На заре XXI века американская мощь достигла беспрецедентного уровня, о чем свидетельствуют глобальный охват военных возможностей Америки и ключевое значение ее экономической жизнеспособности для благополучия мирового хозяйства, инновационный эффект технологического динамизма США и ощущаемая во всем мире притягательность многоликой и часто незатейливой американской массовой культуры. Все это придает Америке не имеющий аналогов политический вес глобального масштаба. Плохо это или хорошо, но именно Америка определяет сейчас направление движения человечества, и соперника ей не предвидится.
Европе, пожалуй, под силу составить конкуренцию США на экономической ниве, но пройдет немало времени, прежде чем она достигнет той степени единства, которая позволила бы ей вступить в политическое состязание с американским колоссом. Сошла с дистанции Япония, которую одно время прочили на роль следующей сверхдержавы. Китаю, несмотря на все его экономические успехи, похоже, предстоит оставаться относительно бедной страной в течение жизни, по крайней мере, двух поколений, а тем временем его могут подстеречь серьезные политические осложнения. Россия же – больше не участник забега. Короче говоря, у Америки не имеется и вскоре не появится равного ей противовеса в мире.
Таким образом, нет никакой реальной альтернативы торжеству американской гегемонии и роли мощи США как незаменимого компонента глобальной безопасности. В то же время под воздействием американской демократии – и примера американских достижений – повсюду происходят экономические, культурные и технологические изменения, содействующие формированию глобальных взаимосвязей, как поверх национальных границ, так и сквозь эти границы. Эти изменения могут подрывать ту самую стабильность, которую призвана охранять американская мощь, и даже возбуждать враждебность по отношению к Соединенным Штатам.
В итоге Америка сталкивается с необыкновенным парадоксом: она представляет собой первую и единственную подлинно глобальную сверхдержаву, а между тем американцев все больше беспокоят угрозы, исходящие от намного более слабых недругов. Тот факт, что Америка обладает не имеющим аналогов глобальным политическим влиянием, делает ее объектом зависти, негодования, а иногда и жгучей ненависти. К тому же эти антагонистические настроения могут не только эксплуатироваться, но и разжигаться традиционными соперниками Америки, даже если сами они вполне осмотрительно не идут на риск прямого столкновения с ней. А этот риск достаточно реален для безопасности Америки.
Следует ли отсюда, что Америка правомочна притязать на более надежную безопасность, чем другие национальные государства? Ее руководители – как управляющие, в чьих руках находится национальное могущество, и как представители демократического общества – должны стремиться к тщательно выверенному балансу между двумя ролями. Упование исключительно на многостороннее сотрудничество в мире, где угрозы национальной и в конечном счете глобальной безопасности, бесспорно, растут, создавая потенциальную опасность для всего человечества, способно обернуться стратегической летаргией. Напротив, упор главным образом на самостоятельное использование суверенной мощи, особенно в сочетании со своекорыстным определением новых угроз, может вылиться в самоизоляцию, прогрессирующую национальную паранойю и все большую уязвимость на фоне повсеместного распространения вируса антиамериканизма.
Америку, поддавшуюся тревоге и одержимую интересами собственной безопасности, вполне вероятно, ожидала бы изоляция в окружении враждебного мира. А если в поисках безопасности для одной себя ей случилось бы потерять самоконтроль, то земле свободных людей грозило бы превращение в государство-гарнизон, насквозь пропитанное духом осажденной крепости. Между тем окончание «холодной войны» совпало с широчайшим распространением технических знаний и возможностей, позволяющих изготовить оружие массового поражения, не только среди государств, но и среди политических организаций с террористическими устремлениями.
Американское общество храбро держалось в устрашающей ситуации «двух скорпионов в одной банке», когда Соединенные Штаты и Советский Союз сдерживали друг друга посредством потенциально сокрушительных ядерных арсеналов, но ему оказалось труднее сохранять хладнокровие в условиях всепроникающего насилия, повторяющихся актов терроризма и расползания оружия массового уничтожения. Американцы чувствуют, что в этой политически неясной, порой двусмысленной и нередко сбивающей с толку обстановке политической непредсказуемости кроется опасность для Америки, причем именно потому, что она является главенствующей на планете силой.
