете, герр профессор? (Делает два шага вперед, заметно прихрамывая на одну ногу.)
З о н н е н б р у х. Нет. Я не знаю вас.
И о а х и м. Петерс… Иоахим Петерс…
Рут тихо, сдавленно вскрикивает.
З о н н е н б р у х (подходит к Иоахиму, всматривается). Иоахим Петерс? (Взволнованно хватает его за руку.) Как так? Ведь вы четыре года…
И о а х и м. Меня уже там нет. Четыре дня уже там нет…
Рут подбегает к столику, наливает чашку кофе, дает Иоахиму, он жадно пьет.
З о н н е н б р у х (пододвигает кресло). Садитесь, Иоахим.
Иоахим падает в кресло, закрывает глаза.
(Склоняется над ним.) Вы хотите сказать, что… убежали оттуда? Из лагеря?
И о а х и м (не открывая глаз). Четыре дня назад. (Вдруг выпрямляется, оглядывается вокруг.) Не знаю, хорошо ли я сделал, придя сюда… Если нет, то прошу сказать откровенно… Я сейчас же пойду дальше… отдохну минутку и пойду…
Р у т (спокойно, почти холодно). Куда же вы пойдете, Иоахим?
Иоахим словно только сейчас ее заметил, долго всматривается, не отвечает.
Л и з е л ь выходит из столовой, останавливается в дверях.
З о н н е н б р у х (в замешательстве). А я, знаете ли, праздную сегодня свой юбилей…
И о а х и м (словно не поняв, машинально). А, юбилей…
Р у т (замечает Лизель). Лизель, в буфете стоит бутылка коньяку, будь так добра, принеси ее сюда.
Л и з е л ь, двигаясь как автомат, выходит в столовую.
З о н н е н б р у х (вполголоса). Вы ранены, Иоахим? Мне показалось, вы хромаете?
И о а х и м. Вчера вывихнул ногу, когда прыгал через стену… Ночевал на кладбище, в Вальдорфе…
Р у т (серьезно). Сегодня будете ночевать в более удобных условиях.
З о н н е н б р у х (пытливо смотрит на нее). Что ты хочешь этим сказать, Рут?
Л и з е л ь возвращается с бутылкой и рюмками, подает Рут, останавливается сбоку, смотрит в упор.
Р у т (наливает, подает Иоахиму). Выпейте, это вас подбодрит.
З о н н е н б р у х (подходит к Лизель, вполголоса). Неожиданный случай. Но ничего особенного.
Л и з е л ь (равнодушно). Кто это?
З о н н е н б р у х. Человек, нуждающийся в помощи…
Л и з е л ь. Вижу. Но кто он такой?
З о н н е н б р у х. Прохожий. Ему стало плохо на улице, и Антоний привел его сюда. А тем временем… (Умолкает, прислушивается.) Рут, кажется, машины пришли.
Р у т. Машины? Я готова. Ты можешь, Лизель, садиться, минуты через две поедем.
Л и з е л ь. Хорошо, а «человек, нуждающийся в помощи», — что вы с ним думаете делать?
И о а х и м (собирая последние силы). Если все должны уезжать, прошу обо мне не беспокоиться. Я могу уже идти, чувствую себя гораздо лучше… Пожалуйста, не думайте обо мне…
З о н н е н б р у х (избегая взглядом Иоахима). Слава богу, если лучше… Вот тут, пожалуйста… (Шарит в кармане, вынимает записки, растерянно смотрит на них, кладет назад в карман, вынимает бумажник.)
Р у т (удивленно). Что ты, отец?
З о н н е н б р у х (стремительно хватает Иоахима за руку). Уходите отсюда, прошу вас! Уходите отсюда как можно скорее! (Шарит в бумажнике.) Пожалуйста… здесь несколько марок.
Р у т (резко). Отец!
З о н н е н б р у х. Слушайте только меня, Иоахим! Только меня! Ради бога, умоляю вас. (Оглядывается, смотрит на дверь столовой.)
Р у т (спокойно, решительно). Садитесь. Никуда вы не пойдете.
Лизель наблюдает с каменным лицом. В и л л и подкатывает к двери столовой кресло с Б е р т о й. Он и Берта смотрят в недоумении.
Б е р т а. Что здесь происходит, Вальтер? Кто это такой?
Л и з е л ь (становится около Вилли, говорит с издевкой). Прохожий. Ему стало плохо на улице…
В и л л и (подходит к Иоахиму, всматривается, внезапным движением срывает с него шапку, обнажая бритую голову, швыряет шапку на пол, хватает руку Иоахима, отворачивает рукав и, найдя лагерный номер, обводит взглядом присутствующих, насмешливо). «Прохожий. Ему стало плохо на улице». (Разражается смехом.)
Зонненбрух кладет руку ему на плечо.
(Перестает смеяться.) Ну? Что же вы все стоите? Не знаете, что надо делать?
З о н н е н б р у х. Ты не узнаешь его, Вилли? (Берте, подъехавшей к ним.) Это Иоахим… Иоахим Петерс, Берта…
Б е р т а (холодно). Петерс? Не помню.
