А. И. Малеин писал в предисловии: «Книга Корба была первым более обстоятельным сочинением, познакомившим Европу того времени не только с отдаленной Московией, о которой писали уже многие, но особенно с личностью ее молодого и энергичного государя. Желая сблизиться с Западом и приобщиться к его культуре, московское правительство, естественно, должно было дорожить европейским мнением, а поэтому книга, в которой описывались многие непривлекательные интимные стороны из жизни целого народа и его владыки, отнюдь не могла быть приятной ни царю, ни его приближенным. К этому надо прибавить и то почти болезненное самолюбие, с которым Московская Русь относилась к поддержке своей чести и достоинства среди иноземцев»[56].
Поэтому судьба книги, изданной при жизни Корба, была менее благополучной, чем изданной Сувориным.
Точное время издания в Австрии «Дневника путешествия в Московию» неизвестно, это произошло приблизительно в 1701 году. Таким образом, вышла она после катастрофы русской армии под Нарвой и падения престижа Московского государства в Европе.
После выхода книги и донесения о ней князя П. А. Голицына, исполнявшего в это время в Вене функции военного агента, московское правительство потребовало от венского двора запрета на ее распространение и на выпуск новых изданий. Поскольку Австрия была заинтересована в Москве как союзнике в борьбе с турками, то требование было удовлетворено. «Дневник путешествия в Московию» был изъят из продажи и никогда больше не переиздавался.
Между тем такой вполне патриотически настроенный историк, как Н. Г. Устрялов, настаивал на объективности Корба и «глубоком уважении к Петру».
Недоразумение, о котором было упомянуто, заключалось в том, что в Москве авторство дневника приписали главе посольства И.-Х. фон Гвариенту. Его объяснениям не поверили и категорически отказались принять его в качестве посла.
Мы можем оценить объективность сочинения Корба в контексте других публикуемых в настоящем издании источников. Сам Корб после возвращения из Москвы оставил дипломатическое поприще и сделал незаурядную государственную карьеру в Пфальц-Зульбахском герцогстве, где и умер в 1741 году в звании канцлера.
Публикуется по изданию: Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698–1699 гг.) СПб., 1906. Пер. и примеч. А. И. Малеина.
Сентябрь
14. По случаю благополучного возвращения царя в католической церкви1 пропет был при звуках тимпанов и труб гимн («Тебе Бога хвалим» и т. д.).
Его царское величество приказал пригласить на большой пир, устроенный на его средства генералом Лефортом, всех иностранных представителей, бояр и других лиц, выделяющихся достоинством своих должностей или пользующихся особым его расположением.
Так как датский посол неосторожно выдал на требование министерства2 свою верительную грамоту, то он напрасно добивался у его царского величества отпускной аудиенции; все же он до такой степени вкрался в милость генерала Лефорта, что был допущен в его доме к целованию царской руки раньше, чем сесть за царский стол. Той же участи подвергся польский посол вследствие подобной же преждевременной выдачи верительной грамоты. Когда всякая надежда на аудиенцию для него исчезла, он просил по крайней мере допустить его к целованию руки; это желание его осуществилось в маленькой комнатке, где хранилась посуда в виде стаканов и кубков. Датский посол сильно гордился своею победою и хвастливо претендовал на высшее место, потому что ему раньше дарована была милость целования руки. <…>
19. 20. Представителям Польши и Дании было пожаловано царское угощение. Польский посол получил двадцать пять кушаний, а датский только двадцать два, причем каждому из них было дано, кроме того, по шести ведер разных напитков. Кажется, министерство хотело этим решить поднятый датским послом спор о первенстве перед польским, так как преимуществом польского посла было то, что он первый получил и почетное угощение, и большее количество кушаний. Больно было датскому послу, что он поставлен был ниже польского; не мог он перенести горя, что так далеко отстал от других разностью угощения.
Когда у патриарха спросили, почему царица все еще не заключена в монастырь и таким образом нарушено царское распоряжение, он свалил вину на других, которые осмелились обсуждать справедливость приказа. Его царское величество воспылал сильным негодованием по этому поводу и повелел своим солдатам посадить архимандрита и четырех попов, которых обвинял патриарх, на небольшие телеги (извозчичьи – Sboseck) и отвезти ночью в Преображенское. <…>
25. Полк Гордона привел для нового допроса мятежных стрельцов, которые до сих пор содержались под стражей в различных укрепленных местах в окрестности.
Далее в тайном совете было постановлено подвергать испытанию каждого из аптекарей, осматривать их свидетельства и оказавшихся пригодными оставлять в Москве, а остальных распределять по только что построенным кораблям.
26. 27. 28. Феодор Алексеевич Головин, бывший недавно вторым послом при цесарском дворе, устроил в честь его царского величества великолепное пиршество; для увеличения веселости были пущены в ход большие воинские орудия.
29. Сам царь допрашивал одного попа, участвовавшего в мятеже; все же тот ни в чем пока не сознался даже при угрозе дыбою.
30. Царевич посетил царя в Преображенском с любимейшею сестрою царя Наталией.
Октябрь
1. Пятнадцать из недавно приведенных и уличенных мятежников были подвергнуты колесованию, а затем те из них, которые остались в живых после этих мучений, были обезглавлены.
2. К нашему двору было прислано министерством двенадцать подвод, предназначенных для удобства гг. миссионеров и для перевозки их поклажи вплоть до границ Московии.
3. Царь поехал в Новодевичий Монастырь, чтобы подвергнуть допросу сестру свою Софью, заключенную в упомянутом монастыре. Общая молва обвиняет ее в недавней смуте, но говорят, что при первом взгляде их друг на друга у обоих градом хлынули слезы.
Так как уже вышеупомянутый поп упорно утверждал, что, насколько ему известно, все попы молились Богу за счастливое возвращение его царского величества, то он был подвергнут пытке; вынужденный острой ее болью, он признался, что воодушевлял упорство мятежников, хвалил их намерение и благословлял их начинания.
4. 5. Все друзья царицы призваны в Москву по неизвестной причине, но все же это считается дурным предзнаменованием, так как в городе распространился вполне определенный слух о расторжении брака с царицей.
Мятежников за упорное молчание подвергают пыткам неслыханной жестокости. Высеченных жесточайшим образом кнутами, их жарят на огне; опаленных секут снова, и после вторичного бичевания опять пускают в ход огонь. Таким образом чередуется московская пытка. Царь питает в душе такое недоверие к своим боярам, что, убежденный в том, что они ничего не делают справедливо, боится доверить им даже малую часть настоящего розыска. Мало того, он сам составляет допросные пункты, спрашивает виновных, доводит до сознания запирающихся, велит подвергать жестокой пытке особенно упорно хранящих молчание; с этой целью в Преображенском (месте этого в высшей степени строгого допроса) пылает ежедневно, как это всякий может видеть, по тридцати и боле костров.
6. 7. Гг. цесарские миссионеры Франц Ксаверий Лёффлер и Павел Иосиф Ярош, одаренные лисьими мхами, выехали на двенадцати подводах в Вену. Подполковник Карпаков <Колпаков> от жестокой и невыносимой пытки лишился способности говорить; поэтому он был поручен попечению царского врача с тем, чтобы быть вторично поднятым на дыбу, когда к нему вернутся чувства силою лекарств. Сегодня царь решил разжаловать всех тех, кого в его отсутствие воевода Шеин произвел в разные воинские чины, купленные теми за деньги. Молва о столь жестоких и ужасных пытках, производимых ежедневно, дошла до патриарха, который счел своим долгом обратить к кротости разгневанное сердце; он полагал, что наиболее пригодна для этой цели икона Пресвятой Девы, при взгляде на которую в дошедшую почти до озверения душу может проникнуть сознание человеческой участи и чувство естественной жалости; но проявление показного благочестия не могло изменить истинных основ правосудия, которыми его царское величество измерял огромность такого позорного деяния. Дело обстояло так, что о благе всей Московии приходилось заботиться мерами жестокости, а не благочестия. Впрочем, эта суровая расправа неудачно называется тиранией, так как иногда и для строгости существует справедливое основание, в особенности, если болезнь или неизлечимое гниение до такой степени усилились в членах государственного организма, что для общего оздоровления его не остается ничего другого кроме железа и огня, которыми больные члены отделяются от тела. Поэтому отповедь царя патриарху была вполне достойна его царского величия: «Зачем пришел ты сюда с иконой? Какая отрасль твоей должности призывает тебя в эти места? Уходи скорее и верни икону на место, посвященное поклонению ей. Знай, что я чту Бога и молюсь Пресвятой его Матери, может быть, усерднее тебя. Высшей своей обязанностью и долгом благочестия перед Богом я считаю охранять свой народ и публично карать преступления, клонящиеся к общей его гибели».
В этот же день одного московского певчего уличили в том, что четыре стрельца, виновные в оскорблении величества, тайно совещались в его доме; так как этот певчий был уже обвинен в другой измене, то его привлек к допросу сам царь в сопровождении князя Ромодановского и генерала Артемона <Автомона Михайловича Головина>.
Равным образом две постельницы пресветлейших сестер: Жукова – Марфы и Fiera <Вера> – Софьи были взяты в кремле самим царем и после угроз и нескольких ударов признались под пыткой, что ненависть, которую питают все москвитяне к генералу Лефорту и каждому немцу, была самой главной причиной преступного замысла. Природа создала большинство московитян такими варварами, что они не терпят доблести, внесенной иностранцами.