Петр II — страница 41 из 41

Борзые:

Князю Михайлу Михайловичю — 3.

Князю Михайлу Михайловичю младшему — 2.

Князь Алексею Григорьевичю — 6.

Князь Ивану Андреевичю — 2.

Князь Николаю Алексеевичю — 1.

Князь Алексею Дмитриевичю — 2.

Михаиле Афанасьевичю Матюшкину — 2.

Князь Якову Долгорукову — 6.

Василью Федоровичу Салтыкову — 1.

Семену Лопухину — 2.

Князь Александру Долгорукому — 2.

Борису Неронову — 2.

Ивану Колычеву — 4.

Василью Волынскому — 5.

Егору Николаеву— 1.

Володимеру Шереметеву— 1.

Александру Колычеву — 1.

Никите Павлову — 2.

Итого — 47.

В остатках борзых егермейстерских — 3.

Ведение, коликое число при птичей охоте имеетца:

Тулумбасов, а имянно: серебряных — 2, медных позолоченых — 3.

Староманерных кафтанов прежних сокольников — 11.

Да ис старого Семеновского прислано рогатин — 7.

Нагубников медвежьих медных — 4.

А ныне налицо имеетца при охоте:

Фузей — 7.

Стуцеров — 2.

3 пары пистолетов.

Рогатин — 2.

Марта 23, 1730 года. Егермейстер Селиверстов.

(РГАДА. Ф. 1239.On. 3. № 35641)

Приложение 4Мемуары, письма, донесения послов

1. Донесения английских дипломатических представителей в России Т. Уорда и К. Рондо министру иностранных дел лорду Таундсенду (1728–1730)[180]

1728 г., августа 7.

<…> Царевна эта (Наталья Алексеевна) в начале правления своего брата имела при дворе большое значение, как любимица государева, но она взяла на себя слишком много, стараясь удержать брата от беспорядочной жизни. Нежные упреки ее показались императору тягостными, и она потеряла значительную долю своего влияния на него.

Теперь в большом почете царевна Елизавета Петровна, сестра покойной герцогини голштинской. Она очень красива и, кажется, любит все, что государю по нраву: танцы и охоту. Охота — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно). Пока Елизавета Петровна, по-видимому, в государственные дела не мешается, вполне отдаваясь веселью, всюду неотлучно следуя за молодым государем.

Но особенно расположением Его величества в настоящее время пользуется князь Долгорукий, молодой человек лет двадцати. С ним государь проводит дни и ночи, он единственный неизменный участник всех — очень частых — разгульных похождений императора. Вы легко поймете, что таким образом Долгорукие теперь влиятельнее Еолицыных (между этими родами всегда был разлад), хотя и Еолицыны пока хорошо поставлены при дворе.

Его величество море не любит, поэтому мало вероятия, чтобы он вернулся в Петербург. Если так, великие замыслы его деда вскоре обратятся в ничто. Уже работы в Кроншлоте почти прекратились; они, по крайней мере, ведутся очень лениво.

В Кроншлоте снаряжаются три небольших фрегата для перевозки из Киля тела усопшей герцогини голштинской. Его привезут сюда, и, по слухам, государь с царевной Елизаветой Петровной приедут из Москвы, чтобы присутствовать при похоронах.

Барон Остерман, благодаря своей лицемерной скромности и болезненности, пока в большой милости. Говорят, будто царевны Наталья Алексеевна и Елизавета Петровна очень расположены к нему. Все, кого я здесь ни видал, высокого мнения о его способностях. О том, насколько такое мнение справедливо, вы всего лучше можете судить по тому, как он держится. Барон страдает частыми припадками рвоты, которые, полагают, сведут его в могилу. Но многие думают, что болезнь является у него по требованию: когда в Совете разбирается какое-нибудь щекотливое дело, барон уверен в ее услугах.

Герцог де Лириа вполне предан удовольствиям, потому трудно предположить, чтобы он вел большие дела, разве подле него есть незаметный делец.

Граф Вратислав подчиняется барону Остерману. О чем он ведет переговоры — мне еще узнать не удалось. Все иностранные уполномоченные, все учреждения теперь с дворами в Москве, и ничего разведать нельзя, кроме того, что слышишь от лиц ничего или почти ничего не знающих.

<…> Передать грамоты с выражением соболезнования поручено Бибикову, который прежде, когда Ягужинский был генерал-прокурором, исполнял обязанности его помощника. Они должны выехать на днях.

Здесь втайне повторяют слухи, будто Его величество в Москве заболел. Болезнь эта, вероятно, является последствием беспорядочной жизни, которой молодой монарх, по-видимому, предается со всем пылом юности и бесконтрольной власти.

Остаюсь и проч.

…

Томас Уорд.

С.-Петербург, 26 августа 1728 г. (6 сентября н. ст.).

С тех пор Его Царское величество издал в Москве приказ, под страхом смертной казни воспрещающий русским подданным и иностранным купцам отправлять оттуда какие бы то ни было о нем известия, воспрещающий сообщать хотя бы даже о том, пребывает ли он в Москве или выехал из нее. Из этого вы усмотрите, насколько нам трудно узнать что-нибудь о событиях в этом городе. Однако, насколько удается судить из частных разговоров с лицами, приезжающими оттуда, все утверждают, что настоящее местопребывание государю по сердцу, что пока возвращение его сюда вряд ли ожидать возможно. Напротив, недавно, когда барон Остерман попробовал было склонить его к возвращению в Петербург, Его величество отвечал: «что мне делать в местности, где кроме болот да воды ничего не видать».

Царевна Наталья Алексеевна была очень больна в Москве. Она теряла фунта по два крови в день. Двое из ее врачей впали в немилость за то, что прописали лекарство, которое третий нашел для нее непригодным. Впрочем теперь она, слышно, поправляется. Говорят также о назначении петербургским губернатором одного из Долгоруких на место графа Миниха.

Шведский посланник в Москве, барон Цедеркрейц, отменил сделанное было распоряжение о высылке ему отсюда разных вещей, из чего заключаю, что он вскоре прибудет в Петербург на возвратном пути в Стокгольм. Он был в числе приглашенных к царю после коронации, но Его величество не допустил его поцеловать свою руку, хотя герцог де Лириа и многие другие представители иностранных дворов перед ним удостоились этой чести. Барон до того оскорбился, что немедленно вышел из царских покоев.

Сентября 11 дня 1728 г.

<…> Ходят слухи, будто Его величество вскоре отправится на охоту к Смоленску и пробудет там месяца два. Сюда из Москвы прибыла графиня Салтыкова. Она выходит замуж за здешнего губернатора, графа Миниха. Это вдова графа Салтыкова, бывшего царского представителя при многих иностранных дворах, — женщина очень умная, большая любимица царевны Елизаветы Петровны, при которой состояла воспитательницей. Если мне удастся познакомиться с ней, надеюсь узнать от нее, как теперь стоит при дворе барон Остерман и какими путями он держится. Это — полагать надо — ему очень не легко, так как Его величество крайне непостоянен в своих склонностях: сегодня хочет одного, завтра — совсем противного, что крайне неудобно для его министров, лишенных возможности держаться какой бы то ни было определенной системы.

Сюда из Москвы на днях прислан указ возвратить прежним собственникам (или наследникам их) имущества, отобранные у них за участие в заговоре царевича. Этот указ очень тяжело отзовется на нескольких знатных семьях, получивших упомянутое имущество. Особенно пострадают получившие участки в этом городе <…>.

Сентября 19 дня 1728 г.

<…> Правительство не в состоянии обеспечивать свои войска,[181] и провиант для них приходится отправлять из Астрахани и Казани, что, ввиду дальнего расстояния, чрезвычайно затруднительно. Барон уверяет, будто Россия с удовольствием откажется от этих завоеваний, если возможно будет уступить их с честью.

Всеми делами занимается исключительно барон Остерман, и он сумел сделать себя настолько необходимым, что без него русский двор не может ступить и шагу. Когда ему не угодно явиться в заседание Совета, он сказывается больным, а раз барона Остермана нет — оба Долгорукие, адмирал Апраксин, граф Еоловкин и князь Еолицын в затруднении: они посидят немного, выпьют по стаканчику и принуждены разойтись. Затем ухаживают за бароном, чтобы разогнать дурное расположение его духа, и он таким образом заставляет их соглашаться с собою во всем, что пожелает. Полагают, однако, что это так продолжаться не будет: некоторые замечают, что недаром барон Шафиров — человек даровитый — возвращен из ссылки (хотя под условием не вмешиваться в дела государственные). Он же, вследствие замужества одной из своих дочерей, сродни Долгоруким и часто видится с молодым князем, любимцем государя. Такие частые свидания, полагают, происходят недаром. Тут де не без того, чтобы Шафиров не подумывал о свержении барона Остермана, которого царь, пожалуй, и ценит, но с которым чувствует себя связанным, видя в нем что-то вроде наставника, а такие отношения юным монархам не всегда по сердцу.

Ваше превосходительство не можете себе представить, как здесь жалуются на ход дел. Никакой определенной системы управления нет, никаких жалоб не слушают, потому очень многие разоряются. Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники — о том, как бы сгубить один другого. Граф Вратислав убедил было министров устроить под Москвой лагерь на 10 000 человек, дабы Его величество обучался военному делу. Совет графа им понравился, но заботы о содержании такого лагеря заставили их переменить решение. Другие прибавляют, будто устройство лагеря не состоялось ввиду жалкого состояния солдатских мундиров, которые показать совестно. Как, однако, ни разорена Россия, она пока еще в состоянии защищаться против соседей. «Пусть, — проговорился однажды Ягужинский в нетрезвом виде барону Цедеркрейцу, — шведы потерпят еще года два-три, тогда они, пожалуй, в состоянии будут снова напасть на Россию, а пока, напади они — проиграют».

С.-Петербург, 23 ноября 1728 г.

<…> Меня уверяли, будто любимец царский, молодой князь Долгорукий, впал в немилость и государь уже несколько дней не допускает его к себе. Рассказывают, будто царевна Наталья Алексеевна (страдающая чахоткой) нашла, с помощью барона Остермана, возможность удалить этого молодого человека. Царевна в самых горячих выражениях представила брату дурные последствия, которых следует ожидать и для него самого, и для всего народа русского, если он и впредь будет следовать советам молодого Долгорукого, поддерживающего и затевающего всякого рода разврат. Она прибавила, что и больна от горя, которое испытывает, видя, как Его величество, пренебрегая делом, отдается разгулу. По какому расчету барон поддерживает эти нравоучения царевны, я узнать не мог, но меня уверяли, что со времени удаления Долгорукого он самовластнее, чем когда-нибудь. Состоя в милости, молодой князь посвящен был во все государственные тайны, которые, вероятно, и сообщал отцу и дяде. Они же в свою очередь все передавали Шафирову. Теперь же барон не обязан говорить ни о чем, кроме того, что считает нужным высказать. Удаление молодого Долгорукого вызовет гибель всего именитого рода Долгоруковых и возвысит Голицыных <…>.

1729 г., апреля 28.

Царь выехал отсюда в прошлую пятницу в небольшое, ему лично принадлежащее село Коломенское, расположенное в пяти милях от Москвы. Завтра же предполагал проследовать далее в Ростов, Ярославль и Вологду. Думают, что он не возвратится до конца июня. Единственная цель этой поездки — охота. Его величеству сопутствуют очень немногие лица и притом никто из министров. Зато с ним едет его любимец Долгорукий, который состоит при нем как бы главным образом для развлечения.

Ваше превосходительство со следующей почтой (или почтою позже) получите письмо, посвященное характеристике русского двора.

1729 г., августа 1.

<…> Здесь ничего или почти ничего достойного внимания не происходит. Генерал Миних выехал отсюда прошлое воскресенье для осмотра и приведения в порядок укреплений Выборга и Кексгольма, чтобы защитить их от всякой опасности со стороны Швеции, так поздно признавшей за царем титул императора.

Из Москвы пришло приказание окончить постройки, возведение которых решено было при покойном царе. Это дало многим повод предположить, не намерен ли двор перебраться сюда, но я не разделяю их мнения и полагаю, что, издав такое приказание, министры желают только оградить себя на случай, если бы со временем стали доискиваться, почему указы покойного государя остались без исполнения во время несовершеннолетия настоящего царя. Тогда министрам легко будет оправдаться, указав на изданное распоряжение и сложив вину в небрежении царскими велениями на лиц, обязанных строиться <…>.

Москва, 30 сентября 1729 г.

Фаворит князь Долгорукий некоторое время был в немилости, одни говорят вследствие угроз князю Трубецкому, другие уверяют, будто его думали сослать в Сибирь, чтобы помешать любовной интриге его с княгинею Трубецкой, наконец, некоторые с большим основанием полагают, что немилость князя вызвана замыслом его жениться на великой княжне Елизавете Петровне, к выполнению которого он и приступил через Анну Крамерн. Об этом, говорят, сообщил Верховному совету отец князя, опасаясь, как бы не заподозрили и его участия в этом деле. Враги старика, впрочем, и теперь полагают, что он хотел прислушаться к мнению членов Совета, узнать, как бы они приняли такое сватовство. Все это, однако, городские толки, и до истины я еще не добрался. Верно только, что Анна Крамерн, бывшая до сих пор любимицею великой княгини, удалена от нее, а молодой князь пользуется большей милостью царя, чем когда-либо. Если, однако, он не будет очень осмотрителен, его вскоре заменит младший брат, любимец отца, который и теперь спит постоянно в одной спальне с государем, как прежде спал фаворит.

Его величество в день своего рождения, 12 октября, в Москве не был, да его и ожидают сюда не ранее, как по первому снегу, которого, пожалуй, придется подождать еще дней десять. Празднование этого дня поручено было Остерману, оно ограничилось обедом и пушечной стрельбой.

Здесь никаких политических событий, достойных вашего внимания, не происходит. Живем по-старому: делается только крайне необходимое, но больше — ничего.

Москва, 3 ноября 1729 г.

<…> Военные дела за последнее время пришли здесь в упущение, и мне говорили, будто русское правительство намерено учредить новую военную коллегию, а во главе ее поставить фельдмаршала князя Долгорукого. Он без сомнения один из лучших царских генералов и старик деятельный. Тем не менее трудно ему будет устранить злоупотребления, вкравшиеся в армию по смерти покойного царя.

12 октября вода на всех улицах Петербурга поднялась на 3–4 фута, причинив большие убытки купцам. Опасаюсь, как бы частые наводнения не разрушили когда-нибудь этот город. Если когда-нибудь царь и вознамерится вновь переселиться туда, наводнения всегда будут служить старорусской партии предлогом отклонять Его величество от выполнения этого намерения: они найдут неудобной для государя жизнь в местности, где он постоянно подвергается какой-либо опасности.

По поводу брака государева каждый день приходят новые вести: невестой его многие называют вторую дочь князя Долгорукого, но граф Еоловкин, барон Остерман и вся старорусская партия гораздо охотнее встретили бы брак его с дочерью герцога Мекленбургского, проживающей здесь вместе с матерью. С тех пор как возникли эти беспрестанные толки о женитьбе государя, многие — вследствие стараний графа Братислава — стали поговаривать также, что в случае, если бы Его величество пожелал вступить в супружество с эрцгерцогиней, император согласится отдать за него одну из своих дочерей. Сомневаюсь, однако, чтобы такой брак мог состояться ввиду отвращения русских к католицизму.

Слышал я также, будто здешний двор не совсем доволен венским двором. Холодность эта — по одним слухам — вызвана крайней строгостью императора по отношению к герцогу Мекленбургскому, состоящему в столь близком родстве с царским домом. Другие причину ее видят скорее в нерасположении барона Остермана к графу Братиславу. Мне передавали, будто и самый венский двор не вполне доволен поведением графа, и даже более доверяет проживающему здесь резиденту своему, Гохгульсту, что и вызвало некоторые столкновения между этими представителями императора.

Москва, 20 ноября 1729 г.

<…> 9 ноября Его Царское величество возвратился сюда с охоты в полном здравии. Он очень высок и силен для своих лет. Вчера государь, собрав Верховный совет, объявил, что женится на старшей дочери князя Долгорукого, которой около 18 лет. Она очень хороша собой и одарена многими прекрасными качествами. Уверяют, что она всегда с особенным уважением относилась к иностранцам. Это великое событие, вероятно, вызовет при дворе большие перемены, а может быть, и падение барона Остермана, который всегда противился такому браку.

Сюда, слышно, ожидают посольства от богдыхана китайского с поздравлением царю по случаю его восшествия на престол. Дней через десять отсюда выезжает кто-то для встречи его на сибирской границе. Так как это первое посольство, пребывающее сюда из Пекина, здесь прием его возбуждает много соображений. Хотя русские и ведут большую торговлю с Китаем и отправляли в Китай несколько торжественных посольств, китайцы не присылали в Москву ни одного уполномоченного. Зато, правда, не раз китайские комиссары приезжали в Тобольск к сибирскому губернатору для переговоров по торговым делам <…>.

Москва, 1 декабря 1729 г.

При дворе ряд празднеств с самого 20 ноября, когда, как я имел честь писать вашему превосходительству, государь объявил своим министрам о намерении своем вступить в брак со старшей дочерью князя Долгорукого, Екатериной. 23-го оберцеремониймейстер, барон де Арбисталь, посетил всех представителей иностранных дворов с извещением о решении, принятом Его величеством, давая им понять, что поздравления их приняты будут благосклонно. На следующий же день все иностранные уполномоченные действительно явились к царю и были приняты им очень ласково, хотя он и не отвечал на их приветственные речи. Из государевых апартаментов они прошли к княжне, некоторые из них титуловали ее «императорским высочеством», она же принимала их с большим достоинством, выслушивала их поздравления, но не отвечала, так же как и царь, хотя очень хорошо понимает и говорит по-французски. Вечером при дворе были большой бал и роскошный ужин.