В отличие от держав, обладавших гегемонией раньше, Америка действует в мире, где временные и пространственные связи становятся все теснее. Имперские державы прошлого, такие как Великобритания в XIX веке, Китай на различных этапах своей насчитывающей несколько тысячелетий истории, Рим на протяжении пяти столетий и многие другие, были относительно недосягаемы для угроз извне. Мир, в котором они господствовали, делился на отдельные, не сообщавшиеся друг с другом части. Параметры расстояния и времени открывали простор для маневра и служили залогом безопасности территории государств-гегемонов. В противоположность им Америка, пожалуй, располагает беспрецедентным могуществом в глобальном масштабе, но зато и степень безопасности ее собственной территории небывало мала. Необходимость жить в состоянии незащищенности, похоже, приобретает хронический характер.
Ключевой вопрос, следовательно, заключается в том, сумеет ли Америка проводить мудрую, ответственную и эффективную внешнюю политику – политику, которая избегала бы заблуждений в духе психологии осадного положения и одновременно соответствовала бы исторически новому статусу страны как верховной державы мира. Поиск формулы мудрого внешнеполитического курса должен начинаться с осознания того, что «глобализация» по своей сути означает глобальную взаимозависимость. Взаимозависимость не гарантирует равного статуса или даже равной безопасности всем странам. Но она предполагает, что ни одна страна не обладает полным иммунитетом от последствий научно-технической революции, которая многократно расширила возможности человека в применении насилия и вместе с тем скрепила узы, все теснее связывающие человечество воедино.
Доктрина глобальной гегемонии
С падением коммунизма и возникновением иллюзий относительно прекращения всех идеологических конфликтов вообще глобализация стала для Америки удобным обобщением и привлекательным образом складывающихся в мире условий. Она отражала новую реальность возрастающей глобальной взаимозависимости, движимой в основном новыми технологиями связи, когда национальные границы, оставаясь демаркационными линиями на карте, перестают быть реальным препятствием для свободной торговли и движения капитала. В этом смысле глобализация вызвала к жизни прямо-таки половодье публикаций, которые превозносят наступление нового славного века (часто забывают, что мир до 1914 г. был почти так же свободен от торговых и финансовых барьеров и еще более открыт для миграции) и усматривают в глобализации главную суть того, что происходит в мире в XXI веке.
Таким образом, для большей части американской политической и экономической элиты глобализация является не просто достойным внимания фактом, но и четкой нормой, определяя как содержание этой нормы, так и механизм ее толкования, не только инструментом диагностики, но и программой действий. В систематизированной форме эти аспекты глобализации составляют доктрину, основанную на морально прочном утверждении исторической неизбежности глобализации.
Симптоматично, что глобализация как в ее диагностическом, так и в доктринальном значении пользуется наибольшей поддержкой крупных глобальных корпораций и финансовых институтов, которые до недавнего времени предпочитали называть себя «многонациональными».
Для них это магическое слово имеет вполне определенную ценность: преодоление традиционных ограничений на экономическую деятельность в мировом масштабе, которая была характерна для национального периода современной мировой истории. Некоторые сторонники глобалистских концепций делают восторженные заявления не только об экономических, но, как утверждается, и неизбежных политических выгодах этого процесса.
Неудивительно, что в 1990-х годах глобализация из экономической теории превратилась в национальное кредо. Ее достоинства разъяснялись в многотомных академических исследованиях, провозглашались на международных конференциях бизнесменов, рекламировались глобальными финансовыми и торговыми организациями. Диагностическая функция концепции глобализации и ее кажущаяся объективность использовали американские традиции антиидеологии, подобно тому как это имело место в ходе борьбы с коммунизмом: отрицание доктрины было возведено в ранг альтернативной доктрины. Таким образом, глобализация стала неофициальной идеологией политической и деловой элиты США; она определяет роль Америки в мире и отождествляет Америку с предполагаемыми благами, которые несет новая эра.
Президент Клинтон был особенно неутомим в пропаганде исторической неизбежности, социальном предпочтении и потребности человечества в американском политическом лидерстве на пути в новую эру глобализации. Выступая в различных аудиториях, от Государственной Думы России до Национального университета Вьетнама, не говоря уже о бесчисленных американских собраниях, Клинтон провозглашал:
Глобализацию нельзя ни задержать, ни предотвратить. Это экономический эквивалент таких сил природы, как ветер, вода… и мы не можем ее игнорировать – она не исчезнет сама собой (Национальный университет Вьетнама, 17 ноября 2000 г.).
Сегодня мы должны принять неумолимую логику глобализации, заключающуюся в том, что все, от прочности нашей экономики до безопасности наших городов и до здоровья наших людей, зависит от происходящего не только внутри наших границ, но и на другом конце планеты (Сан-Франциско, 26 февраля 1999 г.).