стушёвывались перед борьбой за власть и влияние. В Витте не было ни грана идеализма и в его гибкости была изрядная доля органического цинизма. Вот почему могло сложиться и широко укорениться представление, что от Витте можно всего ожидать. Отсутствие морально-идейного стержня у Витте было особенно поразительно именно в связи с его политической гениальностью. Это оно налагало на всю его фигуру какой-то почти зловещий отпечаток.
В сущности, ту же самую черту можно выразить и охарактеризовать ещё с другой стороны. Один из творцов конституционной России, сам Витте был совершенно лишён всякого чувства права. Мы знаем, что Сперанский под ударами судьбы согнулся и согнул своё правосознание. Но Сперанский не только как юрист, а как моральная личность в самые тяжёлые времена был напоен чувством и идеей права. Этого Витте совсем не было дано. И не потому, повторяем, что он не был юристом, а потому, что права и правды Витте никогда не чувствовал, в них никогда не жил.
В других условиях государственной жизни атмосфера права обнимала бы со всех сторон такого государственного деятеля, как Витте, и самый вопрос о том, было ли у него чувство права, не возникал бы вовсе. Но в России конца XIX и начала XX века нужно было и нужно до сих пор вести борьбу за право. Витте душой никогда не мог вести такой борьбы, и в этом громадное отличие ответственного автора манифеста 17-го октября от автора плана государственного преобразования России. Сперанский, поскольку он начертывал новое право, делал это смело, упреждая своё время, дерзновенно прозирая в будущее. Витте, как гениальный делец, только раскрыл затворы для чуждого ему бурного потока нового правосознания и преобразования, который — это было уже явно — нельзя было остановить и который поэтому необходимо было канализировать.
Для правового творчества необходимы подъём и полёт особого рода, не просто деловая и деляческая гениальность. И этого подъёма и полёта, несмотря на всю изумительную одарённость Витте, ему не было дано.
Но понимать и оценивать Витте нужно именно в масштабе таких сопоставлений. Всякие современники склонны создавать мнимые, дутые величины и рядом с этим преуменьшать своё время именно в его самых крупных проявлениях. По этой психологической причине Витте недостаточно оценивался у нас при жизни. Его слабости и недостатки скрадывали совершенно необычные размеры его личности. Смерть сразу может и должна в этом отношении внести должные поправки и пролить истинный свет.
Витте не только был исключительно одарённым государственным деятелем. Он вложился своею личностью в великие события и воплотил свою энергию в больших делах. Преобразование тарифного дела, управление русскими финансами в сложную эпоху окончательного перехода всего русского народного хозяйства на капиталистический путь, самая смелая и грандиозная валютная реформа, когда-либо произведённая, введение казённой продажи вина и вообще подъём техники финансового управления до чрезвычайно высокого уровня, опрос России об её нуждах через достопамятные сельскохозяйственные комитеты, портсмутский мир, манифест 17-го октября, ряд важнейших законов 1905 и 1906 гг. — всё это и многое другое связано с именем Витте в русской истории.
Витте потерпел неудачу в деле осуществления манифеста 17-го октября. Но как бы строго ни судить его деятельность в трудную эпоху между обнародованием великого манифеста и созывом первой Государственной Думы, — не в ошибках Витте, конечно, ключ к неудаче этих первых шагов нашей конституционной жизни.
Бесспорно он сделал много ошибок, но и без них переход к новому государственному строю был соединён с трудностями непреодолимыми. Великая реформа 1905 г. была неизбежна, но она нашла и власть, и народ неподготовленными к принципиально новым отношениям. Сам Витте не умел даже технически приступить к разрешению новых задач совершенно иного порядка, чем задачи того чисто бюрократического управления, в делах которого он искусился. Между провозглашением начал правового государства и их осуществлением в практике взаимодействия народа и власти лежало огромное расстояние, воздвигались препятствия, которые никакая личная воля не могла побороть. Правда, Витте не только не преодолел трудностей, он в значительной мере потерялся в них и среди них. Тут обнаружились роковые пределы, в которые не могла не быть заключена деятельность Витте, как гениального администратора-практика старого абсолютного порядка и как человека, которого гений правды совершенно не коснулся.