З о н н е н б р у х. Мой ученик и бывший ассистент — не помните? Часто бывал у нас в доме шесть-восемь лет назад…
В и л л и (расставив ноги, перед Иоахимом). А! Иоахим Петерс! Смотрите-ка! Простите, не сразу узнал. Немного изменились с тех пор… Да, был герр Петерс бравым парнем, помню даже, неплохо играл в баскетбол…
Б е р т а. Если это герр Петерс, то нам очень неприятно, Вальтер, но… дело совершенно ясное, а мы ведь должны ехать.
В и л л и. Конечно. Без десяти семь. Ну, думать нечего. Если это герр Петерс, то нам очень неприятно, но… (Идет к телефону, берет трубку, торопливо листает телефонную книжку.)
Все напряженно следят за ним, за исключением Зонненбруха, который, отойдя к камину, стоит там не двигаясь.
Р у т (быстро идет к Вилли, становится перед ним). Что ты хочешь делать, Вилли?
В и л л и. Как что? Сообщить в полицию.
Р у т (со спокойной решимостью). Оставь. Этого ты не сделаешь.
Вилли отворачивается от нее, набирает номер, Рут вырывает у него трубку, швыряет ее не глядя; аппарат падает на пол.
В и л л и (бросается к ней, взбешенный). Ты что, с ума сошла?
Р у т (размахнувшись, бьет его по лицу). Получай! И успокойся, дурак!
Вилли смотрит на нее, ошеломленный.
(Берет его за руку, подводит к креслу Берты, отступает, смотрит на всех.) Ну, что же вы стоите? Пора ехать!
Б е р т а. Но, Рут! Что ты придумала? Вальтер! Что она делает? Что все это значит?
Зонненбрух все время стоит неподвижно, ни на кого не смотрит.
Р у т (Иоахиму). Вы останетесь здесь. Садитесь же. (Подталкивает его к креслу.) Вы подождете, пока мы вернемся.
А н т о н и й появляется в дверях передней.
А н т о н и й. Пожалуйста, машины ждут.
Л и з е л ь (словно во сне). Идемте. (Ни на кого не глядя, идет к дверям, выходит.)
Вилли разражается глупым смехом.
Б е р т а. Вилли! Ведь это ужасная история! Что тут происходит?
В и л л и (сквозь смех). Правильно! Рут права, мама. Герр Петерс подождет нас. (Подталкивает кресло Берты к дверям, у порога останавливается, Антонию.) Антоний, садитесь здесь и стерегите герра Петерса, чтобы с ним чего-нибудь не случилось. (Протягивает руку к кобуре, вынимает пистолет.) Умеете обращаться с этим?
А н т о н и й. Сумею, герр унтерштурмфюрер!
В и л л и. Ну, тогда вручаю его вам. Заряжен! (Поворачивается к Иоахиму.) До свидания, Иоахим Петерс. У вас еще есть по крайней мере три часа, можете выспаться. В вашем положении это очень важно. (Выходит, катя перед собой кресло.)
Р у т (подходит к Зонненбруху, кладет ему руку на плечо). Пойдем, отец.
З о н н е н б р у х (смотрит на нее, словно пробудившись от сна, кивает головой, подходит к Иоахиму). Мы уходим, Иоахим… (Хочет сказать что-то еще, делает неопределенный жест рукой, поворачивается, медленно идет к дверям, выходит.)
Р у т повертывает выключатель, выходит.
Сцена освещена только лампой над камином; Иоахим опускает голову на поручни кресла, закрывает глаза; Антоний с пистолетом в руке садится на один из стульев, внимательно следит за Иоахимом.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Перед поднятием занавеса вой сирен: воздушная тревога. На сцене все, как в финале второго действия. И о а х и м сидит в кресле, закрыв глаза. А н т о н и й — на стуле, с пистолетом — проявляет признаки беспокойства, вой сирен нервирует его.
С улицы слышен шум подъезжающей машины, минуту спустя стук входной двери, шаги в передней. Иоахим открывает глаза, напряженно ждет. Входит Р у т.
Р у т (Антонию). Все в порядке?
А н т о н и й. В порядке, фрейлейн. Только вот сирена, не знал, куда спрятаться…
Р у т (смеется). В убежище, конечно, сейчас же идите в убежище. Я заменю вас здесь.
А н т о н и й (кладет пистолет на стол). Это я оставляю, прошу отдать герру унтерштурмфюреру, когда вернется. (Быстро идет к двери, с порога.) А вы в убежище?
Р у т (нетерпеливо). Нет.
А н т о н и й уходит. Рут становится около Иоахима, смотрит на него.
И о а х и м (шепотом). Вы — одна?
Р у т. Пока — одна. Но те могут явиться с минуты на минуту.
И о а х и м. А профессор? Где профессор?
Р у т. Те — это значит и мой отец. Было что-то вроде небольшого банкета. Я оставила их за кофе. Мы должны с вами поговорить, решить, что делать.
И о а х и м. Я рассчитывал главным образом на профессора…
Р у т (садясь). Не понимаю.
И о а х и м. Я говорю, что если решился прийти сюда, то только потому, что рассчитывал главным образом на профессора. Но вы не думайте, что мне легко было решиться на это.
Р у т. Я думаю, что у вас не было большого выбора.
И о а х и м. В течение четырех дней я обходился кое-как без помощи людей… но в конце концов…
Р у т. В конце концов подумали о старых знакомых?