30-го, в день св. Андрея Первозванного, происходило торжественное обручение: государь целовал крест в присутствии всех иностранных представителей и генералитета, само же бракосочетание может совершиться не ранее двенадцатого января (?), так как теперь у русских пост, а до окончания его браки не допускаются. Свадьба, говорят, состоится немедленно по истечении этого срока.

Если дозволено судить по проявлению счастья и довольства на лицах, выбор государя принят подданными его с большой радостью. Все единогласно рассыпаются в похвалах княжне. Приветствие датского посланника княжне особенно пришлось по сердцу старорусской партии, но отнюдь не сторонникам герцога голштинского. Оно не длинно, потому беру на себя смелость препроводить его в копии вашему превосходительству:

«С сердцем полным истинной, искренней радости, пришел я поздравить вас по поводу избрания преславной и всесовершенной особы Его величеством себе в супруги. Здравствуйте, государыня, будьте счастливы и даруйте российскому престолу столько наследников, чтобы никогда иноземный род не мог иметь на него никаких притязаний».

Москва, 29 декабря 1729 г.

<…> Чем более присматриваюсь к настоящему положению дел в России, тем более утверждаюсь во мнении, что в интересах его королевского величества было бы при данных обстоятельствах облечь меня определенным званием, дабы я мог иметь честь принести царю поздравление по случаю его бракосочетания, а также — следить за всем, что здесь предпримет венский двор. Может показаться, что я таким образом как бы ходатайствую за себя. Потому, пожалуйста, не откажитесь уверить лорда, что я не способен из личных выгод предложить ничего, что бы впоследствии могло оказаться неблагоприятным для Его величества.

Два дня тому назад я слышал, будто князь Меншиков скончался в Сибири 15-го минувшего октября. В тот же день царский фаворит, князь Иван Алексеевич Долгорукий, торжественно обручен с графиней Шереметевой, дочерью покойного фельдмаршала.

Погода стоит до того холодная, что лес, из которого построены дома, трескается с шумом, напоминающим пушечную пальбу.

Москва, 12 января 1730 г.

<…> С прошлого четверга Его Царское величество заболел и опасаются, как бы у него не открылась оспа. Ходят даже слухи, будто она уже и обозначилась. Сердечно желаю ему выздороветь для блага России.

Счел нужным с возможной поспешностью сообщить вашему превосходительству об этом событии: оно может разрешиться здесь последствиями чрезвычайной важности.

Буду тревожить ваше превосходительство письмами каждую почту впредь до совершенного восстановления здоровья царя.

С глубочайшим почтением и т. д. Т. Уорд.

P. S. Я уверен, что на случай смерти Его величества семья Долгоруких приняла все меры к устранению голштинской партии от престола, а также к тому, чтобы он достался княжне — обрученной царю.[182]

Москва, 19 января 1730 г.

<…> Позвольте уведомить ваше превосходительство, что Его Царское величество скончался 8 января между двенадцатью и часом утра. Перед самой кончиной его Алексей Еригорьевич Долгорукий, отец невесты государевой, предложил повенчать его с дочерью, но бракосочетанию этому воспротивился барон Остерман, сказав, что необходимо подумать о наследнике, по вероятиям более угодном народу. К мнению барона присоединились фельдмаршал князь Долгорукий, фельдмаршал князь Еолицын и многие другие лица. После долгих препирательств вспомнили о старой императрице Евдокии Федоровне, но она отказалась от престола ввиду преклонных лет. Тогда решено было собраться сегодня в пять часов утра в Кремль (так называется городской дворец). Не успели съехаться, как член Верховного совета, князь Дмитрий Михайлович Еолицын в длинной речи, выразив печаль по утрате, понесенной со смертью Его величества, прибавил, что, по его мнению, наиболее правильно было бы передать престол Анне Иоанновне, герцогине курляндской, второй дочери царя Иоанна, старшего брата Петра I. Весь Верховный совет присоединился к этому предложению и немедленно сообщил о своем решении генералитету, собравшемуся в передней комнате, приказав ему в то же время возвестить о совершившемся избрании солдатам и народу, что и было исполнено. Пока, кажется, будто все вполне довольны.

Слышно, что важнейшие представители русской знати озабочены изменением существующей формы правления. Уверяют даже, будто составлены статьи, ограничивающие власть императрицы, и ей предлагается подписать их, с предварением, что в случае отказа престол передан будет другому лицу. Василий Лукич Долгорукий, Михаил Михайлович Еолицын (брат фельдмаршала) и генерал-майор Леонтьев отправились в Митаву известить герцогиню об избрании и просить ее о скорейшем прибытии, дабы воспрепятствовать всяким интригам, которые бы могли быть направлены против нее.

Это великое событие, конечно, разрушило все надежды голштинской партии, которая пыталась возвести на престол сына герцога или великую княжну Елизавету Петровну. Думали также о старшей сестре ныне воцарившейся императрицы — герцогине Мекленбургской, и она, вероятно, была бы преемницею покойного царя, но русские не любят ее супруга.

Полагаю, союзники его королевского высочества могут быть уверены, что теперь император, в случае если бы он не согласился присоединиться к севильскому договору, на 30 тысяч человек, обещанных трактатом 1726 года, рассчитывать не может.

10-го в Москву торжественно въезжал посол шаха Тамхасиба. Еще не знаю, чего он будет домогаться, но, принимая в соображение мирный договор, недавно заключенный царским двором с султаном Эшрефом, удивлен оказанными ему почестями <…>.

Вероятно вскоре в состоянии буду прислать вашему превосходительству точное донесение о всех переменах, которые вызовет кончина царя. Они, надеюсь, к нашему ущербу клониться не будут, так как новая государыня всегда любила Великобританию и, проживая здесь, держала возле себя нескольких англичан.

2. Письма леди Рондо, жены английского посланника[183]

№ 1

Москва, апрель, 1729.

Мадам,

следуя Вашим указаниям, я без предисловий опишу свое путешествие из Петербурга сюда. Мы выехали пятого марта на санях. Сани похожи на деревянную колыбель и обиты кожей. Вы ложитесь на постель, устланную и покрытую мехами, в санях помещается лишь один человек, что очень неудобно, так как не с кем поговорить. Мы ехали днем и ночью и прибыли сюда девятого. Вы скажете, что я слишком бегло описываю путешествие, но что мне рассказывать? Нашим пристанищем всякий раз служила одна маленькая задымленная комната, где мы останавливались поменять лошадей и поесть то, что взяли с собой. Люди изо всех сил стремятся услужить, но видишь, что человеческая природа столь унижена, встречаешь таких жалких и несчастных бедняг, что они, кажется, лишь по виду напоминают человеческие существа. Если бы не эти хижины, расположенные друг от друга на расстоянии, нужном для смены лошадей, можно было бы подумать, что проезжаешь через безлюдный край, где не видно ни города, ни дома, а одни лишь густые леса, которые, будучи покрыты снегом, выглядели довольно романтично, и мне часто мерещилось, что снег на пнях и кустах образует всевозможные фигуры; я видела медведей, волков, даже кавалеров среди ветвей деревьев.

Я еще недостаточно осмотрелась в том городе, где сейчас нахожусь, чтобы как-либо описать его. Император показывается редко, не устраивает приемов и, похоже, интересуется одной лишь охотой. Боясь оказаться оттесненным, главный фаворит императора князь Долгорукий подогревает в нем это увлечение. С тех пор как около шести месяцев тому назад сей юный монарх потерял свою единственную сестру (обладавшую необычайным умом), он оказался под безраздельным влиянием этого молодого вельможи, в котором, как я слышу, нет ничего выдающегося, кроме его титула.

№ 2

Москва, 20 декабря 1729.

Мадам,

Вы, кажется, не избавитесь от моей назойливости, хотя заставили меня столь долго напрасно ждать от Вас хотя бы строчки. Со времени моего последнего письма здесь произошли удивительные перемены. Юный монарх (как предполагают, по наущению своего фаворита) объявил о своем решении жениться на хорошенькой княгине Долгорукой, о которой я упоминала в том письме. Какое жестокое разочарование для двоих людей, сердца которых были всецело отданы друг другу! Но в этой стране монарху не отказывают. Два дня тому назад состоялась церемония публичного объявления об этом, или, как русские его называют, «сговор». За день до этого княжну привезли в дом одного вельможи близ дворца, где она должна оставаться до свадьбы. Все люди света были приглашены, и общество расположилось на скамьях в большом зале: государственные сановники и русская знать по одну сторону, иностранные министры и знатные иностранцы — по другую. В дальнем конце зала был балдахин и под ним два кресла; перед креслами — алтарь, на котором лежала Библия. По обе стороны алтаря расположилось многочисленное духовенство. Когда все разместились, император вошел в зал и несколько минут говорил с некоторыми из присутствовавших. Княжну привезли в одной из его карет из дома, где она пребывала; с нею в этой карете ехали ее мать и сестра. Ее брат как обер-камергер следовал в карете перед ними, а позади — большой поезд императорских карет.

Брат проводил княжну до дверей зала, где ее встретил царственный суженый, сопроводил ее к одному из кресел, а в другое сел сам. Хорошенькая жертва (ибо я княжну считаю таковой) была одета в платье из серебряной ткани с жестким лифом; волосы ее были завиты, уложены четырьмя длинными локонами и убраны множеством драгоценных камней, на голове — маленькая корона; очень длинный шлейф ее платья не несли. Она выглядела спокойной, но была очень грустна и бледна. Посидев какое-то время, они поднялись и подошли к алтарю, где он объявил, что берет ее в супруги; затем отдал ей свое кольцо, а она ему — свое, и он укрепил свой портрет на запястье ее правой руки; затем они поцеловали Библию, архиепископ Новгородский прочел краткую молитву, и император поцеловал ее. Когда они снова сели, он назначил кавалеров и дам ко двору невесты и пожелал, чтобы они сразу приступили к своим обязанностям. Они подошли поцеловать ей руку; жених, держа в своей ее правую руку, подавал ее каждому подходившему, поскольку все совершили эту церемонию. Наконец, к всеобщему удивлению, подошел несчастный покинутый обожатель. До этого она все время сидела, не поднимая глаз; но тут вздрогнула и, вырвав руку из руки императора, подала ее подошедшему для поцелуя. На лице ее в это время отразилась тысяча различных чувств. Юный монарх вспыхнул, но подошли другие засвидетельствовать свое почтение, а друзья молодого человека вывели его из зала, посадили в сани и как можно скорее увезли из города. Поступок этот был в высшей степени опрометчив и безрассуден, и я осмелюсь сказать, неожидан для княжны.

Юный монарх открыл с нею бал, который скоро закончился к ее, насколько я могу судить, большому облегчению, ибо все ее спокойствие улетучилось после этой опрометчивой выходки и на лице ее теперь не отражалось ничего, кроме страха и смятения.

По окончании бала ее препроводили в тот же дом, но теперь она ехала в собственной карете императора с императорской короной наверху, причем одна, в сопровождении гвардии.

Но Вы станете упрекать меня, если я не опишу императора. Он очень высокий и крупный для своего возраста: ведь ему только что исполнилось пятнадцать. У него белая кожа, но он очень загорел на охоте; черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного. Он был одет в платье из светлой ткани, отделанное серебром. На его невесту смотрят теперь как на императрицу, но все же, я полагаю, если бы можно было заглянуть ей в сердце, то стало бы ясно, что все это величие не облегчает страданий от разбитой любви. И действительно, только низкие души способны ради власти отречься от любви и дружбы.

№ 3

Москва, февраль 1730 г.

Мадам, очень любезно с Вашей стороны проявить беспокойство обо мне, и я избавила бы Вас от него скорее, если бы разрешили отправлять почту. Я отправляю это письмо с курьером, которого снаряжает министр, так как не знаю, дойдет ли письмо почтой, хотя сейчас, кажется, все вошло в обычную колею. Когда я писала последний раз, весь свет (имею в виду здешний свет) готовился к пышной свадьбе; она, назначенная на 19 января, приближалась. 6 января ежегодно устраивается торжественная церемония, которую русские называют «освящение воды» и которая воспроизводит обряд крещения нашего Спасителя Св. Иоанном. По обычаю, государь находится во главе войск, которые выстраиваются в этот день на льду. Несчастная хорошенькая избранница императора должна была в тот день показаться народу. Она проехала мимо моего дома с гвардией и свитой — такой пышной, какую только можно себе представить. Она сидела одна в открытых санях, одетая так же, как на церемонии обручения, а император (в соответствии с обычаем этой страны) стоял позади ее саней. Не припомню другого столь холодного дня, и я с ужасом думала о том, что нужно ехать на обед ко двору, куда все были приглашены и собирались для встречи юных государя и государыни при возвращении. Они пробыли среди войск на льду четыре часа. Как только они вошли в зал, император пожаловался на головную боль. Сначала причиной сочли воздействие холода, но после нескольких повторных жалоб призвали его доктора, который сказал, что император должен лечь в постель, так как он очень болен. Поэтому все разошлись. Княжна весь день была задумчива и осталась такою же при этом случае. Она попрощалась со своими знакомыми, как и принимала их, с серьезной любезностью (если можно так выразиться). На следующий день у императора появилась оспа, а 19-го, в день, назначенный для его женитьбы, около трех часов утра он умер. Я полагаю, большинство людей в городе бодрствовали в ту ночь; мы по крайней мере не спали, поскольку еще с вечера стало известно, как он плох, и никто не мог сказать, каковы будут последствия, так как были возможны большие разногласия относительно престолонаследия.

Около девяти утра императрицей была провозглашена вдовствующая герцогиня Курляндская. Она — вторая дочь царя Ивана, старшего брата Петра I. Этот царь Иван оставил трех дочерей. Старшая замужем за герцогом Мекленбургским, и когда его изгнали из его владений, она вернулась сюда, где и находится со своей единственной дочерью. Вторая была замужем за покойным герцогом Курляндским, который прожил не более шести недель после своей женитьбы; она остается вдовой. Третья — до сих пор здесь, не замужем. Так как род Петра I по мужской линии пресекся, обратились к наследницам его старшего брата. Причиной, по которой обошли старшую сестру, явилось то, что у нее есть супруг, к тому же беспокойный. Новая императрица находится в Курляндии, но скоро ее ожидают здесь. Я думаю, Ваше доброе сердце обеспокоено судьбой юной бедняжки, которую разлучили с любимым человеком, а теперь она лишена даже слабой награды — величия. Мне говорят, что она переносит это героически. Она говорит, что скорбит о потере как подданная империи, но как частное лицо радуется, поскольку кончина императора избавила ее от больших мук, чем могли бы выдумать величайший деспот или самая изобретательная жестокость. К своей будущей судьбе она вполне безразлична. Ей представляется, что, преодолев свое увлечение, она с легкостью вынесет все телесные страдания.

Джентльмен, видевшийся с нею, сообщил мне следующее о своем разговоре с княжной. Он сказал, что нашел ее совершенно покинутой, при ней были только горничная и лакей, которые ходили за нею с детства; когда мой собеседник выразил свое возмущение этим, она сказала: «Сэр, вы не знаете нашей страны». К тому, что я уже описала, она добавила, что ее молодость и невинность, а также всем известная доброта новой императрицы вселяют в нее надежду, что она не подвергнется никакому публичному оскорблению, а бедность для нее ничего не значит, ибо ее душа занята единственным предметом, с которым ей будет приятна любая уединенная жизнь. Заметив, что под словами «единственный предмет» она подразумевала прежнего возлюбленного, княжна поспешно добавила, что запретила себе думать о нем с той минуты, когда эти мысли стали преступными для нее, но что теперь она имела в виду свою семью, действия которой, как она чувствовала, осудят. Она же не в состоянии преодолеть в себе естественную привязанность, хотя они принесли ее в жертву тому, что теперь их погубит.

№ 4

Москва, 1730.

<…> Вокруг этого города на расстоянии трех, четырех, пяти миль много монастырей; они очень старые, но некрасивые. Некоторым придает великолепие лишь то, что их шпили и башни снаружи позолочены. Должно быть, это стоило очень дорого, и в часовнях монастырей обычно хранятся большие богатства. Я посетила настоятеля одного из монастырей, который очень любезно угощал нас кофе, чаем, сластями. Наконец он сказал, что должен попотчевать нас по обычаю своей страны, и тогда стол уставили горохом, бобами, репой, морковью и пр. — все в сыром виде, подали также медовый напиток, пиво, водку; короче, месье аббат оказался веселым добродушным человеком, и мы очень приятно провели день. Милях в трех оттуда расположен женский монастырь для высокопоставленных особ, где сейчас находится вдовствующая императрица, как ее теперь называют, но я имею в виду первую супругу Петра I. Как только ее внук взошел на престол, она покинула тот монастырь, где столь долго прожила в заточении, и переехала в этот, где как вдовствующая государыня имеет настоящий двор. Она и все монашки выходят, когда хотят, но в своих одеяниях.

Зовут ее Евдокия, она из дворянского рода Лопухиных. Царь женился на ней, будучи очень молодым, и имел от нее сына, который впоследствии был казнен, но оставил после себя сына и дочь. Через несколько лет после женитьбы царь охладел к ней и притворился, что ревнует ее; по подозрению в измене она была заточена; все ее ближайшие родственники и несколько ее придворных были схвачены и, по обычаю этой страны, допрошены под пыткой. Ни один из них не показал в пользу этого обвинения, хотя им за это было обещано прощение. Эти допросы длились несколько месяцев, за каковое время около четырнадцати ее ближайших родственников были казнены.