Витте понял необходимость коренного преобразования нашего государственного строя, но, как человек старого порядка, он в новых условиях, рождённых в буре и грозе, не мог разом и победоносно разобраться. Состояние, в котором находился Витте после 17-го октября 1905 г., было состоянием недоумения, растерянности и пассивности. Между тем, только активная борьба направо и налево и чрезвычайная творческая активность управления могли бы тогда кристаллизовать и в правительстве и в обществе дееспособные элементы, которые были бы в силах осуществить властвование в духе новых начал. В этой обстановке Витте положительно не нашёлся. Но никто не может сказать, что, даже если бы он в ней и нашёлся, его деятельность увенчалась бы успехом. Конечно, активность Витте в эпоху с октября 1905 г. по апрель 1906 г., может быть, иначе направила бы развитие некоторых наших политических отношений, но основных трудностей, заключающихся в самой стремительности перехода от старого порядка к новому, даже она не смогла бы преодолеть. Ведь ошибки и неподготовленность цвета русской оппозиции — кадетов, — в эту эпоху были вряд ли меньше, чем ошибки и неподготовленность власти и правительства.
Фигура Витте стоит на рубеже двух эпох русской истории и принадлежит им обеим. Размеры этой фигуры таковы, что для неё в известном смысле разом наступила история, и в самый день смерти стала принципиально возможна справедливая оценка. При такой оценке нужны большие масштабы, ибо исчез с исторической сцены человек, исключительная одарённость которого только подчёркивается его слабостями и недостатками, и который, несмотря на все свои очень большие недостатки и весьма крупные ошибки, вложился в дела великого исторического значения не как случайная фигура, которой выпал счастливый жребий, а как человек, отмеченный государственным призванием.
«У Троицы в Академии»[475]
У Троицы в Академии. Юбилейный сборник исторических материалов. Издание бывших воспитанников Московской Духовной Академии. Москва, 1914 г. Стр. XI+772. Цена 3 руб.
Любопытная книга, которая представляет очень значительный интерес как сборник материалов по истории русской культуры и литературы.
Одна из интереснейших проблем развития культуры вообще и литературной культуры, в частности, каждого народа есть вопрос о роли в ней различных социальных элементов, о том, как в творчестве культуры и литературы отпечатлевается тот или иной социальный строй.
Всякая культура в значительной мере является созданием вершин культурной лестницы в их взаимодействии с широким народным основанием. Таких вершинных слоёв до образования «интеллигенции» в России было два: дворянство и духовенство.
Дворянство дало русской культуре первоклассных деятелей во всех областях, но роль дворянской культуры в особенности велика, дворянский отпечаток особенно явствен и показателен в литературном творчестве. Пушкин, Лермонтов, Гоголь и великие классики послегоголевского периода суть, конечно, выразители общенациональной культуры, но их в то же время исторически и социально нельзя не «вменить» русскому дворянству.
Менее блестящ, но всё-таки многозначителен тот вклад, который в историю русской духовной культуры внесло духовенство, как социальный слой и культурный тип.
Его значение с этой точки зрения ещё но оценено, самая научная проблема влияния русского духовенства, как социально-культурной силы в нашем общенациональном развитии, не только не разработана, но даже не прочувствована и потому не поставлена.
Русское духовенство создало особый духовный тип, и этому типу принадлежит своя особая роль в русском культурном процессе. Это совершенно ясно ощущается, когда вас любовно вводят и заставляют пристально вглядеться в историю такого организма, как Московская Духовная Академия. Прежде всего русский «семинар» и «академик» как-то на свой манер и весьма многозначительно вложились в историю русской науки. На этот счёт не может быть никаких сомнений.
Но наука и, в особенности, философия и история, главные науки, которые везде культивирует богословская школа, в своих высших проявлениях входят в «национальную литературу». Боссюэ, Гизо, Тьерри, Ренан, Тэн, Бергсон, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Ницше, Штраус, Ранке, Моммзен принадлежат не только философии и историографии, но и национальной литературе, как общекультурной стихии данного народа.
Своеобразную прелесть такого сборника исторических материалов, как тот, который с великим пиететом издали бывшие воспитанники Московской Духовной Академии, составляет именно то, что здесь мы непосредственно воспринимаем, как духовное просвещение, дело церкви и духовенства, претворяется в национальную культуру. Если А. В. Горский был учёным эрудитом, не создавшим ничего цельного, всю свою жизнь таскавшим «кирпичи» для научного здания, если Е. Е. Голубинский был учёным исследователем, своего рода Нибуром русской церковной истории, творения которого лишены всякой литературной и даже архитектонической прелести, то В. О. Ключевский — историк, с таким же правом принадлежащий к русской национальной литературе, как и Карамзин, — художественный гений исторического прозрения и изображения. И в то же время Ключевский — первый и единственный подлинно гениальный в русской национальной литературе попович. Так же как Пушкин или Лев Толстой порождены и вскормлены дворянской стихией той же культуры, так Ключевский создан и воспитан «духовной» или «клирной» стихией той же культуры. По самому своему развитию он неразрывно связан с этой стихией, органически гораздо более связан с нею, чем его предшественник по университетской кафедре и тоже попович С. М. Соловьёв.