И о а х и м. Точнее, о профессоре Зонненбрухе. Я был убежден, что если кто и может мне помочь в этих местах, так только он, один он. Несмотря на разницу в возрасте, я имею право называть его своим другом.
Р у т. В последние годы он часто вспоминал о вас…
И о а х и м (мягко). Вот видите! (После паузы.) Лагерь находится в тридцати километрах отсюда на юг, а я хочу пробраться на север, в Ганновер. У меня там есть друзья, товарищи… то есть были… И вот, бродя вокруг Геттингена, я вспомнил о профессоре Зонненбрухе.
Р у т (усмехнувшись). Сложно получилось.
И о а х и м. Что именно?
Р у т. То, что вы сидите вот здесь, в нашем доме, а я должна решать, что делать.
И о а х и м. Думаю, что времени у нас осталось немного.
Р у т. Вероятно. Впрочем, эта тревога… Вы, наверно, слышали сирену?.. Какое счастливое стечение обстоятельств! Раньше чем будет дан отбой, никто, пожалуй, не появится. Простите… вы, кажется, хотели что-то сказать?
И о а х и м. Да. Я хотел бы убедиться… потому что не знаю, было это здесь сказано или, может быть, мне все это приснилось. (Напряженно, с заметным волнением.) Профессор Зонненбрух отмечает сегодня свой юбилей — это верно?
Р у т. Именно с этого торжества я сейчас и вернулась. К сожалению, оно получилось не слишком внушительным. По правде говоря, этого следовало ожидать…
И о а х и м (так же напряженно). Профессор… выступал?
Р у т. Разумеется. Но у меня осталось впечатление, что он говорил не то, что намеревался сказать.
И о а х и м. Профессор Зонненбрух всегда был хорошим оратором…
Р у т. Как будто. Однако сегодня вышло так, точно в последнюю минуту он растерял все мысли.
И о а х и м (задумчиво). Да. Понимаю.
Р у т (с легкой иронией). Вы должны это понять. Потому что произошло это, конечно, из-за вас. Редко случается, чтобы кто-нибудь нанес визит в более неподходящую минуту.
И о а х и м. Человек, которому угрожает смерть, всегда приходит не вовремя. Но вы знаете, что связывало меня когда-то с вашим отцом. Почти во всех вопросах у нас был общий язык. Вместе мечтали мы о том, что нам казалось надеждой человечества… (Помолчав.) Да. Но потом пришло все это… Я уходил все дальше, в глубокое подполье… Потерял из виду вашего отца, вернее, он вынужден был потерять меня из виду…
Р у т. Уверяю вас, мой отец не изменился за эти годы, он и сегодня такой, каким был в то время, когда вы работали вместе…
И о а х и м (с радостным волнением). Значит, он все тот же! Не изменился! (После паузы.) Однако два часа назад он вел себя так…
Р у т. Он был не один, надо принять это во внимание.
И о а х и м. Да, это верно. (Помолчав.) И все же это странно. В конце концов, если бы не вы… если бы не ваша смелость, я был бы сейчас совсем в другом месте…
Р у т. Только не вздумайте допытываться, зачем я это сделала. Я и сама не знаю, что это, собственно, было.
И о а х и м (с досадой). Зачем вы так говорите?
Р у т. Потому что хочу быть совершенно искренней с вами. Вы могли бы, например, подумать, что я поступаю так из политических симпатий, что хочу помочь человеку, борющемуся против гитлеровского режима, антифашисту, или как вы там называетесь. Нет, в этих вопросах я совершенно не разбираюсь.
И о а х и м. Какая жестокая прямота! В таком случае и я буду говорить прямо. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, какой опасности вы себя подвергаете, оказывая мне помощь. Я считаю своим долгом предупредить вас об этом…
Р у т (насмешливо). Благодарю вас.
И о а х и м (заканчивая мысль). Хотя в моем положении мне совершенно все равно, кто и почему оказывает мне помощь.
Р у т. Значит, мы квиты. Меня не касаются ваши дела, а вас — мои. Полная ясность.
И о а х и м. Да. Осталась только одна мелочь, которую надо поскорее разрешить. Время не ждет.
Рут вздрагивает, поворачивается к террасе, прислушивается.
(Тоже прислушивается, затем шепотом.) Самолеты.
Рут встает, идет к камину, гасит лампу, подходит к двери террасы, раздвигает портьеру, останавливается на пороге; ясная звездная ночь; слышно однообразное гудение многих самолетов.
Иоахим встает, прихрамывая делает несколько шагов к террасе, остается неподвижным.
Р у т. Как тихо! Люди придумали новый вид тишины, вот такой — во время воздушного налета. (Помолчав, как бы сквозь сон.) В эту минуту, кроме нас двоих, нет никого на свете… вы чувствуете, насколько мы одни, мы двое?
И о а х и м. Вы не боитесь?
Р у т. Кого?
И о а х и м. Меня. За мной ходят мои неотлучные спутники: страдание, смерть.
Р у т (не отвечая, задергивает портьеру, идет к лампе, зажигает ее). Садитесь же. Надо щадить больную ногу.
И о а х и м. Стало немного легче. (Возвращается в кресло.)
Р у т (садится на стул около Иоахима). Надо что-то придумать.
