Рожденный в сих садах, я тоже тайн не выдам —
И лебеди молчат, и Анненского нет, —
Я только и могу, последний твой поэт,
На звезды посмотреть, да «все простить обидам».
Столетнею хандрой и риѳмами томим,
Над круглым озером мятется лунный дым,
Зеленым хрусталем еще сквозит аллея,
И вьюга шепчет мне сквозь тонкий лыжный свист
О чем задумался, отбросив Апулея,
На бронзовой скамье курчавый лицеист.
Если сквозь деревья ветром встречным,
Синей мутью память обожгло —
Хоть во сне, хоть мальчиком беспечным,
Возврати мне Царское Село!
Бронзовый мечтатель за Лицеем
Посмотрел сквозь падающий снег.
Ветер заклубился по аллеям —
Звонких лыж разорванный разбег, —
И скольжу я в лунный дым по следу,
Под горбатым мостиком, туда,
Где над черным лебедем и Ледой
Дрогнула зеленая звезда.
Не вздохнуть косматым мутным светом,
Это звезды по снегу текут,
Это за турецким минаретом
В горностаях разметался пруд.
Вот, как белка, твой пушистый голос
Сыплет снег от счастья и тоски,
Вот и варежка у лыжных полос
Бережет всю теплоту руки.
Значит близко… Только-б не проснуться,
Только бы успеть… скорей, скорей —
Губ ее снежинками коснуться,
Песнею растаять вместе с ней!
Федор Сологуб
Бога милого, крылатого
Осторожнее зови.
Бойся пламени заклятого
Сожигающей любви.
А сойдет путем негаданным,
В разгораньи-ль ясных зорь,
Или в томном дыме ладанном, —
Покоряйся и не спорь.
Прячет лик он под личинами.
Надевает шолк на бронь,
И крылами лебедиными
Кроет острых крыл огонь.
Не дивися, не выведывай,
Из каких пришел он стран,
И не всматривайся в бредовый,
Обольстительный туман.
Горе Эльзам, чутко внемлющим
Про таинственный Грааль, —
В лодке с лебедем недремлющим
Лоэнгрин умчится в даль.
Темной тайны не разгадывай,
Не срывай его личин.
Силой Боговой иль адовой,
— Все равно, он — властелин.
Пронесет тебя над бездною,
Проведет сквозь топь болот,
Цепь стальную, дверь железную
Алой розой рассечет.
Упадет с ноги сандалия, —
Скажет змею: Не ужаль! —
Из цианистого калий
Сладкий сделает миндаль.
Если скажет: Все я сделаю, —
Не проси лишь об одном:
Зевс, представши пред Семелою,
Опалил ее огнем.
Беспокровною Дианою
Любовался Актеон,
Но, оленем став, нежданою
Гибелью был поражен.
Пред законами суровыми
Никуда не убежим.
Бог приходит под покровами,
Лик его непостижим.
6 мая 1921.
Николай Тихонов
Глухие крики, песни непростые
Земля вскормила в выбитых полях,
Над нами плыли звезды жестяные
Овечьих туч — разорванных папах.
Свивалося раздавленное слово
Гадюкою у входа в старый дом
Где каждый камень нужно было снова
Перевернуть угаданным ребром.
И, напрягая черной кровью жилы,
На рычагах сжимая кулаки, —
Мы отвели в глубокую могилу
Тяжелый ход прорвавшейся реки.
Товарищ милый и безразсудный,
Разве не весело, что мы вдвоем?
И дни легкоглазы, и ночи не трудны,
Когда мы странствуем и поем.
Узлы дорог все туже и туже —
Но тебя не оставлю ветрам и дождям,
Нет! и голод, и зной, и ночлег, и ужин,
И улыбки, и стоны — все пополам.
Мы оба горды, но ты справедливей,
И глаза у тебя как добрый цветок,
Мои волосы жестче и руки ленивей
И — прости — я почти со всеми жесток.
Так наши жизни растут и крепнут —
Все больше правды, все меньше слов,
Когда же люди совсем ослепнут,
Они скажут, что ты и я — одно.
Владислав Ходасевич
Снег навалил. Все затихает, глохнет.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идет. Пырнуть его ножом —
К забору прислонится и не охнет.
