ую сторону, в положительную и в отрицательную. Петр способен был на благородный подвиг самопожертвования. Он и погиб от такого подвига. Глубокой осенью 1724 года он без раздумья бросился в ледяную воду, чтобы спасать лодку с тонувшими матросами, причем жестоко простудился и заплатил жизнью за спасение матросов. Он не мог вынести опыта над ласточкой, посаженной под колокол воздушного насоса, производимого придворным доктором Арескиным. Когда воздух из-под колокола был вытянут настолько, что птичка зашаталась и затрепетала крыльями, царь сказал Арескину: «Полно, не отнимай жизни у твари безвредной, она не разбойник», и выпустил птицу. В то же время он мог совершенно спокойно смотреть на самые жестокие пытки и казни, которым подвергались те, кого он считал врагами своего дела. Расправляясь с взбунтовавшимися стрельцами, он собственноручно отрубил головы нескольким из них. Он был способен трудиться без устали, но так же и гулять без всякой сдержки. Он был способен предаваться разгулу, описание которого превосходит всякую меру воображения, на празднествах по случаю спуска нового корабля, когда гости напивались до того, что их выносили замертво, а иные и совсем отдавали Богу душу, или на собраниях всепьянейшего и всешутейшего собора, собиравшегося под председательством князя-папы, его старшего учителя Н. М. Зотова, причем сам Петр, выступавший в роли протодиакона, оказывался неистощимым в изобретательности, сочиняя разные процессии и торжества для собора. То князя-папу должны были нести на троне 12 плешивых кардиналов, а папа, снабженный особым молотком, должен во время движения процессии стукать этих кардиналов по головам, то князь-папа должен переправляться через Неву в просторном чане, наполненном пивом, плавая по пиву на небольшом плотике, причем Петр в конце концов все-таки не удержится и столкнет князя-папу в пиво, дав ему купание. Непомерное знакомство с «Ивашкою Хмельницким», как называл Петр вино, рано расстроило его здоровье. Он приходил в дурное расположение духа, становился раздражителен и тяжел для окружающих. Но он привлекал к себе сердца своей правдивостью и любовью к правде. За правдивое признание он готов был простить всякий поступок. Неплюев, один из молодых людей, которые были отправлены для обучения за границу, вернувшись и сдавши экзамен, назначен был работать вместе с царем на верфи. Раз, пропировав накануне в гостях, он опоздал на работу, пришел уже после государя и до такой степени испугался, что хотел уже бежать и сказаться больным, но потом решил говорить всю правду. «А я, мой друг, уже здесь», – сказал ему Петр. «Виноват, государь, – отвечал Неплюев, – вчера был в гостях и долго засиделся, и оттого опоздал». – «Спасибо, милый, – сказал ему Петр, – что говоришь правду: Бог простит, кто Богу не грешен, кто бабе не внук?!» Царь не терпел неправды. Раз в его присутствии один иноземный офицер разоврался о сражениях, в которых он бывал, и о подвигах, которые совершил. Петр слушал, слушал его, потом плюнул ему в лицо и отошел в сторону.
Сломив силу Швеции, Петр сделался одним из самых могущественных государей Европы. Но при этом он умел сохранить простоту в образе жизни. Он был очень бережлив в государственных средствах и рассчетлив в своих, и впервые внес строгое различие между теми и другими. Расходы на содержание двора убавились при нем вчетверо (15 % – 4 %) сравнительно с прежними их размерами. Он обыкновенно ходил в поношенном кафтане, сшитом из русского сукна, в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных Екатериной. Ездил, по свидетельству очевидцев-иностранцев, на таких плохих лошадях, на которых согласился бы ехать не всякий столичный обыватель, обыкновенно в одноколке, один или в сопровождении денщика. Царь не выносил просторных зал. Когда он был во Франции в 1717 году, ему отвели помещение во дворце, но его комнаты оказались для него так высоки, что он приказал натянуть в них потолок из парусины. В Петербурге он построил себе два дворца: летний и зимний, настолько маленькие, что в них не могли вмещаться приглашенные гости, и более важные торжества происходили в здании Сената и в обширном дворце князя Меншикова, а летом собрания при дворе происходили на открытом воздухе в Летнем саду.
