На деревьях загорелых
Листья солнятся.
В городах во время праздника
Марш дудит солдатскошагий;
Разве весело?
Кто, гуляя в праздник по полю,
Будет петь под барабаны
И вышагивать?
Кто захочет пчел и бабочек
Променять на дым — гадюку,
Крыши жрущую?
Тоньше пойте, девки-барышни,
К нам бегите веселиться
Да отплясывать!
Ирина Одоевцева
В городе не знаешь даже, что зима.
В городе большие, серые дома,
И живут в домах расчетливые люди:
Что мы будем делать? чем мы сыты будем?
И нельзя смеяться и спокойно жить,
Надо притворяться, ссориться, грустить.
А в лесу морозно, солнечно и тихо.
Выйдет на прогулку круглая ежиха,
На снегу блестящем колыхнется тень —
Из еловой чащи выглянет олень.
Осторожно вьется рыжая лисица
И поводит носом: чем бы поживиться.
Звери корма ищут, на небо глядят,
На румяный, ясный, ледяной закат,
И в глазах их мысли тайные, простые —
И совсем небесные и совсем земные.
Летят на юг соловьи
Дорогой певучей и дальной.
Улыбаются губы твои,
А сердце мое печально.
Откуда печаль моя
И позднее сожаленье:
Ведь мне улыбка твоя
Ветер с моря и птички пенье.
Ник. Оцуп
В снегу трещат костры. Январь на бивуаке.
Продрогших лошадей испарина долит.
Студеным воздухом охвачен Исаакий,
И муфтой скрыв лицо, прохожая спешит.
В театре холодно. Чтоб угодить Шекспиру,
Актеры трудятся, крича и вопия,
И все же сострадать неистовому Лиру
В тяжелых ботиках пришла любовь моя.
Что ей до сквозняков простуженной постройки?
Дыханье частое волненье выдает.
В нетопленном фойе у лимонадной стойки
Открытки и цветы старушка продает.
Нет, слава никогда не может быть забавой,
И как бы я хотел (дерзаешь ли, душа?)
Не доморощенной — великолепной славой
Покрыть себя, и пусть красавица, спеша
Спустя столетия по набережной Сены,
Прелестным профилем в подъезде промелькнет,
Чтоб для нее одной актер французской сцены
Читал моих стихов достойный перевод.
Возле зеркала тяжелого
Деревянный стол стоит —
Ночь, невеста топит олово,
В чашу пристально глядит.
В чаше тени синеватые,
Пыль от вьюги снеговой,
Вот глаза продолговатые,
И башлык над головой.
«Милый!» — черный снег взвивается,
Покачнулась у стола, —
Уронил ружье, шатается,
Кровь густая потекла.
Скучно зеркалу забытому
Стол и свечку отражать,
Хорошо ему, убитому,
В снежном ноле ночевать.
Побледнела, улыбается,
Комната полна луной,
Паровоз перекликается
С новогодней тишиной.
Надежда Павлович
Все замерло в полнощной стуже:
Обиды и дела, и дни…
Стяни платок на шее туже,
Закрой глаза и отдохни!
Мороз охватит незаметно
И мелкая уймется дрожь;
Ты, повторяя стих заветный,
В иные звуки отойдешь.
Но, если спросят: «что сумела
Изжить ты на своем пути?» —
То в успокоенное тело
Уже не сможешь ты войти.
И в судороге униженья
Как пожелаешь ты вернуть
Короткие свои мученья,
Посильный труд и тесный путь!
Осиротелый вход! Осиротелый дом!
Придет хозяин твой и загремит ключом,
На стенке тень его, на лестнице следы:
Он вышел погулять, вернется до звезды.
На улицах метель, на невских водах лед…
Топите жарче печь! — Иззябший, он придет…
Но в ночь студеную, где бродит он теперь,
До часа вашего не открывайте дверь!
Елизавета Полонская
Смешалось все. Года войны…
Губительные дни разгрома…
И память царственной страны —
Испепеленная солома!