И о а х и м. Я уже говорил о Ганновере. Думаю, что кое-кого из моих товарищей там еще можно найти. Это решило бы все.
Р у т. Сейчас все дело в том, чтобы вас на время где-то устроить. Сомневаюсь, чтобы в таком состоянии вы могли добраться отсюда до Ганновера. У нас же в доме, как вы видите…
И о а х и м. Вижу, ваш брат…
Р у т. Вилли сегодня приехал в трехдневный отпуск. Да, здесь вы остаться не можете…
И о а х и м. Я думаю, ваш отец должен сказать свое слово…
Р у т (с внезапным раздражением). Откровенно говоря, мне хотелось бы оградить отца от необходимости решать этот вопрос… (Подумав.) Вы помните озеро Гельзее, в восьми километрах отсюда? Года два назад там настроили дачных домиков в лесу, около самого пляжа. Один из домиков принадлежит нам. Сейчас, после окончания сезона; там редко кто бывает, разве в воскресенье. Да, это единственное место, где вы могли бы несколько дней чувствовать себя в безопасности.
И о а х и м. Верю вам. Но как же туда добраться?
Р у т. Перед домом стоит мой «мерседес». Через десять минут мы можем быть на месте.
И о а х и м. Вы хотите ехать сейчас, во время тревоги?
Р у т. Самое удобное время. Ведь мы здесь почти за городом, а на шоссе нас никто не остановит. Мне кажется, ничего лучшего не придумаешь. (Встает.) Да, едем сейчас. А завтра я навещу вас, и мы поговорим подробней — о Ганновере!
И о а х и м (встает). Не знаю, как благодарить вас.
Р у т. Оставьте это на будущее. То, что мы сейчас предпримем, — еще не последняя ставка в вашей игре за жизнь.
И о а х и м. Напоминаю вам, что вы уже приняли участие в этой игре. Остановитесь, пока не поздно. (Внезапно с глубоким волнением.) Скажите, прошу вас: зачем вы это делаете? Я не могу понять…
Р у т (нервно смеется). Я и сама не знаю. Просто я привыкла делать что хочу, и до сих пор мне это всегда удавалось… Есть надежда, что и на этот раз… Да, подождите здесь минутку, я захвачу что-нибудь из буфета, чтобы вы там не голодали. (Выходит в столовую.)
Иоахим делает несколько шагов, чтобы размять больную ногу, подходит к столику, видит пистолет; с минуту раздумывает, затем, оглянувшись, прячет пистолет в карман; возвращается к креслу, ищет свою шапку, найдя ее, надевает на голову.
(Возвращается со свертком.) Возьмите это, пожалуйста. Я схожу еще наверх за своим дорожным пледом. Он вам пригодится. (Начинает подниматься по лестнице, останавливается, прислушивается.) Что это? Вы слышите?
И о а х и м. Да… перед домом, на улице…
Р у т. Вот так история. Неужели это уже они? На всякий случай вам надо скрыться. (Решается.) Идите за мной. Пока спрячетесь в моей комнате. Живей!
И о а х и м идет за нею, они исчезают наверху. Через минуту Рут возвращается, спускается по лестнице; стоя посреди сцены, напряженно ждет; в передней голоса и шаги. Дверь открывается, входит Л и з е л ь, за ней В и л л и катит кресло с Б е р т о й, затем появляется З о н н е н б р у х.
Л и з е л ь (осмотревшись, останавливается перед Рут, пристально смотрит на нее). Ты одна?
Р у т. Как видишь.
Л и з е л ь. Мы тебя искали. Ты так неожиданно скрылась… Мы удивились.
Б е р т а. Что это значит, Рут? Что ты задумала?
Л и з е л ь. Вилли решил, несмотря на тревогу, немедленно вернуться домой. Мы боялись, что ты тут выкинешь какую-нибудь глупость…
В и л л и (обежал уже весь холл, заглянул за портьеру, подходит к Рут, отталкивая Лизель). Где Антоний?
Р у т. Вероятно, сидит в убежище. Еще, кажется, не дали отбой.
В и л л и. А тот? (С издевкой.) Тоже сидит в убежище?
Зонненбрух стоит в стороне, напряженно смотрит на Рут.
Р у т. Нет. Предпочел уйти подальше. Подальше от тебя, Вилли. (Берте.) Он просил, чтобы я подвезла его в сторону Касселя, километра два.
Б е р т а. И ты сделала это?
В и л л и. Мама! Ведь это видно по ее глазам!
Р у т. Почему же было не сделать? Иоахим вовсе не собирался ночевать у нас. Он хорошо понимает и свое и наше положение.
Л и з е л ь. Она врет. Наверно, отвезла его совсем в другом направлении.
В и л л и (готов броситься на Рут с кулаками). Ах ты! Ты! (Отворачивается, отходит от нее, по пути толкнув ногой стул, останавливается перед креслом, в котором сидел Иоахим, всматривается, словно в нем осталось что-то невидимое.)
Б е р т а. Оказывается, ты не ошиблась, Лизель! Она потому и удрала так рано. Это ужасно! Постыдно! Нет, не могу поверить!
Л и з е л ь. Да, я с самого начала знала, что здесь произойдет какое-то свинство.
З о н н е н б р у х. Перестань, Лизель! (Закрывает лицо руками.)
