Или мебель решил производить. Разобрал свой шкаф-кровать для начала. Хорошо, что я вовремя приехал. А то он так и висел бы. Противовес двести килограммов, а сам Тоха шестьдесят пять. Думать же надо и считать.
Я уж не говорю про какие-то беговелы из фанеры. Пластиковые, говорит, халтура. Не знаю, куда он там несчастным детям запланировал сажать занозы. Слава богу, мама его отговорила.
Завтра заседание. Закину ходатайство, и посмотрим на реакцию. Заказчик будет в зале, должен понимать, что я делаю.
Ее, оказывается, Женей зовут.
Имя Женя мне не нравится. Оно какое-то мужское. А сама Женя очень даже…
Тоха с вопросами своими дурацкими.
Нет, не буду я с ней встречаться. И хватит спрашивать.
От Коляна целая коллекция таких ботинок осталась.
То перебегает кто, и сбивают к фигам, то через лобовуху кто пролетит, то на моцике кто навернется.
Что? Да на моциках вообще самоубийцы, да.
А этот блохастый их и носит с шоссе. Рад стараться.
Что? А я не знаю, сколько ему. Много лет уж носит. Старый, наверное.
Что? Не знаю, чего вдруг Колян на пацаненка такие «казаки» натянул. Мог, наверное, какие-нибудь мокасинчики. Все поудобнее. Да и смотрелось бы поадекватнее.
И размер у них великанский…
Что? Ноги у него мерзнут. Да, даже в жару. А осень наступит, вообще туши свет.
Давайте-ка еще разок, не чокаясь, за Коляныча.
Помолчи, Серег.
Помяни четкашного чувака нормально.
Кха…
И добрый какой, а? Да Семеныч, ну ты знаешь.
И талантище. Руки ж… А мозги?
Альберт Петрович, это и понятно, ненавидит передвигаться. Но его старый жигуленок так напоминает его же старый диван и так медленно едет, что передвижением это можно назвать с натяжкой. Скорее, это равномерное прямолинейное движение, что по сути своей и есть покой.
Все-таки Альберт Петрович существует среди какой-никакой, а вроде бы жизни. Поэтому с пространством ему дело иметь приходится, в частности приходится передвигаться. Но он с этим борется. И с пространством, и с движением. В каком-то смысле, и с самой жизнью.
В дороге Альберта Петровича, оно тоже понятно, больше всего раздражает суета. Давил бы их, гадов, да жигуленок жалко.
Вот он.
Полусидит-полулежит в своем старом жигуленке, который похож на его же старый диван и им, по большому счету, и является.
Как он в этот жигуленок попадает, я не знаю. Я видел Альберта Петровича либо только на диване, либо только в жигуленке. Как он перемещается между ними – загадка. Ходит как-то, наверное.
С мрачного Чкаловского в сторону Ушаковской развязки, чтобы попасть на Приморское шоссе, жигуленок движется медленно, как катафалк.
Зимой еще как-то можно в таком стиле катиться. Все плавно ездят. А летом… То вышивает какой-нибудь идиот. Типа купил немецкую тачку с пропеллером и стал гонщиком. То разгружается какой-нибудь эдакий на димедроле. Час для него не время. А машина всю Съезженскую перекрыла. То столкнулись и дерутся. Сам видел. Большой толстый бегал за маленьким худым вокруг обеих машин. А ГАИ никто вызвать не догадался.
Я, кстати, как и Альберт Петрович, различаю машины в основном по размерам. Все остальное ерунда. Это как различать вареное мясо и жареное – никакой разницы. Мясо и мясо. Главное, чтобы соусными соплями его не пачкали.
Особенно Альберта Петровича раздражают мотоциклисты. Ему и так-то никого не жалко, а этих и подавно. Они ведь сами приготовились к упокоению. Шныряют, жужжат. Вылитые мухи.
Глава 8
В суд я еле успел.
Пришлось мчаться в офис, накинуть костюм, попепелить слегка взглядом Иру эту проклятую, Павлу Семеновичу наплести про какое-то дело. Еще бухгалтер, придурок, предложил присоединиться к нему в деле отмывания вывески. Я ему отказал. И наконец, в суд.
Как всегда, тут неопрятненько. В коридоре паркет проваливается и потому скрипит. Истец, довольный собой, сидит на лавочке. Экспертиза, мол, в деле, какой я молодец. Лошок наивный.
Сначала пятьдесят четыре гектара прочавкал, а сегодня дело прочавкает.
Аккуратные волоски его зачесаны назад и уложены потными руками, оттого блестят и обтягивают голову. Подмышки мокрые, рукава засучены, руки скрещены на груди. Прямо Очаков взял и докладывать приехал.
Заказчик нервничает. Бродит, как медведь, взад-вперед, скрипя паркетом. Сверяется с какими-то записочками. Обрадовался моему появлению.
Мое присутствие придает ему храбрости, хотя, по-моему, несильно.
В зале заседаний пыльно. Унылая женщина в мантии очень хочет побыстрее с нами разобраться и заняться чем-нибудь еще.
Стараюсь не двигаться, чтобы не взмокнуть. Галстук мешает дышать горячей пылью. Стою как истукан.
Да, говорю, есть заявление. Да, готовы прямо сейчас. Аккуратно иду, чтобы ноги не касались брюк, мокрые пятна появятся, некрасиво будет. Кладу заявление о подлоге ей на стол.