Ее заточили в отдаленный монастырь, не дозволяя видеться ни с кем, кроме того, кто приносил еду, которую ей приходилось готовить самой, так как у нее не было служанки даже для самой черной работы, и лишь одна келья — для нее. Как раз перед женитьбой царя на императрице Екатерине был слух, что она умерла; так считали до тех пор, пока ее внук не взошел на престол. Тогда она появилась при дворе, хотя жить там не стала, а удалилась в этот монастырь, где имеет двор и содержание как вдовствующая государыня, хотя и не желает снять своих монашеских одежд. Каких только бед и лишений не перенесла эта несчастная государыня. И, конечно, самым тяжелым стала смерть молодого монарха, ее внука, ибо эта внезапная потеря постигла ее в то время, когда, казалось, самые большие тяготы, выпавшие на ее долю, уже миновали.

№ 5

Москва, 1731.

<…> Еоворят, этой зимой двор переедет в Петербург; если так, мои дела заставят меня последовать за двором. Вы очень дотошны в Ваших вопросах, а я могу сообщить Вам лишь очень немногое для удовлетворения Вашего любопытства, поскольку, ввиду моего нынешнего состояния, не посещала никаких общественных мест.

Все семейство Долгоруких, в том числе и бедная «императрица на час», сослано. Их сослали в то самое место, где живут дети Меншикова. Так что две дамы, которые одна за другой были невестами молодого царя, имеют возможность встретиться в ссылке. Не правда ли, хорошенький сюжет для трагедии? Говорят, детей Меншикова возвращают из ссылки, и та же охрана, что сопровождает туда Долгоруких, будет сопровождать обратно Меншиковых. Если это правда, то это великодушный поступок, так как их отец был столь непримиримым врагом нынешней царицы, что даже лично оскорблял ее своим поведением и высказываниями.

Вас, вероятно, удивляет, что ссылают женщин и детей. Но здесь, когда подвергается опале глава семьи, вся семья так же попадает в опалу. Имущество, принадлежащее им, отбирается, и они из знатности опускаются до условий самого низшего круга простолюдинов; и если замечают [в свете] отсутствие тех, кого привыкли встречать в обществе, никто не справляется о них. Иногда мы слышим, что они разорились, но никогда не упоминают о тех, кто попал в немилость. Если, благодаря везению, им возвращают благосклонность, их обласкивают, как всегда, но никогда не вспоминают о прошлом.

3. Донесения испанского посла Якова Стюарта, графа Бервик, герцога де Лириа[184]

Из Нарвы я выехал 21 ноября [1727 года] утром и, проехав две ночи и день, наконец прибыл в Петербург 23-го числа в полдень. От Нарвы до сего столичного города считается 142 версты.

На другой день, 24 ноября, я уведомил о своем приезде министров царских и иностранных дворов, а поелику я принял титул только полномочного министра, то и обязан был сделать первый визит четырем министрам, которые были во главе правления, а именно: государственному канцлеру графу Головкину, генерал-адмиралу Апраксину, вице-канцлеру и гофмейстеру царскому барону Остерману и князю Дмитрию Голицыну.

На первой аудиенции у Его величества был я 31 декабря. Речь говорил я на кастильском языке, а отвечал на нее, от имени царя, барон Остерман по-русски.

По окончании чего, обер-церемониймейстер привез меня на аудиенцию к великой княжне, сестре Его величества. Тут речь произнес я на французском языке, а барон Остерман, стоявший при ней с левой стороны, отвечал мне, по ее повелению, на том же языке.

После сего представился я принцессе Елисавете и говорил ей речь также по-французски, а ее высочество приказала своей штатс-даме графине Салтыковой отвечать мне, что она и исполнила на французском языке.

На другой день послал я просить позволения представиться герцогине Мекленбургской и герцогине Параскевии, дочерям царя Иоанна, старшего брата Петра I, но они не могли исполнить моей просьбы, потому что отъезжали того же дня в Москву.

Вот письмо, которое отправил я 10 января 1728 года к маркизу де ла Паз.

«Полагаю, что королю, нашему государю, весьма нужно знать в подробности систему правления Русской земли, которая подвергается величайшей опасности, если Бог не отвратит сего, упасть опять в прежнее свое состояние.

Со времени низвержения князя Меншикова барон Остерман, гофмейстер царский и вице-канцлер, считался первым министром, но, будучи иностранцем, он не смеет ничего делать по собственному своему убеждению и сносится во всем с тремя другими членами регентства, поступая с величайшей осторожностью и скрытностью. Хотя государю не исполнилось еще 13 лет, но, как он был объявлен совершеннолетним, то никто не смел говорить ему ни о чем, ни подавать ему советов. Один только Остерман имеет над ним некоторую власть, но и его замечания уже не уважаются. Уже заметно, что он будет в высшей степени любострастен, и завелись у него любовные шашни. Не подивитесь, милостивый государь, его успехам в таком возрасте, ибо вопреки холоду здешнего климата молодежь, как мужчины, так и женщины, развивается гораздо ранее, чем у нас, и мужчины вступают в брак даже одиннадцати лет от роду. Царь не терпит ни моря, ни кораблей, а страстно любит охоту. Здесь в Петербурге негде охотиться, но в Москве очень можно, почему никто не сомневается, что, переехав туда, он едва ли возвратится, и причины, для сего приводимые, кажутся мне неосновательными.

Главная причина, для которой покойная царица и Петр I основали здесь свою резиденцию, была та, чтобы иметь всегда в глазах рождающуюся морскую силу, которая была для них величайшим наслаждением, и для того, чтобы держать в почтении государей, своих соседей, и именно шведских. Юный монарх не походит на них: он ненавидит морское дело и окружен русскими, кои, не терпя отдаления своего от родины, всегда толкуют ему ехать в Москву, где жили его предки, и при этом выхваливают московский климат и множество дичи в ее окрестностях, а здесь климат не только нездоровый, но и наводящий тоску, и нет мест для охоты.

Многие думают, что коронация совершится прежде поста и что после этого царь возвратится сюда. Но я думаю, что этому не бывать, потому что еще ничего не готово для сего торжества и купцы, поехавшие в Лион для закупки шелковых и штофных материй, не могут возвратиться прежде исхода сего месяца или начала будущего, а генерал Ягужинский, зять государственного канцлера, уверял меня, что коронация будет не прежде, как после Пасхи и, наверное, мы не воротимся прежде лета.

Барон Остерман тоже в отчаянии, что плоды данного им царю хорошего воспитания пропадают и что он сам подвержен ежедневно интригам русских, которые на каждом шагу расставляют сети, чтобы он, запутавшись в них, пал и погиб. Он знает их очень хорошо, и люди, заслуживающие доверия, говорили мне, что он решился после коронации отказаться от звания гофмейстера и попросить об отставке. На сих днях он занемог, и кровь, пущенная ему, была вся черная и почти гнилая. Болезнь эта сделалась от того только, что он вынужден был говорить царю о его образе жизни, а Его величество, выслушав его, отошел, не сказав ни слова. Через несколько дней он стал говорить тоже, примолвив, что Его величество сам через несколько лет велел бы отрубить ему голову, если бы он не представил ему пропасти, в которую он теперь стремится, и коль скоро он слепо предается потоку, он не может быть свидетелем его погибели и отказывается от звания гофмейстера. Царь обнял Остермана и со слезами на глазах просил не оставлять его, но в этот же самый вечер он принялся за прежнее.

Чтобы лучше понять настоящее состояние сего двора, надобно знать, что здесь две партии. Первая — царская, к которой принадлежат все те русские, кои главнейше стремятся к тому, чтобы выгнать отсюда всех иностранцев. Эта партия разделяется надвое: одна состоит из Голицыных, другая из Долгоруких, как я объясню после. Вторая партия называется великой княжны, сестры царской, и к ней принадлежат: барон Остерман, граф Левенвольд и все иностранцы. Цель сей партии состоит в том, чтобы поддерживать себя против русских милостью и покровительством великой княжны, которую царь по сие время весьма много уважает. Левенвольда не только ненавидят русские, но и все честные люди, а прискорбнее всего то, что Остерман очень любит такого человека, которого стараются всячески отдалить от двора.

Но более всех доверенности царь имеет к принцессе Елисавете, своей тетке, которая отличной красоты, я даже думаю, что тут недалеко до любви. Она ведет себя очень благоразумно и рассудительно, уважает Остермана и обращается с ним ласково.

Его величество также очень любит молодого князя Долгорукого Ивана Алексеевича, который по молодости своей угождает ему во всем. Так как принцесса Елисавета держит себя твердо, то и нельзя сомневаться в том, чтобы он не остался главнейшим фаворитом и не сверг со временем принцессу и барона Остермана. Как ни старались удалить сего Долгорукого, но по сие время сделать этого не могли. Он сын князя Алексея Долгорукого, второго гофмейстера царского. Князь Иван служит камергером и пользуется такой доверенностью, что не оставляет царя ни на минуту и даже спит в одной с ним комнате. И отец содействует много к доставлению царю удовольствий. Им удалось бы уже удалить Остермана, если бы русские вельможи были согласны между собой.

Голицыны и Долгорукие суть главнейшие и сильнейшие из всех бояр, но с некоторого времени они враждуют между собой. Если кому из них вздумается посадить в министерство кого из своих, другие тот же час противятся этому, так что иные думали, что, не могши согласиться на сей счет, они прибегнут к третьему и именно к барону Шафирову. Сей последний имел одну должность с Остерманом и был любимцем покойного царя. Теперь он живет в ссылке в Москве, где также находится царица, бабка нынешнего царя, у которой Шафиров каждый день, а как нет сомнения, чтобы она не получила большой вес в правлении, когда двор приедет в Москву, то многие, зная, как много она ненавидит иностранцев, думают, что она низвергнет Остермана и на его место посадит Шафирова. Но как скоро здесь узнали, что он беспрестанно бывает у царицы, то догадались о его замысле и послали к нему повеление отправиться в Архангельск, прежде даже приезда двора в Москву.

Хотя Шафиров человек со способностями и чрезвычайно искусный в делах, но удаление Остермана было бы невозвратимой потерей для нашего союза. Самые враги Остермана не могут упрекнуть его в том, чтобы он худо служил своему государю, чтобы давал ему дурные советы и дозволял кому-либо подкупать себя подарками или деньгами. На него нападают только за то, что он дружен с Левенвольдом, как я сказал выше, и что дозволяет царю делать все, что ему угодно, не останавливая его ни в чем. Что касается до первой статьи, то обвинители его правы, но не правы в последней, ибо в этом он нимало не виноват, и ежели его представления не имели того действия, какого бы от них ожидать надлежало, то в этом виноваты сами русские, которые не помогли ему и не помогают надлежащим образом. Они так его ненавидят, что готовы обратить в преступления самые лучшие его дела. Несмотря на все это, да не подумает король, чтобы Остерман был совершенный человек: он лжив и готов сделать все, чтобы достичь своей цели, не имеет религии, потому что уже три раза менял ее, и чрезвычайно коварен. Но это такой человек, в котором мы имеем нужду и без которого не сделаем здесь ничего.

Русские боятся большой власти, которую принцесса Елисавета имеет над царем: ум, способности и ловкость ее пугают их, поэтому им хочется удалить ее от двора, выдав ее замуж. Хотя это трудновато, однако же может сделаться, если начатые о сем переговоры кончатся удачно. Граф Мориц Саксонский не оставил своих притязаний и своей надежды, и зная, что русский двор никогда не допустит присоединения Курляндии к Польше, он держит здесь тайно доверенного человека для ходатайства по его делам, чтоб добиться поддержки царя в свою пользу. Одно из главнейших его предложений состоит в том, чтобы вступить в брак с принцессой Елисаветой, а как величайшее желание русских состоит в удалении принцессы от двора, к чему присовокупляется и выгода, что Курляндия не будет присоединена к Польше, то они и приняли благосклонно предложение графа, и это дело идет так хорошо, что теперь думают пригласить его в Москву, хотя еще не решено, принять ли его предложение или нет. Это хранится в величайшей тайне, и я, не без труда, мог узнать о том. Таким образом я не сомневаюсь, чтобы граф Мориц не успел в своем искании, а русские вместе с тем достигнут своего желания удалить принцессу.

Им хочется сделать то же и с великой княжной и сыскать ей хорошего жениха, но это очень трудно, потому что найдется мало государей, кои захотели бы искать себе невесты в Москве. Русские были бы очень рады поменяться с Пруссией, заставя царя жениться на старшей дочери Его Прусского величества и выдав за королевского принца Пруссии великую княжну. Но я не думаю, чтобы король Прусский согласился на это, ибо все его желание состоит в том, чтобы сделать мену со свояком своим королем Английским.

Теперь появляется новый фаворит, граф Бутурлин, зять фельдмаршала князя Голицына, и все враги дома Долгоруких стараются ввести его в милость у царя. Но меня уверяли, что Бутурлин помирит обе партии Голицыных и Долгоруких, и если это правда, то Остерманова партия погибнет безвозвратно, да и сам он падет непременно.

Вот состояние, в котором находятся двор и министерство. Но я не ручаюсь, чтобы через неделю не случилось чего-нибудь совершенно противного, ибо нет в Европе двора непостояннее здешнего и подверженнее внезапным переворотам».

Января 12, в Новый год по старому стилю, я понес царю хорошее ружье работы Диега Искибеля, которое ему очень понравилось, и когда я приехал во дворец с поздравлением, то он приказал мне остаться обедать с ним: милость, которую он не оказывал ни одному иностранному министру. За столом он был ко мне очень благосклонен и пил за здравие короля, моего государя, на что я отвечал бокалом вина, которое выпил за здравие Его Царского величества, обратясь с оным к принцессе Елисавете.

Января 17, а по старому стилю б, день Крещения, был обряд на реке. Евардия и весь Петербургский гарнизон выстроились на Неве, где было устроено здание арками, а в нем прорубь со ступенями до самой воды. Его величество вышел из дворца в 11 часов и, прибыв к реке, стал в первый раз перед Преображенским полком, которого он был полковником, после чего пошел в Троицкую церковь, где обедню служил архиепископ Коломенский с двумя другими епископами. По окончании божественной службы Его величество пришел опять к своему полку и стал перед ним с эспонтоном в руке, а духовенство все, в процессии, пришло к месту водоосвящения, которое совершил архиепископ Коломенский. По окончании сего обряда все войско сделало залп и вместе с тем была пушечная пальба с крепости, и царь вел свой полк с эспонтоном в руке до самого дворца.

Января 20. Его Царское величество отправился со всем своим двором в Москву и, проезжая через Новгород и Тверь, пробыл по одному дню в каждом из сих городов. Повсюду принимали его с восторгом. Я выехал из Петербурга в Москву 5 февраля, в 14 часов пополудни, вместе с польским посланником и его супругой.

Февраля 11 мы отправились из Клина, в 4 часа утра, и в 1 час приехали в небольшое селение Черный ям, где и обедали. Там мы нашли вдовствующую герцогиню Курляндскую, которая очень обласкала нас. Желая приехать поранее в Москву, до которой отсюда считается только 25 верст, мы не долго сидели за столом и, не останавливаясь нигде, приехали туда благополучно в 7 часов вечера.

Царь приехал в Москву 30 января, но не въезжал еще торжественно, по причине простуды, которая причинила ему боль в груди. Его величество остановился в загородном доме княгини Грузинской, в 7 верстах от Москвы. И великая княжна тоже занемогла: на ней появилась сыпь, похожая на корь.

Царь немедленно, по приезде своем, отправился инкогнито к своей бабке, которая жила в одном монастыре и никогда еще не видела его. Не бесполезно будет, если я скажу о ней несколько слов.

Царица, бабка царская, происходит из дома Лопухиных, одного из древнейших в России. Петр I женился на ней в 1689 году, и она родила ему царевича Алексея, умершего в 1718 году и оставившего после себя сына, ныне владеющего государя. Они жили очень согласно между собой до тех пор, пока ненависть царицы к иноземцам и ко всем обычаям европейским, кои царь очень любил, не произвела между ними охлаждение. Надо еще прибавить, что царица вовсе не была строгих правил. Ее супруг, узнавши про одну ее связь, расстался с ней в 1698 году, удалил ее в монастырь, а вскоре потом в Шлиссельбургскую крепость, где она и оставалась до кончины царицы Екатерины. Внук ее, вступив на престол, перевел ее в один из московских монастырей, но она никогда не была пострижена, хотя царь, супруг ее, и принуждал ее к тому.[185]

Таким образом Петр II приехал к ней, но она что-то ему не понравилась, и потому он не имел к ней доверенности, хотя она и ласкалась этой надеждой по причине большого ее желания властвовать. Несмотря, однако ж, на это, он назначил ей на содержание по 60 тысяч рублей в год и отвел ей комнаты во дворце с услугой. Когда я видел ее, она была уже старухой, но меня уверяли, что она была отличной красоты, но до того любострастна, что даже и в заточении своем она имела связь с одним господином по имени Елебов, который был захвачен и через несколько дней посажен на кол.

Через день по приезде моем я был с визитом у герцогини Курляндской, которая жила недалеко от меня и приняла меня очень ласково.

Царь, освободясь от болезни, въехал торжественно в Москву 15 февраля.