Р у т (подходит к нему, кладет руку ему на плечо). Не кричи на нее, отец. Не видишь разве, ненависть сделала ее больной. (После паузы.) Иоахим Петерс просил передать тебе поздравление и привет.
З о н н е н б р у х (смотрит на нее, словно не понимая). Иоахим? Значит, он в самом деле был здесь?
В и л л и. Нет! Нет! Я не могу это слышать! Ты права, Лизель, здесь произошло свинство, подлое свинство! Мама! Мама! И это сделала моя сестра! Моя сестра!
Б е р т а (спокойнее, чем остальные). Все-таки как же теперь быть? Лизель! Вилли! Что же теперь делать! Вальтер, почему ты ничего не говоришь? Отвечай же, наконец!
З о н н е н б р у х (подходит, наклоняется к ней). Надо молчать, Берта. Молчать обо всем. Все мы должны молчать, дети мои. (К Рут.) Антоний знает, что произошло с Иоахимом?
Р у т. Нет. Он уже полчаса сидит в убежище.
З о н н е н б р у х. Я поговорю с ним. Беру это на себя.
В и л л и (насмешливо). Что еще ты хочешь взять на себя, отец?
З о н н е н б р у х (с состраданием). Твою изуродованную душу, Вилли. (Подходит к Лизель, мягко.) А тебе, Лизель… как хотел бы я облегчить хоть немного твое горе…
Л и з е л ь (угрюмо). Меня оставь, отец! (Кричит.) Оставьте меня в покое! (Отходит к камину, опирается локтями на карниз, сжимает голову руками.)
Б е р т а. Да, Вальтер. Ты должен поговорить с Антонием. А мы все… это ужасно! Мы Все должны молчать. Да, Вилли, и ты тоже! Это постыдно, но у нас нет другого выхода.
В и л л и. Я, я должен молчать, а в это время враг безнаказанно уходит из наших рук! И, может быть, даже смеется над нами, сентиментальными дураками! Нет, мама! Не жди этого от меня.
Б е р т а. Успокойся, Вилли. Есть надежда, что этому Петерсу далеко не уйти. Ты видел, в каком он был состоянии? Я убеждена, что его схватят очень скоро. (Сурово глядя на Рут.) Людей, готовых помогать преступникам, у нас, к счастью, не так много! Это ничтожное исключение. Да, Вилли. Не огорчайся. Ясно, что этот Петерс далеко не уйдет.
Слышен отдаленный вой сирен, отменяющий тревогу. Все слушают молча.
Р у т (когда сирены затихли). Если все ясно, то не о чем и говорить. Пора спать. Спокойной ночи, отец. Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, Лизель. (Начинает подниматься по лестнице.)
Л и з е л ь (отрывается от камина, лицо искаженное, голос хриплый). Постой, Рут! Не торопись так. Скоро ты здесь кой-кому понадобишься.
Р у т (стоя на лестнице). Лизель! Какой у тебя ужасный вид! Чего ты хочешь от меня?
Л и з е л ь. Не уходи. Сейчас придет полиция.
Все смотрят на нее, ошеломленные.
Б е р т а (после паузы). Полиция? Что ты говоришь?
В и л л и. Ведь полиция еще ничего не знает…
Л и з е л ь. Нет, уже знает.
Р у т. От тебя, Лизель?
Л и з е л ь. От меня. Я позвонила по телефону оттуда, как только заметила твое исчезновение. И твоего автомобиля…
З о н н е н б р у х (подходит к Лизель, с отчаянием). Что ты наделала, Лизель! Ради всего святого, что ты наделала!!
Л и з е л ь (стараясь убедить). Я должна была сделать это, должна… (Вдруг кричит.) А вы что? Хотели скрыть, утаить, да? Даже ты, Вилли! Даже тебя смогли убедить! Ведь вы уже почти договорились! Скрыть, утаить это свинство, да? Чтобы не скомпрометировать себя, да? (Показывает на Рут.) И ее, ее спасти от ответственности, от наказания, да? Ну нет, это не удастся!
Б е р т а. Довольно, Лизель! Ради бога, довольно!
В и л л и. Да, мама. Красиво теперь мы все выглядим!
Р у т (спустилась с лестницы, обращается к Вилли с презрением). За себя ты можешь быть спокоен, у тебя были самые лучшие намерения. (Зонненбруху.) Дело сделано, отец. Думаю, ты не сердишься на меня? Если бы надо было, ты, наверно, поступил бы так же.
Б е р т а. Не говори глупостей, ужасное существо! Надо обдумать, сообразить, прежде чем придут. Или вы не отдаете себе отчета, что ей угрожает?
Л и з е л ь. Не беспокойся, мама. Она так любит яркую жизнь.
В и л л и (пораженный внезапной мыслью, бежит к парадной двери, зовет). Антоний! Антоний!
А н т о н и й спустя минуту появляется на пороге.
Где мой пистолет?
А н т о н и й. Я оставил его на столе, герр Вилли, вот здесь, как только фрейлейн Рут пришла и приказала мне идти в убежище. Я просил, чтобы она отдала его вам.
В и л л и. Но его нет на столе, нет! (Возмущенный.) Рут, куда девался мой пистолет?
Р у т. Не знаю. Помню, что Антоний положил его на стол, больше я им не интересовалась.
