к одному из поставленных в воротах столов и кушал с хорошим аппетитом; все прочие, поместившись как попало за другим столом, принялись за кушанья еще с большим удовольствием и ели так, как будто три дня голодали. Прежде нежели император собрался ехать дальше, герцог отправился вперед к другим триумфальным воротам, где нашел императрицу, герцогиню Мекленбургскую, ее сестру и многих других дам, с которыми и пробыл еще около часа, пока приехал туда его величество. Подъехав к этим воротам, государь сошел с лошади и отправился в комнаты к императрице, где оставался по крайней мере полтора часа и снова принимал угощение от граждан. Здесь он очень ласкал его высочество и долго говорил только с ним, но в то же время сделал ему маленький выговор за то, что тот слишком скоро уехал от триумфальных ворот духовенства. По отъезде их величеств в свой дом в Старопреображенском герцог оставался еще несколько времени с герцогинею Мекленбургскою и ее сестрою, и только когда они уехали, отправился также домой, так что мы настоящим образом обедали уже в 4 часа. Говорят, что в этот день вечером у князя Ромодановского, в Преображенском приказе, было в присутствии императора угощение для знатнейших русских вельмож и что государь, уезжая оттуда, просил хозяина продолжать хорошенько поить гостей, хотя все они были уже порядочно пьяны. Так как между князем Ромодановским и князем Долгоруким существовала давнишняя неприязнь и последний не хотел отвечать как следовало на предложенный ему первым тост, то оба этих старца, после многих гадких ругательств, схватились за волоса и по крайней мере полчаса били друг друга кулаками, причем никто из других не вмешался между ними и не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим; однако ж после того, в припадке гнева, велел своим караульным арестовать Долгорукого, который, в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора. Но, вероятно, ссора эта ничем не кончится, потому что подобные кулачные схватки в нетрезвом виде случаются здесь нередко и обходятся молчанием.
Январь
20-го.<…> Вечером здешний купец Тамсен рассказывал нам, что его величество был вчера у него и при этом случае по всем правилам и своими собственными инструментами выдернул зуб его долговязой голландской девке, потому что считает себя хорошим зубным врачом и всегда охотно берется вырвать кому-нибудь зуб. Он за несколько дней перед тем (услышав, что девка жалуется на зубную боль) обещал ей приехать сегодня и избавить ее от страдания.
Февраль
24-го, в последний день маскарада, мы в час пополудни собрались у больших триумфальных ворот, куда скоро приехали как император, так и императрица. Поезд отправился отсюда опять в Тверскую-Ямскую; но мы не катались там как обыкновенно, а тотчас же поехали оттуда другою дорогою в Преображенское, где все выстроились в ряды на большой площади перед домом императора и до дальнейшего приказания оставались в своих экипажах. Императрица прислала герцогу с Балком несколько бутылок превосходного венгерского вина и приказала сказать, чтоб его высочество согрелся им, потому что ему, может быть, придется еще немного померзнуть. Вскоре после того дам пригласили выйти из экипажей и следовать за государынею в старый дом, в котором прежде жил император и который опять поставили на этой площади (откуда он был уже давно снесен на другое место, потому что переносить таким образом здешние деревянные дома не стоит почти никакого труда). Дом этот назначено было сегодня сжечь, и дамы должны были выпить в нем по большой английской рюмке венгерского вина, которое на многих из них так подействовало, что они после едва могли ходить. Когда все дамы перешли в настоящее жилище императрицы, его королевское высочество и прочих масок также пригласили войти в старый дом, где каждый получил из собственных рук императора по большому кубку венгерского. Герцогу, впрочем, налили его гораздо меньше, чем другим, а большая часть наших потихоньку скрылась, чтоб вовсе избавиться от такого угощения. По совершенном наступлении сумерек старый дом этот, построенный в 1690 году, был зажжен следующим образом: на всех сторонах крыши и по стенам засветили голубой огонь, как в девизах <гербовых фигурах> при иллюминациях; сам император собственноручно поджег прилаженные для этого голубые фитили, и весь дом чудно обрисовался в темноте; а когда эти фитили догорели, он вдруг весь вспыхнул и горел до тех пор, пока от него не осталось ничего35. Во все это время император с некоторыми вельможами и нарочно для того назначенными барабанщиками в шутку постоянно бил в набат. Так как в городе звонили также во все колокола и пылавший дом ярко освещал небо, то мы думали, что звонят по той же причине или по приказанию, или по неведению, что пожар этот потешный, тем более что к нам сбежалось множество народа; однако ж после узнали, что в то же самое время в городе был настоящий пожар, обративший в пепел несколько домов, причем бедным людям, конечно, не было так весело, как нам, которые веселились на славу и преспокойно попивали венгерское. Его королевское высочество при этой потехе стоял возле императора, и его величество сказал ему, что потому захотел сжечь свой старый дом, что в