Февраля 19 Его величество назначил в члены Верховного совета князя Василия Долгорукого, своего второго гофмейстера, и таким образом Совет составился из шести членов, вместо прежних бывших четырех.

Из депеши моей королю, моему государю от 10 января видели, что в России было две партии: Еолицынская и Долгоруковская. По приезде двора в Москву барон Остерман пристал к Долгоруким и тем много содействовал к равновесию с Еолицынской партией, которая, быв открытым врагом иноземцев и иностранных обычаев, хотела отдалить Остермана и заставить царя остаться в Москве, возвратиться к старинным русским обычаям и отказаться от роли, которую великий Петр I стал играть в свете.

Февраля 22 Его величество пожаловал князя Ивана Долгорукого, своего любимца, в обер-камергеры и в тот же день возложил на него орден Св. Андрея. Второй его любимец Бутурлин произведен в генералы и назначен прапорщиком в Кавалергардский корпус.

За несколько до сего дней получил я повеление короля, моего государя, просить царя о принятии в свою службу г. Кейта, брата графа наследственного маршала Шотландии. Сей Кейт 9 уже лет имел в Испании чин полковника, но оставался без полка, потому что был не католического вероисповедания. Его Царское величество так был милостив, что тот же час велел принять его в свою службу с чином и жалованьем генерал-майора.

Марта 1. Царица, бабка царская, была в первый раз у Его величества, но юный государь, боясь, чтобы она не стала говорить с ним о делах государственных, сделал так, что не оставался с нею наедине, и хотя обращался с ней весьма вежливо, однако же не допустил ее говорить ни о чем.

Марта 7 совершилась коронация Его величества.

Марта 9 чужестранные министры получили приглашение от имени Его величества приехать вечером на Царицын луг, где были фейерверк и бал.

Марта 10 Его величество велел кормить народ на большой дворцовой площади, где были сделаны два больших фонтана, один с красным, другой с белым вином.

Марта 11 Его величеству угодно было почтить дом мой и ужинать у меня. Я принял его так великолепно, как только мог. У меня было накрыто три стола, по двадцать кувертов на каждом, а до ужина и после ужина был большой концерт. Вот все что я мог сделать, смотря по малому времени, которое имел для приготовления к сей чести: ибо Его величество приказал уведомить меня только накануне. Царь пробыл у меня за час до полуночи, а за столом просидел с лишком полтора часа, чему все удивились, потому что он остается за столом обыкновенно не более четверти часа. В эту ночь опорожнили у меня до 500 бутылок вина.

Я забыл сказать, что в день коронации царь произвел в генерал-фельдмаршалы князя Трубецкого и генерала князя Долгорукого, который командовал войсками в Персии, да еще четверых в генерал-лейтенанты.

Марта 13 получено известие, что герцогиня Еолштейн-Еотторпская разрешилась от бремени принцем и по сему случаю был на другой день, 14-го числа, во дворце бал, на который приглашен был я со всеми чужестранными министрами.

Марта 17 барон д\'Абихсдаль, обер-церемониймейстер, был у меня, и после длинного предисловия сказал мне с величайшей доверенностью, что он желал бы поговорить со мной об одном деле с тем, чтобы оно осталось между нами. Дело состояло в том, что он спросил меня: буду ли я доволен, ежели Его величество пожалует мне орден Св. Андрея и может ли носить сей орден тот, кто имеет уже орден Золотого руна? На это я отвечал, что все знаки отличия, которыми угодно будет Его величеству меня удостоить, я приму за величайшую для себя честь, но просить о том никогда не стану. Что же касается до второй статьи, то я могу его уверить, что Золотое руно не мешает другим орденам, потому что король, мой государь, получил от папы разрешение, чтобы кавалеры сего ордена могли получать и другие, и что теперь у нас более 20 кавалеров Руна носят и другие ордена.

Почти в то же самое время получил я официальную депешу от маркиза де ла Паз, которой он уведомил меня именем короля, что как бракосочетание принца Астурийского с инфантой Португальской и принца Бразильского с нашей инфантой Донной Марианной Викторией уже заключено, то Его величество повелевает мне торжествовать оба сии бракосочетания особенным праздником. Вследствие сего я решился объявить царю о сем событии и просил аудиенции, которую и назначили 28-го числа в 3 часа пополудни. На сей аудиенции я говорил царю речь от имени короля, моего государя, и Его величество отвечал мне с изъяснением величайшего дружественного расположения к королю.

По выслушании сего ответа я хотел удалиться, но барон Остерман сказал мне, чтобы я подошел к царю, который желает украсить меня своим орденом Св. Андрея в ознаменование доброго известия, от меня полученного, и уважения к моей особе.

Тут князь Иван Долгорукий, обер-камергер, поднес Его величеству знаки ордена на вызолоченном серебряном блюде, и Его величество, взяв их, возложил на меня. Признаюсь, что манера и случай, которым воспользовался Его величество оказать мне эту милость, заставили меня принять сей орден с величайшей благодарностью, ибо, клянусь, что хотя обер-церемониймейстер и говорил мне о том за несколько дней, но я нимало не думал, чтобы это случилось в сей день. По принесении мной благодарности Его величество приказал мне обедать с ним: ему угодно было почтить меня без всякой со стороны моей заслуги.

Апреля 1 Его величество изволил пожаловать ко мне обедать со всеми кавалерами ордена Св. Андрея и министрами Верховного совета. У меня было накрыто три стола да сверх того стол для солдат и служителей, бывших при Его величестве. Мы выпили с лишком 600 бутылок вина. Его величеству угодно было остаться у меня до б часов. Он был очень весел и очень доволен.

В половине апреля дошло даже до самого царя какое-то писание, неизвестно кем написанное, в котором оправдывался князь Меншиков и восхвалялись великие способности и ум сего несчастного министра. Писание заключалось в том, что ежели не призовут его опять, то дела никогда не пойдут хорошо. Очевидно было, что эта бумага была писана самим князем или кем-либо из преданных ему. Поэтому произведен был строгий розыск и издан царский указ, которым обещана была большая награда тому, кто откроет сочинителя. Вследствие сего узнали, что духовник царицы-бабки получил тысячу ефимков за то, чтобы он постарался ввести Меншикова в милость царицы. Духовника взяли тотчас к допросу, и как он признался в своем преступлении, то его наказали строго, а Меншикова отправили на Березовый остров у Ледовитого моря, в 10 тысячах верстах от Москвы. Свояченица его Варвара была сослана в какой-то монастырь на границе персидской, а другая его свояченица, жившая в Москве, была взята, и уже хотели бить ее кнутом (это в России пытка), но как она призналась во всем, чего от нее требовали, то и оставили ее только в заключении. За несколько дней до сего происшествия княгиня Меншикова умерла с печали от несчастья своего мужа, которого сказанное писание повергло еще в большее, ибо, если бы он или его друзья не сделали этого, то я думаю, что ему позволили бы жить спокойно в Ораниенбурге.

Мая 2, по старому стилю, день Пасхи, все мы чужестранные министры приехали во дворец для поздравления царя, и Его величество заставил нас выпить по рюмке вина за свое здоровье, то же самое было и в комнатах обеих принцесс.

Барон Остерман, заботившийся только о том, чтобы держать русское царство в том положении, в котором оставил его Петр I, желал, чтобы двор возвратился в Петербург, где царь может гораздо лучше знать все то, что делается в свете. Но это не нравилось русским, которые занимались более своими, нежели государственными делами, и старались удерживать его в Москве, чтобы быть поближе к своим домам и деревням. И действительно, при помощи князя Ивана Долгорукого, царского фаворита, они склонили Остермана на то, чтобы двор возвратился в Петербург не прежде зимы, а чтобы заставить царя еще больше полюбить Москву, то его возили по ближайшим загородным домам, забавляя его беспрестанно охотой, которую он любил чрезвычайно, и твердили о величайшей разности климата московского и петербургского. И в самом деле они говорили правду, потому что нет земли и климата лучше московского.

Именно в это самое время обнаружилась ненависть князя Долгорукого, фаворита, к барону Остерману, к которому царь имел еще некоторое уважение. Она простиралась до того, что однажды он велел мне сказать, без всяких околичностей, что ежели я люблю Остермана более, нежели его, то он сделается мне явным врагом. Каждый легко поймет, что такое признание требовало от меня величайшей осторожности, но, по счастью, я оставался в согласии с обоими, отвечал фавориту, что мне нельзя не бывать часто у Остермана по делам моего посольства, как у министра, который назначен вести переговоры с чужестранными, и в то же время я дал почувствовать Остерману, что приязнь моя к Долгорукому происходит от того, что мне очень хочется угодить царю, который любит Долгорукого. Сам я успокоил обоих и могу сказать, что тот и другой остались мне хорошими приятелями.

Мая 18, в день восшествия царского на престол, был большой съезд во дворец для принесения поздравления великой княжне, сестре Его величества. Ее высочество сделала мне честь, приказав мне остаться обедать у нее, и за столом была весьма милостива ко мне. Здоровье ее было не в очень хорошем состоянии: врачи думали, что у нее чахотка, и вследствие сего лечили ее так, как будто у нее была грудная болезнь. Но не чахотка была причиной ее болезни, и только один врач мог ее вылечить, именно брат ее. Его величество по восшествии своем на престол имел такую доверенность к своей сестре, что делал для нее все, и не мог ни минуты оставаться без нее. Они жили в величайшем согласии, и великая княжна давала удивительные советы своему брату, хотя только одним годом была старее его. Мало-помалу, однако же, царь привязался к своей тетке, принцессе Елисавете, а фаворит его и другие придворные, кои не любили великой княжны за то, что она уважала Остермана и благоволила иностранцам, всячески старались выхвалять принцессу, которая не любила своей племянницы, и сделали то, что через полгода царь не говорил уже с ней ни о каких делах и следственно не имел к ней никакой более доверенности. Великая княжна, у которой душа была превосходнейшая, чрезвычайно страдала от того, что брат удалился от нее, и это страдание усугублялось еще тем, что он ее обижал, отдавая при всех почет ее тетке, которая совсем перестала ходить к ней и торжествовала победу, перестав считаться с великой княжной. Вот настоящая причина ее болезни, и грусть ее была так велика, что она впала в изнурительную лихорадку, которая чуть было не свела ее в могилу, но крепкое ее телосложение и молодость избавили ее от сей опасности. Царь несколько недель пробыл в подмосковных, но возвратился 30-го числа и на другой день сделал смотр обоим гвардейским полкам. Он пригласил меня на сей смотр, и я остался доволен экзерцицией сих полков.

Июня 2 поехал я к барону Остерману и очень удивился, найдя у него фаворита Долгорукого и отца его. Они смутились при моем входе, почему я счел приличным сократить мое посещение и, посидев немного, откланялся с большим желанием узнать, зачем они приезжали.

Я узнал это на другой день от самого фаворита, к которому заехал. Он сказал мне, что пробыл у Остермана более четырех часов, что Остерман, со слезами на глазах, просил его о дружбе, уверяя, что он никогда и ничего не будет делать без его согласия и будет говорить с царем не иначе как при нем, после чего они заговорили о здоровье царском, условясь, чтобы впредь всегда ездил за город с Его величеством врач, и что, наконец, они говорили о домашних делах. Он примолвил, что никогда не будет любить Остермана. Беседу нашу прекратил присланный от царя звать Долгорукого к себе.

Июня 4 получено известие о кончине герцогини Еолштинской, которая без прекословия была первой красавицей в Европе. Русских мало опечалило это горестное известие, да и сам царь не грустил, однако же велел надеть траур на три месяца. Еерцогиня была дочерью Петра I и покойной царицы Екатерины и вышла за герцога Еолштейн-Еотторпского в 1725 году.

Царь, пробыв в Москве только два дня, уехал опять за город, но фаворит велел мне сказать, что когда я назначу день своего праздника, то уведомил бы его, и он уговорит Его величество быть на нем.

Июня 23 получил я письмо от маркиза де ла Паз, который дал мне знать, что Его величество король, наш государь, совершенно одобряет то, что я принял Андреевский орден и повелевает мне благодарить царя именем Его величества за отличие, мне оказанное.

Приготовив все для праздника, который я должен был дать по случаю сугубого бракосочетания, я отправил нарочного к фавориту с просьбой доложить о сем царю и просить его о назначении дня. Мне отвечали, что Его величество назначил 27-е число, что он возвратится в Москву единственно для того, чтобы быть на моем празднике, и что я могу приехать туда, где теперь находится Его величество для формального приглашения. Я очень был доволен сим знаком милости, потому что никому не давалось позволения видеть Его величество, когда он занимался охотой с избранным обществом.

Вследствие сего я отправился в подмосковную фаворита Еоренки, где находился царь, и Его величество принял меня с отличным благоволением. Пригласив его формально на свой праздник и отобедав с ним, я рано возвратился в Москву для приглашения принцесс. Его величество приехал в город в ту же самую ночь.

Наконец 27-го числа я дал свой праздник и, по мнению общему, он был лучше всех, какие только бывали в России. Бал длился до 3 часов утра, и царь уехал очень довольный моим праздником, который стоил мне 6979 рублей или 2000 испанских пистолей.

Июля 10, по старому стилю день Св. Петра, тезоименитства царского. Я приехал во дворец с графом Вратиславским, и царь приказал нам остаться обедать за его столом. Стол кончился почти в 5 с половиной часов, и как нам сказали, что в это же самое время начинается бал, то мы и остались там в беседе с бароном Остерманом и князем Василием Долгоруким. Вскоре пришел генерал Ягужинский сказать, что меня зовет к себе фаворит, и провел меня до его комнат, где я нашел фельдмаршала Долгорукого, с которым и познакомился. Мы попили порядочно. Сегодняшний бал продолжался до двух часов утра, и царь обращался со мной благосклоннее обыкновенного, так что весь двор заметил это.

В тот же день простили барона Шафирова и позволили ему приехать ко двору поцеловать руку у царя. Он был любимцем у Петра I и вице-канцлером, но несколько уже лет находился в опале, был лишен всех чинов и ордена Св. Андрея. Остерман, который очень его боялся, по причине больших его способностей, всегда сопротивлялся его прощению, но Долгорукие, которым он был родней, успели помочь ему, с тем, однако же, чтобы он оставался без должности и имел бы только счастье видеть своего государя. Впрочем, все дело состояло единственно в том, чтобы навести страх на Остермана.

Июля 22 царь возвратился в Москву по случаю дня рождения своей сестры великой княжны, и для того, чтобы принять от графа Вратиславского две богатые кареты, присланные в дар царю от императора.

Июля 23, по окончании приема карет, мы были у руки великой княжны и тот же час сели за ужин с Его величеством и принцессами, после чего танцевали до первого часа пополуночи. В сей же день царь возвратил фельдмаршалу Долгорукому чин подполковника гвардии, которого, как и всех прочих, он был лишен Петром I за то, что пристал к его сыну, отцу нынешнего государя, погубленному в 1718 году.

В тот же день Его величество пожаловал орден Св. Александра Невского гофмаршалу Шепелеву и статскому советнику Наумову.

Июля 31 приезжал ко мне фаворит Долгорукий. На изъяснение мое о необходимости и последствиях возвращения в Петербург он уверял меня, что и сам желает уговорить к тому царя, но как его родитель и другие все стараются удержать царя в Москве, то ему не хочется, чтобы кто-либо знал о его намерении, и даже с Остерманом он не будет говорить о том. Наконец, он обещал мне склонить на то царя, как скоро выпадет только снег, чтобы можно было ехать на полозьях, но просил содержать это в тайне, что я ему и обещал. Таким образом мы расстались.

В начале августа фаворит Долгорукий и барон Остерман, бывшие явными между собой врагами, помирились. Немало содействовал этому и я, хлопотав о сем с лишком четыре месяца. Со стороны Остермана я не нашел ни малейшего сопротивления, но очень трудно было уломать фаворита. Он имел врожденное отвращение к Остерману, которое поддерживали родственники и соотчичи, не желавшие между ними согласия, потому что Остерман был неспособен давать ему, подобно им, дурные советы, и поэтому всячески старались побуждать его к низвержению Остермана. Но наконец фаворит понял, что для него нужно жить в ладах с сим просвещенным министром, и потому он пристал к нему и не делал ничего, не посоветовавшись с ним.

В это же время возвращено имение всем тем, у которых оно было конфисковано Петром I за участие их в деле царевича, родителя нынешнего государя, погубленного в 1718 году. Эту милость исходатайствовал фельдмаршал Долгорукий, который и сам в то время попал в опалу, но Екатерина I возвратила ему и честь, и чины. Теперь он в великой милости у царя, который ему ни в чем не отказывает.

Августа 29 я имел честь крестить с великой княжной дочь одного придворного контролера, а как здесь в обычае дарить куму, то я поднес ее высочеству табакерку, осыпанную бриллиантами, ценой в 500 испанских пистолей или в 1750 рублей.

Сентября б, день Св. Наталии, именины великой княжны. По сему случаю был во дворце праздник, состоявший, как и прежде, из ужина, бала и фейерверка.

Сего же дня получил орден Св. Александра Невского генерал-лейтенант Балк.