В и л л и. Конечно, ты была занята другим! Час от часу не легче! Только этого не хватало. Мама, от всего этого можно сойти с ума! Почему Антоний еще стоит здесь? Убирайтесь!
А н т о н и й уходит.
Л и з е л ь. Короче говоря, герр Петерс вдобавок запасся у нас оружием. Нельзя сказать, Вилли, что у тебя сейчас умное лицо.
З о н н е н б р у х. Берта, прошу тебя, может быть, ты повлияешь на Лизель, чтобы она избавила нас от этой жестокости!
Л и з е л ь. Смешной старый человек! Что ты знаешь о жестокости!
Б е р т а. Лизель! Ты слишком много себе позволяешь!
В передней слышен звонок у входной двери, все, за исключением Лизель, замирают, повернувшись к дверям. Лизель подходит к Вилли, опирается рукой на его плечо, не отрывая глаз от Рут. В передней шаги, громкий стук, входят д в о е п о л и ц е й с к и х, за ними А н т о н и й.
П о л и ц е й с к и й. Добрый вечер. Полчаса назад нам сообщили, что в этом доме находится человек, бежавший из концентрационного лагеря. Значит, он был найден здесь и задержан, не так ли?
З о н н е н б р у х. Не совсем так. Произошло недоразумение. Этого человека здесь нет.
П о л и ц е й с к и й. Как это нет? Но ведь он был здесь! Кто из вас звонил к нам?
Л и з е л ь. Я звонила.
П о л и ц е й с к и й. В таком случае, может быть, вы нам объясните?..
Р у т. Объясню я. Она знает очень мало.
П о л и ц е й с к и й. Если вы знаете больше, пожалуйста, говорите. Где этот человек?
Р у т. Уже довольно далеко отсюда. По дороге в Кассель.
П о л и ц е й с к и й. Пожалуйста, без шуток. Все-таки примерно с полчаса назад он был здесь?
Р у т. Примерно полчаса назад он уехал отсюда на машине. На «мерседесе», который стоит перед домом.
П о л и ц е й с к и й. Уехал? Не понимаю. Кому принадлежит эта машина?
Р у т. Мне. Именно я отвезла этого человека километра за два отсюда, до пункта, который он мне указал, по дороге в Кассель.
П о л и ц е й с к и й. Надо ли понимать так, что вы сознательно помогли преступнику?
З о н н е н б р у х. Это был наш старый знакомый, мой бывший ученик.
П о л и ц е й с к и й. Это дела не меняет. Наш закон изолировал его от общества. Вы, сударыня, знали об этом?
Р у т. Меня это не интересовало.
П о л и ц е й с к и й. Не интересовало? Гм, поговорим об этом после. В данную минуту нас больше всего занимает, до какого места вы его довезли. Будет, пожалуй, проще всего, если, не теряя времени, мы попросим вас в нашу машину и поедем с вами — искать то место. Надеюсь, сударыня, вы хорошо его запомнили?
Р у т. Если это необходимо, пожалуйста, я готова.
П о л и ц е й с к и й. Прекрасно. Поторопимся. До свидания, господа. (Пропускает вперед Рут, указывая на дверь.)
Р у т (перед тем как выйти, оборачивается, смотрит на Лизель с жалостью). Ах, Лизель! (Обводит всех взглядом, кивает головой, выходит, за ней оба полицейских.)
Берта резкими движениями толкает за ними свое кресло, беспомощно останавливается перед захлопнувшейся дверью. Зонненбрух идет к лестнице, опирается на перила. Лизель неподвижна, глаза ее закрыты.
В и л л и (быстро взбегает вверх по лестнице в свою комнату, через минуту возвращается, пряча в кобуру пистолет). Я еду с ними, мама. (Выбегает.)
Б е р т а (двигает кресло в разных направлениях, как бы в поисках чего-то, тихо зовет). Вальтер!
Зонненбрух подходит, останавливается перед ней, кладет руку ей на плечо.
Л и з е л ь (открывает глаза, смотрит на всех, словно не узнает, подносит руку ко лбу, говорит шепотом). Пойду лягу… я смертельно устала… (Медленно уходит в столовую.)
З о н н е н б р у х (после долгого молчания). Отправляйся и ты, Берта. Я зайду к тебе потом.
Б е р т а. Не оставляй меня в одиночестве, Вальтер.
З о н н е н б р у х. Извини, пожалуйста, мне необходимо побыть одному, совсем одному. Я пройдусь немного по саду.
Б е р т а. Ну хорошо, только недолго, ночи уже холодные. Я буду ждать тебя. (Выезжает в столовую.)
Зонненбрух подходит к камину, тушит лампу, идет к двери террасы, раздвигает портьеру, стоя на пороге, смотрит в ночь.
Спустя минуту слышен скрип двери наверху. Иоахим осторожно спускается по лестнице и направляется к двери террасы.
З о н н е н б р у х (услышал, оглядывается). Кто там?
И о а х и м. Это я, профессор, Иоахим.
З о н н е н б р у х. Вы? Здесь?
И о а х и м. Ваша дочь спрятала меня…
З о н н е н б р у х. Вы все время были здесь? И все слышали?
И о а х и м. Слышал. (Взволнованно.) У вас мужественная дочь, профессор!
