Просмоленные, крепкие сосновые лодки покачивались на привязях далеко от берега. По мелководью почти версту ехали к рыбацкому пристанищу на лошадях.
– Мелка лужица, – с огорчением рассуждал Петр, – если по весне, в мае, так, то что же тут в сухое лето бывает?
– А разность не велика, ваше царское величество, – отвечали ему кубенские рыбаки. – Большая вода вместе со льдом ушла. Ну, сбудет еще на три четверти, а к осени опять пойдет на прибыль.
– Мало радости, мало, – отвечал Петр, и, когда тронулись в озеро прямо на Спас, он закидывал в воду веревку с гирей, вытаскивал и ворчал: – Нет, это не то!..
Старый рыбак, сидевший у руля, видя напрасное старание Петрово, посоветовал ему взять двухсаженный шест, лежавший на дне карбаса:
– Этой жердочкой, ваше царское величество, все озеро можно вдоль и поперек вымерять…
– Худо ваше озеро. Лужа!..
– Нет, царь-государь Петр Алексеевич, весьма доброе, богатое наше славное Кубенское озеро. Нас кормит, монахов кормит, всю Вологду кормит, да еще и остается…
– Есть, царь-батюшка, кой-где места – воды по колено, а рыбы всякой по горло… Предовольны мы нашим озером и рекой Кубеной…
– А для постройки военных кораблей и маневров оное не гоже.
– А нам тут воевать не с кем. Пушечным боем всю рыбу с ума сведешь, попрячется – и неводом не возьмешь.
– Стоит ли плыть дальше, когда оно все такое? – обратился Петр к вологодскому воеводе, находившемуся с ним в одном карбасе.
– Достойно, хотя бы ради посещения тех мест, где Иван Васильевич Грозный бывать изволил. У Спаса и в Лахмокурье…
– Разве так, быть по-твоему! Нажимай, ребята, на весла покрепче. Кажись, дождь собирается?
– От дождя не в воду!
– Разом! Разом!..
– Нажимай, робя! Не пустые плывем! Самого государя везем!.. Разом, разом!..
В три пары весел три пары гребцов дружно гребли к Спасу Каменному. Кто-то на последнем, пятом карбасе затянул кубенскую рыбацкую песню.
Петр стоял посреди переднего карбаса и время от времени шестом измерял озеро.
– Сажень. Два аршина. Опять сажень… Ого! Здесь две с лишним… Опять сажень. Нет, не то, совсем не то. На то лето в Архангельск. И на матушкины упреждения не посмотрю. В Архангельск, с божьей помощью. – Сел на беседку, швырнул шест на дно лодки, на гребцов зыкнул: – А вы почему не поете?..
– Стесняемся, царь-государь, мы народ темный. Какие наши песни? Пустосмешки да прибаутки.
– Ну, все едино, пойте!..
– На виду у святого Спаса не грешно ли?
– Пойте, дозволяю.
– Ну, коли так… – И затянули, как-то робко, неловко и вразноголосье:
…Наш-то батюшка-попок
Служит службу без порток.
Сходи в город на торги
И купи себе портки.
Как у нашего попа
Вся босая голова,
У его-то на плеши
Разгулялися три вши:
Одна скачет,
Друга пляшет,
Третья песенки поет.
Пела, веселилася,
С головы скатилася.
Посмотрели вошку —
Вывихнула ножку…
Муха баню затопила,
Таракан воду носил,
Попадья попа просила,
Чтобы вошь похоронил,
Словно божию рабу,
Во тесовом во гробу…
– Не место шутки шутковать, – одернул своих соседей сидевший за рулем старик, – разве можно государю в уши такое? Вы бы пели что поумней.
– Запевай сам поумней…
Рулевой расстегнул ворот холщовой рубахи, запрятал медный крест, крякнул, попробовал свой охрипший голос, пригоршней напился озерной воды и сказал:
– Вот теперь можно. А вы подхватывайте, когда песня на вынос пойдет.
– Подхва-а-атим! Во все глотки и перекинем на задние лодки. Начинай давай, не тяни…
Старик запел, воздев прищуренные глаза к серым облакам:
Ах ты, батюшка, наш царев кабак,
Ты кружалечко государево.
При пути стоишь, при дороженьке,
При широкой дорожке Архангельской.
Нельзя добру молодцу проехати,
Чтоб во царев кабак не заехати!
Ах, кабак ты наш – солнце красное,
Обогрей ты меня, добра молодца.
Обогрей меня с красной девицей,
С кубенской рыбачкой круглолицею.
А вы откройтесь, ворота кабацкие,
Пропустите меня и сударушку.
Ты налей, целовальник, нам чарочку —
Не велику, не малу, в полтора ведра —
В полтора ведра со осьминою!..
Оборвалась песня… Рулевой сказал:
– А дождичек идти передумал. С Новленской стороны волна зашумела, да и спина у меня не ноет, знать, к сухой погоде.
Карбасы с петровской свитой вышли на средину Кубенского озера.
Петр всматривался в бесконечно дальнее побережье, дивился, что здесь, в глуши за Вологдой, столь много и близко одна от другой раскинулось деревень с полями и перелесками. Кое-где, похожие на прошлогодние стога, возвышались на сугорьях деревянные церкви.
За деревнями хвойные леса. Мало кто знает, что начинаются те леса у моря Белого, а далеко ли они на юг тянутся – о том и самому Петру, по молодости лет, неведомо.
