войти и в более тесный союз с королевой ради торговых выгод и т. д.; но так как подобное дело требует времени и соображения, он просит меня изложить в проекте все, что я имею предложить по этому поводу. Я заметил, что не могу взять на себя такого шага, не получив на то определенных полномочий, но полагаю, что в сущности под союзом дружбы разумелось устранение затруднений, препятствующих в настоящее время нашей торговле, и разрешение подданным ее величества вывозить произведения царских владений, преимущественно же смолу, деготь и прочие принадлежности кораблестроения. Тогда Головин пожелал узнать, будут ли эти предметы вывозиться из Архангельска или через Балтийское море, по которому и путь ближе, и перевозка названных предметов удобнее? В ответ на это замечание я выразил надежду, что царь, конечно, не предполагает возможным стеснять торговцев в выборе порта, предоставив им покупать и вывозить товары, откуда и как они сочтут для себя более выгодным.
Касательно обид, на которые жалуются купцы, Головин заметил, что необходимо в точности расследовать это дело: при каких обстоятельствах оно происходило и возможно ли помочь ему? Я обещал через несколько дней доставить письменное изложение жалоб, которые желательно было бы видеть удовлетворенными.
Затем Головин перешел к опасениям, как бы королева не миновала царя при заключении общего мира, хотя, по его уверению, государь никогда не признавал этих опасений, принимая в соображение свои добрые отношения к королеве и старинную дружбу, так прочно установившуюся между народами английским и русским. Что же касается до слухов, дошедших до царя, о нескольких выражениях, которыми будто бы обмолвился сэр Робинзон, до толков, помещенных в печати, и других частных сообщений, – государь всегда был уверен, что те или другие намерения известного характера приписываются ее величеству именно потому, что до сих пор царь постоянно доверялся дружбе королевы и принял ее посредничество при определении одной статьи последнего договора с королем польским. Затем Головин, в доказательство доверия, которое, по словам его, царь неизменно оказывал ее величеству, привел следующий факт:
Несколько месяцев тому назад в Москву явился французский посланник, сохраняя свой приезд в большой тайне, ни словом не предуведомив о своем прибытии, и от имени короля предлагал царю заключить выгодный союзный договор; предлагал добрые услуги и посредничество короля для заключения мира со Швецией под условием, чтобы царь отрекся от интересов и посредничества ее величества и ее союзников. Государь немедленно отправил его обратно с сухим отказом на оба предложения, заявив, что до сих пор не имел повода не доверять расположению своих старых друзей.
Заметив, что я в своих ответах умышленно избегаю слова «посредничество» и придерживаюсь исключительно общих уверений в дружбе и добрых намерениях ее величества, Головин счел нужным приступить ко мне более настойчиво и спросил, не имею ли я каких-либо особенных поручений именно по этому делу, по которому царь уполномочил его выслушать меня? Я ответил отрицательно, прибавив, что, по сведениям из лучших источников, для такого предприятия обстоятельства еще не достаточно назрели со стороны короля шведского. Головин возразил, что в Москве нимало не озабочены решениями и планами короля шведского, что «Господь, когда придет время, сокрушит гордыню и упрямство» (это его подлинное выражение), что в данную минуту царь желал бы только увериться в намерениях ее величества.
Далее он пустился перечислять действительные причины, вынудившие Россию начать настоящую войну со шведами: насильственный захват нескольких провинций, по справедливости принадлежащих государству Московскому; притеснения и обиды, которым подвергались русские купцы в шведских портах Балтийского моря; личные оскорбления, нанесенные царю в Риге, где с его послами обошлись как со шпионами, где он сам однажды подвергся опасности попасть в плен; когда же царь обратился к королю шведскому, требуя удовлетворения за эти обиды, король, вместо удовлетворения, издал декрет, в котором оправдывал и одобрял поведение губернатора, будто речь шла о споре между частными лицами из его подданных. Эти обстоятельства еще осложнились тем, что шведская печать продолжала отзываться о царе и его послах с крайнею непристойностью, несмотря на старание царя не допускать в издаваемых им актах ни малейшего выражения, способного нарушить уважение, которым коронованные особы обязаны друг другу.