З о н н е н б р у х. Да, это поразительно! С начала и до конца поразительно и жестоко!
И о а х и м (многозначительно). Она говорила мне, что на ее месте вы поступили бы так же.
З о н н е н б р у х (смутившись). Да, она сказала это.
И о а х и м. Вы сами не убеждены в этом?
З о н н е н б р у х (не отвечает, идет к дверям столовой, закрывает их, потом двери террасы, останавливается перед Иоахимом). Что вы намерены теперь делать?
И о а х и м. Это до некоторой степени зависит от вас, профессор.
З о н н е н б р у х. От меня?
И о а х и м. Ваша дочь говорила мне, что вы не изменились с тех пор, как я был вашим учеником, а потом и младшим коллегой. На это именно я и рассчитывал, когда шел сюда…
З о н н е н б р у х (сурово). Зато вы, вы изменились, Иоахим! (Помолчав.) Я хочу спросить вас…
И о а х и м. Слушаю.
З о н н е н б р у х. Как вы думаете, можно ли жертвовать человеком для спасения другого человека?
Иоахим молчит.
Отвечайте же на мой вопрос. Повторяю: можно ли жертвовать человеком ради спасения другого человека?
И о а х и м. Можно, а иногда даже необходимо. Можно, если речь идет о большем, чем только жизнь человека.
З о н н е н б р у х (резко). И это говорите вы, Иоахим Петерс, который вместе со мной когда-то верил, что человек — наивысшая ценность! Что никто, — вы слышите? — никто не имеет права губить другого человека, жертвовать им, обрекать его на страдания!
И о а х и м (с болью). Профессор! Зачем вы говорите так со мной?
З о н н е н б р у х. Потому что сегодня вы присвоили себе право поступать, как о н и! Как все те! Вы губите девушку, чтобы спасти себя! Вы обрекли ее на мучения, чтобы спастись самому! Я не могу с этим примириться, Иоахим.
И о а х и м. Речь идет о нашей борьбе, а не обо мне, профессор! Разве вы забыли, кого видите перед собой? Я давно обрек себя на страдания, на смерть — более вероятную для меня, чем жизнь, — чтобы бороться! Чтобы спасать всех нас! Чтобы противодействовать злу! (С болью.) Но я начинаю понимать вас, профессор. Вы просто хотите сказать, что я сделал ошибку, придя сюда, к вам.
З о н н е н б р у х (хватает его за плечи, трясет). Да! Да! Именно это я хотел сказать вам! Зачем вы пришли сюда, Иоахим? Зачем вы это сделали? (Отворачивается от него, отходит к лестнице, тяжело опирается на перила.)
И о а х и м (после некоторого молчания). Знаете ли вы, профессор, что такое одиночество, страшное немецкое одиночество в гитлеровском государстве? Оно должно быть хорошо знакомо и вам, если вы действительно не изменились с тех пор, как мы вместе…
З о н н е н б р у х (не глядя на Иоахима). Мое одиночество? Это все, что у меня осталось! (Шепотом.) Я горжусь своим одиночеством. Это одиночество человека, который хочет, который должен вытерпеть, отстоять в себе то, что сегодня попрано, изгнано из нашей жизни!
И о а х и м. За те четыре дня, что я убежал из лагеря, я тоже узнал, что такое это ужасное немецкое одиночество. Одиночество в родной стране, среди людей, говорящих на том же языке, что и ты. Вот уже четыре дня, как я не смею даже приблизиться к людям. Каждый ребенок может погубить меня. Вот уже четыре дня, как я бегу от человеческого голоса… Да, профессор… Оба мы одиноки, как только может быть сегодня одинок немец. И хотя мое одиночество несколько отличается от вашего, все же мне казалось…
З о н н е н б р у х. Потому вы и пришли сюда, ко мне?
И о а х и м. Да, и потому еще, что у меня не было выбора. Это был единственный шанс… Помните, как вы однажды сказали: «Если ты будешь когда-нибудь в беде, Иоахим, вспомни о профессоре Зонненбрухе и как можно скорее найди его»?
З о н н е н б р у х. У вас хорошая память, Иоахим. У меня тоже. Именно сегодня, перед тем как вы появились, я много думал о вас.
И о а х и м. Знаю. Сегодня ваш юбилей. Я пришел сюда в ту минуту, когда вы подводили итог всей вашей жизни. В этом итоге вы и мне отвели какое-то место.
З о н н е н б р у х. Да, одно из самых главных. Я причислил вас к людям того же духовного склада, что и я, к людям, которые…
И о а х и м (резко прерывает его). К человеческим теням, профессор! Подводя свой итог, вы беседовали с тенями! Но явился сюда живой, — слышите, профессор? — живой человек, раненный в борьбе, затравленный, вырвавшийся из рук палачей. Говорите со мной, как с живым, не как с тенью!
З о н н е н б р у х (с отчаянием). Чего вы хотите от меня, Иоахим? Если бы вы знали, каких усилий, каких мучений стоило мне отгородиться от зла, от безумия, которое окружает нас, каких усилий стоило мне заключить свои мысли, свои мечты в плотную, непроницаемую броню! Да! Да! Я заключил в нее все, что мне было дорого. Это был кропотливый ежедневный труд всех последних самых худших лет. Нет, нет, вы этого не поймете!