Потом опустится и ляжет вниз лицом.
И ветерка дыханье снеговое,
И вечера чуть уловимый дым,
Предвестники прекрасного покоя,
Свободно так закружатся над ним…
А люди черными сбегутся муравьями
Из улиц, со дворов, и станут между нами,
И будут спрашивать, за что и как убил, —
И не поймет никто, как я его любил.
Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят,
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.
Там все огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.
Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.
И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.
И не понять мне бедным слухом
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком?
Порок и смерть! Какой соблазн горит
И сколько нег вздыхает в слове малом!
Порок и смерть язвят единым жалом,
И только тот их язвы убежит,
Кто тайное хранит на сердце слово —
Утешный ключ от бытия иного.
БЕЛЛЕТРИСТЫ
Евгений Замятин
Порешил Иван церковь Богу поставить. Да такую, чтоб небу жарко, чертям тошно стало, чтоб на весь мир про Иванову церковь слава пошла.
Ну, известно: церковь ставить — не избу рубить, денег надо порядочно. Пошел промышлять денег на церковь Божию.
А уж дело к вечеру. Засел Иван в логу под мостом. Час, другой — затопали копыта, катит тройка по мосту: купец проезжий.
Как высвистнет Иван Змей-Горынычем — лошади на дыбы, кучер — бряк о земь, купец в тарантасе от страху — как лист осиновый.
Упокоил кучера — к купцу приступил Иван:
— Деньги давай.
Купец — ну клясться, божиться: какие деньга?
— Да ведь на церковь, дурак: церковь хочу построить. Давай.
Купец клянется-божится: «сам построю». А-а, сам? Ну-ка?
Развел Иван костер под кустом, осенил себя крестным знамением — и стал купцу лучинкою пятки поджаривать. Не стерпел купец, открыл деньги: в правом сапоге — сто тыщ, да в левом еще сто.
Бухнул Иван поклон земной:
— Слава тебе, Господи! Теперича будет церковь.
И костер землей закидал. А купец охнул, ноги к животу подвел — и кончился. Ну что поделаешь: Бога для ведь.
Закопал Иван обоих, за упокой души помянул, а сам в город: каменщиков нанимать, столяров, богомазов, золотильщиков. И на том самом месте, где купец с кучером закопаны, вывел Иван церковь — выше Ивана Великого. Кресты в облаках, маковки синие с звездами, колокола малиновые: всем церквам церковь.
Кликнул Иван клич: готова церковь Божия, все пожалуйте. Собралось народу видимо-невидимо. Сам архиерей в золотой карете приехал, а попов — сорок, а дьяконов — сорок сороков. И только это службу начали — глядь, архиерей пальцем Ивану вот так вот:
— Отчего, — говорит, — у тебя тут дух нехороший? Поди, старушкам скажи: не у себя, мол, они на лежанке, а в церкви Божией.
Пошел Иван, старушкам сказал, вышли старушки; нет: опять пахнет! Архиерей попам пальцем мигнул: заладили все сорок попов; что такое? — не помогает. Архиерей — дьяконам: замахали дьякона в сорок сороков кадил: еще пуще дух нехороший, не продохнуть, и уж явственно: не старушками — мертвой человечиной пахнет, ну просто стоять невмочь. И из церкви народ, — дьякона тишком, а попы задом: один архиерей на орлеце посреди церкви да Иван перед ним — ни жив, ни мертв.
Поглядел архиерей на Ивана — насквозь, до самого дна — и ни слова не сказал, вышел.
И остался Иван сам-один в своей церкви: все ушли, не стерпели мертвого духа.
На острове на Буяне — речка. На этом берегу — наши, краснокожие, а на том — ихние живут, арапы.
Нынче утром арапа ихнего в речке поймали. Ну так хорош, так хорош: весь — филейный. Супу наварили, отбивных нажарили — да с лучком, с горчицей, с малосольным нежинским… Напитались: послал Господь!
И только было вздремнуть легли — воп, визг: нашего уволокли арапы треклятые. Туда-сюда, а уж они его освежевали и на угольях шашлык стряпают.
Наши им — через речку: