Его царское величество, как бы желая снова твердо упрочить за собою верховную власть над жизнью и смертью, оспариваемую у него мятежниками, пригласил на это проявление своего карающего правосудия всех послов иностранных государей. За жилищами солдат в Преображенском простирается обширное поле; оно обращено на полдень <юг> и возвышено, причем одна часть его заканчивается холмом. Это место назначено для казней; здесь же обезображенные головы казненных остаются после смерти пригвожденными к позорным кольям в знак поругания за совершенное злодеяние. Тут происходила первая сцена трагедии; всех иностранцев, которые собрались на зрелище, не допускали подойти близко; целый полк гвардейцев выстроен был рядами и под оружием; немного далее, где самая площадь заканчивалась некоторым возвышением, толпилось кучками и кружками много собравшихся московитов. Мне сопутствовал тогда один немец, главный начальник стражи; московское платье скрывало его происхождение, к этому присоединялась уверенность в правах своей должности и тем большая свобода, что, находясь на службе его величества, он мог принимать участие в преимуществах московитов. Он вмешался в собравшуюся толпу московитов и, вернувшись оттуда, сообщил, что тут же благороднейшая в Московии десница снесла секирою пять мятежных голов. Жилища солдат рассекает протекающая там река Яуза; на другой стороне ее на небольших московитских тележках (которые они называют извозчичьи – Sbosek) были посажены сто виновных, ожидавших своей очереди казни. Сколько было виновных, столько же тележек и столько караульных солдат; священников для напутствия осужденных видно не было, как будто бы преступники были недостойны этого подвига благочестия; все же каждый держал в руках зажженную восковую свечу, чтобы не умереть без света и креста. Горький плач жен усиливал для них страх предстоящей смерти; отовсюду вокруг толпы несчастных слышны были стоны и вопли. Мать рыдала по своему сыну, дочь оплакивала судьбу отца, несчастная супруга стенала об участи своего мужа; у других последние слезы вызывались различными узами крови и свойства. А когда быстрые кони увлекали осужденных на самое место казни, то плач женщин усиливался, переходя в громкие рыдания и вопли; они пытались гнаться за осужденными, при этом скорбь вызывала у них разные причитания, примерно такие (насколько я мог понять из перевода других): «Зачем так внезапно тебя отрывают от меня? зачем ты меня покидаешь? стало быть, мне нельзя дать тебе последний поцелуй? зачем мне запрещают проститься с тобой?» Такими жалобами провожали они своих друзей, не имея возможности догнать их. Из поместья воеводы Шеина были приведены на смерть еще сто тридцать стрельцов. По обеим сторонам всех городских ворот было воздвигнуто по две виселицы, и каждая предназначалась в тот день для шести бунтовщиков. Когда все выведены были на места казни и каждая шестерка распределена была по каждой из двух виселиц, его царское величество в зеленом польском кафтане прибыл в сопровождении многих знатных московитов к воротам, где по указу его царского величества остановился в собственной карете господин цесарский посол с представителями Польши и Дании. В непосредственной близости их находился генерал Лефорт с генералом начальником стражи Карловичем, провожавшим из Польши его царское величество; их окружало много других иностранцев, толпившихся вперемежку с московитами у ворот. Тогда началось объявление приговора; царь предложил всем внимательно усвоить его содержание. Для стольких виновных не хватило палачей; на помощь им явились некоторые из офицеров, вынужденные к тому царским приказом. Обвиненные не были ни связаны, ни скованы. К обуви у них привешены были колодки, которые взаимным столкновением мешали скорости ног, но тем не менее не препятствовали их обычной деятельности. Добровольными усилиями взбирались они по лестницам к перекладине и, осенив себя на четыре стороны света крестным знамением, сами себе закрывали полотном глаза и лицо (таков обычай у этого народа). Очень многие, надев петлю на шею, стремглав бросались с подмостков, желая ускорить свой конец повешением; всего насчитали двести тридцать человек, которые искупили свой позор петлей и повешением.
Хотя все участники мятежа были присуждены к смертной казни, однако его царское величество не пожелал выходить за пределы строгости, особенно в применении к тем многим, в пользу которых говорила незрелость их возраста и суждения и про которых можно было сказать, что они скорее заблудились, чем прегрешили. Для таких преступников смертная казнь заменена была другим телесным наказанием, а именно: у них были отрезаны уши и ноздри, и они должны были влачить позорную жизнь не в недрах царства, как прежде, а в различных варварских местах на границах Московии. В этот день были наказаны вышеупомянутым способом пятьсот человек, которые затем были сосланы.
