Над молящимися свисали на тяжелых и крепко кованных цепях медные паникадила. Колыхалось пламя свечей, отражаясь на изображениях святых апостолов, князей и великомучеников. Запах ладана и гарного масла смешивался с запахом непросохших красок, обильно положенных на задней – западной стене. Там были изображены рай и ад, святые и черти, все, как полагается на «страшном суде».
Кончилось молебствие здравицей в честь великого государя с пожеланием ему восприять от господа «благоденственное и мирное житие, и во всем благое поспешение, на враги же победу и одоление и сохранити его на многа лета».
После молебствия все расступились, освободив государю путь к выходу. Но Петр не спешил из собора. Дождавшись, когда разоблачится архиепископ, он вместе с ним и приближенными пошел осматривать фрески на столбах и стенах. Остановился у громадной росписи задней стены:
– Чьи, отколь те выдумщики-изографы, представляющие себе, аки святые в раю, аки грешники и бесы в аду обретаются? – спросил Петр архиепископа, осматривая картину Страшного суда. На что владыка ему ответил:
– Ярославцы были сии мастера, во главе со Дмитрием Григорьевым, сыном Плехановым, и малая толика вологодских иконописцев. В Москву за оными не обращался. Москва сама от Ярославля, и Вологды, и Устюга Великого таланты черпает. И по цене божеской все писано, да не все кончено. И по духу своему все соответственно Стоглаву. Они, изографы, таланты истинные, ведающие дело свое, но, великий государь, глаз за ними нужен зоркий, дабы не сотворили чего непотребного православию и не угодили лукавому.
– Сатана зело страшен! – изумился Петр. – Не завидую Иуде, сидящему у сатаны на коленях, – добавил он и, ткнув пальцем дьяволу в пузо, промолвил: – Краска не просохла. Штукатурка сыра. Не гоже – сушить надо. На лето окна раскрыть настежь. По углам печи скласть и топить денно и нощно. В сырости молебствовать пагубно телу, а коль пагубно телу, то худо и душе…
Гавриил промолчал, не пустился в рассуждения с государем. А Петр отошел к простенку-осьмерику и стал рассматривать восемь пророков, в ряд стоящих, как живые, и якобы говорящих притчи и поучения.
– Добро потрудились, добро! – похвалил царь и спросил о Плеханове, знатен ли тот подрядчик-иконописец.
– Знатен он, – подтвердил архиепископ, – хитер и мудрящ в деле своем. Талант его виден на росписях многих главных храмов, какова и наша вологодская София Премудрость.
– Таких-то талантов нам бы побольше, – одобрительно произнес Петр. – Сколько ему и его сподручным за все фрески уплачено?
– Божески, великий государь, божески. Согласно подряду за всю роспись дана одна тысяча пятьсот рублев, да на покупку гвоздья, за восемьдесят тысяч гвоздей, полста рублев уплачено…
– Бесценок! И сколько трудилось человек и в каком времени?
– Тридцать стенописцев борзо трудились. А о времени в надписи по кругу речено.
Петр посмотрел и начало надписи прочел молча, шевеля губами, медленно разбирая каждое слово. Другую часть читал вслух:
– «Церковь Софии Премудрости слова божия стенным писанием начата бысть при державе великих государей и царей великих князей, Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцев… в лето от сотворения мира 7194, месяца июля… И во второе лето 7196 совершися…» – Прочел, посмотрел на Гавриила и с удовольствием сказал ему: – Скоро и добро постарались.
– И прочно! Не осыплется вовеки, – пояснил архиепископ, – под твореную известь и восьмидесяти тысячей гвоздей не хватило. Забивали оные не до шляпок, и по ним положили извести толикую толщу, дабы гвоздей не заметить.
– Разумно! – похвалил царь. – И в таких сумраках стенописцы при свечах трудились?
– Нет, государь, свечи берегли. Мы того ради окна сотворяли шире, кирпичи разбирали, а потом внове укладывали и известью скрепляли.
– Разумно, – снова похвалил Петр, – а как тот, Плеханов, готовит ли смену себе из добрых изографов?
– Стремится к тому, сам наблюдал и говаривал ему: спеши, Димитрий, воспитуй равных себе, да не одного, не двух, а больше того, да таких, кои сами учителями станут потом. И напоминал я ему, великий государь, словеса святого Иоанна Дамаскина, изрекшего о талантах сие: «Иже хитрые и гораздые мастеры и живописцы, которые таланты скрывают и иных не учат и свои таланты не кажут, те осуждены будут в муку вечную… И того ради живописцы учите учеников без коварства…» Плеханов про то сказание Дамаскина твердо знает…
Наскоро осмотрев фрески и мало поговорив с владыкой, Петр направился к выходу. И как только он показался из ворот соборных, толпа горожан разразилась громкими криками:
– Ура царю-батюшке, ура!..
Петр остановился на нижних приступках каменной лестницы, взял из чьих-то рук поданную ему шляпу-треуголку, покрыл голову и крикнул:
– Здорово, вологжане!.. – приубавив голосу, спросил: – Кто вас обучил на колени падать?.. Ежели царю поклон, то мигом встаньте, ежели премудрой Софии, то кланяйтесь ей, сколько вам благорассудно…
– Тебе, царь-батюшка, тебе!
– Царь благоверный не частый гость у нас!
– Ура! Ура!.. Еще раз ура!..
