«Камрат, – сказал он (царь почти всегда называет меня камратом), – от всего сердца прощаю вам то, в чем вы, быть может, предо мной виноваты, но и вы должны простить меня, если я в чем-либо провинился пред вами, и более про то не вспоминать». Обращался он ко мне совсем как к равному.
И таким образом этот неприятный инцидент был вполне улажен, а затем мы сызнова принялись весело пить. Более подробный отчет об этом деле я не замедлил сообщить в тот же день шифром тайному советнику Сегестеду, не затем, чтобы жаловаться, ибо вопрос, как сказано, был исчерпан, но множество посторонних лиц были свидетелями вчерашнего происшествия, и оно чрез них несомненно огласилось бы, а потому, не признавая за собой вины во всей этой истории, я опасался подать своим молчанием повод к предположению, что я хочу ее скрыть ввиду будто бы моей виновности.
Позднее я узнал, почему царь не хочет принимать от меня никаких отговорок, когда таким образом принуждает меня пить. Некто, из личного расчета, искал поселить неприязнь между мной и царем и вызвать его немилость ко мне, дабы тем помешать исполнению дел, возложенных на меня королем. Для этого лицо сие уверило царя, что, собственно, я могу пить, только не хочу, и что нередко притворяюсь пьяным, чтобы меня больше не поили и чтобы мне удобнее было подслушивать других. На одном собрании царь подошел ко мне и поднес большой стакан вина, очень прося его выпить. Я был уже сильно пьян и, ссылаясь на это обстоятельство, стал отмаливаться. Но царь сказал, что это чаша моего короля и прибавил, что я не верный слуга ему, если ее не выпью. Вследствие таковых слов я, несмотря на весь свой хмель, принял стакан и выпил его. На основании этого царь утвердился в своем мнении обо мне и тут же сказал сидевшим возле него лицам – бывший в их числе один мой приятель впоследствии передал мне это, – что когда провозглашается здоровье моего короля или когда мне самому хочется пить, то я пить могу, когда же он, царь, меня об этом просит, я отказываюсь. С тех пор он так и остался при убеждении, что на самом деле я выносливее, чем хочу это показать. <…>
Июнь
<…>
16-го.<…> В этот же день из-под Выборга получено известие, что русские с первого же дня, как принялись обстреливать город, открыли в его валу такую широкую брешь, что в нее мог бы пройти батальон в боевом порядке. Лицам, заведующим осадой, успех этот достался легко, так как перед своим отъездом из-под Выборга царь, осмотрев в два приема во время приостановок военных действий все в траншеях, каждого научил, как ему взяться за дело – генерал-адмирала, инженеров и артиллерийских офицеров, ибо он весьма прозорлив, отлично все знает и имеет верный взгляд на все. Нет сомнения, что без его указаний все было бы сделано навыворот. Вообще всякая мера, военная или гражданская, должна быть обсуждена царем. Он и сам это видит и прекрасно сознает. Нередко, когда в доверительных беседах между мной и ним речь заходила о счастии и подвигах великих государей, царь отдавал справедливость многим правителям и государям, в особенности королю французскому, говоря, что они заслуживают величайшей славы и что ввиду их великих деяний отнять ее у них нельзя, но, прибавлял он, большая часть этих государей, в том числе и французский король, обязаны своими успехами многим разумным и смышленым людям, состоявшим у них на службе. Советами таких людей они могли пользоваться во всех, даже в наиважнейших государственных вопросах, между тем как он, царь, с самого вступления своего на престол в важных делах почти что не имеет помощников, вследствие чего поневоле заведует всем сам. Ему-де приходится обращать скотов в людей (скотами царь называет природных своих подданных) и предводительствовать ими в войне с одним из могущественнейших, мудрейших и воинственнейших народов в мире. В сущности, это справедливо, и остается только удивляться, с одной стороны, уму этого человека, правящего всем самолично, с другой – природным его силам, благодаря которым он без утомления выносит все заботы и труды, выпадающие на его долю. <…>
Июль
1-го. После полудня часть войск двинулась из-под Выборга: одни полки пошли под Кексгольм22, другие обратно в Санкт-Петербург. В числе последних была и царская гвардия, Преображенский полк. Будучи полковником этого полка, царь сам повел его через город. По русскому обыкновению, преображенцам на их пути выносили водку и другие напитки. Любопытен разговор, происшедший между царем, мною и польским и прусским посланниками у дверей дома генерал-майора Долгорукова, где полк тоже остановился, чтобы пить. Царь рассказал, что он и названный Долгорукий, женившись в один и тот же день, подверглись одной участи: каждый обрел негодную жену. Затем царь шутливым тоном прибавил, что, оценив все благочестие своей супруги и желая облегчить ей возможность вести честную жизнь, он постриг ее в монахини. Говорил он это, смеясь. Царь на самом деле заключил свою жену в монастырь, так как она присоединилась к партии лиц, противодействовавших тем реформам, которые он стремился ввести для развития своего народа и для собственной славы, как-то: перемене платья, насаждению иностранных обычаев и нравов и проч. Заметив это, царь, который и без того не особенно любил ее и женился на ней, когда он был еще совсем молод, против склонности своего сердца и лишь в угоду своей матери, дал ей понять, что самое для нее лучшее – это идти в монастырь. Она согласилась из опасения, как бы с ней не приключилось чего худшего, по истинным ее заслугам. И таким образом царь получил полный развод: ибо в России как муж, так и жена, если хотят вести богобоязненную, тихую жизнь, могут по желанию идти в монастырь, но через это брак их расторгается окончательно, причем сторона, оставшаяся в мире, может вступить в новый брак, как бы в качестве вдовца или вдовы, а сторона, ушедшая от мира, обязана всю остальную жизнь хранить безбрачие и пребывать в иночестве23.
