всё просвещение. XIX век внёс постепенно в это положение вещей огромную перемену. Просвещение, образованность, интеллигенция отделились от власти и стали вести самостоятельное существование. Это произошло не сразу и не совсем. Материально такое отделение даже невозможно, его никогда не было и его никогда не будет. Морально же такое отделение происходило в течение всего XIX века с неуклонностью какого-то геологического процесса, совершающегося путём отложений и сдвигов. Горсточка интеллигенции обозначилась в конце ХVIII и начале XIX века как некая величина и сила, переставшая быть просто органом и орудием власти. Постепенно эта горсточка росла. Но всё-таки до 1904–1906 гг. ей для того, чтобы соприкоснуться с населением или народом, нужно было в него «ходить». Это выражение весьма характерно: отделившаяся от власти интеллигенция не соединилась ещё химически с народом. Будучи материально, бытовым, социальным образом связана с властью, она от неё морально и духовно всё больше и больше отпадала. Она протягивала руки к народу, но между нею и им оставалась какая-то пропасть отъединённости. Если население не верило властям, то оно верило во власть, и в борьбе интеллигенции с властью было, хотя и пассивно, на стороне последней.
В 1904–1906 гг. произошёл великий перелом, который состоял в том, что интеллигенция в некоторых отношениях химически соединилась с народом. Поскольку это произошло, — а мы дальше именно и затронем вопрос, в какой мере это произошло, — собственно интеллигенция даже перестала существовать как нечто обособленное. У нас до сих пор не понимают всего исторического значения этого переворота. Совершенно неверно, что в 1905 г. произошли только политические «перемены». И даже наоборот, именно в политическом отношении изменения, происшедшие в России в эту эпоху были наименее радикальными. Миросозерцание и правосознание народ изменились глубже, чем политическое устройство страны, чем её государственное право. Власть до этой эпохи имела дело с кучкой или кучками интеллигенции, ей враждебной, и с народом, которому и власть и интеллигенция были одинаково культурно чужды, но который своим миросозерцанием пассивно поддерживал власть, а от интеллигенции отталкивался.
Теперь положение совершенно изменилось: между интеллигенцией и народом произошло в некоторых отношениях прямо-таки химическое соединение, а былое пассивное содружество власти и народа рушилось, потому что пало совершенно то миросозерцание народа, на котором оно держалось. Власть духовно отрезана и от интеллигенции и от народа, т. е. от широких масс населения. Сверху поощряемый антисемитизм, национализм и т. п. представляют лишь идеологические суррогаты былой непосредственной связи, которая существовала между властью и верившим в неё народом.
Это неестественное положение власти в безвоздушном пространстве чрезвычайно опасно и для власти, и для страны. Оно опасно потому, что, как показывает именно современное положение вещей, эпоха 1907–1913 гг. — эпоха так называемого «успокоения» — была потеряна в смысле органического укрепления власти. В 1907 г., когда в «революции» окончательно обозначилось отъединение народа и власти и определилось химическое соединение народа и интеллигенции, могла быть сделана попытка укрепить власть на «средних» элементах страны, которые нужно было организовать и сплотить в силу лояльным приобщением их в властвованию в стране. В этом было историческое призвание Столыпина и тех общественных элементов, которые шли под флагом октябризма.
Столыпин оказался не в силах осуществить эту историческую задачу, и его банкротство в этом отношении реализуется (да простит мне читатель парадоксальное слово о реализации банкротства) теперь партией и фракцией октябристов. В то время как интеллигенция сумела химически соединиться с народными массами, власть не смогла так же соединиться с средними классами.
Исторически это понятно. История не выработала в нашей власти ни навыков, ни самой идеи самоограничения. А между тем именно это и требовалось и требуется от власти в момент, когда из-под неё оказался вынутым былой фундамент пассивной поддержки народа с его патриархальным миросозерцанием, которого больше не существует.
Революция 1905–1906 гг. породила тот кризис интеллигенции, во вскрытии которого — историческое значение сборника «Вехи». Суть этого кризиса можно охарактеризовать так: то химическое соединение народа и интеллигенции в революции, о котором мы говорили, было и тем и другим элементом куплено слишком дорогой ценой, ценой упрощения и оскудения духовного содержания и интеллигенции и народа. Анализ этого кризиса сделан и не прошёл, я думаю, даром. «Вехи» проникли в умы русской интеллигенции и дали толчок к, быть может, ещё не замеченной и не осознанной, но весьма значительной критической работе. С двух концов. «Вехи» учили, с одной стороны, общественному реализму, разоблачая мечтательное забвение глубоких почвенных условий развития всякой культуры и, в частности, культуры русской; с другой стороны, материализму и нигилизму интеллигентского миросозерцания «Вехи» противопоставили религиозный идеализм.