На сем празднике все заметили величайшую перемену в обращении царя с принцессой Елисаветой, в которую он был действительно влюблен, но поступки этой принцессы и происки ее врагов до того подействовали на монарха, что его любовь превратилась в презрение. Прежде он беспрестанно говорил с ней, а теперь не сказал ей ни одного слова и даже ушел не простившись. Главное побуждение, которое заставило царя поступить таким образом, было сообщение служанки, недовольной княгиней, которая довела до сведения Его величества о всем ее образе действия, сводящемся к тому, что она не хотела отдаться Его величеству в надежде еще более влюбить его в себя своим сопротивлением и заставить его жениться на себе, хотя это было против правил русской религии из-за родства. У нее давно была связь с одним гренадером, и в настоящее время другая с генералом Бутурлиным, его камергером. Я не ручаюсь за справедливость этого обвинения, но его было достаточно, чтобы изменить образ мыслей царя, который не мог уже более ее любить.

Сентября 9 я долго беседовал с князем-фаворитом. В сильных выражениях говорил я ему против всего того, что англичане могли бы затеять во вред нашего союза, и склонил его к тому, что он обещал мне убедить государя твердо держаться условий, не внимая никаким противным предложениям. После сего я долго уговаривал его о продолжении дружбы с бароном Остерманом, доказывая, что ежели они будут жить согласно между собой, то тем лучше могут служить государю и тем сильнее могут противиться своим врагам. Он мне обещал это.

Немедленно после сего я стал говорить ему о нашем возвращении в Петербург, а он сказал, что уже два раза заговаривал о том государю, и надеется, что к зиме мы отправимся туда. Но между тем, однако же, он в этом не уверен, потому что пока еще можно будет охотиться, то настоятельно говорить нельзя, а как скоро придет время, он всячески будет стараться об отъезде при первом выпавшем снеге.

По окончании сей политической беседы он дал мне знаки ордена Св. Александра, чтобы я мог надеть их завтра на праздник сего святого, не надевая уже ордена Св. Андрея, как то делает сам царь и все кавалеры Андреевские, кои вместе с тем и Александровские, точно так как во Франции все кавалеры ордена Св. Духа суть кавалеры и ордена Св. Михаила.

Сентября 10 все кавалеры Андреевские были приглашены во дворец, и по окончании обедни мы обедали с Его величеством, заняв места по старшинству.

Сентября 16, именины принцессы Елисаветы. Ее Высочество пригласила нас в свой дворец в 4 часа пополудни на ужин и на танцы. Царь приехал не прежде, как к самому ужину, и едва только он кончился, то уехал, не дожидаясь бала, который я открыл с великой княжной. Никогда еще не показывал он так явно своего отвращения к принцессе, что очень ей было досадно, но она, как будто не заметив сего, показывала веселый вид всю ночь. На этом бале потерял я перстень в 2000 ефимков, но его нашли на другой день, подметая комнаты.

Через два дня после сего царь отправился опять на охоту за город и пробыл там пять недель. Министры последовали его примеру, и таким образом в Москве остались только великая княжна и иностранные министры. Октября 14 царь возвратился в Москву.

Октября 17 Его величество получил от короля Польского орден Белого орла, который возложил на него граф Вратиславский.

В это же время я узнал, что граф Вратиславский старается женить царя и выдать замуж великую княжну. Императору и герцогу Бланкенбургскому хотелось сделать мену с Россией, женя царя на дочери герцога Брауншвейг-Бевернского, а старшего сына сего герцога на великой княжне. Но едва только граф заговорил о том, то получил отказ, потому что 1) герцогиня Бевернская была сестрой матери царской, и следовательно, дети ее были двоюродными Его величеству, поэтому брак сей не мог состояться как совершенно противный русской церкви, запрещающей бракосочетание между близкими родственниками; 2) потому что не хотели русскую великую княжну выдать за принца младшего; 3) потому что царь не имел еще ни малейшего желания вступать в брак, а болезнь великой княжны не дозволяла вступать в переговоры о ее бракосочетании до тех пор, пока она не выздоровеет от своей тяжкой болезни.

Вместе с сим граф Вратиславский, вследствие повеления, полученного им от своего двора, предлагал также о бракосочетании принцессы Елисаветы с маркграфом Бранденбург-Барейтским. Он говорил о том с Остерманом, который одобрил это и обещал узнать от фаворита, можно ли будет надеяться на успех.

Октября 23 день рождения государя праздновали с величайшей пышностью.

Октября 25 я представил царю две борзые собаки, кои нарочно выписал из Англии, и Его величество так был доволен, как будто я подарил ему целую область. В тот же вечер он поехал опять за город, сказав, что воротится не прежде, как выпадет первый снег.

В ноябре болезнь великой княжны дошла до того, что и сами врачи признались в невозможности ее исцеления. Вследствие сего отправили к царю курьера, и он приехал в Москву 18-го числа.

Ноября 19 врачи предписали великой княжне пить женское молоко как единственное средство, которое может спасти ее и которое предлагал я с лишком за четыре месяца до того.

Ноября 21 умер великий адмирал Апраксин, и чин этот был упразднен. Это был хороший человек, совсем не враг иностранцам, чрезвычайно храбр, с большими познаниями. Он оставил большое состояние, из которого небольшую только часть отказал своей родне, а все остальное велел раздать своим друзьям и служителям, но большую часть завещал царю.

Новое лекарство, предписанное великой княжне подействовало хорошо, и ей сделалось было легче, но 28-го числа она дошла до того, что впала в беспамятство, и некоторое время считали ее уже умершей, потому что она вся похолодела, и врачи отчаялись совсем за ее жизнь.

Ноября 30 долго беседовал я с фаворитом и сильно настаивал на возвращении нашем в Петербург, представляя ему, как это полезно не только для царской службы, но и для него собственно, потому что удалит Его величество от старых русских, которые ежедневно старались отвратить от него царя, а как скоро этих господ при нем не будет, он получит полную власть над царем. Я прибавил к этому, что кончина великой княжны, которая нам угрожает, была бы самым благовидным предлогом уехать из Москвы, где Его величество лишился той, которую он любил так нежно. Мне удалось убедить его, и он уверил меня, что употребит все возможное, чтобы склонить на то царя, но как все русские противятся этому переезду, и того не желает его отец, то он просил не говорить о том никому.

Декабря 1 был я у Остермана и нашел его в слезах о состоянии здоровья великой княжны. Он сказал мне, что трепещет за царя и не ручается за его жизнь, если он не выедет из Москвы, климат которой, по его мнению, нездоров для него, а особливо ввиду участи его сестры. В ответ на это я пересказал ему все то, что фаворит говорил мне накануне, и Остерман, поблагодарив меня за то, просил убедительно напомнить ему об этом при первой встрече.

Великая княжна провела ночь с 2 на 3 число довольно хорошо, ибо спала около б часов, но утром 4-го напала на нее жестокая лихорадка, которая ослабела к вечеру. В 10 часу она, помолившись, хотела лечь спать, но едва только легла в постель, как на нее напали такие жестокие судороги, что она скончалась не более как в две минуты.

Так кончила жизнь великая княжна Наталия Алексеевна, сестра Петра II, имев от роду 14 лет и несколько месяцев. Она украшалась всеми возможными хорошими качествами, не была красавицей, но что значит красота, когда сердце совершенно? Она была покровительницей иностранцев и говорила очень хорошо на французском и немецком языках, была кумиром всех честных людей, перлом России. Словом, слишком совершенна для того, чтоб Бог оставил ее в среде варваров, которым неизвестно, что такое истинная и неизменная добродетель, и Бог не дозволил ей жить долго на сем свете.

Царь, узнав о кончине своей сестры, впал в величайшую печаль, не мог заснуть во всю ночь и утром, в 4 часа, переехал из Слободского дворца, где умерла великая княжна, в Кремлевский.

В этот день я не мог видеться с Остерманом, хотя заезжал к нему два раза, но 5-го числа застал его дома в таком горестном состоянии, что он едва мог говорить. Я утешал его как мог, советуя, чтобы он поберег себя для спасения жизни государя, заставив его бежать из Москвы. Он отвечал, что в этом состоит все его желание и что он будет неутешим, если царь не согласится на то.

Я искал случая увидеться с фаворитом, но не мог найти его до 8-го числа.

Между тем Остерман запиской просил меня побывать у него, чтобы поговорить об одном важном деле. Я приехал к нему б-го числа поутру и нашел его в отчаянии от неосторожности и болтовни графа Вратиславского. В самый день кончины великой княжны князь Сергей Долгорукий обедал у графа Вратиславского, который, напившись порядочно, сказал, что ему весьма хочется, чтобы царь переехал в Петербург, примолвив, что он считает себя очень несчастным, что не может обратить на себя благоволение не только царя, но даже его фаворита с тех пор, как приехал в Москву, что другие (а это был я), приехавшие прежде его, были счастливее, но что никто более его не желает царю славы и счастья. Остерман сказал мне, что фаворит знал уже это и говорил о том с сердцем, потому что он ненавидит Вратиславского и потому что хотя князь Сергей и дядя ему, но он был явным ему врагом.

Декабря 8 я долго беседовал с фаворитом и, засвидетельствовав сожаление о кончине великой княжны, дал ему почувствовать необходимость возвращения в Петербург, примолвив, что это весьма нужно: для государя по причине его здоровья; для государства, чтобы у Его величества перед глазами были завоевания, сделанные его дедом, и флот, который истребится, если двор еще долго останется в Москве; и наконец для самих Долгоруких, потому что если с царем случится какое несчастье, то они пропадут совсем: ибо общая ненависть к ним так велика, что народ передушит их всех, но в Петербурге, какое бы ни случилось несчастье, он и весь его род не подвергнутся никакой опасности. Он был согласен со всем и обещал то же самое, что и прежде, то есть убеждать царя возвратиться в Петербург.

Переговорив о сем деле, князь стал сильно жаловаться мне на графа Вратиславского и пересказал то, что я слышал уже от Остермана, но к этому прибавил, что граф жаловался на него князьям Сергею и Василию Долгоруким, кои отъявленные ему враги.

Декабря 11, по старому стилю день Св. Андрея, все мы, кавалеры сего ордена, были во дворце для поздравления царя, но, по случаю кончины великой княжны, праздника не было.

Продолжая свою реляцию в виде журнала, скажу, что в первый день января 1729 года я положительно узнал, что никакими средствами не могли ни в чем обвинить графа Александра Нарышкина и что причиной его опалы была ненависть к нему князя Алексея Долгорукого, отца фаворита.

Января 7 я был у тела великой княжны, которое было выставлено во дворце с величайшим великолепием. Как в России ведется обыкновение целовать руку умерших государей, как будто они еще живы, то я не хотел устранить себя от сего обычая и поцеловал руку у покойницы с величайшим умилением.

Января 12, день Нового года по старому стилю, был я с поздравлением у царя, а потом обедал у фаворита и имел время порядочно поговорить с ним. Он сказал мне, что, считая меня своим другом, убедительно просит не дружиться с Бутурлиным, камергером принцессы Елисаветы, потому что он дрянь и способен на дурные дела, что прежде он был с ним дружен, но узнав, что это ему вредило, он оставил его. Что обер-шталмейстер Ягужинский, потому что его любит, сделает все, что только может, чтобы прервать эту связь, а как я дружен с Ягужинским, то он просит меня помогать ему в этом. Я дал ему слово и действительно через несколько дней говорил Ягужинскому так настоятельно, что тот обещал раздружиться с Бутурлиным, что и сделал. Фаворит был много мне обязан за это доброе дело.

Января 13 Остерман сказал мне, что фаворит уведомил его о всем том, что он говорил со мной с глазу на глаз и что они условились погубить Бутурлина, потому что очень опасно было оставлять его на том месте, на котором он мог давать дурные советы государю. Но прежде исполнения сего они хотели прервать дружбу между ним и Ягужинским, чтобы не подвергнуть опале и сего последнего.

Я заезжал к фавориту 17, 20 и 23-го числа и нашел, что он очень охладел в нашем деле, как о том уже предуведомил меня Остерман. Мне хотелось вселить в него поболее жара, и потому я говорил ему сильно, доказывая необходимость возвращения в Петербург. Он обещал мне то же, что и прежде. Правда и то, что отец его, узнав кое-что из наших совещаний, старается не отходить от царя ни на минуту, и чтобы еще более отвратить его от возвращения в Петербург, он уговорил его ехать на охоту на несколько недель за 50 верст от Москвы, в той уверенности, что по возвращении в Москву начнется уже оттепель и дорога испортится так, что поездку должно будет отложить до будущей зимы, ибо он очень хорошо знал, что царь не выедет из Москвы летом по причине множества дичи в окрестностях сего города, чего нет в Петербурге.

В это время князь Алексей Долгорукий, отец фаворита, приучил царя ездить каждый день поутру, как скоро он оденется, в одну подмосковную Его величества, село Измайлово, в одном лье от города, под предлогом совсем разлучить его с принцессой Елисаветой, но в сущности, чтоб удалить его от всех тех, кои могли говорить ему о возвращении в Петербург, а также чтобы он не занимался государственными делами, и чтобы поселить в него, елико возможно, мысль о введении старых обычаев и, наконец, для того, чтобы заставить его жениться на одной из своих дочерей. Со своей стороны принцесса Елисавета, видя, что царь ее покинул, начала довольно беззастенчиво вести жизнь, недостойную ее рождения, и на людях входить в связь с людьми низкого происхождения, как с гвардейскими гренадерами и другими.

Января 28 узнал я наконец от фаворита, что о возвращении в Петербург и думать более нельзя, потому что этому сильно противятся и, более нежели когда, стараются отвратить от сего государя. Я воспламенял его всячески, но понапрасну, ибо увидел, что отец и родня так его застращали, что он не смел более говорить о том.

Января 31 совершились похороны великой княжны с величайшим торжеством и великолепием. Государь присутствовал во все время сего обряда. По окончании божественной службы открыли гроб, и Его величество дал последнее целование усопшей с величайшей нежностью.

Февраля 4 я долго пробыл у Остермана и сильно говорил ему о возвращении в Петербург, сказав, что я получил от короля, моего государя, повеление следовать всюду за Его величеством, и что если мы проведем весь год, не видав его и не имея никого, с кем вести переговоры о делах, то бесполезно будет для короля держать меня в России, и это даже неприлично для королевского достоинства. Он соглашался со мной и просил меня поговорить о том с фаворитом и сделать последнее усилие.

Февраля 5 я отправился к графу Вратиславскому, говорил ему то же, что Остерману и довел его до того, что он согласился ехать со мной к государственному канцлеру и к прочим министрам, чтобы настойчиво поговорить о поездке царя и что не совсем прилично для нас оставаться здесь целый год, не видя Его величества.

Февраля 7 граф Вратиславский и я были у государственного канцлера, у Остермана и у всех прочих чинов Верховного совета. Мой товарищ согласился, чтобы я говорил за нас обоих, и, вследствие сего, я изобразил, сколько можно сильнее, неудобства, происходящие от отсутствия царя на три или на четыре месяца за 40 или 50 лье от Москвы, в такое время, когда мы не знаем, чем кончится конгресс, и что в случае войны присутствие Его величества в Москве необходимо для распоряжения относительно выполнения условий, заключенных на Венском конгрессе. После сего изобразил я им, как противно достоинству наших государей, что мы так долго живем в Москве, не зная, с кем говорить о делах, и что, наконец, мы принуждены будем донести нашим государям о бесполезности нашего пребывания здесь в таких обстоятельствах. Все министры выслушали нас внимательно и обещали стараться отвратить государя от преднамереваемой (новой) поездки.

Февраля 8 отправился я один к фавориту и в сильных выражениях сказал ему то, что я говорил министрам Совета, примолвив, что все жалуются на образ жизни царский и всю вину слагают на отца его, князя Алексея, что вся ненависть к отцу может пасть и на него самого, и следственно, для собственной его пользы, надобно сделать так, чтобы царь чаще показывался народу, не уезжая из Москвы на такое долгое время, и ознакомился поболее с теми, кои приезжают ко двору. Он с благодарностью принял откровенность, с которой я говорил ему, и обещал всячески стараться остановить предположенную поездку.

Через четыре дня после сего я опять был у него, 12-го числа. Он сказал мне, что все то, что я говорил ему в последнее свидание, так на него подействовало, что он много говорил государю и ему удалось сделать то, что впредь Его величество будет ездить на охоту не более как за 8 или 10 лье от Москвы. Это принесло мне немало удовольствия, потому что сделал это я один, придумав ехать с Вратиславским ко всем министрам и говорить о сем деле.

После сего я очень часто виделся с министрами и с фаворитом, но в течение двух недель не случилось ничего замечательного. В это время нашел я нужным донести королю о настоящем положении русского двора и отправил к нему очень подробную депешу, из которой представляю здесь выписку, чтобы знали, в каком положении находились тогда дела.

«Все были очень недовольны чрезмерной властью дома Долгоруких, кои управляли всем без исключения. Фаворит, уверенный в царской к нему любви, не всегда бывал при государе и большую часть времени проводил в своих забавах. Я, любя его, часто говорил ему о том, но все понапрасну. Не было недостатка в людях, кои, желая погубить фаворита, говорили царю о дурной его жизни, и даже сам отец его, из зависти к нему, искал случая ослабить влияние его. Это покажется очень странным, но надо знать, что в России не ценят никого и не верят никому, а каждый думает о собственной выгоде, ради которой жертвуют отцом, матерью, сыновьями, родственниками и друзьями.