Во всем вышеизложенном вы потрудитесь обратить внимание, какое особенное значение Головин придает той части данных мне инструкций, которая упоминает о желании ее величества вступить в более тесный дружественный союз ради торговых выгод; как ему хотелось понять ее буквально и как он часто возвращался к ней. Легко заметить, что здесь желали бы заключить формальный торговый договор с ее величеством. Когда я познакомил Гудфелло с этим обстоятельством, он заявил, что проживающие здесь англичане будут очень рады договору, так как до сих пор ведут торговлю только в силу простого царского разрешения, не имея никаких официальных данных, на которые бы их льготы и привилегии могли опираться, кроме контракта с табачной компанией, большинство статей которого уже не раз было нарушено. Да, может быть, царь и не считает себя особенно обязанным соблюдать условие, заключенное только с частными людьми: с собственными подданными царь обращается совсем произвольно, выполняя и отменяя данные им обещания, милости и грамоты по усмотрению; сделать необходимое, собственно говоря, отступление от этого обычая в пользу иностранцев, может быть, действительно крайне неприятно и неудобно для русского правительства. Я, впрочем, высказал Гудфелло, что не могу входить в дальнейшие подробности по этому поводу, не могу сделать ни малейшего шага, способного в чем-нибудь обязать ее величество, пока не получу на то более определенных инструкций и пока не буду убежден, что это дело не противно интересам и намерениям королевы. Потому прошу вас, не откажитесь снабдить меня распоряжениями по этому вопросу: если же найдено будет, что начать переговоры о трактате ее величеству выгодно, вы, надеюсь, пришлете мне проект статей и все прочее, что сочтете нужным для данной цели.
Я держался той же осторожности, избегая выражений, которые бы позволили подразумевать в них намек не предложение посредничества со стороны ее величества, так как имел основание полагать, что, при малейшем ободрении в моих словах, этого посредничества стали бы просить формально. Но я позволю себе ожидать ваших дальнейших указаний для моего руководства и по этому предмету, к которому здесь, вероятно, возвратятся, по крайней мере, когда предположат, что я успел получить ответ на мои настоящие письма.
Между тем я постараюсь доставить возможное удовлетворение английским купцам, которые теперь заняты изложением своих жалоб. Гудфелло полагает, что такой образ действия наиболее удобен; я не должен с первого раза являться специальным покровителем табачной компании, так как такое покровительство могло бы вызвать прямой отказ; он советует указать на ее жалобы в ряду других жалоб. Хотя компания, действительно, терпит жестокие притеснения по многим статьям контракта, заступничество за нее, надо полагать, встретит сильный отпор, так как главный любимец царский, Александр Данилович, относится к ней крайне враждебно и, благодаря его наветам или по другим причинам, о которых я покуда сведений не имею, царь лично не расположен к ней. Вследствие всего этого, Гудфелло как будто сомневается, чтобы для нее возможно было достигнуть значительных облегчений, разве какая-нибудь сторонняя благоприятная случайность приведет царя в добродушное настроение.
Со следующей почтой надеюсь вполне разъяснить положение этого дела и вообще прислать вам отчет о жалобах проживающих здесь англичан.
Перед своим уходом Головин, от имени царя, предложил мне пользоваться обычным содержанием, положенным для посланников при московском дворе, и, выслушав мой отказ, спросил: снабжен ли я положительною инструкцией отказаться? Получив отрицательный ответ, он стал уговаривать меня – не быть первым, не желающим принять от его государя знаков милости и благоволения. Но я отвечал, что, имея честь служить ее величеству и получая от нее вполне приличное содержание, не могу и думать о получении еще каких-либо пожалований от иностранного государя без положительного приказания с ее стороны. Головин выразил желание, чтобы я при первом удобном случае испросил инструкции по этому вопросу.
22-го вечером любимец царский, Александр Данилович, выехал отсюда на почтовых в Смоленск, откуда он отправится в Литву для осмотра московской армии и с целью по возможности устроить в княжестве ряд складов для лучшего продовольствия армии следующим летом. Но главная цель его странствований, полагаю, – повидаться где-нибудь с королем польским и условиться с ним об операциях предстоящей кампании. В день своего отъезда он пригласил меня к обеду, при чем я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого, красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке5 и присутствовал на обеде вместе с Федором Алексеевичем Головиным и с председателем военного совета Тихоном Никитичем <Стрешневым>, который прежде был дядькой царя и до сих пор пользуется его доверием.
Москвитяне держатся старого стиля, потому и я, по-прежнему, буду держаться его в своих письмах, тем более что это согласуется с английскими обычаями.
Ч. Уитворт статс-секретарю Харли
Москва, 14 марта 1705 г. (25 марта 1705 г. н. ст.)
Седьмого числа текущего месяца я имел честь подробно познакомить вас с затруднениями, на которые преимущественно жалуются проживающие здесь английские купцы.
По этому поводу я 11 марта передал графу Головину памятную записку, перевод которой при сем прилагаю. Он может понадобиться для лучшего уразумения ответов, которые будут получены от царских министров.