И стали вологжане подниматься с коленей и вытягивали шеи вослед государю. А он подхватил под руку архиепископа и, сдерживая свой непомерный шаг, пошел, сопровождаемый всей свитой в Кремль, в палаты, соединенные с крепостной стеной. Там его, и с ним гостей московских, ожидали в трапезной столы с пирогами рыбными, чаши и блюда с говядиной и гусятиной, вареной и жареной, наливка – крепкая настойка, и на чернике, и на морошке. Не ожидали гостя, не успели к такому случаю семги двинской и стерляди шекснинской добыть. Зато кубенской нельмы было вдосталь. Да и другой доброй белорыбицей стол не был обижен. Время весеннее, не постное, не грешно пить-есть в свое удовольствие.
Петр пил мало. Ел крепко. Потом с архиепископом уединились. Разговор был дельный. Пастырь духовный налагал царю свои просьбицы, и за себя хлопотал и за горожан. Чтоб царь-государь запретил вологодскому воеводе и стольникам неправое судейство над чинами и людишками Софийского соборного дома.
– А то бывает, царь-государь, великий милостивец, наших софийских и бьют, и увечат, и в цепи заковывают самоуправно. Освободи от извергов, пожалуй, подчини Москве, Приказу большого дворца, а вологодский воевода пусть не коснется нас…
– Обещаю, – сказал Петр, – отпиши в Москву, справим.
Наутро Петр раньше всех на ногах. Вышел из спальни в одном исподнем, разыскал где-то в архиерейских покоях дьяка Никиту Пояркова. Тот спал, бесчувственно храпя на всю палату с носовым присвистом. Петр растолкал его, привел в чувство:
– Слышь, петухи орут, утро началось. Как рано бывает утро в Вологде!.. Вставай, детина, буди всех, ставь всех на ноги. После трапезы сразу на Кубено-озеро…
И, чтобы дьяк снова не зарылся под окутку, Петр набрал из медного ковша воды в рот и прыснул ему в заспанное лицо.
– Живо! Бегом! Не заставляй будить батогом!..
Зашумел, закопошился архиерейский софийский дом. За трапезой немного потратили времени. Начался выезд. Свита Петрова на парах и тройках, в телегах и кибитках кожаных, выехала до села Прилуки по тряскому бревенчатому настилу; а царь с утра решил поразмяться, сел в лодку и с двумя охранниками и воеводой, против теченья по Вологде-реке, до Прилук бойко орудовал веслом. Отъехал за околицу, обернулся, посмотрел на Вологду, изрек в раздумье:
– Не велик город, а церквей густо. Не в тягость ли православным столько?..
Как знать, может быть, этот взгляд на Вологду подсказал потом Петру смелые и верные мысли при составлении указов и «Духовного регламента» об ограничении церковного строения, дабы менее было праздношатающихся и не творящих пользы.
– А собор хорош! – рассматривал издали Петр. – Царь Иван Васильевич нехудо его задумал. Такому собору и в Москве за кремлевской стеной стоять было бы не постыдно.
Лодка приближалась к стенам Прилуцкого монастыря, а за ней целая флотилия из лодок горожан. Кое с кем Петр шутливо перекликался:
– Кто из вас, вологодцы, на Кубенском озере бывал?
– Да все помаленьку, царь-батюшка, бывали.
– Как не бывать, оное поблизости.
– Большое? – спрашивал царь!
– Пребольшущее, из конца в конец не видать.
– Глубокое?
– Весьма, царь-батюшка, и высок ты, да в любом месте с ушами скроет.
– Я не мерило, – смеясь, отшучивался царь. – А если в саженях?
– Не знаем, всяко везде-то. А в бурю народ погибает, стало быть – глубина!..
И часу не прошло, лодка государева ткнулась носом у самой крепостной стены Прилуцкого монастыря. И в эту минуту ударили в большой колокол, и малые подголоски-колокола трезвоном подхватили набатный гул. Архимандрит и попы в лучших, сверкающих золотом и жемчугом ризах вышли навстречу. Но Петр не захотел отстоять всю службу. Вошел в церковь, поставил свечу перед иконой Дмитрия, не очень набожно перекрестился трижды и вышел, окруженный своими приближенными.
Около паперти стояла наготове тройка, запряженная в архиерейскую карету. Петр и вся его свита покрестились на монастырские ворота, уселись по своим местам – кто в кареты, кто в телеги. Впереди два верховых стражника, за ними на тройке Петр с дьяком Поярковым. Тройкой царевой правил самый отчаянный и бойкий кучер Степка Викулов – разжалованный архиепископом из иконников в конюхи за чрезмерное пристрастие к винным зелиям. Сзади тройки – целый поезд из сопровождающих Петра. Дорога на Кириллов-Белозерский, укатанная, вымощенная фашинником, песком посыпанная, для езды удобная. Часа через два Петр был уже в селе Кубенском. Перед ним расстилалось во всю ширь и длину Кубенское озеро. На восточной стороне виднелись леса, и чуть-чуть маячили деревянные колокольни на Лысой горе и в селе Уточенском, в устье реки Кубены.
– Да, простору на озере много, не то что в Переяславле. Надо испробовать глубь, – решил Петр.
Земскому старосте было приказано отрядить пять рыбацких карбасов, дабы наискось пересечь озеро от села, через Спас Каменный до Лахмокурья.