И о а х и м. Да, не пойму. Для меня все эти годы прошли иначе.
З о н н е н б р у х. Я не хочу слушать об этом! Меня это вовсе не интересует! Нисколько!
И о а х и м (решив окончательно выяснить положение). Вас не интересует также и то, каким целям служат сегодня результаты ваших научных работ?
З о н н е н б р у х (застигнутый врасплох). Не понимаю, к чему вы клоните, Иоахим.
И о а х и м. Результаты ваших исследований служат определенным практическим целям.
З о н н е н б р у х. Это меня не касается. Я служу науке. Только и исключительно науке. Я хочу служить ей как можно лучше, как только умею. Остальное меня не касается.
И о а х и м. Идет война, профессор, и «наци» поставили биологию на службу истребления людей. С этой точки зрения ваши работы сегодня очень высоко ценятся.
З о н н е н б р у х. Я уже сказал вам: это меня не касается.
И о а х и м. Тем не менее результаты ваших исследований используются в преступных целях — знаете ли вы об этом, профессор?
З о н н е н б р у х. Не понимаю, о чем вы говорите.
И о а х и м. О людях, которых мучают для испытания результатов ваших исследований. Например, в лагерях. Или это вас тоже не интересует?
З о н н е н б р у х. Вздор, грязная клевета!
И о а х и м. Это факт.
З о н н е н б р у х. Я ничего об этом не слышал. (В смятении.) А если… если даже так… (Борясь с собой.) Зачем вы говорите мне все это, Иоахим?
И о а х и м. Потому что хочу, чтобы вы говорили со мной как человек! Общаясь с тенями, вы потеряли себя. Профессор! Дорогой профессор! Сбросьте прочь наконец свою ужасную, непроницаемую броню! Для этого, да, да, для этого я пришел сюда!
З о н н е н б р у х (почти кричит). Нет! Вы пришли сюда, чтобы разрушить все! Чтобы обокрасть меня, убить во мне веру в самого себя, в дело, которому я служу, нарушить мое одиночество, которое я оберегал, которым гордился! Да! Как только вы вошли, как только произнесли первое слово, я сразу почувствовал, что с вами пришла огромная опасность. (Презрительно смеется.) Нет, не о полиции я подумал. Я подумал о том, чем жил все эти страшные годы, во что верил… (Помолчав, устало.) Видите, Иоахим, все эти годы я храню непоколебимую веру в то, что немцы, подобные мне, должны выполнить одну исключительную задачу: сохранить для человечества высшие духовные ценности, пронести их в целости через годы смуты и борьбы, через потоки грязи и крови, варварства и безумства. И в тот час, когда падет звериная власть Гитлера, вернуть их, передать народу! Да, сохранить эти сокровища для других, лучших времен!
И о а х и м. И вы думаете, что это гораздо больше, чем дать приют на одну ночь человеку, подобному мне, человеку, которого преследуют? (Тихо, горестно смеется.) О, профессор! Теперь я начинаю понимать свою ошибку. Теперь я начинаю понимать, какое зло причинил я здесь — не дочери вашей, нет! Вам, именно вам!
З о н н е н б р у х (окончательно сломленный). Зачем вы это сделали? Зачем? Для чего?
И о а х и м. О профессор! Как хорошо, что мы говорим в темноте, что мне не видно ваше лицо!
З о н н е н б р у х (умоляюще). Прошу вас, уходите отсюда. Оставьте меня одного. Если бы не моя бедная дочь, я завтра заставил бы себя поверить, что вас здесь вовсе не было!
И о а х и м (с тихим смехом). Что это был только неприятный юбилейный сон профессора Зонненбруха? Ну что ж, я ухожу из вашего дома. Но это не вернет вам покоя. Такие, как я, не уходят даже тогда, когда они уже исчезли из поля вашего зрения. (Поворачивается, идет к двери террасы, останавливается на пороге.) Я возвращаюсь во мрак, профессор, в страшную немецкую ночь и, пока хватит сил, буду стараться идти дальше. Я буду ползти, как солдат в бою, буду подниматься и падать, падать и подниматься… как солдат в бою… до рассвета, до самого рассвета!.. (Толкает стеклянную дверь, спускается по ступенькам вниз, исчезает в темноте.)
Зонненбрух падает в кресло, сидит неподвижно, закрыв лицо руками.
Продолжительная пауза.
Дверь из столовой открывается. В своем кресле въезжает Б е р т а. С минуту она смотрит издали на Зонненбруха, потом приближается к нему.
Б е р т а. Не сиди здесь. Ты ведь устал. (Через минуту.) Почему ты не отвечаешь, Вальтер?
З о н н е н б р у х (медленно поднимает голову, смотрит на нее). Это ты, Берта?.. (Вздрогнув.) Холодно здесь…
Б е р т а. Дверь открыта, тянет из сада. (Помолчав.) Чего ты ждешь? Нам нечего ждать… Рут теперь не скоро вернется…
З о н н е н б р у х. Рут не вернется… (Громче, трагически.) А я? А я? (Прячет лицо в ладонях.)
Б е р т а (кладет руку ему на плечо). Успокойся, успокойся. Ты, во всяком случае, ни в чем не можешь упрекнуть себя…
З а н а в е с.
Перевод В. Раковской.