Князь Голицын, бывший послом в Испании, а теперь камергер, сначала понравился было Его величеству. Он происходил из такого дома, который всегда враждовал с Долгорукими, и был умен, а отец его был одарен отличными способностями и человек очень решительный. Все ожидали, удостоится ли князь Голицын благоволения к себе государя, ибо в этом случае дом Долгоруких подвергнется опале, следствием чего будет большая перемена в правлении, и все иноземцы должны будут считать себя погибшими, потому что Голицыны, все вообще, ненавидят их. И с другой стороны, все в Москве роптали на образ жизни царя, приписывая это тем, кои окружали Его величество. Любившие отечество приходили в отчаяние, видя, что государь каждый день поутру, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную с князем Алексеем Долгоруким, отцом фаворита, и с дежурным камергером, и остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому государю. Мне очень хорошо было известно, что одна из главнейших целей князя Алексея состояла в том, чтобы удалить царя от принцессы Елисаветы, и как о том почти никто не знал, то всю вину слагали на него. У него была еще другая причина увозить царя каждый день за город, и именно: любовь его ко второму сыну Николаю, которого он хотел ввести в милость и тем удалить старшего. Фаворит знал все, что против него замышляют, но, несмотря на это, не было средства заставить его бывать чаще с царем. Весьма часто говорил я ему об этом. Но он всегда отвечал мне, что не ездит с государем за город, потому что не хочет быть свидетелем глупостей, которые заставляют его делать, и бесстыдств, сопровождающих его. Но образ жизни его ясно показывал, что настоящим побуждением к тому было желание пользоваться отсутствием царя, дабы веселиться и вполне предаваться разгульной жизни.

С другой стороны, Верховный совет не собирался. Государственный канцлер лежал в подагре. Остерман был в отчаянии и от того занемог. Князь Голицын притворился больным и не хотел слышать о делах. Князь Алексей Долгорукий был беспрестанно с царем, а князь Василий Долгорукий занимался только интригами, стараясь, чтобы двор не возвращался в Петербург. Он мог бы пособить горю, если бы захотел, потому что князь Алексей, который один только мог действовать на государя, следовал слепо его советам, но он находил удовольствие видеть дела в дурном положении, думая посредством сего ввести старинные обычаи. При этом, однако же, не было недостатка в людях, кои извещали царя о ропоте народном и о дурном поведении Долгоруких и пр., и это заставляло надеяться, что Его величество, одаренный проницательным умом и решительным характером, может принять меры, кои произведут большую перемену в делах.

В таком беспорядке могло бы случиться что-нибудь такое, что было бы противно достоинству короля, моего государя, и потому я счел обязанностью донести о том Его величеству, присовокупив, что я делаюсь совершенно ненужным в России, где достаточно будет одного резидента или секретаря, на которого можно возложить небольшое число дел, оставшихся для переговоров».

В исходе февраля сослали графа Александра Нарышкина[186] на житье в его деревню, в 50 с лишком лье от Москвы, но, как не могли уличить его ни в чем против государя или государства, то очевидным сделалось, что причиной его опалы были страх, который он внушал, и ненависть к нему его соперников и врагов.

Марта 8, в день восшествия на престол царя, был съезд ко двору для целования руки. При сем случае Его величество пожаловал орден Св. Александра Невского графу Краму, посланнику Бланкенбургскому (за которого я просил), барону Остерману, посланнику Мекленбургскому и брату вице-канцлера, генерал-лейтенанту Лефорту, камергеру Строганову и генералам Измайлову и Леонтьеву. Впрочем, все мы, иностранные министры, ужинали с государем, и после прекрасного фейерверка начался бал, который продолжался до 7 часов утра. Принцесса Елисавета не была на этом празднике, сказавшись больной, но выздоровела на другой день. О чем много было толков.

Марта 12 царь отправился на охоту за 12 лье от Москвы и пробыл за городом до Святой недели. Хотя его отсутствие не должно было продолжаться так долго, как было положено прежде, но, несмотря на то, ропот не прекращался. Всю вину возлагали на князя Алексея Долгорукого. Он, под предлогом царской забавы и чтоб лишить его случая видаться с принцессой Елисаветой, каждый день выдумывал новые причины с целью удалить Его величество от всех, и это по четырем побуждениям: 1) иметь его совершенно в своей власти; 2) вселить в него старинные русские правила и некоторую ненависть к законам и благим учреждениям Петра I; 3) заставить его мало-помалу жениться на одной из своих дочерей и 4) сими поездками уменьшить доверенность к Остерману, потому что Долгорукий боялся, и не понапрасну, что сей благоразумный министр, заботившийся только о том, чтобы воспитать своего государя в правилах его деда, заставит его не токмо жить в Петербурге, но и вступить в брак с какой-нибудь иностранной принцессой. Фаворит был совершенно другого мнения с отцом, но никак не смел идти против него и, сколько волей, столько же и неволей, решился не советовать Его величеству ни в пользу, ни против видов своего отца.

В самый день царского отъезда я поехал к фавориту и долго просидел у него. Он, любя меня, говорил со мной откровенно, и я воспользовался сим случаем говорить ему так, как будто бы я сам был русский. Я изъяснил ему ропот народный на отца и всех Долгоруких, следствия, кои могут произойти от дурного воспитания государя, к погибели их всех. Намекнул ему про обязанности его самого и отца его советовать царю заняться делами государственными и держать Россию в том цветущем и грозном положении, в которое поставил ее великий дед его, чтобы он хотя несколько раз присутствовал в Совете и заставлял докладывать себе о государственных делах. Я привел ему в пример короля французского Людовика XV, который, быв еще ребенком, присутствовал в своем Совете, дабы научиться искусству царствовать, также пример нашей покойной королевы Савойской, которая, сделавшись правительницей Испании в 14 лет, имела терпение присутствовать в каждом собрании Совета. Словом, я высказал ему все то, что внушали мне дружба к нему, почтение к государю его и небольшая моя опытность. Но хотя он и соглашался со мной во всем и благодарил меня, однако же мне показалось, что не слишком много хотел последовать моим советам по причине своего нерешительного характера, о котором я уже говорил.

Вследствие сего я отправил королю, с первым курьером, донесение, в котором повторил все то, о чем писал уже несколько раз, то есть Русское государство скоро придет опять в прежнее свое состояние, чему пособить никто не хочет, и что царя не только не будут уважать его соседи, но и что он сделался совсем бесполезным для своих друзей и союзников, что иностранные министры играют очень жалкую роль при дворе, потому что видят государя только в праздничные дни, и то мимоходом, не обращая на себя никакого внимания, что Остерман страдает и страдания его умножаются еще более от того, что каждый день отнимают у него способы помочь злу. Словом, что один только Бог может устранить сей беспорядок, внушив царю, когда он возмужает, желание последовать славному примеру его деда. Через несколько дней после сего приехал из Сибири курьер с известием, что караван, отправленный в Китай в 1726 году, возвратился на границы. Это известие принесло величайшее удовольствие министерству, которое увидело следствия негоциаций графа Саввы Рагузинского.

Марта 17 жена и обе дочери князя Долгорукого, отца фаворитова, приезжали к царю во время его охоты, что заставило многих призадуматься, потому что все знали, что Долгорукому хотелось женить царя на одной из своих дочерей. Думали, что в это же самое время будет и сговор, однако же ошиблись. Я много говорил о сем деле с Остерманом, который признался, что также боится этой свадьбы, но никак не думает, чтобы дело это уже так подвинулось.

Апреля 4 государь возвратился в Москву, и мы узнали, что вместо сговора его на дочери Долгорукого Его величество имел некоторое неудовольствие на сего министра, которое, однако же, осталось без всяких последствий.

В это время было в Москве чрезвычайное множество больных, так что в каждом доме лежало в постели с лишком три четверти слуг и многие стали бояться какой-то заразы. Но когда, по повелению царя, были вскрыты тела умерших скоропостижно и других, то нашли, что эта болезнь не была нимало заразительной.

Апреля 18 царь занемог простудной лихорадкой с кашлем, но, пролежав в постели в испарине, он выздоровел через три дня.

В исходе апреля князь Голицын, начальствовавший в Украине, донес, что татары делают некоторое движение, и просил о присылке некоторого числа пехотных войск, потому что в мирное время никогда их не бывает в тамошних местах. По сему отправили к нему три полка под начальством генерал-майора Бутурлина, которого выбрали не потому, что его считали способным, а для того, чтобы отдалить его от принцессы Елисаветы, у которой он был фаворитом и камергером.

Мая б царь отправился на охоту в подмосковную на две недели и возвратился.

Мая 24 поехал опять, верст за 50 от Москвы.

Июля 10, день Св. Петра, именины царские, был во дворце праздник с обыкновенным великолепием и продолжался три дня с иллюминацией.

Июля 16 царь поехал на охоту.

Августа 4 Г. Дитмар, агент шведский, получил от двора своего повеление объявить русскому министерству, что его шведское величество соглашается дать царю титул императора и через несколько дней пришлет о том свою грамоту. И действительно, через восемь дней Дитмар получил эту грамоту и поднес ее.

Сим средством несогласие между обоими дворами кончилось. В то же самое время Дитмар получил кредитив на звание чрезвычайного посланника и представил его. Русский двор был очень доволен.

Сентября 10, день Св. Александра Невского и кавалерийский праздник. Царь рано возвратился в Москву, и, по окончании обедни, все кавалеры имели честь обедать с Его величеством, который вечером опять отправился на охоту.

Сентября 12 намерение отправить князя Куракина в Берлин вдруг переменили и на его место назначили князя Еолицына, который был в Испании. Причина этому была та, что царь не скрывал благорасположения своего к сему последнему, и это встревожило Долгоруких, кои, боясь, чтобы он не сделался наконец фаворитом, удалили его от двора и, с посылкою его в Берлин, дали ему чин действительного тайного советника, дабы, возвратясь, он не мог уже так часто бывать при государе по званию камергера, ибо в России такой обычай, что кто имеет чин действительного тайного советника, тот уже не может занимать место камергера.

Сентября 19 царь отправился на охоту, и с ним поехали: фаворит, отец его, мать и сестры. А как эту поездку устроил также князь Алексей Долгорукий, то все думали, что теперь-то он достигнет своего желания, которым уже давно занят, женить царя на одной из своих дочерей.

Сентября 20 прусский министр возобновил трактат, заключенный его двором в 1725 году с императрицей Екатериной, и хотя это очень скрывали, но узнал, что трактат главнейше состоял в гарантии с обеих сторон о сохранении завоеваний, сделанных у шведов в последнюю войну, и в оборонительном союзе в случае нападения.

Важного ничего не случилось до 23 октября, дня рождения царского. Думали, что Его величество приедет в Москву, и потому все было приготовлено для торжествования сего дня, но он не приехал, и весь праздник состоял только в большом обеде во дворце, к которому были приглашены все чужестранные министры и первейшие придворные чины, а угощал барон Остерман, по званию своему обер-гофмейстера.

Причина, по которой царь не возвратился в Москву, состояла в том, что князь Алексей Долгорукий так ревновал ко всем, что ему пришло в голову, что ежели Его величество проговорит хоть полчаса с другим, то он лишится его милости, да сверх того, он занимается только мыслью выдать одну из дочерей своих за царя, то и боится, чтобы в Москве кто-либо из его врагов не помешал ему в этом. Я был уверен, что бракосочетание будет объявлено по возвращении царя в Москву, но в этой уверенности был только я один из всех чужестранных министров. Граф Вратиславский и другие не хотели верить этому, потому что Остерман сказал им, что этому быть нельзя, и, полагаясь на это, они уведомили свои дворы, что хотя и говорят о бракосочетании царя с одной из княжен Долгоруких, но до этого еще далеко. Остерман и мне говорил то же, но я, быв твердо уверен, что Долгорукие скоро успеют в своем намерении, положительно донес королю, что царь женится тотчас по возвращении своем в Москву.

Ноября 20 царь возвратился в Москву, и тут же стали громче говорить о свадьбе.

Наконец, 30-го числа царь призвал к себе министров Верховного совета, фельдмаршалов и других первейших особ и объявил им, что вступает в брак с княжной Екатериной, старшей дочерью князя Долгорукого и сестрой фаворита. После сего все подошли к руке, а потом отправились в апартаменты княжны для того же. Через два дня церемониймейстер, по приказанию царя, возвестил об этом всем иностранным министрам, и мы за тем осведомились о дне, когда можем поздравить царя и будущую царицу. Нам назначили быть во дворце 5 декабря, то есть в день Св. Екатерины и именин княжны. Мы собрались во дворце и представились царю, представились и княжне.

Декабря 11, день Св. Андрея, все кавалеры сего ордена съехались во дворец, а вечером совершилось обручение с величайшей пышностью. Как скоро все было готово для сего обряда, фаворит отправился из дворца за княжной, которая приехала с большой свитой. Весь дипломатический корпус был приглашен во дворец, а генералам и вельможам русским было приказано собраться там же в 3 часа пополудни.

Как скоро княжна приехала ко дворцу, то ее встретили у крыльца обер-церемониймейстер и обер-гофмаршал, кои проводили ее в залу, где все уже было готово для совершения обручения. Она села у налоя в кресла, а по левую у нее сторону сели принцессы крови на табуретах, по правую же вдовствующая царица в креслах, а позади мать, сестра и родня княжны. Кресла царские были поставлены против кресел княжны, подле стола, на котором лежало Евангелие, по правую сторону было место для чужестранных министров, а по левую для русских вельмож.

По середине зала стоял налой, а подле него архиепископ Новгородский, первенствующий в России, со всем духовенством в полном облачении. Против налоя был устроен великолепный балдахин, поддерживаемый шестью генерал-майорами.

Царь, получив донесение от обер-камергера о приезде княжны, вышел в залу, посидев несколько минут, стал с ней под балдахин, где архиепископ обменял их перстнями по уставу греческой церкви. По окончании сего царь и княжна сели опять на свои места, и тут все присутствующие подходили к целованию их рук и была пушечная пальба. Затем сожжен был прекрасный фейерверк и начался бал, который продолжался очень недолго, потому что княжна очень устала. Ужина не было, но для желавших поставлены были столы.

Надобно заметить, что хотя дом Долгоруких был из древнейших в России и в это время сильнейшим по любви к нему государя, но все они так боялись других, что в день обручения караул во дворце состоял из целого батальона гвардии 1200 человек, между тем как в обыкновенное время занимают его только 150. Даже приказано было гренадерской роте, которой капитаном был фаворит, войти в залу тотчас за царем и поставить часовых ко всем дверям. Даже велели зарядить ружья боевыми патронами и если бы произошло какое смятение, то стрелять на недовольных. Это распоряжение сделал фаворит, не предуведомя о том фельдмаршала Долгорукого, своего дядю, который очень удивился, увидя эту роту в зале, как он сам сказывал мне после.

В 7 часов княжна возвратилась к себе с той же свитой. Декабря 17 граф Вратиславский отправил курьера в Вену с двумя дворянами своего посольства, с графом Мелезимом и бароном Бильденбергом. По его словам, он послал его с просьбой о выдаче ему неполученного жалованья, но это была неправда, а вот настоящее дело. Граф, желая подслужиться к Долгоруким, чтобы через них получить орден Св. Андрея, которого он не мог добиться, как ни хлопотал о том, отправил Бильденберга в Вену для того только, чтобы исходатайствовать у императора фавориту и отцу его титул князя империи и герцогство Козельское в Силезии, которое было некогда пожаловано князю Меншикову. Вратиславский вздумал, что никто не отгадает его, но я тот же час догадался, сказал ему откровенно, и он мне признался.

Но причина отправления Мелезима была другая: с год уже, как он влюбился в княжну Долгорукую, обрученную ныне с государем. Все это знали, так же как и то, что он не нравился княжне, и поэтому граф Вратиславский решился выслать его, чтобы он не сделал никакого дурачества, что причинило бы много хлопот его сиятельству, из которых он не вышел бы сух.

Декабря 21 получил я известие о заключении мира в Севилье между королем, моим государем, и министрами Ганноверского союза. Тотчас же отправился я с сей новостью к барону Остерману, который, быв очень предан Австрии, стал обращаться со мной не с такой уже, как прежде, доверенностью, а существовавшая до сего между мной и Вратиславским вражда прекратилась совершенно: он даже старался всеми силами расстроить меня с двором и фаворитом, в чем и успел было на несколько дней. Надобно сказать, что в беседах моих с графом Вратиславским, до обручения царского, он никак не хотел верить, чтобы государь вступил в брак с княжной Долгорукой, а я, напротив того, всегда утверждал, что это сбудется. По обручении Вратиславскому было досадно, что он ошибся, и он воспользовался случаем поссорить меня с фаворитом, дав ему под рукой знать, что уже полгода я распускаю по всей Москве слух, будто князь Алексей Долгорукий хочет насильно заставить царя жениться на его дочери. Фаворит сначала поверил этому, но я, узнав о том, разуверил его так, что он привязался ко мне еще более прежнего и стал относиться с большим презрением ко Вратиславскому.

До Нового года не произошло ничего любопытного, но в начале 1730 года объявлено о бракосочетании фаворита с дочерью покойного фельдмаршала Шереметева, которая была очень богата и очень хороша собой.

Так же в начале сего года пришло известие о смерти славного князя Меншикова в ссылке. Страшный урок для фаворитов, ибо Меншиков был таковым и, управляя Россией деспотически, вдруг лишился и чести, и имения и был принужден кончить дни свои в монастыре на берегах Белого моря, где трудами рук своих снискивал себе пропитание.

Января 17, по старому стилю день Крещения, было водосвящение по обыкновению, на котором царь присутствовал лично.

В сей день Его величество пожаловал своего фаворита в майоры гвардии: это была последняя милость, оказанная сим добрым государем.

Января 18, поутру, Его величество почувствовал в себе лихорадку и не выходил из комнаты, а как болезнь не уменьшилась и в следующие два дня, то стали догадываться, что она должна быть очень сильна.