Понеслось.
Бедолага. Как расстроился, смешно даже. Сам свой подлог в заключение воткнул и теперь бьется в собственных сетях. А что ты думал, родной, я не замечу?
Заказчик торжествует. Понял, к чему все идет. Чуть ли не обнимать меня прямо в зале полез.
А судья растерялась.
В принципе, ничего не случилось: судья отложилась, истец приуныл, заказчик в меня поверил. Значит, на мировое выйдут, и вот они, мои денежки.
Буду жить один, без мамы, в своей квартире. Буду входить, кидать ключи на тумбочку и делать что хочу. В окно, например, смотреть буду. На Шестую линию В. О. Много чего придумать можно.
«Скорую» истцу вызвали в конце концов. Распереживался. Ничего, оклемается.
Диван у окна поставлю, чтобы лежа на Шестую линию смотреть.
И не только руки, голова тоже. Она у Коляныча просто золотая была.
Серег, не трогай Семеныча, пусть спит.
Он же в ящике работал до девяностых-то.
Что?
Да не Семеныч работал, а Колян. Семеныч, не знаю, работает ли вообще. Вон, полюбуйся, что творит. Тихо-тихо, ты башку ему свернешь.
А Колян каким-то ученым, что ли, был. Что-то там в радиоэлектронике программировал. Ну а в девяностых начал машины гонять. Из Германии. Ведь это как: немецкий он знает, английский знает, в технике понимает, даже считать умеет.
Мне тогда первый «гелик» притащил. Кому что привезет, потом у себя в гараже и чинил. Его так пацаны и заметили.
Сколько он пепелацев разобрал и заново собрал… Ты бы знал. И простреленные, и утопленные, и с движком, и без движка.
Когда он умер, Серег, не вру, я думал, он богат, как царь морской. Как его, Крез, что ли. Не морской? Ну значит, как тот, другой. А он видишь…
Его сеструха как с мужиком своим окочурились, все в этого пацаненка вложил.
Домик этот остался да квартира на Введенской.
Такая судьба. Зато пожил как человек. Не оскотинился.
Переверни-ка Семеныча, пусть поблюет. Семеныч, давай, пока соображаешь, сам. Мы вытирать за тобой больше не будем, имей в виду.
Так вот, Серег. Настоящая жизнь у Коляныча была. Давай-ка еще по одной.
А жигуленок-то жив. И Альберт Петрович признает, что жив только благодаря Николаю Константиновичу. Рукастый такой был профессор с факультета прикладной математики.
Как любой математик, этот Николай Константинович посчитал, что автослесари зарабатывают больше, чем профессора. И вот именно он вдохнул угасавшую жизнь в жигуленок Альберта Петровича.
Альберт-то Петрович олицетворяет собою застывшую вечность, а теперь и жигуленок вместе с ним.
Хороший мужичонка, этот Николай Константинович. Хоть и дурачок. Приютил племянника, который вот-вот умереть должен, и возится с ним, как дурень с писаной торбой.
Альберта Петровича подрядил в шахматы с ним играть.
Альберт Петрович, как любой человек, который не общается с другими людьми, имеет трудности, когда нужно отказать. В самом деле, как отказать человеку, если ты не общаешься с людьми. Поэтому он просто зарядил конский ценник.
А Николай Константинович, дурачок, возьми да и согласись. Широка Россия, много в ней всяких сумасшествий закопано по городам и селам.
Сестру очень любил Николай Константинович, а племянник на нее похож как две капли воды.
Альберт Петрович не очень понял, как тот факт, что кто-то на кого-то похож, может стоить столько времени, денег и усилий. Но отказываться не стал.
Видите ли, в нашем мире перемещаться приходится все-таки не только во времени. Все-таки ведь приходится перемещаться и в пространстве. А как при этом не шевелиться? Только в старом жигуленке.
Старые жигуленки хороши тем, что они помогают не перемещаться во времени и со скрипом как-то помогают не особо перемещаться в пространстве.
Поэтому Альберту Петровичу требуется, чтобы жигуленок работал.
Один в них минус: в такую жару люди в старых жигуленках очень потеют, потому что нету кондиционера.
Но так как Альберт Петрович за рулем не шевелится, он и не потеет почти.
Глава 9
Я редко помню свои сны. Помню только, что снилось что-то, а что – не помню.
Но в детстве, когда у меня была температура, мне приснился один сон, который я запомнил. Почему-то снилось мне, что я вижу себя маленького со стороны. Иду я вдалеке по пескам. Пустыня, что ли, какая-то. И жара стоит нечеловеческая, как сейчас на улице.
В этот момент начинается занудная музыка. Не музыка даже, а заунывный такой звук, как будто на скрипке кто-то тянет смычком по струне – все громче и все настойчивей. Настолько настойчиво, что в какую-то минуту начинает казаться, что струна металлическая. Громко-громко и металлически-металлически. Если бы музыку можно было засунуть в рот, от такой музыки кровь пошла бы.
И вдруг – бабах – на маленькую фигурку начинает сыпаться песок. Со всех сторон. И вроде бы я смотрю на нее со стороны, но и у меня на зубах песок, и вокруг песок, и в ушах песок, и в носу песок.