По простоте, с которой царь себя держал, он вовсе не походил на своих предшественников. Те были окружены религиозной обстановкой. Народ видал их редко, во время торжественных выходов, когда царя в золотой одежде церковного покроя вели под руки под звон кремлевских колоколов в один из соборов. Теперь носитель верховной власти стал появляться перед народом в странном виде, в голландской матросской куртке на корабельной мачте, с трубкою в зубах. Для него не было ничего стеснительнее придворного этикета. Для торжественных придворных церемоний у него была заведена особая должность князя-кесаря, много лет занимаемая кн. Ромодановским, который и должен был носить знаки императорского достоинства. В августе 1723 года надо было дать прием персидскому послу. С Персией только что был заключен мир, и вообще посла восточной державы нельзя было принять запросто. В ожидании посла император, одетый в парадный красный кафтан, вышитый серебром и опушенный собольим мехом, ходил большими шагами по комнате, прилегающей к тронной зале, страшно волновался и приводил в смущение императрицу. Заслышав шаги посла, он перешел в тронную залу и занял место на троне в тожественной позе, держа под мышкой треугольную шляпу. Он сильно потел и от волнения часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась. На разных торжествах Петр занимал первое попавшееся место, обыкновенно в конце стола, причем наиболее любимыми его собеседниками были иностранные мастера и купцы. В царе Петре таился простой рабочий. С необыкновенной легкостью Петр постигал и усваивал каждое мастерство и везде, где он ни бывал, а изъездил он вдоль и поперек всю Россию, он оставил предметы, им самим сработанные. Он гордился мозолями на руках. «Видишь, братец, я и царь, – говорил Петр Неплюеву, – да у меня на руках мозоли, а все оттого – показать вам пример и хотя бы под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Простой рабочий с необыкновенной легкостью обнаруживался в нем, в какой бы обстановке царь ни находился. Раз на одной великосветской свадьбе, когда гостям показалось, что в зале, назначенной для танцев, слишком жарко, хотели открыть окна, но они оказались заколоченными снаружи; царь потребовал топор и сам стал отбивать раму, но окна оказались заколоченными так крепко, что ему пришлось провозиться с ними более получасу. Он не раз выбегал на улицу, чтобы осмотреть окно снаружи и, наконец, добился своего – открыл окно, вернулся к гостям и принял участие в танцах, до которых был большой охотник. Он мог трудиться неутомимо, притом на самых разнообразных поприщах, то с топором плотника, то с пером историка в руках, – свойство, которое дало поэту повод сказать о нем: «То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник, он всеобъемлющей душой на троне вечный был работник». Этому царю-работнику выпало на долю переработать Россию.
Царь перерабатывал Россию не без общей политической мысли. Правда, он, делец и практик по преимуществу, был чужд отвлеченным теориям. Но то, что было практического в политических взглядах его времени, он хорошо усвоил. Переменчивость намерений и планов в преобразовательной деятельности, выразившаяся в отрывочных и часто противоречивых указах, один за другим выходивших из-под его пера, не показывает еще отсутствия политического идеала: она является лишь признаком страстных порывов в стремлении к нему. Вдохновленный идеалом, Петр хватается то за одно, то за другое средство, которое кажется ему ведущим к достижению идеала; разочаровываясь в результатах, бросает начатое, меняет его на другое средство, которым увлекается со всею горячностью своей пылкой натуры. Но во всей этой кипучей деятельности, во всей этой быстрой смене намерений и начинаний ясно видно одно стремление, один политический идеал. Он становится все яснее по мере развития самого Петра, по мере его все более широкого знакомства с западно-европейским миром, – знакомства, которое началось с поездок в Немецкую слободу и окончилась посещением важнейших государств Европы, которое началось с приглашения немецкого плотника Тиммермана и кончилось сношениями с одним из самых великих мыслителей того времени – Лейбницем, которое началось с вопросов о том, как действовать астролябией и пускать на парусах игрушечные ботики, и привело к изучении государственных учреждений Европы. Этой заветной целью, этим идеалом Петра была Россия как европейское государство.
Чтобы понять, что Петр подразумевал под европейским государством, надо вспомнить ту политическую обстановку, в которой он жил, как политическую деятельность того времени, так и политические идеи той эпохи. Мы замечаем всегда взаимодействие между действительностью и идеями. С одной стороны, политическая философия осмысливает то, что сложилось в действительности, с другой – сама действительность следует правилам, установленным политической философией. К XVII веку везде в Европе на месте феодальных дроблений возникает государство с абсолютной, неограниченной властью. В то время появляется и политическая философия, которая дает теоретическое обоснование этому государству с абсолютной верховной властью. Это был век блестящего расцвета политической мысли, когда на философском горизонте светят звезды первой величины: Гроций, Пуффендорф, Гоббс [2] , Локк [3] и другие мелкие, которые теперь уже забыты. Это было время господства рационализма в политической философии, который сводил все к разуму и все пытался объяснить из разумных начал. Это было время договорной теории происхождения государств. Люди первоначально живут в естественном состоянии, как говорит Гоббс, один из представителей этой мысли, но от этого происходит зло, начинается борьба всех против всех, и вот, в целях общего блага, в целях прекращения этой борьбы, люди заключают между собой договор, которым образуется государство. Люди соглашаются договором учредить верховную власть, в пользу которой они отказываются каждый от своей самостоятельности, и все свои права переносят на эту верховную власть, которая таким образом является абсолютной. По учению Гоббса, верховная власть в государстве не подлежит ничьему контролю, она выше закона, так как она служит источником закона. Только верховной власти принадлежит право суждения, только верховная власть обладает всеми свойствами для достижения истины, только верховная власть не может ошибиться в выборе между суждениями. Такова теория государства, возникшая в XVII веке.