Января 21 узнали, что царь занемог оспой, которая высыпалась сильно, но тут же увидели, что она была злокачественна, однако же на третий день, когда Его величество пролежал в сильной испарине, лихорадка пошла на убыль и потому стали надеяться, что он освободится от сей опасной болезни.

С 23 по 28-е число оспа выступила сильно, так что все считали, что Его величество вышел из опасности, но вечером 28-го напала на него такая жестокая лихорадка, что стали опасаться за его жизнь, но как она не уменьшилась, то 29-го числа его причастили Св. Таин.

Между тем Долгорукие уже составили духовное завещание, по которому царь должен был назначить своим преемником на престол княжну, его обрученную невесту, но когда бумагу эту поднесли царю для подписания, то у него не было уже ни языка, ни сил, и наконец он испустил последнее дыхание, после долгой агонии 30-го числа в 1 час 25 минут пополуночи.[187]

Так кончил жизнь свою Петр II, имея от роду 14 лет, 3 месяца и 7 дней, владев Россией 2 года, 8 месяцев и 13 дней. Потеря его была невознаградима для России, потому что добрые качества сего государя давали надежду на счастливое и славное царствование. В нем было много ума, сметливости и скромности. В нем не было заметно никакой наклонности к каким-либо порокам, а пьянство, в то время общее, совсем не было по его вкусу. Собой он был очень красив и росту чрезвычайного по своим летам. Он хорошо говорил по-немецки, по латыни и по-французски и имел хорошие понятия в науках, но, сделавшись государем в 11 лет, оставил совсем науки, а окружавшие его русские старались отводить его от чтения, чтобы он не научился. Он не имел еще столько твердости духа, чтобы действовать по собственному побуждению, чем воспользовавшись, князь Алексей Долгорукий, его гофмейстер, и сын его фаворит делали все по своей воле и с таким деспотизмом, что прочие не слишком много сокрушались о кончине сего юного государя. В течение двух лет, проведенных им в Москве, его заставляли беспрестанно ездить на охоту,[188] чтобы удалить его от всех, и держали всегда в своих руках. Наконец заставили его согласиться на брак с княжной Екатериной Долгорукой, но это согласие было принужденное, и многие были такого мнения, что свадьбе никогда не бывать. Правду сказать и то, что он нимало не уважал ее, и я сам был свидетелем, что он едва на нее взглядывал. Замечательно было, что с самого того дня, как он объявил о своем намерении вступить в брак, он впал в такую задумчивость, что ничто более его не развлекало, и он даже говорил своим приближенным, что умрет скоро и что жизнь ему уже наскучила.

Наконец, Россия лишилась Петра II, который, по-видимому, мог быть великим государем, если бы когда-либо избавился от ига Долгоруких. С ним кончилось мужское поколение дома Романовых, царствовавшего 118 лет, ибо царь Михаил Федорович, дед Петра I, был избран на престол в 1612 году.

Лишь только министры Верховного совета увидели, что государь скончается непременно, то собрались во дворце со знатнейшими вельможами и стали рассуждать о наследовании престола. Мнения разделились на четыре стороны.

Первая сторона была Долгоруких, которым хотелось возвести на престол обрученную невесту царскую, для чего они и составили было духовную, что, однако же, им не удалось, как сказано выше, и потому, увидев, что противники сильнее их, они отказались от своего намерения.

Вторая сторона была царицы, бабки покойного царя, которой действительно предлагали корону, но она отказалась под предлогом глубокой своей старости и болезней.

Третья сторона желала видеть на престоле принцессу Елисавету, дочь Петра I.

Наконец, четвертая старалась о герцоге Голштинском, мать которого была старшей сестрой принцессы Елисаветы.

Но обе последние стороны были так слабы, что о предложении их даже и не рассуждали.

Тут дом Голицыных, упавший было во время владычества Долгоруких, поднял голову и захотел осуществить мысль, всегда им лелеянную, связать руки своим государям, до того времени очень деспотичным, введя образ правления, подобный английскому. Князь Дмитрий Голицын, член Верховного совета, заговорил первый, и к нему пристали: брат его фельдмаршал, Долгорукие и большая часть бывших в собрании, и таким образом положили избрать на престол принцессу Анну, вдовствующую герцогиню Курляндскую, дочь царя Иоанна, старшего брата Петра I, но с тем, чтобы она подписала условия, на которых ее избрали.

Уговорившись в этом, они ожидали кончины государя, которая и последовала 30 января, как я уже сказал, в 1 часу поутру, а в 5 часов Верховный совет, Сенат, коллегии, весь генералитет и полковники, бывшие тогда в Москве, собрались во дворце.

Собрание открыл, за отсутствием государственного канцлера, страдавшего простудой, князь Дмитрий Голицын речью, в которой сказал, что поелику Богу угодно было отозвать к себе государя Петра II, надлежит подумать о избрании верховного главы для всей Российской империи, а как вдовствующая герцогиня Курляндская одарена всеми добрыми качествами, то, кажется, нельзя сделать лучшего выбора.

4. Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери генерал-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева[189]

<…> Не всегда бывают щасливы благороднорожденные, по большей части находятца в свете из знатных домов происходящие бедственны, а от подлости рождения происходят в великие люди, знатные чины и богатство получают. На то есть определение Божие. Когда и я на свет родилась, надеюсь, что все приятели отца моево и знающия дом наш блажили день рождения моего, видя радующихся родителей моих и благодарящих Бога о рождении дочери. Отец мой и мать надежду имели, что я им буду утеха при старости. Казалось бы, и так по пределам света сего ни в чем бы недостатку не было. Вы сами небезызвестны о родителях моих, от кого на свет произведена, и дом наш знаете, которой и доднесь во всяком благополучии состоит, братья и сестры мои живут во удоволствии мира сего, честьми почтены, богатством изобильны. Казалось, и мне никакова следу не было к нынешнему моему состоянию, для чего бы и мне не так щастливой быть, как и сестры мои. Я еще всегда думала пред ними преимущества иметь, потому что я была очень любима у матери своей и воспитана отменно от них, я же им и большая. Надеюсь, тогда все обо мне разсуждали: такова Беликова господина дочь, знатство и богатство, кроме природных достоинств, обратить очи всех знатных женихов на себя, и я по человеческому разсуждению совсем определена к благополучию; но Божий суд совсем не сходен с человеческим определением: он по своей власти иную мне жизнь назначил, об: которой никогда и никто вздумать не мог, и ни я сама — я очень имела склонность к веселью.

Я осталась малолетна после отца моево, не больше как пяти лет, однако я росла при вдовствующей матери моей во всяком довольстве, которая старалась о воспитании моем, чтоб ничево не упустить в науках, и все возможности употребляла, чтоб мне умножить достоинств. Я ей была очень дорога: льстилась мною веселитца, представляла себе, когда приду в совершенные леты, буду доброй товарищ во всяких случаях, и в печали и радости, и так меня содержала, как должна благородной девушке быть, пребезмерно меня любила, хотя я тому и недостойна была. Однако все мое благополучие кончилось: смерть меня с нею разлучила.

Я осталась после милостивой своей матери 14 лет. Эта первая беда меня встретила. Сколько я ни плакала, только еще все недоставало, кажетца, против любви ее ко мне, однако ни слезами, ни рыданием не воротила: осталась я сиротою, с большим братом, который уже стал своему дому господин. Вот уже совсем моя жизнь переменилась. Можно ли все те горести описать, которые со мною случались, надобно молчать. Хотя я льстилась впредь быть счасливой, однако очень часто источники из глаз лились. Молодость лет несколько помогала терпеть в ожидании вперед будущего сщастия. Думала, еще будет в мое время, повеселюсь на свете, а тово не знала, что вышняя власть грозит мне бедами и что в будущее надежда обманчива бывает.

И так я после матери своей всех кампаний лишилась. Пришло на меня высокоумие, вздумала себя сохранять от излишнева гуляния, чтоб мне чево не понести какова поноснова слова — тогда очень наблюдали честь; и так я сама себя заключила. И правда, что тогдашнее время не такое было обхождение: в свете очень примечали поступки знатных или молодых девушек. Тогда не можно было так мыкатца, как в нонешний век. Я так вам пишу, будто я с вами говорю, и для тово вам от начала жизнь свою веду. Вы увидите, что я и в самой молодости весело не живала и никогда сердце мое большего удовольствия не чувствовало. Я свою молодость пленяла разумом, удерживала на время свои желания в разсуждении том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после матери своей два года. Дни мои проходили без утешки.

Тогда обыкновенно всегда, где слышат невесту богатую, тут и женихи льстятца. Пришло и мое время, чтоб начать ту благополучную жизнь, которою я льстилась. Я очень была сщаслива женихами; однако то оставлю, а буду вам то писать, что в дело произошло. Правда, что начало было очень велико: думала, я — первая щастливица в свете, потому что первая персона в нашем государстве был мой жених, при всех природных достоинствах имел знатные чины при дворе и в гвардии. Я признаюсь вам в том, что я почитала за великое благополучие, видя его к себе благосклонна; напротив тово и я ему ответствовала, любила ево очень, хотя я никакова знакомства прежде не имела и нежели он мне женихом стал, но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила. Правда, что сперва это очень громко было, все кричали: «Ох, как она щаслива!» Моим ушам не противно было это эхо слышать, а не знала, что эта щастия мною поиграет, показала мне только, чтоб я узнала, как люди живут в щастии, которых Бог благословит. Однако я тогда ничево не разумела, молодость лет не допускала ни о чем предбудущем разсуждать, а радовалась тем, видя себя в таком благополучии цветущею. Казалось, ни в чем нет недостатку. Милой человек в глазах, в рассуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывной, а притом природные чести, богатство; от всех людей почтение, всякий ищет милости, рекомендуютца под мою протекцию. Подумайте, будучи девке в пятнатцать лет так обрадованной, я не иное что думала, как вся сфера небесная для меня переменилась.

Между тем начались у нас приуготовления к сговору нашему. Правду могу сказать, редко кому случалось видеть такое знатное собрание: вся Императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, наши все знатные господа, весь генералитет; одним словом сказать, столько было гостей, сколько дом наш мог поместить обоих персон: не было ни одной комнаты, где бы не полна была людей. Обручение наше было в зале духовными персонами, один архиерей и два архимандрита. После обручения все ево сродники меня дарили очень богатыми дарами, брилиантовыми сергами, часами, табакерками и готовальнями и всякою галантерею. Мои б руки не могли б всево забрать, когда б мне не помогали принимать наши. Персии были, которыми обручались, ево в двенадцать тысяч, мой — в шесть тысяч. Напротив и мой брат жениха моево дарил: шесть пуд серебра, старинные великие кубки и фляши золоченые. Казалось мне тогда, по моему молодоумию, что это все прочно и на целой мой век будет, а тово не знала, что в здешном свете ничево нету прочнова, а все на час. Сговор мой был в семь часов пополудни; это было уже ночь, для тово принуждены были смоленые бочки зажечь для свету, чтоб видно было разъезжатца гостям, теснота привеликая от карет была. От того Беликова огня видно было, сказывают, что около ограды дому нашева столько было народу, что вся улица заперлась, и кричал простой народ: «Слава Богу, что отца нашева дочь идет замуж за Беликова человека, возстановит род свой и возведет братьев своих на степень отцову». Надеюсь, вы довольно известны, что отец мой был первой фельтмаршал и што очень любим был народом и доднесь его помнят. О прочих всех сговорных церемониях или веселии умолчу: нынешнее мое состояние и звание запрещают. Одним словом сказать: все то, что можете вздумать, ничево не упущено было. Это мое благополучие и веселие долго ль продолжалось? Не более, как от декабря 24 дня по генварь 18 день. Вот моя обманчивая надежда кончилась! Со мною так, как с сыном царя Давида Нафеаном: лизнул медку, и запришло было умереть. Так и со мною случилось: за 26 дней благополучных, или сказать радошных, 40 лет по сей день стражду; за каждой день по два года придет без малова; еще шесть дней надобно вычесть. Да хто может знать предбудущее? Может быть, и дополнитца, когда продолжитца сострадательная жизнь моя.

Теперь надобно уже иную материю зачать. Ум колеблетца, когда приведу на память, что после всех этих веселий меня постигло, которые мне казались на веки нерушимы будут. Знать, что не было мне тогда друга, кто б меня научил, чтоб по этой скольской дороге опаснее ходила. Боже мой, какая буря грозная восстала, со всего свету беды совокупились! Господи, дай сил изъяснить мои беды, чтоб я могла их описать для знания желающих и для утешения печальных, чтоб, помня меня, утешались. И я была человек, вся дни живота своего проводила в бедах и все опробовала: гонение, странствие, нищету, разлучение с милым, все, что кто может вздумать. Я не хвалюсь своим терпением, но от милости Божей похвалюсь, что Он мне дал столько силы, что я перенесла и по сие время несу; невозможно бы человеку смертному такие удары понести, когда не свыше сила Господня подкрепляла; возьмите в разсуждение мое воспитание и нонешнее мое состояние.

Вот начало моей беды, чево я никогда не ожидала. Государь наш окончил живот свой паче чаяния моево, чево я никогда не ожидала, сделалась коронная перемена. Знать так было Богу угодно, — чтоб народ за грехи наказать; отняли милостивого государя, и великой плач был в народе. Все сродники мои съезжаютца, жалеют, плачут обо мне, как мне эту напасть объявить, а я обыкновенно долго спала, часу до девятова, однако, как скоро проснулась, вижу — у всех глаза заплаканы, как они ни стереглись, только видно было; хотя я и знала, что государь болен, и очень болен, однако я великую в том надежду имела на Бога, что Он нас не оставит сирих. Однако, знать, мы тому достойны были, по необходимости принуждены были объявить. Как скоро эта ведомость дошла до ушей моих, что уже тогда со мною было — не помню. А как опомнилась, только и твердила: «Ах, пропала я, пропала!» Не слышно было иново ничево от меня, что пропала; как кто ни старался меня утешить, только не можно было плач мой пресечь, ни уговорить. Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, чево было и мне ожидать. Правда, что я не так много дурно думала, как со мною сделалось, потому хотя мой жених и любим государем, и знатные чины имел, и вверены ему были всякие дела государственные, но подкрепляли меня несколько честные ево поступки, знав ево невинность, что он никаким непристойним делам не косен был. Мне казалось, что не можно без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь или имение. Однако после уже узнала, что при нещастливом случае и правда не помогает. И так я плакала безутешно, свойственники, сыскав средства, чем бы меня утешить — стали меня уговаривать, что я еще человек молодой, а так себя безрассудно сокрушаю; можно этому жениху отказать, когда ему будет худо; будут другие женихи, которые не хуже ево достоинством, разве только не такие великие чины будут иметь, а в то время правда, что жених очень хотел меня взять, только я на то несклонна была, а сродникам моим всем хотелось за тово жениха меня выдать. Это предложение так мне тяжело было, что я ничево на то не могла им ответствовать. Войдите же в разсуждение, какое это мне утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостию за нево шла, а когда он стал нещастен, отказать ему. Я такому безсовестному совету согласитца не могла, а так положила свое намерение, когда, сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб севодни любить одново, а завтре — другова. В нонешней век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чево я за нево пошла, не дала в том безумии Бога; Он тому свидетель, все, любя ево, сносила, сколько можно мне было, еще и ево подкрепляла. Мои сродники имели другое разсуждение, такой мне совет давали, или, может быть, меня жалели. К вечеру приехал мой жених ко мне, жалуясь на свое нещастие, притом разсказывал о смерти, жалости достойной, как государь скончался, что все в памяти был и с ним прощался. И так говоря, плакали оба и присягали друг другу, что нас ништо не разлучит, кроме смерти. Я готовая была с ним хотя все земные пропасти пройтитъ.

И так час от часу пошло хуже. Куда девались искатели и друзья, все спрятались, и ближние отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня боятца, чтоб я встречу с кем не попалась, всем подозрительно. Лучше б тому человеку не родитца на свете, кому на время быть велику, а после притти в нещастие: все станут презирать, никто и говорить не захочет. Выбрана была на престол одна принцесса крови, которая никакова следу не имела к короне. Между тем приуготовлялись церемонии к погребению. Пришел тот назначеной нещастливой день. Нести надобна было государева тела мимо нашево дому, где я сидела под окошком, смотря на ту плачевную церемонию. Боже мой, как дух во мне удержался! Началось духовными персонами, множество архиереев, архимандритов и всякова духовнова чину, потом, как обыкновенно бывают такие высочайшие погребения, несли государственные гербы, кавалерии, разные ордена, короны; в том числе и мой жених шел перед гробом, несли на подушке кавалерию, и два ассистента вели под руки. Не могла ево видить от жалости в таковом состоянии: опанча траурная предлинная, флёр на шляпе до земли, волосы распушенные, сам так бледен, что никакой живности нет. Поравнявши против моих окон, взглянул плачущими глазами с тем знаком или миною: «Ково погребаем? В последний, в последний раз провожаю!» Я так обеспаметовала, что упала на окошко, не могла увидеть от слабости. Потом и гроб везут. Отступили от меня уже все чувства на несколько минут, а как опомнилась, оставя все церемонии, плакала, сколько мое сердце дозволило, разсуждая мыслию своей, какое это сокровище земля принимает, на которое, кажетца, и солнце со удивлением сияло: ум сопряжен был с мужественною красотою, природное милосердие, любовь к подданным нелицемерная. О, Боже мой, дай великодушно понести сию напасть, лишение сего милостиваго монарха! О, Господи, всевышний Творец, Ты вся можеши, возврати хотя на единую минуту дух ево и открой глаза ево, чтоб он увидел вернова своего слугу, идущего пред гробом, потеряв всю надежду ко утешению и облегчению печали ево. И так окончилась церемония: множество знатных дворян, следующие за гробом. Казалось мне, что и небо плачит, и все стихии небесные. Надеюсь, между тем и такие были, которые радовались, чая в себе от новой государыни милости.