– Кучно живете, – заговорил вдруг Петр, обращаясь в сторону рулевого, кубенского рыбака. – Мирно? Не ссоритесь между собою?
– Нечего нам делить, царь-государь, – ответил рулевой, напористо разрезая волну, – земля тут кругом монастырская, а мы люди божьи да царские. Богу поклоняемся, а царю, когда ему надобно, наше дело служить верой и правдой. Старики нам рассказывали, когда еще на Руси бесцарствие было, разные там самозванцы, ох и досталось здешнему народу от поляков, литовцев да прочих черкасов и всяких воров. Давно то было, да вот и до сей поры на старых пепелищах все никак не отстроимся. Опять же и народу много, говорят, поубавилось. Кто – в нетях, а кого те вороги саблями порубили, огнем вместе с пожитками спалили…
– Ужели сюда, подлые, добирались?
– А как же, до самых Холмогор, до Каргополя и Кириллова шатались, грабили да убивали. В нашем Заозерье, за селом Уточином, разбойники те дотла разорили, царь-государь, великое множество деревень: Боблово и Кулеберево сожгли, мужскую силу порубили. Нестерово, Ивачино, Давыдове, Карманиху, Дор да Малое Беркаево, Зародово и Ваганово, всех и не упомнить, сколько пожгли проклятые, сколько людей загубили. И землю с тех пор, пашни и перелоги, все мелколесьем затянуло. Прозвища одним только пустошам, а от жилья и помину нет…
– Горькая доля выпала отцам и дедам вашим, – посочувствовал Петр и спросил: – А был ли достойный отпор тем ворам-разбойникам?
– Нечем отпор-то давать было. Старики бают, у тех вражин пищали да ружья, а у нашего брата, мужика, топоры да вилы. Не лишка тут навоюешь. Слава богу, скорехонько убрались, проклятые. А еще, царь-государь, как пошли наши люди в ополчение, служить деду вашему да батюшке Алексею Михайловичу, тут уж наши, вологодские, собрались в одну силу, так сумели себя показать. Расплатились сполна за своих земляков, а кое-кто и голову сложил за Русь-матушку, за правое дело…
Каменный остров с монастырем вырастал на горизонте и, словно огромный корабль, приближался навстречу.
Вскоре причалили к острову. Невелик, одна десятина суши валуном завалена. Камни сплошь, а на них древний монастырь.
Не знал, не ведал иеромонах с братией, кто на пяти карбасах подъехал. Недоглядели, не повстречали царя по чину. Монахи сидели в темных кельях и тайно резались в карты «в стречки». Проигравшему «дураку» стречками набивали шишку на лбу. Архимандрит уехал на ладье в соседний Куштский монастырь. Без него – благодать ленивцам. О картежниках-монахах Петру поведал фискал из свиты и карты замусоленные показал. Царь и пальцем не прикоснулся к картам, сказал:
– Негоже! Порви сей же час. Монахам здешним, видать, кнут неведом. А стоило бы пройтись по их хребтинам; да и то сказать, от скуки: им делать нечего. Вот дьявол вместо святцев карты и подсунул… Эх, тунеядь окаянная!..
Около стен, у самой воды, лахмокурские, чирковские, лебзовские и других деревень рыбаки делили промеж себя добычу.
Над разведенным костром висел большой прокопченный медный котел. Варилась артельная уха.
Вокруг стен монастыря на козлах развешаны промокшие сети.
Рыбаки как узнали, кто к ним пожаловал, всполошились. Даже пьяные протрезвели.
– Сам царь? Да не сон ли? Не сказка ли это?..
– За архимандритом не посылать. Ни звону, ни службы не надобно, – распорядился Петр. – А вот ты, отче, – обратился он к иеромонаху, – покажи нам святыню.
В монастырской церкви – сплошной мрак. В узкие окна, расположенные высоко от полу, видны только клочья серых облаков. А будь окна пониже – виднелись бы озеро, дальние берега, яркие закаты и восходы солнца. А тут – как в темнице.
– Старина-матушка, – тяжело вздохнув, проговорил Петр. – Строили почитай четыре века тому. Пустынники здешние думали, что, через такие окна видя небо, монахи и молящиеся будут помышлять только о том, что на небеси есть. А о земном и не помыслят. Неразумное содеяли зиждители. Не радует душу, не восхищает человека как тварь божью, а гнетет и давит. Воспретить надобно делать впредь такое строение. Чем же заняты ваши люди в праздное от молитв время? – спросил Петр иеромонаха.
– Собирают в монастырских деревнях подаяние, а пахоты нет, кругом вода. Малость рыбной ловлей для прокорму промышляем, царь-государь, да еще кружечным сбором…
– Небогато живете, и трудом, вижу, не обременены. Ловили бы рыбу да в Вологду продавали, и то бы дело было.
– Монашеское ли дело, царь-государь, торг вести?
– А монашеское ли дело – безделье да карты?.. Ваш покровитель святой князь Асаф на том свете не похвалит.
Спустившись по широким дощатым ступеням паперти, недовольный поездкой и посещением монастыря, царь по сплошному булыжнику, с опаской, как бы не споткнуться, и воевода за ним, и стольники, и охрана подошли к приплеску, где над потухшим костром остывал котел, наполненный рыбой.
– Наварили, так ешьте, а может, и меня попотчуете? Что ж, мужички, сробели да замолкли? Пошто вы меня пугаетесь? – обратился Петр к рыбакам.