ельные условия Парижского мира 1856 г. были поставлены Австро-Венгрией, и согласие на них России было вынуждено формальным ультиматумом императора Франца-Иосифа. Правда, в 1876 г. состоялось так называемое рейхштадтское соглашение о Боснии и Герцеговине. Но это была оплата нейтралитета, а не соглашение о союзе. Мюрцштегское соглашение было эпизодом, не получившим значения.
Чем определялось упорное нежелание Австрии — прийти к соглашению с Россией? Тут действовал целый ряд причин и моментов. Австрия всегда находила для себя более выгодным поддерживать какую-нибудь противо-русскую комбинацию и всегда она делала это трусливо, наполовину, не доверяя ни своим силам, ни своим контрагентам. Так было при австрийце Буоле в эпоху 1854–1856 гг., так было в 1876–1878 гг. при венгерце Андраши.
Чем же обусловлена была антирусская позиция Австрии, которой по существу держался и Меттерних, навязавший России мертворождённую политику сохранения Турции?
Прежде всего тем, что, занимая позицию против России, Австрия казалась своим собственным государственным людям, начиная с самого императора Франца-Иосифа I, гораздо сильнее, чем в союзе с Россией. Это было до известной степени верно: и фактически, и потенциально Австрия была всегда бесконечно слабее России и в союзе с последней она всегда должна была бы совершенно явно оказываться слабейшей частью. Это были непереносимо для австрийского самолюбия, которое уязвлялось зависимостью от России и испытывало ату зависимость как унижение. Так было и в отношениях с Пруссией, до Кениггреца и Седана, когда уже всякие сомнения в прусском превосходстве исчезли и Австро-Венгрия раз навсегда приняла прусско-германский патронат, как некую необходимость.
Кроме того, немецкая и католическая Австрия всегда испытывала известную антипатию против славянской и православной России. Однако не следует преувеличивать этого отталкивания. До последней трети второй половины XIX в. немецкое национальное сознание вообще ещё мало давало себя знать как политическая сила, всего же меньше оно влияло на решения австрийских правящих сфер. Когда же немецкое национальное сознание стало политической силой в германском мире, — Австрия перестала быть немецким государством. Католицизм же никогда сколько-нибудь ощутительно но определял собой австрийской политики по отношению в России. И это очень наглядно сказывается в том, что в Австрии именно феодально-клерикальные элементы были носителями русских симпатий[481].
Гораздо важнее другое. С момента австро-венгерского соглашения (1867 г.), в австрийскую политику определяющим фактором вошло венгерское национальное сознание, и политика Австро-В енгрии попала в зависимость от венгерских интересов.
Венгрия и мадьярский элемент в австро-венгерской политике вносили в неё парадоксальную двойственность. С одной стороны, только в соединении с Австрией Венгрия могла выступать как великодержавный элемент и мадьяры могли претендовать на видную роль в европейской и даже мировой политике. С другой стороны, в отличие от Австрии, которая из централизованного государства явственно превратилась в федерацию национальностей, Венгрия оставалась централизованным национальным государством, основанным на беспощадно осуществляемом господстве мадьярского племени. Великодержавие Австро-Венгрии требовало чрезвычайной эластичности и гибкости государства в национальном отношении, такой эластичности, которой удовлетворяло только федеративное устройство. Между тем венгерское государство исключало равноправие национальностей и самым суровым образом проводило мадьярское владычество. Кроме того постепенно в Венгрии у господствующего мадьярского элемента, у венгерской «джентри» сложился политический идеал возможно большого государственного обособления от Австрии — до превращения связи между обоими государствами в простую личную унию. Эта программа, наиболее популярная в Венгрии, исключала однако возможность австро-венгерского великодержавия, осуществимого лишь в реальном соединении Австрии и Венгрии. Таким образом между австро-венгерским империализмом и венгерским национализмом обозначалось непримиримое противоречие. Австрийский федерализм может чрезвычайно успешно служить целям австро-венгерского империализма. Тирания мадьярства над другими национальностями делает осуществление австро-венгерской империалистской программы неосуществимой. Вождь христианско-социальной партии в Австрии, Луэгер недаром сказал однажды, что мадьяры суть засов, который запирает для Австрии Восток, и что, дабы открыть империи путь на Восток, этот засов необходимо сломить[482].
Однако в новейшее время появился и другой засов, не внутренний для Австро-Венгрии, а внешний: сами балканские государства. Балканский союз, который разгромил Турцию, отрезал Австрии путь на Восток к Эгейскому морю. Салоники после войны балканских государств с Турцией могли стать греческими или болгарскими, но во всяком случае балканская война заперла для Австрии путь на юго-восток и отрезала её от Салоник.
