30. <…>
9-го числа царь отправился в Кроншлот, и мы на галере последовали вслед за ним, однако разразившая буря принудила нас встать на якорь и провести в сем открытом судне три дня и три ночи без огня, без постелей и без пропитания. После прибытия в Кроншлот нас пригласили в Петергоф, увеселительный дворец царя на берегу Ингрии, куда мы прибыли с попутным ветром и где нас угощали обедом на обычный манер с таким изобилием токайского вина, что, встав из-за стола, мы едва могли держаться на ногах. Сие не помешало царице поднести каждому еще по стакану водки, каковую принуждены мы были также испить и после сего, лишившись употребления рассудка, предались сну прямо на земле, кто в саду, а кто в ближнем лесу.
В четыре часа пополудни нас разбудили и препроводили во дворец, где царь раздал всем по топору и велел следовать за ним в молодой лесок. Там он отметил аллею в сто шагов, каковую надобно было прорубить вдоль моря. Он первый начал работать, и хотя мы еще не вполне восстановили здравые свои чувствования и были непривычны к столь тяжкому труду, но принялись рубить деревья с таким усердием, что к семи часам завершили все дело. Царь благодарил нас за труды, а вечером нам подавали обычное угощение с напитками, каковые без дальнейших церемоний отправили всех в царство Морфея. Но мы не проспали и часа, когда в полночь пришел один из царских фаворитов и препроводил всех к князю Черкасскому, который лежал на постели вместе со своей супругой.
Нам пришлось оставаться возле них до четырех часов утра, распивая вино и водку. В восемь часов пришли звать к завтраку во дворце, где вместо кофе или чая нас опять потчевали большими стаканами водки, после чего отправили на свежий воздух, где уже ждал крестьянин с восемью мизерабельными <несчастными> клячами без седел и стремян. Каждый забрался на предназначенное ему животное, и мы торжественно продефилировали перед их царскими величествами, стоявшими у окна. После часовой прогулки по лесу, освежившись очередными стаканами водки, мы совершили еще и четвертый дебош за обедом.
Дабы воспользоваться поднявшимся благоприятным ветром, нас посадили в царский трешкот31. Царица и придворные дамы пошли в каюту, а царь остался с нами и утверждал, что, несмотря на сделавшийся противным сильный ветер, не пройдет и четырех часов, как мы будем в Кроншлоте. Через два часа нашего плавания разразилась ужасная буря. Царь перестал шутить и встал у руля, выказывая среди сей опасности поразительную телесную силу и присутствие духа, соединявшиеся с незаурядным умением управлять судном. Каюта была полна воды, и царицу поставили на скамейку. В сей крайности она выказала немалую твердость, несмотря на очевидную угрозу погибели, заставлявшую всех обратить свои взоры к Небесам и приготовиться к самому худшему. Единственное утешение заключалось в том, что погибнем мы в наилучшем обществе. Несколько офицеров царской свиты и слуг были смыты за борт, но выплыли на берег. Наконец после семичасовой болтанки буря забросила наше крепкое судно с добрыми матросами в порт Кроншлота. Царь простился с нами, сказав: «Господа, наша забава зашла, кажется, дальше, чем хотелось бы». На следующее утро он заболел горячкой. Мы же промокли до последней нитки, оставаясь несколько часов по пояс в воде, но думали только о том, чтобы ступить на твердую землю. Поелику наши экипажи поехали совсем в другое место, у нас не было ни постелей, ни одеял, и нам оставалось лишь разжечь огонь, снять с себя промокшее платье и завернуться в те жалкие одеяния, которые принесли нам крестьяне. Ночь мы провели в рассуждениях о тяготах жизни и безумствах рода человеческого.
Июль
16 июля царь вышел в море во главе своей эскадры, чего мы не имели возможности видеть по причине поразившей всех нас горячки и прочих недомоганий. <…>
Сентябрь
10 сентября мы возвратились в Петербург, где я получил письмо из Москвы от Артемия Волынского, который уведомлял меня, что он назначен посланником в Персию и предполагает отбыть в течение сего месяца. Как мне удалось выяснить у московитов, направляя сказанного Волынского в качестве посланника, его величество желал получить достоверные сведения о состоянии Персидской империи, ее войске, крепостях и границах.
Одновременно у царя было и совсем иное намерение: послать в Испанию своего фаворита и адмиралтейского советника Кикина для заключения торгового трактата в предположении, что московитские товары и корабли, здесь сооружаемые, будут с немалой выгодой продаваться испанцам. Однако сие дело так и не сладилось, а сам Кикин в 1718 году был казнен в Москве, обвиненный в том, что он советовал царевичу бежать из Московии.
Царь получил из Астрахани известие об открытии на берегах Каспийского моря золотоносных жил32. Сие побудило государя послать туда капитана гвардии черкасского князя Александра Бековича вкупе с г-ном Блюкером, весьма сведущим во всем, что относится до залежей минералов. Но прежде чем начинать там какие-либо работы, царь приказал им очистить сию страну от кочевых калмыков. В сей экспедиции им должен был способствовать астраханский гарнизон, а также войско вассальной московитам матери князя Бековича. <…>
Октябрь
Приказано перевести из всей Московии двенадцать тысяч семей на жительство в Петербурге, что повлекло за собой множество для оных тягот и немалые траты на перемещение сюда архангельской торговли. По сему случаю купцы подали царю жалобу, в каковой представлялись нижеследующие резоны.