нем решил вопрос относительно войны, которая теперь, слава Богу, кончилась миром, почему и этот дом должен уничтожиться и исчезнуть с глаз долой. Когда последний почти уже совсем сгорел, пущено было несколько сот ракет, швермеров <маленьких ракет, шутих>, воздушных шаров и других подобных вещей. Император смотрел на этот фейерверк из комнат императрицы вместе с его высочеством и другими знатными господами. Там же собрались и все дамы; но между ними было много печальных и сонных лиц, на которых отражалось еще действие английской рюмки, выпитой в старом доме. Вдобавок музыка, которою в продолжение фейерверка император угощал их со своими генералами, переодетыми в барабанщиков, в таких низеньких комнатах еще более кружила им голову. Так как император, по слухам, собирался в ночь выехать отсюда в С.-Петербург, то его королевское высочество по окончании фейерверка простился с ним; но с императрицею, которая предполагала остаться здесь еще несколько дней, не прощался, потому что надеялся иметь честь видеться с нею еще раз до ее отъезда. Государь был в этот день очень милостив с герцогом и между прочим спросил его, не думает ли он скоро ехать. На что его высочество отвечал, что надеется в непродолжительном времени последовать за его величеством. Когда все кончилось, мы отправились прямо домой и были все сердечно рады, что прошел и этот маскарад, от которого весьма немногие не получили сильного кашля или насморка, хотя в продолжение его вовсе не было больших морозов, напротив – постоянно держалась оттепель, так что едва можно было ездить на санях. <…>
Март
26-го бригадира Плате очень рано утром посылали к обер-гофмейстеру Олсуфьеву узнать, может ли его высочество иметь в этот день счастье посетить императора. Тот отвечал г-ну Плате, что государь сказал императрице, что сам собирается сегодня к герцогу и был бы у него уже вчера, если б не выпил слишком много. До обеда, однако ж, его высочество прождал его напрасно: он приехал только около 7 часов вечера в сопровождении лишь одного поручика и двух денщиков, а именно молодого Бутурлина и Татищева, и был в отличном расположении духа. Так как мы держали наготове стол с холодным кушаньем для 7 или 8 человек, то его тотчас внесли и, по собственному желанию государя, поставили перед самым камином. Сели за него: император, герцог, поручик, Измайлов, Альфред и Плате. Его величество не вставал с места почти три часа и говорил о многих предметах, в особенности о разных морских и сухопутных сражениях. Он высказал при этом, что пехоте отдает преимущество пред кавалерией, и уверял, что в продолжение всей войны, как с русской, так и с шведской стороны, самое главное делалось первою. Когда речь зашла о союзных войсках, он сказал, что всегда лучше хотел бы иметь под своим начальством несколько сотен собственного войска, чем 1000 союзников, потому что у последних много советуются и рассуждают, а дела обыкновенно делают очень мало. Заметно было также, что его величество вовсе не питал расположения к генералу Флеммингу, которому, как сам рассказывал, сделал однажды славное возражение. Где-то русские войска стояли вместе с саксонскими, и когда царь расположил свои отряды немного вокруг последних, с приказанием зорко смотреть за ними, генерал Флемминг спросил его, уж не боится ли он, что саксонцы побегут? Его величество отвечал на это: «Ick will dat eben nit seggen, mar ick wet ock nit, wo see gestanden hefft» («Не скажу этого, но не знаю также, где бы они и стояли».) Разговор перешел потом на прекрасные корабли, строящиеся в настоящее время в Адмиралтействе, и государь сообщил, что на штапеле стоят теперь три корабля 60-(с чем-то) пушечных, три 54-пушечных и три фрегата, над которыми работается со всею деятельностью. (Его величество не пропускает ни одного дня, не побывавши в Адмиралтействе в 4 и 5 часов утра.) Далее, когда упомянули, что император переменил корабль, который обыкновенно употреблял во флоте, т. е. вместо прежнего «Ингерманландии» выбрал себе корабль «Екатерину», он сказал: «Ick heff dat nit gedahn dariim, dat Ingermanland suit nit mehr tugen, off so got als Cathrina syn, denn dat is ewen so gut, en gar nit verdorffen, sondern dat soil tom ewigen Gedachtnisz bewahget warden, un nit mehr ut den Hawen kamen, up dat et nit mit de Tied in de See verdorffen ward, wilen ick 4 Flotten damp commandert heff». («Я сделал это не потому, что „Ингерманландия” не годится более или хуже „Екатерины46 – он так же хорош и вовсе не испорчен, – а потому, что желаю сохранить его для вечного воспоминания и не выводить более из гавани, чтоб он со временем не пострадал как-нибудь на море: я командовал на этом корабле четырьмя флотами»). То были флоты: русский, датский, английский и голландский. При разговоре о новой дороге в Москву и о недавно совершенном переезде сюда император говорил, что эта новая дорога будет на целые 200 верст короче старой, и рассказывал, что во время последнего своего путешествия из Москвы пробирался вперед то на санях, то в карете, то верхом, а иногда даже и пешком. В комнате его высочества лежала на столе отгравированная здесь карта Астрахани и части Персии; когда речь коснулась приобретения провинции Гиляна