Реакция 1907–1914 гг., так же как революция 1904–1906 гг., упёрлась в кризис, который есть не только внешнее фиаско «политической» системы или курса, а внутреннее крушение и известного миросозерцания. Ещё мы не пережили кризиса интеллигенции, ещё он происходит под спудом, как обозначился родственный ему кризис власти, столь же внутренний, столь же глубокий, столь же значительный. Правда, можно было бы сказать, что то положение вещей, которое привело к событиям и настроениям 1904–1906 гг., было тоже или было уже внутренним кризисом власти. Это так и не так. В 1904–1905 гг. власть ещё могла предаваться иллюзии, что в миросозерцании и правосознании народа не произошло никаких коренных перемен. Самый характер того построения, которое получило в 1905 г. народное представительство, свидетельствовал о том, что власть тогда ещё желала и считала для себя возможным опереться на широкие массы крестьянства. Лишь происшедшее в 1905–1907 гг. химическое соединение народа и интеллигенции отняло всякую возможность такого построения государственной реформы. Симпатии и инстинкты народных масс в 1905 г. переместились в сторону интеллигенции. Тогда-то власть в области аграрной стала окончательно на почву программы ярко противонароднической и в сфере политической стала как будто сознательно искать опоры в средних слоях, в земледельческом и буржуазном классах. Но тут-то воскрес ветхий Адам абсолютизма, и очень быстро под конституционной оболочкой обозначился ещё не разрушенный материально, хотя духовно низвергнутый и отвергнутый страной, скелет старого порядка. Средние классы не были допущены к участию во властвовании, низшие же классы, а также интеллигенция были, как политические фигуры, вновь переведены на «нелегальное» положение.
Отсюда — то парадоксально-бессильное положение, в котором находится Государственная Дума, и та необычайная фактическая власть, которая принадлежит Государственному Совету.
В Государственной Думе есть большинство, которое с правительством, желающим осуществлять органические реформы, и закономерно, в согласии с обещаниями манифеста 17 октября, управлять страной, могло бы работать в полной гармонии. Но в России нет такого правительства — и в этом внешнем, каждодневно дающем себя знать, факте обнаруживается тот внутренний кризис власти, о котором мы говорим. Некоторые при этих условиях склонны говорить о параличе законодательной власти и рекомендовать для его излечения героические средства новых и новых нарушений основных законов. Весьма характерно, что эта постыдная революционная пропаганда ведётся на столбцах периодических изданий, которые считаются влиятельными в так называемых «сферах». То, что это возможно, свидетельствует об ужасающем упадке политической морали в стране. Плачевная пропаганда непрерывного правонарушения есть некоторый pendant к той идее непрерывной революции, которую проповедывали крайние элементы в 1905–1906 гг. Эта пропаганда, в сущности, представляет лишь один из самых ярких симптомов всё того же внутреннего кризиса власти.
Суть этого кризиса заключается в стремлении сохранить в России XX века для власти такие условия существования, такие формы и приёмы деятельности, для которых во внутренних отношениях страны нет уже более никаких — ни духовных, ни материальных — устоев. Это либо неумно, либо неправдиво. По правде говоря, тут есть и то, и другое. Государственная Дума с точки зрения этого, только что охарактеризованного, стремления есть не равноправный фактор власти, не участник властвования, а какое-то присутственное место с особыми распорядками и особым способом пополнения своего «личного состава». С этой точки зрения вполне последовательно стремиться к превращению Государственной Думы в «законосовещательное» учреждение, мнения и постановления которого ни в каком смысле не обязательны для власти. Мы не станем критиковать этой программы с точки зрения «конституционного идеала». Не это важно и интересно для нас в настоящем случае. Конституционные идеалы, как идеалы, ни для кого не обязательны. Но те, кто рекомендует вести политический корабль по такой линии, должны считаться с тем, к чему их программа приведёт. А именно осуществление их программы поставит власть в то же самое положение, в котором она уже находилась до 1905 г., с одним существенным однако различием: власть будет находиться в таком положении теперь после 1905 г., т. е. после того величайшего переворота в политическом и культурном миросозерцании русского народа, в силу которого стало возможным химическое соединение народа с интеллигенцией.
Какой же выход из создавшегося положения?
Выходов может быть только два: либо постепенное нарастание государственной смуты, в которой средние классы и выражающие их умеренные элементы вновь будут оттеснены на задний план стихийным напором народных масс, вдохновляемых крайними элементами, либо