Но усмиряет день за днем
Слепых и помнящих обиды,
И с тайным ропотом кладем
Мы кирпичи для пирамиды.
Умрем, развеемся как прах,
Как пыль людской каменоломни,
Чтоб силой грозною в веках
Воздвигся памятник огромный.
И вот лопаты землю бьют
В ночи душистой и весенней,
И ограждает рабский труд
Стена колючих заграждений.
Вл. Пяст
Т. П. Л-ой
Колдунья, чей взор роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом у бора.
Она прилетала вчера
И здесь ворожила так-долго, —
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.
Мою зачурала любовь,
Другою мне сердце пленила,
И — серая, редкая бровь
Мне нимб золотой заменила.
Не здесь — ты над бором колдуй,
Колдуй над холодным острогом, —
Но в сердце мучительно-строгом
Ты мысль обо мне не задуй!
Теперь ворожеины дни,
Неделю стоит новолунье;
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не гони…
Мне тридцать лет. Мне тысяча столетий.
Мой вечен дух — я это знал всегда.
Тому не быть, чтоб не жил я на свете. —
Так отчего так больно мне за эти
Быстро прошедшие, последние года?
Часть Божества, замедлившая в Лете,
Лучась путем неведомым сюда, —
Таков мой мозг. — Пред кем же я в ответе
За тридцать лет на схимнице-планете,
За тридцать долгих лет, ушедших без следа?
Часть Божества, воскресшая в поэте
В часы его священного труда, —
Таков я сам. — И мне что значат эти
Годов ничтожных призрачные сети,
Ничтожных возрастов земная череда?
За то добро, что видел я на свете,
За то, что мне горит Твоя звезда,
Что я люблю, люблю Тебя, как дети,
За тридцать лет, — за триллион столетий, —
Благодарю тебя, о, Целое, всегда.
Анна Радлова
В сердце мое как в прорубь глядишь,
Крестишься мелким крестом, крестись, крестись, —
Черная там некрещеная тишь.
А в твоих глазах глубинной синевы
Хватило бы для глубокой для синей Невы,
И в большой аорте твой сизый голубь живет,
Стонет, воркует, поет —
Люблю, люблю, люблю.
Глупая песня птичья —
Между болью и весельем не знает различья.
А за мною стеною стоят безглазые дни,
Оглушили, ослепили, убили огни,
Которыми каменные пылали города,
И взлетала легкая солома ясель,
И бежали потерявшие звериный разум ревущие стада,
И вопила к небу человеческая страстная страда,
Когда в Фригийском колпаке набекрень
Вбежала в открытые настежь ворота Беда,
На выжженом, на вытоптанном поле не растет ни трава,
ни колос,
Напрасно вся небесная, вся речная, вся твоя синева,
Бессилен твоего сизого голубя голос.
Дай руку, слышишь, будто сердце бьется,
Вот-вот замрет, нет, дальше несется —
То в груди моей горящих городов беззвучный набат.
Проходи своею голубою дорогой, милый брат.
Июнь. 1921 г.
Л. Д. Блок.
Молчи о любви своей и муку
Ковром узорчатым не растилай под ногами,
Не мани меня Амальфийскими садами,
Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку.
И в францисканском монастыре вот уже семьсот лет
Колокола поют… динь-донг, динь-донг.
Нет,
Не пойду я с тобою, нету слуха
Для любимого звона и для слов любовных —
Я душою тешу Святого Духа,
Что мне в твоих муках греховных.
Глаз нет, чтобы садами любоваться,
Рук нет, чтобы с тобою обниматься,
А ночью, когда я иду по волчьей поляне, что городом
прежде была, и свищет бессилье
Ветер и беды,
За плечами моими бьются крылья
Самофракийской Победы.
Январь. 1921 г.
Всеволод Рождественский
Э. Голлербаху.
Сквозь падающий снег над будкой с инвалидом
Согнул бессмертный лук чугунный киѳаред;
О, Царское Село — великолепный бред,
Который некогда завещан аонидам!