За городом царь испытывал особого рода мушкетоны, им самим выдуманные. Они снабжены камерой и стреляют картечным зарядом в 32 маленьких пульки. Мушкетонов этих при каждой роте царской гвардии имеется 8-10 штук.
Выведши полк и вернувшись из-за города, царь поднимался на самый верх укрепленной башни, называемой Герман. Орудия на этой башне расположены в пять ярусов, друг над другом, стреляли они в осаждающих поверх посада Сихенгейма24 и причиняли им большой урон. Большое количество бутылок вина, водки и пива сопровождало царя на башню. На каждой из пяти ярусных площадок было выпито их помногу, но всего более на верхней, и большинство компании почти ничего не помнило. Князь Шаховской, тот, что носит орден Иуды, добровольно принимал пощечины за червонцы, кто больше даст. Попойка на Германе продолжалась чуть не всю вторую половину дня, и лишь немногие спустились вниз не совершенно пьяными. <…>
8-го.<…> Сегодня торжествовалась годовщина счастливой победы, одержанной в 1709 году над королем шведским под Полтавою. Для этого празднества сделаны были большие приготовления. Царь сам вышел к Преображенскому полку, построившемуся за крепостью Санкт-Петербург, и, сделав различные распоряжения относительно того, как Преображенский и Семеновский полки должны расположиться кругом на площади, пошел в собор, там стал по обыкновению среди певчих, в хоре которых звучно и отчетливо пел, сам вышел с Библией в руках и, стоя в царских вратах, довольно громким голосом прочел перед всей паствой главу из послания Павла к римлянам, после чего снова присоединился к певчим, которые пели, сойдясь вместе посреди храма. Когда обедня кончилась, царь со всей свитой вышел на площадь к названным полкам, расположенным кругом. Там поставлена была красная скамейка (обтянутый красным сукном амвон) и несколько аналоев с образами, книгами и свечами. На амвон взошел архимандрит Феофилакт Лопатинский, ректор патриаршей школы в Москве, и под открытым небом пред всем народом произнес проповедь, заключившуюся молебном. Затем раздался сигнальный выстрел и открылась круговая пальба с крепостного вала, из верфи и с четырех фрегатов, нарочно для этого случая расставленных накануне по Неве. Преображенский полк, которому сам царь подавал знак к стрельбе, заключил салют залпом. Повсюду выстрелы произведены были в три приема. Поздоровавшись сначала с окружающими его лицами, потом с полками, царь спросил чару водки и выпил ее за здоровье солдат. Посреди круга воздвигнута была пирамида, на которой висело 59 взятых в Выборге знамен и штандартов.
С площади я и все прочие последовали за царем в кружало <трактир>, где он в тот день задавал пир. Там, по обыкновению, шла веселая попойка и стреляли из пушек.
По случаю торжественного дня царь катался на своем кипарисовом буере, построенном в Индии и приведенном оттуда в Петербург. Царевнам он предоставил на утеху шлюпку, все двенадцать гребцов которой были одеты в кафтаны, капюшоны и штаны из алого бархата; на груди каждого висело по серебряной бляхе, с тарелку, с выпуклым изображением русского герба, т. е. парящего орла, увенчанного тремя венцами.
У царя в Петербурге имеется множество английских шлюпок. Он распределил их между иностранными министрами и другими местными важными особами. Одна досталась и мне. Быстрота, с какой русские выучиваются и навыкают всякому делу, не поддается описанию. Посаженные в шлюпку солдаты, по прошествии восьми дней, гребут одним веслом так же искусно, как лучшие гребцы.
Вечером на воде на двух связанных плотах был сожжен небольшой, но красивый фейерверк.
В кружале мы оставались до 2 часов утра, до того расставленные по всем углам караулы не позволяли нам выйти за дверь. В этот день на царе была та самая шляпа, которую он носил в Полтавском бою, вдоль ее поля черкнула пуля. Захвати эта пуля хотя бы всего на один палец в сторону, и царь был бы убит, из этого видно, что самому Богу угодно было сохранить его жизнь. <…>
Август
<…>
8-го. У меня были в гостях, обедали все пребывающие здесь иностранные министры.