Сегодня только шесть человек были обезглавлены топором; они были счастливее прочих, если только достойный род смерти может быть обращен во славу казненным.
Чтобы доказать всем святыню и неприкосновенность стен города, которые стрельцы замышляли осквернить насильственным переходом через них, во всех бойницах стен, в частях, соседних с воротами, вставлены были бревна, и на каждом из них было повешено по два бунтовщика. В сегодняшний день от такой смерти погибло свыше двухсот человек. Ни один почти город не будет огражден столькими кольями, сколько караульных стрельцов дала Москве виселица.
Она была вполне похожа на предыдущую. Снова несколько сот человек повешены были у городской стены (которую называют белой), причем на каждой из двух виселиц, служивших при первой расправе, было вздернуто по четыре стрельца.
Она сильно разнится от предшествующих. Способ ее исполнения был вполне различный и почти невероятный. Триста тридцать человек были выведены вместе зараз для смертоносного удара секирою и обагрили всю равнину хотя и гражданской, но преступной кровью. Все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, принимавшие участие в Соборе, устроенном против мятежных стрельцов, были по царскому указу позваны в Преображенское, где им приказано было нести службу палача. Всяк, приступая с дрожащими руками к новой и необычной должности, старался нанести верный удар; неудачнее всех действовал тот боярин, который, промахнувшись, вместо шеи вонзил меч в спину и, разрубив таким образом стрельца почти пополам, усилил бы его страдания до невыносимости, но Алексашка более удачно перерубил шею у несчастного осужденного.
Князь Ромодановский, власти которого были подчинены до мятежа эти четыре полка в тех видах, чтобы он наблюдал на границах за польскими смутами, обезглавил по приказу из каждого полка по одному. Впрочем, к каждому из бояр подводили по одному стрельцу, чтобы те отрубали им голову; сам царь, сидя в кресле, смотрел на всю трагедию.
Это было наказание попов, конечно тех, которые, обнося иконы и желая привлечь чернь на сторону стрельцов, призывали в обычных богослужениях у алтарей помощь Божию на успех нечестивого замысла. Судья избрал местом казни обширную площадь перед храмом Св. Троицы (он главный в Москве). В качестве заслуженной награды за столько тысяч крестных знамений и благословений, дарованных мятежному отряду, попов ожидал позорный крест. Петлю несчастному готовил и набрасывал придворный шут, одетый в поповское одеяние, так как считалось греховным предавать попа в руки палача. Второму попу один думный отрубил голову топором и положил труп на позорное колесо; и доселе еще колесо и виселица, находящаяся в непосредственной близости от святого храма, являют всем туда входящим свое преступное бремя и открыто говорят об огромной тяжести злодеяния.
Его царское величество смотрел из колымаги, когда попов вели на казнь, и обратился с краткой речью о злом умысле попов к народу, стоявшему вокруг большою толпою; к этому прибавил он и угрозу, чтобы никто из попов не дерзал затем молиться Богу с подобными намерениями. Немного раньше казни попов два брата бунтовщика были колесованы живыми перед кремлевским замком, причем у них были перебиты голени и оконечности, а двадцать других мятежников лежали бездыханными вокруг колес, будучи обезглавлены топором. Два колесованных брата смотрели на третьего, находившегося среди этих трупов. Их горестным стенаниям и воплям может вполне поверить только тот, кто раньше взвесит хорошенько в душе всю силу их мук и болей. Я видел переломанные ноги, крепчайшими узлами привязанные к колесу, так что при соединении стольких страданий самым сильным я признал бы то, что осужденные не могли никоим образом пошевелиться. Жалобные крики их несколько тронули душу проезжавшего мимо царя: он сам подошел к колесам и обещал виновным более скорую смерть, а затем даже безнаказанность, если они откровенно признаются.
Но те, став гораздо более упорными на колесе, не давали никакого другого ответа, как только [такого], что они ни в чем не признаются и уже почти искупили свою вину; поэтому царь предоставил их борьбе со смертью и поспешил к Новодевичьему монастырю. Перед этим только что названным монастырем были воздвигнуты тридцать виселиц, образовавших фигуру квадрата, на которых повышены были двести тридцать стрельцов, а трое самых главных, которые собирались подать Софье свою просьбу об управлении ею царством, были повешены держащими в руках просьбы и притом так близко к самым окнам Софьиной спальни, что Софья легко могла достать повешенных рукою. Вероятно, это было сделано для того, чтобы всячески усилить у Софьи угрызения совести, и, как я полагаю, это же побудило ее надеть монашеское платье