1) Ежели упомянуть одну только Вологду, находящуюся между Москвой и Архангельском, то в ней обосновались три немецких купца, кои доставляют средства для существования более чем двадцати пяти тысячам работников, занятым на выделке пеньки, каковую вывозят оттуда в чужие края. Если содержать такое же число людей в Петербурге, где всё впятеро дороже, то не останется никакой прибыли, а воспоследует лишь всеконечное разорение.
2) Большая часть товаров архангельского вывоза доставляется туда из соседних с Вологдой мест по воде, но в Петербург их придется везти преимущественно сухим путем, отчего воспоследуют многие излишние расходы для купечества.
3) Почва в Петербурге столь сырая, что пенька начнет гнить там уже через несколько месяцев.
4) Плавание по Финскому заливу крайне опасно, и обеспечение кораблей страхованием чрезмерно дорого, особливо при теперешней войне. <…>
22 октября из Петербурга прибыл нарочный с известием, что накануне кронпринцесса разрешилась от бремени сыном33. В тот же день мы выехали обратно в Петербург. По дороге царь рассуждал о Шлиссельбурге и других своих завоеваниях и между прочим сказал, что предки его владели сим местом, как явствует из подлинных документов, хранящихся в петербургских архивах.
Поелику теперь надобно сказать о кончине кронпринцессы, упомяну о некоторых обстоятельствах ее жизни, связанных с историей Московии. Общеизвестно, что она принадлежала к Брауншвейг-Вольфенбюттельскому дому и была сестрой германской императрицы. Женитьба на ней царского сына произошла следующим образом. Его царское величество уже давно задумал породниться с каким-либо могущественным германским домом, устроив для сего брак своего сына, а заодно не только вывести царевича из состояния присущей ему апатии, но и отвадить от дурного общества, каковое делало его одиозным для всех порядочных людей. Он был столь привержен к удовольствиям, что никакие увещевания не могли заставить его переменить свое поведение. Царевич продолжал прежний образ жизни, не помышляя о том, что может лишиться престолонаследия. Однако царь не мог смириться с таковым положением и прямо объявил ему, что если в ближайшее время он не переменится, то будет заточен в монастырь, ибо лучше отсечь злокачественный член, нежели подвергать заражению все тело. Даже фавориты принца уразумели угрожающую опасность и пытались убедить его позаботиться о самом себе и стараться скрыть свою неприязнь к иноземцам и изыскать для себя невесту при одном из могущественных немецких дворов, что расположило бы царя в его пользу, хотя бы из уважения к кронпринцессе.
Сии увещевания столь поразили царевича, что он послушался внушавшихся ему советов и бросился в ноги отцу, дабы объявить о твердой своей решимости обратиться к правильному образу жизни, для чего ему надобна добродетельная жена. Посему он просил его величество дозволения совершить вояж в Германию и самолично избрать там для себя супругу. Получив согласие, он поехал к саксонскому двору, где сия принцесса находилась вместе с польской королевой. Бракосочетание совершилось в 1711 году в Торгау34. Однако, привезя жену в Московию, царевич не выказывал ей ни малейшего внимания. Напротив того, я заметил, что при всех публичных оказиях он не перемолвливался со своей супругой ни единым словом и нарочито избегал ее общества. Он занимал в своем дворце правое крыло, а принцесса левое. Они виделись едва ли раз в неделю, поелику царевич почитал рождение наследника не более чем опорой для самого себя, а иначе вообще не имел бы с супругою никаких сношений. Он пренебрегал починкой дворца до такой степени, что принцесса страдала от превратностей непогоды даже в собственных покоях. Если царь за что-либо выговаривал ему, царевич упрекал ее и за это. Принцесса же принимала преследовавшие ее невзгоды с поразительной отрешенностью и смирением и поверяла оные одной лишь своей компаньонке, принцессе Фрисландской, да еще, быть может, стенам собственной опочивальни. Понадобилась бы целая книга, дабы описать все перенесенные ею страдания. Достаточно лишь упомянуть о том, что кронпринц открыто взял к себе в дом наложницу из финских пленниц и не расставался с ней ни днем ни ночью.
Таковое положение сохранялось вплоть до кончины принцессы, воспоследовавшей от непрестанных ее бед и горестей, а также вследствие небрежения повивальных бабок во время родов, каковые случились 21 октября. Через неделю ее постигла столь опасная болезнь, что уже не оставалось никакой надежды, и она просила свидания с государем, поелику царица была на последних днях беременности и не выходила из своих покоев. Царь, в свою очередь, также недомогал, и его привезли к кронпринцессе в коляске. Она простилась с ним в самых трогательных выражениях и просила позаботиться о ее детях и слугах. После сего кронпринцесса с превеликим изъявлением чувств расцеловала обоих младенцев и отдала их своему супругу, каковой, отнеся детей в свои апартаменты, уже не возвращался к ней. Засим она велела впустить слуг, с молитвами распростершихся ниц в прихожей, числом более двухсот душ. Как могла, она утешала и благословляла их, после чего пожелала остаться наедине со своим пастором. Врачи убеждали ее принять лекарство, которое она выбросила под кровать со словами: «Не мучайте меня, дайте спокойно умереть, ведь осталось совсем недолго». Наконец, проведя весь день в молитвах, в одиннадцать часов вечера первого ноября она отошла в мир иной на двадцать первом году своей несчастливой жизни, из коей четыре года и шесть дней провела в брачном союзе. Кронпринцессу, согласно ее желанию, погребли без бальзамирования 7-го числа с пристойной ее положению торжественностью. Оба ее отпрыска, принцесса Наталья и принц Петр Алексеевич, до сих пор живы и уже начинают подавать наилучшие надежды в рассуждении качеств души и тела.