По несколько дней после погребения приуготовляли торжественное восшествие новой государыни в столишный город, со звоном, с пушешною пальбою. В назначенный день поехала и я посмотреть ея встречи, для того полюбопытствовала, что я ее не знала отроду в лицо, не зная, кто она. Во дворце в одной отхожей комнате я сидела, где всю церемонию видела: она шла мимо тех окон, под которыми я была и тут последний раз видела, как мой жених командовал гвардиею; он был маеор, отдавал ей честь на лошади. Подумайте, каково мне глядеть на сие позорище. И с того времени в жизни своей я ее не видала: престрашнова была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше, и черезвычайно толста. Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны; я поспешила домой, еще не разпущены были. Боже мой! Я тогда свету не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я; одни кричат: «Отца нашева невеста», подбегают ко мне: «Матушка наша, лишились мы своего государя»; иные кричат: «Прошло ваше время теперь, не старая пора». Принуждена была все это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своево; вынес Бог из такова содому.

Как скоро вступила в самодержавство, так и стала искоренять нашу фамилию. Не так бы злобна была на нас, да фаворит ее, которой был безотлучно при ней, он старался наш род истребить, чтоб ево на свете не было, по той злобе: когда ее выбирали на престол, то между протчими пунктами написано было, чтоб оного фаворита, которой при ней был камергером, в наше государство не ввозить, потому, что она жила в своем владении, хотя она и наша принцесса, да была выдана замуж, овдовевши, жила в своем владении, а оставить ево в своем доме, чтоб он у нас ни в каких делах не был, к чему она и подписывалась; однако злодейство многих недоброжелателей своему отечеству все пункты переменило. И дали ей во всем волю, и всенародное желание уничтожили, а ево к ней по прежнему допустили. Как он усилился, побрав к себе знатные чины, первое возымел дело с нами и искал, какими бы мерами нас истребить из числа живущих. Так публишно говорил: «Да, из той фамилии не оставлю». Што он не напрасно говорил, то и в дело произвел. Как он уже взошел на великую степень, он не мог уже на нас спокойными глазами глядеть, он нас боялся и стыдился: он знал нашу фамилию, за сколько лет рождение князьями имели, свое владение, скольким коронам заслужили все предки. Наш род любили за верную службу ко отечеству, живота своего не щадили, сколько на войнах головы своей положили; за такие их знатные службы были от других отмены, награждены великими чинами, кавалериями; и в чужих государствах многие спокойствии делали, где имя их славно. А он был самой подлой человек, а дошел до такого Беликова градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало, уже все в руку ево целовали, и что хотел, то и делал, уже титуловали ево «ваше высочество». А он ни что иное был, как башмашник, на дядю моево сапоги шил, сказывают, мастер привеликий был; да красота ево до такой великой степени довела. Бывши в таких высоких мыслях, думал, что не удастца ему до конца привести свое намерение: он не истребит знатные роды. Так и зделал: не токмо нашу фамилию, но другую такую ж знатную фамилию сокрушил, разорил и в ссылки сослал. Уже все ему было покорено, однако о том буду молчать, чтоб не прейтить пределов. Я намерена свою беду писать, а не чужие пороки обличать.

Не знал он, с чего начать, чтоб нас сослать. Первое — всех стал к себе призывать из тех же людей, которые нам прежде друзья были, ласкал их, выспрашивал, как мы жили и не сделали ли кому обиды, не брали ли взятков. Нет, нихто ничево не сказал. Он этим недоволен был. Велел указом объевить, чтоб всякой без опасности подавал самой государыне челобитные, ежели ково чем обидели, — и тово удовольствия не получил. А между тем всякие вести ко мне в уши приходят; иной скажет: «В ссылку сошлют»; иной скажет: «Чины и кавалерии отберут». Подумайте, каково мне тогда было! Будучи в 16 лет, ни от ково руку помощи не иметь и не с кем о себе посоветовать, а надобно и дом, и долг, и честь сохранить, и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски. Куда какое это злое время было! Мне кажетца, при антихристе не тошнее тово будет. Кажетца, в те дни и солнце не светило. Кровь вся закипит, когда вспомню, какая это подлая душа, какие столбы поколебала, до основания разорил, и доднесь не можем исправитца. Что же до меня касаетца, в сдешнем свете на веки пропала.

И так мое жалкое состояние продолжалось по апрель месяц. Только и отраду мне было, когда ево вижу; поплачем вместе, и так домой поедет. Куда уже все весельи пошли, ниже сходство было, что это жених к невесте ездит. Что же, между тем, какие домашние были огорчены! Боже, дай мне все то забыть! Наконец, надобно уже наш несщасливый брак окончать; хотя как ни откладывали день ото дня, но, видя мое непременнее намерение, принуждены согласитца. Брат тогда был болен большой, а меньшой, который меня очень любил, жил в другом доме по той притчине, что он тогда не лежал еще оспою, а большой брат был оспою болен. Ближние сродники все отступились, дальние и пуще не имели резону, бабка родная умерла, и так я осталась без призрения. Сам Бог меня давал замуж, больше никто. Не можно всех тех беспорядков описать, что со мною тогда было. Уже день назначили свадьбе: некому проводить, никто из родных не едет, да никому и звать. Господь сам умилосердил сердца двух старушек, моих свойственных, которые меня провожали, а то принуждена бы с рабою ехать, а ехать надобно было в село 15 верст от города, там наша свадьба была. В евтом селе они всегда летом живали. Место очень веселое и устроенное, палаты каменные, пруды великие, аранжереи и церковь. В палатах после смерти государевой отец ево со всею фамилиею там жил. Фамилия их была немалая; я все презря, на весь страх: свекор был и свекровь, три брата, кроме моево мужа, и три сестры. Ведь надобно бы о том подумать, что я всем меньшая и всем должна угождать; во всем положилась на волю Божию; знать, судьба мне так определила. Вот уже как я стала прощатца с братом и со всеми домашними, кажетца бы и варвар сжалился, видя мои слезы; кажетца, и стены дома отца моево помогали мне плакать. Брат и домашние так много плакали, что из глаз меня со слезами отпустили. Какая это разница — свадьба с сговором; там все кричали: «Ах, как она сщаслива», а тут провожают и все плачут; знать, что я всем жалка была. Боже мой, какая перемена! Как я выехала из отцовскова дому, с тех пор целой век странствовала. Привезли меня в дом свекров, как невольницу, вся расплакана, свету не вижу перед собою. Подумайте, и с добрым порятком замуж итти надобно подумать последняя щастия, не токмо в таковом состоянии, как я шла. Я приехала в одной карете, да две вдовы со мною сидят, а у них все родные приглашены, дядья, тетки, и пуще мне стало горько. Привезли меня как самую бедненькую сироту; принуждена все сносить. Тут нас в церкве венчали. По окончании свадебной церемонии провожатые меня оставили, поехали домой. И так наш брак был плачу больше достоин, а не веселию. На третий день, по обыкновению, я стала сбиратца с визитами ехать по ближним ево сродникам и рекомендовать себя в их милость. Всегда можно было из тово села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали. Вместо визитов, сверх чаяния моево, мне сказывают, приехал-де секретарь из Сенату; свекор мой должен был ево принять; он ему объявляет: указом велено де вам ехать в дальние деревни и там жить до указу. Ох, как мне эти слова не полюбились; однако я креплюсь, не плачу, а уговариваю свекра и мужа: как можно без вины и без суда сослать? Я им представляю: «Поезжайте сами к государыне, оправдайтесь». Свекор, глядя на меня, удивляетца моему младоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонен пропустить, не разсудя, что уже беда; подбила мужа, уговорила ево ехать с визитом. Поехали к дяде родному, которой нас с тем встретил: «Был ли у вас сенацкой секретарь; у меня был, и велено мне ехать в дальние деревни жить до указу». Вот тут и другие дядья съехались, все то же сказывают. Нет, нет, я вижу, что на это дело нету починки; это мне свадебные конфекты. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видали, и никто ни с кем не прощались, не дали время.

Я приехала домой, у нас уже сбираютца: велено в три дня, чтоб в городе не было. Принуждены судьбе повиноватца. У нас такое время, когда к нещастию, то нету уже никакова оправдания, не лутше турков: когда б прислали петлю, должен удавитца. Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятца, сбираютца, и я суечусь, куда еду, не знаю, и где буду жить — не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я еще и к ним ни к кому не привыкла: мне страшно было только в чужой дом перейтить. Как это тяжело! Так далеко везут, что никово своих не увижу, однако в разсуждении для милова человека все должна сносить. <…>

5. Записки Эрнста Миниха[190]

По приезде в Берлин проведал я от российского министра графа Головкина, что отец мой пожалован генерал-поручиком и шефом инженерного корпуса и сверх того от императора Петра II даны ему земли в Лифляндии в потомственное владение. Королю был я вторично представлен на парадной площади и имел тут честь в первый раз подведен быть к наследному принцу, ныне владеющему королю прусскому Фридриху II; отсюда поехал я далее чрез Гданьск и Кенигсберг в Ригу и прибыл в начале августа в Санкт-Петербург.

Отец мой находился в ту пору при Ладожском канале, так что из моих родных застал я в Петербурге одну только старшую сестру мою, которая была у ее высочества великой княжны Елизаветы Петровны фрейлиною. Однако же коль скоро отец мой о моем приезде известился, приехал он тотчас в город.

Римско-императорский министр граф Рабутин, который с достославным успехом незадолго до кончины императрицы Екатерины I заключил в 1726 году между российским и венским дворами известный союзнический трактат, по силе которого Карл VI в случае нападения на него должен получить от России 30 тысяч человек вспомогательного войска, обретался тогда еще в Санкт-Петербурге и, будучи сопряжен узами искренней дружбы с моим отцом, согласился по прошению сего взять меня к себе и употреблять по посольским делам. Но по приезде моем лежал он при смерти болен и несколько дней спустя умер, так что отец мой вместе со мною возвратился к каналу, который нашел я больше нежели наполовину отделанным.

По прошествии нескольких недель получили мы известие, что князь Меншиков свержен и в ссылку сослан. Сего человека блаженной памяти император Петр I из самого низкого состояния возвел на высочайшие степени чинов и достоинств не за отменные его дарования или знания, но за то, что он нраву монарха во всех случаях умел угождать бесподобно и более всего снискал его благоволение тем, что часто брался за дела, которые императору от других невозможными представлены, и старался их произвести, чего бы это ему ни стоило. Сверх того в особе императрицы, которая обязана ему началом своего счастия, имел он мощную защитницу и по восшествии ее на престол состоял в величайшей знати и силе. По кончине ее можно было почитать его регентом империи, особливо как он отправил герцога Голштинского и его супругу на фрегате в Киль, дабы свободнее и с неограниченною властью всеми управлять делами. Молодого императора взял он к себе в дом и уже обручил его со своей старшей дочерью. Он располагал, что когда будет тестем монарха, то власть его утвердится непоколебимо, а потому и начал пренебрегать всеми знатнейшими в империи чиновниками. Самому императору и его сестре великой княжне Наталии не давал он ни малейшей вольности даже в самых малозначащих делах, чрез что окружавшим молодым господам нетрудно было очернить его в мыслях императора.

Фамилия Долгоруких, уповая скорее достигнуть выгод, ожидаемых от одного из своих, а именно князя Ивана Алексеевича, начинавшего входить в милость к императору, употребила наипаче сего своего родственника для низвержения князя Меншикова. Им удалось в деле сем успеть до того, что как однажды двор находился в Петергофе, а князь Меншиков в городе остался, то молодой император открылся некоторым находившимся там знатным особам в неудовольствии своем на поступки князя Меншикова и в желании от него избавиться. По сем изъяснении положено было всеми ненавидимого князя от службы отставить, и тем же часом дан одному гвардейскому майору приказ объявить ему об оном и его самого арестовать.

Барон Остерман был тогда знаменитейший муж в империи и друг отца моего. Сей получил неукоснительное вместе с известием о падении князя Меншикова повеление приехать в Санкт-Петербург для занятия президентского места в Военной коллегии; по приезде его сделано ему сие лестное приветствие, что кроме него нельзя иному лучшему надзирателю вверить армию.

Между тем семья Долгоруких почти всю власть в России в свои руки захватила. Молодой император принужден был обручиться с сестрой своего наперсника, но лишь только мы о сем известились, как граф Головкин чрез нарочного получил неожиданное известие, что Петр II в 19 день января 1730 года скончался и вдовствующая герцогиня Курляндская, вторая дочь царя Иоанна Алексеевича, приняла российский престол.

В правление покойного императора Петра II все дела государственные решались в так называемом Верховном совете, состоявшем из пяти или шести особ, в котором князь Долгорукий больше всех голосу имел. Лишь только молодой император свой дух предал, то означенный совет съехался на совещание о наследии империи. Кончиною Петра II пресеклось мужское колено императорского дома, поэтому князь Долгорукий и его сообщники почли сие обстоятельство удобным случаем, чтобы власть российских государей некоторым образом ограничить. Они не чаяли в том ошибиться, когда, невзирая на степень родства или на перворождение, поднесут престол российский такой государыне, которая будет им благодарна за оказанное ей преимущество и, следовательно, из признательности подтвердит все, какие ни будут ей представлены, условия.

6. Б.X.Миних. Очерк, дающий представление об образе правления Российской империи.[191]

Царствование юного императора Петра II

Петр Алексеевич был провозглашен императором под именем Петра II, князь Меншиков увез его из императорского дворца и поселил молодого государя в своем доме, чтобы всегда иметь его под рукой; таким образом, его влияние и власть возрастали с каждым днем и все преклонялись перед ним; его младшая дочь была всенародно объявлена невестой Петра II б июня 1727 года.

Вскоре он злоупотребил этой властью, удалил воспитателя молодого государя Маврина, сослав его в Сибирь, и Зейкина, его предшественника, выслав его за пределы империи, а также всех, кому юный государь выказывал благосклонность и расположение; он удалил из Петербурга, чтобы отправить в ссылку, генерал-прокурора Ягужинского, зятя великого канцлера графа Головкина, а так как этот министр вступился за него, то князь ему сказал: «Вы хотите, чтобы я отправил вас вместо него?» Уже был подписан приказ об отправлении генерал-адмирала графа Апраксина в Архангельск для строительства фрегатов. Толстой был сослан; и все сенаторы таким образом разогнаны; подполковник Преображенского полка И. И. Бутурлин был сослан в поместье, а Остермана, стоящего во главе иностранных дел, он оскорблял словесно.

Когда он писал молодому императору, то обращался с ним, как с сыном, и подписывал письма «отец ваш Меншиков».

В церквях он становился на царское место. Эта чрезмерная гордость и тиранические поступки открыли глаза министрам и сановникам империи, которые через молодого князя Ивана Долгорукого — любимца молодого императора, нарочно увозившего его каждый день на охоту, куда князь Меншиков не мог за ним последовать, — нашли способ восстановить государя против Меншикова.

В июле месяце двор находился по обыкновению в Петергофе и собирался уже возвращаться в Петербург; князь Меншиков ни о чем не подозревал и отправился вперед, чтобы принять молодого государя в своем доме, но по прибытии придворные ему сказали, что Его величество приказал приготовить для своего пребывания летний императорский дворец. Князь им ответил, что он также в нем поселится, но придворные офицеры возразили, что император запретил это. Тогда он возвратился к себе, а император по прибытии в Петербург послал к нему генерала Салтыкова, гвардии майора, чтобы объявить об аресте, и на следующий день Меншиков со всей своей семьей был отправлен в Сибирь, в Березов.

После таких перемен император оказался в руках Долгоруковых, которые ежедневно увозили его на охоту, не оставляя ему времени для занятия делами, и вместо дочери Меншикова ему вскоре выбрали другую княжну, которая приходилась сестрой молодому любимцу, князю Ивану Долгорукому. Министр иностранных дел Остерман был назначен воспитателем юного государя. Но он виделся с ним только во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, по возвращении с охоты; однажды Остерман сказал мне со слезами на глазах: «Молодого государя принуждают вести такой образ жизни, который приведет его к гибели».

Коронование императора должно было состояться в Москве в 1728 году, все готовилось, чтобы отправиться туда в ноябре 1727 года, но снег выпал только 9 января 1728 года, и в тот же день император выехал из Петербурга. По прибытии в Москвкняжна Наталия Алексеевна, сестра императора, одаренная са мыми превосходными качествами, заболела в селе Всехсвятском корью, от которой и умерла ко всеобщему великому сожалению, потому что княжна имела большое влияние на ум государя, которому она могла бы и наследовать [в случае его смерти]. 25 февраля император был коронован. В Москве был изменен образ правления; сановники империи создали там орган, именуемый Верховный тайный совет, состоявший из восьми членов знатнейших фамилий. Сенат и все коллегии зависели от этого Совета. 18 января 1730 года было днем, назначенным для объявления совершеннолетия юного государя, который должен был царствовать под именем Петра II, и в этот же день предполагалось совершить бракосочетание его с княжной Долгоруковой; но так как за 10 дней до этого он заболел оспой, то от нее и умер 19 января, к великому сожалению всей нации, которая его обожала, оставив управление империей на благоусмотрение сановников, составлявших Верховный тайный совет.