Это отрицательное решение вопроса об юго-восточном расширении Австро-Венгрии в то же время до последней степени обострило для неё сербский вопрос. Образование балканского союза и война против Турции были делом независимого сербского государства. Блистательный успех этого дела, увенчанного огромным расширением сербского королевства, впервые дал сербской государственной идее и яркое выражение и жизненное воплощение. Сербия, как государство, стала верить в себя, и государственно разъединённый сербский народ, большая часть которого живёт в Австро-Венгрии, стал верить в своё собственное национальное государство. Так естественным процессом самоосвобождения и самоутверждения сербского народа создалась грозная для Австро-Венгрии «великосербская» идея.
Заперев Австро-Венгрии путь в Салоники, Сербия отняла у своей могущественной соседки её балканское призвание и её балканскую будущность. Правда, Эренталь сказал, что, уже овладев Боснией, Австрия стала балканским государством. Но в лице Сербии, окрепшей и уверовавшей в себя, навстречу Австро-Венгрии встал национально единый и сильный этим единством соперник.
Окончательное самоосвобождение балканских народов и отвоевание ими Балкан от Турции совершило, однако, ещё одно крупное дело, политически, быть может, самое важное. Это самоосвобождение по существу избавило Россию от необходимости какого-либо принципиального политического соглашения с Австро-Венгрией. Запертая Сербией, с Италией и Румынией в тылу, Австро-Венгрия уже не представляла такой величины, которая могла бы что-либо предложить России. Момент соглашения с Россией был окончательно упущен Австро-Венгрией.
Балканские войны были, таким образом, поражением не только Турции, но и Австро-Венгрии. А потому они были поражением и патрона обеих этих держав — Германии.
Активно противостоять союзу России с Францией, к которому в своих собственных интересах естественно тяготела Англия, германская империя могла только в союзе с Австро-Венгрией. Формально, правда, в союзе с Германией и Австро-Венгрией состояла Италия. Но уже давно для всех, кроме бездарных германских дипломатов, на которых выпало тяжёлое наследие Бисмарка, было ясно, что Италия в настоящей европейской войне никогда не будет в одном лагере с Австро-Венгрией[483]. Таким образом для Германии с её огромными претензиями великодержавная Австро-Венгрия представлялась абсолютно необходимой. Как немцы сами мыслили себе соотношение германских и австро-венгерских интересов, всего лучше показывает следующее рассуждение известного немецкого публициста Рорбаха:
«Перед лицом России, которая станет такой сильной, какою она может быть, когда она будет иметь либеральное политическое устройство, более высокий уровень народного образования, здоровое сельское хозяйство и тем самым мощную хозяйственную жизнь вообще, для средней Европы есть только две возможности сохранить свою политическую самостоятельность и собственными силами оберечь свои интересы по обе стороны океана: либо непосредственное расширение Германии от Северного до Эгейского моря, которая сама по себе стала бы достаточно сильна для того, чтобы при всяких обстоятельствах быть противовесом восточному славянству, — либо же объединение земель среднего течения Дуная в особое государственное целое, которое так или иначе должно было бы быть соединением земель и народов но образцу австро-венгерского государства; это государство должно было бы находиться в тесном союзе с Германией и быть обращённым фронтом на восток. Поэтому было справедливо сказано: если бы Австро-Венгрии не существовало, нужно было бы выдумать её. В борьбе сил между великими европейскими державами она для средних частей Европы, т. е. в первую очередь для Германии, есть необходимая опорная сила перед лицом нарастающего с Востока русского колосса. Даже если представить себе немецкую Австрию политически соединённой с германской империей (хотя здесь возникли бы, не говоря о прочих, труднейшие проблемы в результате усиления ультрамонтанского элемента в лице католического населения Альп и внедрения враждебных масс чехов), то было бы совершенно невыносимым состоянием и угрозой германскому миру, — угрозой, не уравновешиваемою увеличением населения на одну пятую или шестую — если бы, вместо объединённой военной силы австро-венгерской державы, московитское царство отделяли от Альп и Адриатического моря только ничтожные, по сравнению с Россией, венгры и румыны; ибо сербские славяне, из которых черногорцы уже теперь суть лишь форпост России, не могут считаться задерживающим моментом для русского могущества»[484].
Таким образом Австро-Венгрия была нужна для Германии, как союзница против России. И союз с Германией был нужен Австро-Венгрии для противодействия России.